Фарфор и балет

Некоторые старомодные вещи, такие как свежий воздух и солнце, сложно превзойти. Лора Инглз-Уайлдер ©

      Мимо тянулись полотна лесов и полей, раскатываясь шершавым, бархатным ковриком вдаль. Коричневые пятна крыш скрепляли их между собой, а сверху нависали гардины из синего, отмытого весной неба. Земля ещё не годилась для вспахивания, лоснилась влагой и трескалась грязью; только жёлтые пожухшие травы да первые бледно-лиловые цветы тянулись по ней.       Лоринц, расслабленный мерным покачиванием и глухим фырканьем лошадей, задремал. Красоты венгерской провинции, столь нелюбимые Дамьеном, прошли мимо него, оставшись пасторальной мечтой во снах. Зато Дамьен, вероятно, насладился ими сполна…       Лоринц проснулся от сильного толчка — видимо, колесо наехало на камень, но очень вовремя: они уже подъезжали к озеру. Лазурная гладь простиралась вдаль, обрамлённая вокруг зеленовато-рыжими холмами и деревеньками. Полуостров, на который держала путь их повозка, выделялся белоснежным монастырём на самой вершине: две крепкие башенки с чёрными крышами и крестами наверху. Вниз по холмам спускалась охряно-кирпичная деревня.       По указаниям из письма Лоринц сообразил, где находился его дом. На полуострове ещё давным-давно образовались воронки озёр. Рядом с одним из них, самым крупным, Белшё, и приютились несколько приличных особняков. До берега — пять минут пешком. И роскошный вид на само озеро и безмятежную полоску облаков на горизонте. Лоринц ловко оценил новое жилище, едва ли они доехали до него.       Наконец, извозчик выгрузил их вещи и уехал. Они остановились перед высоким забором, ограждавшим вход в сад. Аккуратная дорожка вывела их сквозь диковатую фруктовую аллею к дому. Двухэтажный, выложенный особенным тиханьским серым камнем, который добывали только здесь, претенциозного стиля: с открытой верандой, украшенной колоннами, и лепными карнизами. Однако просторный, добротный и ладно сделанный. Как только они зашли с ветренного дворика внутрь, их встретила полукруглая прихожая. За ней — гостиная с широкой лестницей на второй этаж. На мраморном столике под пейзажем лежало послание от анонимного заказчика. Там Лоринц нашёл ключи и письмо. В нём его кратко предупреждали о том, что в дом приглашено минимум прислуги — повар, прачка и служанка, которые не будут ходить в ту половину дома, где расположена мастерская. «Они отлично знают своё дело и постараются вообще не попадаться вам на глаза», — писал заказчик.       Лоринц чувствовал себя смущённым таким вниманием. Привыкший время от времени сочетать в себе роль повара, прачки и служанки, сейчас он был немного растерян и ощущал себя каким-то самозванцем, пробравшимся в богатый дом и получившим всё богатство обманом. Дамьен заметил его ошарашенный взгляд и вставил своё веское слово:       — Ну и чего же вы удивляетесь? Вы приехали сюда не думать о повседневных мелочах, а заниматься искусством! Отбросьте же все сомнения и позвольте себе побыть знатным господином.       Тем временем они поднялись на второй этаж. Пахло в доме приятно, не сыро: деревом, теплом и лавандой, сухие пучки которой стояли в прозрачных вазочках повсюду.       Лоринц заметил, что убранство здесь было скромным — не в сравнении с их убогим домиком, конечно же! Он-то ещё помнил роскошные дворцы и особняки богатых людей… Но это даже показалось достоинством. Незамысловатые пейзажи, обычные ковры, простая, хорошая мебель и шторы из плюша были ему ближе, чем изысканные вещи.       — Должно быть, вам привычно такое, — негромко сказал он, когда они шли коридорами, распахивая двери комнат: гостиных, спален, гардеробных. — Вы с детства жили в окружении слуг. А у моей семьи, хотя раньше тоже имелись деньги, таких роскошеств не водилось.       Дамьен смерил его долгим, смягчённым до задумчивости темнотой, высокомерным взглядом.       — Да, слуги у нас были, но фривольная жизнь кончилась сразу же, как начался балет. А пошёл я туда рано… так что, считайте, я тоже ничего не знаю о сладкой жизни.       Лоринц уже давно желал расспросить его о прошлом: про балет, про семью, про то, почему он выбрал себе такое занятие и как трудно далась ему та лёгкая, изумительная грация, с которой он летал по сцене. Но Дамьен, выбрав себе комнату по душе, быстро распрощался и юркнул за дверь, не дав Лоринцу уронить зерно первого вопроса. За вопросами всегда тянулись ростки сближения, и, вероятно, юноша об этом знал.       Дружбы у них всё никак не получалось. «Наверное, всё из-за того глупого недоразумения», — ещё сокрушался Лоринц. Себе комнату он выбрал в конце коридора, выходящую окнами на входную дорожку и шелестевшее всполохами лазурное озеро.       После короткого разбора вещей, часть из которых он просто побросал на диваны и стулья, Лоринц скорее отправился в мастерскую. Вот что действительно ему не терпелось увидеть!       Она находилась на первом этаже. Тяжёлая дверь закрывалась на ключ, после неё — уютная прихожая, чтобы повесить верхнюю одежду или вообще переодеться в рабочее. А уже в следующей комнате находилась светлая, просторная мастерская с высокими потолками. Расположили её в угловой комнате, так что свет лился с трёх сторон из широких стрельчатых окон. Но если вид за стёклами удручал или наступал вечер, как сегодня, можно было задёрнуть шторы и зажечь свечи на яркой люстре и на десятке мелких бра и светильников на стенах. Три больших крепких стола для работы, много полок, шкафчиков и комодов. Лоринц бегло изучил их содержимое: хорошие инструменты, десятки оксидов для самых разных цветов, даже справочники по изготовлению фарфора! Ну и самое главное — это печь.       Лоринц подошёл к ней и внимательно осмотрел. Восхищение клокотало в груди, пока он ощупывал её, открывал дверцы, разглядывал ячейки. «Это же лучшая печь, какую я только видел в своей жизни!» — задержав дыхание от восторга, он улыбался, чувствуя себя ребёнком, распаковывающим дорогой желанный подарок. В такой печи можно легко регулировать и удерживать температуру, добиваться бо́льших градусов, а значит — экспериментировать с видами фарфора. Попробовать сделать твёрдый фарфор или вообще костяной — теперь необязательно лепить малопрочные предметы! Лоринц уже предвкушал, как редко будет покидать мастерскую.       В кладовой лежали глыбы каолина, кварца и глины, а ещё гипс — для изготовления полостей. Много вёдер, чанов, ёмкостей для разведения массы. В общем, решил Лоринц, с такой мастерской не грех и самому заняться черновой работой.       Когда он вышел из кладовой, то заметил Дамьена в проёме. Он привалился плечом к косяку, сложив руки на груди, и внимательно наблюдал за ним. Как долго он тут стоял? Лоринц смутился — он ведь бегал по комнате и восхищался каждой мелочью, совсем как сумасшедший. Равнодушному к искусству фарфора такое не понять. Но Дамьен, как и прежде, казался спокойным и безразличным ко всему. В глазах блестела лёгкая насмешка.       — Что, уже познакомились с новым местом? Как оно вам? — юноша зашёл в мастерскую и небрежно провёл ладонью по столу. Как и во всех прошлых его вопросах, в этом не чувствовалось обязательности, но Лоринц впервые уловил в нём долю любопытства и интереса.       — Просто чудесно! Это рай, а не мастерская! — он обвёл руками помещение и довольно улыбнулся. — Здесь мы с вами сможем сотворить такие сложные изделия, какие только захотим. А сколько тут фарфоровых красок!.. Вы видели? — Лоринц подбежал к шкафчику и раскрыл его стеклянные дверцы. — Наконец-то я покажу вам, какие изумительные цвета получаются при обжиге. Вы удивитесь тому, как проста наука и вместе с тем как изящна. Всего лишь химические свойства, не более, а кажется настоящим волшебством!       Он остановился и взволнованно обернулся к Дамьену — не надоел ли своим бесконечным щебетом? Юноша смотрел на него искоса, задумчиво наклонив голову, но во взгляде погасло высокомерие — наверняка из-за обманчивого сумрака подбиравшегося вечера, объяснял себе Лоринц…       — Что ж, рад за вас! — лениво бросил Дамьен и отвернулся; миг очарования, когда он казался заинтересованным хоть в чём-то, растаял, и прежняя усталость растеклась в его речи. — Но что же вы теперь собираетесь создать здесь, когда имеете всё? У вас уже есть идеи?       — Ни одной, я чист, как бумага для книгопечатного станка! — Лоринц осознал, что сказал это чересчур радостно, и поспешил объясниться — иначе станет для Дамьена совсем безумцем: — Это тем лучше, что сейчас я могу впитывать любые идеи, даже сотни, как губка, а потом выдать что-то. Вокруг — такая роскошная природа, вы только гляньте! — Лоринц махнул рукой в сторону окна — за ним гасли в закате белые башни монастыря и крапчатые холмы. — Да здесь куда ни пойдёшь — успевай только зачерпывать эти идеи, как сладкую воду. Ими пропитано всё, я это чувствую! — Лоринц посмотрел на непроницаемого Дамьена и вновь поостудил свои эмоции: — Я кажусь вам сельским дурачком, знаю, но я так давно не выезжал из своей деревни, что уже позабыл, как прекрасен мир. Я просто и банально рад тому, что вижу вокруг, даже если это просто провинциальный городок, наспех выстроенный около богатого дворца. Вы-то наверняка привыкли считать вдохновляющими что-то типа улиц Парижа или богатых театров…       Лицо Дамьена дёрнулось коротким, пылким несогласием, но осторожный разум совладал с голосом и выдал лишь равнодушное:       — Откуда вам знать, что мне нравится? И почему сразу Париж? Думаете, я жил там только из-за того, что наполовину француз? — тут Дамьен осёкся и замолчал; Лоринц опять чувствовал себя неловко и мучительно в разговоре с ним.       — Я не знал, что вы наполовину француз… — мягко заговорил он и постарался объяснить: — Дамьен, я вовсе не хотел вас оговорить…       Юноша вспыхнул — от неловкости и растерянности и бросился к выходу. Однако около двери остановился и бросил через плечо:       — Мне без разницы, но знаете, я вовсе не избалованный дурачок, каким вы хотите меня считать; я тоже умею ценить мелочи и способен проникнуться природой!       Лоринц устало вздохнул, поморщившись от громкого хлопка двери. С ним будет не просто тяжело, с ним будет невыносимо и безбашенно тяжело!       К ужину Дамьен вышел тихим и даже как будто пристыженным — со своей театральностью он явно перегнул в недавнем разговоре. Лоринц не то чтобы обиделся — просто устал тащить на себе груз ответственности за их общение — и за весь ужин не вымолвил ни слова. Дамьен, привыкший к его голосу, спокойному и рассудительному, заметно насторожился и изредка бросал на него короткие, вопрошающие взгляды. Но Лоринц решил помучить его и с наслаждением молчал.       Перед сном он сделал короткую прогулку по саду. Видно, его кое-как и очень поспешно привели в приличный вид: постригли кусты, лужайки, обрубили сильно ветвистые деревья. От травы тянулся запах свежевспаханной земли, кое-где комья ещё не подсохли, а цветы только приживались в новой почве. Дом готовили впопыхах, но в итоге сделали в самом лучше виде, решил Лоринц. Спал он самым глубоким и спокойным сном за долгие годы.       Утром, позавтракав в одиночестве (Дамьен ещё не проснулся), Лоринц сразу же ринулся в мастерскую. Идеи, как таковой, у него не было, но надо попробовать хотя бы что-то простое — какую-нибудь статуэтку. «Я уже, наверное, разучился их делать…» — с тяжким выдохом думал он. Одно дело — стандартные заготовки для блюдец и чашечек, совсем другое — формы для статуэток. Попробуй так тщательно вырезать каждое движение, каждую мелочь, каждую складку! Он решил попробовать сделать фигурку пастушка — банально, но на чём-то же надо потренироваться?       Из кладовой он вытащил гипсовые куски и начал думать, как и во сколько частей у него получится пастушок. Старые знания никуда не делись из головы, просто выуживались со скрипом и страхом. Лоринц будто ещё и сам не понял, что всё происходящее — правда, что он наконец выбрался из затхлой деревеньки и волен творить такие изделия, какие только захочет его душа. Он заметил, что по привычке достал поменьше гипсовых кусков, словно боялся потратить лишние. Это наблюдение только рассмешило его; он никогда не избегал случая посмеяться над собой — часто так можно было чуть легче пережить свои ужасные несовершенства.       Лоринц усердно наносил разметку на гипс и делал примерные зарисовки фигурки — это должен быть юноша в простой деревенской одежде и с дудкой. Солнце ласково купало мастерскую в самом чистом, дорогом и хрустящем свете. Каждый уголок просматривался с поразительной точностью. Не в пример его старой, тёмной мастерской, спрятанной в подвале! От непривычки Лоринц даже иногда щурился — столько белого и резкого было в очертаниях этой комнаты.       Он так заработался, что не заметил, в какой момент зашёл Дамьен. Но когда делал передышку, вдруг увидел его, бледного, недовольного, растрёпанного, сидящим на стуле у окна. Юноша по привычке скрестил руки на груди и перекинул одну ногу через другую. Взгляд его, цвета ледяной горной речки в пасмурную погоду, задумчиво остановился на природе за стеклом и ещё не успел наполниться обыкновенной порцией желчи. Вот таким, с распущенными волосами без хвостика, в простой, не слишком изысканной для него одежде, с расстёгнутым жилетом, он захватил внимание Лоринца. И как любой другой художник, внезапно наткнувшийся на вдохновение, Лоринц бегло обрисовал его на бумаге — успел захватить этот ничем не замутнённый образ чистейшего блаженства.       Но радость длилась недолго: Дамьен заметил его взгляд, и недовольство искривило его губы — то ли в улыбке, то ли в издёвке:       — Вы так давно работаете!.. Даже ни разу не отвлеклись, пока я тут сидел. Во сколько вы вообще просыпаетесь?       — Около семи утра, — просто ответил Лоринц и закрыл сверху эскиз лица Дамьена другими листами с моделями будущего пастушка. В них было готово всё, кроме лица. Но на этот счёт у Лоринца уже была идея…       — Вы сегодня малоразговорчивы… — Дамьен не знал, чем заполнить неловкую и гулкую паузу, и говорил так хрипло и аккуратно, что Лоринц едва сдерживал улыбку. — Обычно вы пускаетесь в рассказы о фарфоре, едва ли мы встречаемся.       — Нужен ли вам фарфор и разговоры о нём? — Лоринц пристально глянул на него, а потом вновь склонился над столом. — Мне показалось, вы безучастны ко всему, даже к людям. И потом: что бы я ни сказал, вы всё равно находите в том изъян и предъявляете мне претензии. Теперь я даже сомневаюсь, не должен ли быть вашим мастером Андраш — он бы смиренно молчал, всё равно вы языка жестов не знаете!       Дамьен зарделся и как-то весь разом подобрался; Лоринц с наслаждением ощутил в нём ту поднимавшуюся волну негодования, после которой всегда разражалась какая-то ужасная буря. Но она хотя бы показывала: Дамьен не кукла, не мираж и не фантазия самого Лоринца, а самый настоящий, грубо сколоченный мирозданием человек.       Однако привычных обвинений Лоринц не услышал. Дамьен усилием воли подавил гнев и теперь только стоял, отвернувшись к окну полностью. Дышал он тяжело, даже будто сопел от негодования. Лоринц решил, что лучше момента не будет, и додавил:       — Дамьен, мне кажется, настала пора откровенно поговорить. Только попробуйте сбежать, я вам ничуть не дам этого сделать! — Лоринц даже подошёл к двери и закрыл её. — Послушайте, — сказал он, повернувшись к нему, — я чувствую, вы меня просто терпеть не можете! Так зачем же мы продолжаем мучить друг друга? Я был всё это время настроен к вам дружелюбно, но вы перевирали мои слова. Если я вам не нравлюсь как человек — могу это понять, тогда зачем же вы просто не сообщите мне, что мы разрываем наш контракт?       Бессознательно Лоринц двигался к нему, пока говорил, и когда остановился, был уже в двух шагах от юноши. Дамьен мелко и часто дышал, всё ещё глядя в окно и не показывая выражения своего лица. Лоринц хотел развернуть его за плечи и запечатлеть хоть одну живую эмоцию. Дамьен как будто понял его намерение: легонько наклонил голову и встал к нему вполоборота. В его красивом, изящном профиле с острым, покатым носом Лоринц разглядел ужасно не сочетавшуюся с ним печаль и мучение.       Это так поразило его, что он продолжил дальше — уже не готовя эту часть речи:       — Дамьен, — произнёс он мягче и тише, уже без претензии на тирана-мастера, который изводил своего подмастерья, — в тот день, когда вы рассказали мне о своём балетном прошлом, а я признался, что видел вас, я вовсе не желал обидеть вас или унизить. Я честно не знал, что это вы! Я был бедным студентом, который сидел на втором ярусе, да к тому же, это было давно, что ваше лицо, хоть и прекрасное, яркое, живое, совсем стёрлось из памяти, как и ваше имя. Я ведь не знаток балета, был там всего лишь один раз… Зато ваш образ!.. — Лоринц подошёл к Дамьену ближе и прошептал, чуть склонившись: — Он следовал за мной всю жизнь. Я мог не помнить ни вашего имени, ни вас самого, но та трагедия надолго отпечаталась в моей памяти. А потом, думаю, воплотилась и в моей жизни… Но это совсем неважно — я ведь хотел сказать другое! Если хотите думать, что я оправдываюсь — пожалуйста, но вы же видите, что я не кривлю душой. Я вас плохо знаю, но вы мне не кажитесь пустым. Наоборот, в редкие моменты, когда вы увлекаетесь, но того не замечаете, вы словно преображаетесь и становитесь совсем другим. Думаю, это и есть ваше настоящее «я», — Лоринц подумал, что стоял слишком близко к Дамьену, и отступил назад. — Простите меня, если чем-то невольно задел вас. Я просто не могу жить в таких напряжённых, замалчивающих что-то отношениях с тем, кого рад бы был видеть своим другом.       «Боже, я это правда сказал!» — ошеломлённо думал Лоринц, пока переводил дыхание и ожидал ответа Дамьена. Если уж он решил упомянуть Бога, в которого не верил, значит, дело и впрямь серьёзно! Но долго тишина не продлилась — Дамьен наконец развернулся и посмотрел на него. Улыбка его, как и прежде, была прохладной, взгляд — равнодушным, но всё же какой-то лёд тронулся в душе. Неуверенность и нежность дрожали в этой улыбке, а взгляд пугливо метался, боясь остановиться и стать уязвимым.       — А я-то думал, это вы меня презираете… — тихо сказал Дамьен в итоге — так звеняще и неуверенно, что и не верилось, будто минуты назад это он выделывался своей толстокожестью. — И злился, что не могу показать вам обратного. А ещё сомневался, вдруг я и правда такой, а вы лишь раскрыли мне правду…       Лоринц ожидал бы таких слов от кого угодно, только не от Дамьена. Он и не думал, что подобные мысли вообще произрастали в его душе, выжженной и, как он думал, бесчувственной.       — Но вот вы объяснились, — продолжал Дамьен, — и я ощущаю себя морально уродливым и глупым. Моему поведению нет объяснения. Я виноват перед вами…       — Забудьте это, Дамьен! — прервал его Лоринц и облегчённо улыбнулся; руки неосознанно потянулись к юноше и схватили его за плечи — только гораздо позже он осознал, как фривольно себя повёл, будто говорил с Андрашем или сестрой. — Наконец-то мы поняли друг друга, так давайте же забудем этот мрачный период и вступим в новый. Я догадываюсь, что вы человек непростой, но думаете, я так уж весел и светел, как кажусь? — Дамьен, смутившись, кивнул — в нём одном умело так резко и органично чередоваться смущение и равнодушие, хрупкий юноша и усталый, пресыщенный всеми богатствами повеса. — Вовсе нет, я такой же, как вы, — уверил его Лоринц с ласковой улыбкой. — Вы ещё не знаете, каким невыносимым я могу быть!.. — тут он вспомнил про руки, сжимавшие плечи Дамьена, и резко опустил их, даже отошёл на пару шагов назад. Сжимать их было приятно и необычно — это не узкие плечи сестры или широкие, твёрдые — Андраша. — Что же, мир? — Лоринц попытался отвлечь себя от этих мыслей и протянул ладонь. Холодные пальцы тут же вложились в неё, и задумчивое, притягательное, уже потеплевшее согласие скрепило их настоящее знакомство:       — Мир, конечно же мир…       Дамьен сразу же убрал руку, но выглядел вполне спокойным и довольным. Этот разговор его уже начал откровенно смущать, поэтому вопросам, по-прежнему ещё слегка равнодушным, о новой печи и вообще мастерской Лоринц не удивился и охотно обо всём рассказал. С его собственной души упал не то что камень, а целый пласт — из глины, кварца и каолина, конечно же. Он ощущал себя настолько же счастливым, упоённым спокойствием и раскованным разве что после первых успешных экзаменов, удавшейся статуэтки для конкурса и влюблённого признания. Но как давно всё это было и каким навсегда позабытым оно казалось! Теперь — один лишь разговор, один лишь непростой Дамьен — и он был снова как будто опьянён, напоен силами и вдохновением.       После обеда работать в мастерской не имело смысла — погода так и тянула своей жужжавшей, вибрирующей, пахучей весной на улицу. Дамьен легко согласился. Они на полчаса разошлись по комнатам, чтобы привести себя в порядок. Лоринц хорошенько умылся и надел новую одежду. Решено было сходить к Тиханьскому монастырю, видневшемуся из их окна на холме — раз уж тематика новой статуэтки перекликалась с ним. Лоринц даже не надеялся отыскать идею — трудно их вообще именно искать, на них скорее напарываешься и, поражённый, выполняешь их требования. Нужные мысли созреют в нужный час, знал он.       Едва ли они вышли из сада, Дамьен сразу же начал жаловаться: то трава слишком влажная после росы и его ботинки промокли, то ветки чересчур колючие и зацепили его пальто. Лоринц даже облегчённо улыбнулся: его прежний Дамьен, ворчливый и недовольный, вернулся. А то вдруг за ночь его подменили? Эта мысль уже тревожно-насмешливо витала в голове Лоринца после утреннего разговора.       Они вышли на узкую тропу для телег и повозок, к счастью, не разъезженную в кашу. Спустились к озеру, покрытому лёгкой ажурной рябью ветра. Там покачивались две лодчонки убогого вида. Весь берег, кроме этого разровненного пляжа, покрывали камыши и густые заросли плакучих ив. Они двинулись дальше, к деревеньке, услужливо прибитой у подножья монастыря, как паства на коленях во время мессы перед священником.       «Насколько же одинакова всюду весна, если вдуматься!» — решил Лоринц, втягивая носом охапку ароматов, которые радушно нёс ветер каждую секунду. Вот и пахло везде похоже: терпкой, прелой почвой, свежими, ещё совсем маленькими зелёными листиками, слабым костерком, в котором жгли прошлогоднюю листву, и чем-то неизменно сладко-сдобным — может быть, это в многочисленных серых домах вокруг пекли что-нибудь к обеду? А наполовину угрюмые, наполовину радостные пейзажи, сложенные из крючковатых тёмных веток, первых смущённых цветков, пожелтевших полей, задорно журчащих ручейков, шматов растасканной грязи и пегих лошадок, напоминали Лоринцу все его прошлые вёсны. И важно ли, жил ты в деревне или в городе? Лоринц всё равно помнил этот волнующий, звенящий привкус в воздухе, от которого хотелось пьянеть.       — Дамьен, расскажите же, почему вы наполовину француз. Кто из ваших родителей из той прекрасной, раскрепощённой страны? — спросил Лоринц, когда молчать сил уже не было. Дамьен, видно, шёл тихо из-за сомнения, о чём же говорить. Но теперь оживился и даже перестал глядеть под ноги, чтобы старательно обходить все лужи.       — Моя мать француженка, — ответил он и покрепче завязал шейный платок — ветер то ласкал нежным напевом, то налетал резкой холодной моросью. — Они с отцом познакомились в Париже — что может быть отвратительней и банальнее? — Дамьен легонько поморщился — как и всякого молодого человека, его тяготила напыщенная романтика и претенциозно роскошные места для свиданий; Лоринц это если не знал, то чувствовал. — Я второй ребёнок в семье, на самом деле. Ещё у меня есть старшая сестра — Изабель. Мать настояла, чтобы своих детей она могла назвать так, как ей заблагорассудится — что-то типа дани почтения своей родине.       Лоринц изумлённо посмотрел на него и хмыкнул:       — Не знал, что у вас есть сестра! Всё время думал, вы единственный ребёнок в семье… — «Мне казалось, что такие избалованные юноши растут в одиночестве и всепоглощающей любви родителей», — сказать такое было бы опасно, они с Дамьеном едва-едва перестали ссориться.       — Да, — юноша опустил голову и задумчиво провёл ладонью по листьям наливавшегося цветом шиповника. — Она старше меня на четыре года, уже давно замужем и растит в Мюнхене двух счастливых детишек. Я, выходит, уже дядя, — Дамьен едко улыбнулся и бегло посмотрел на него, словно испугавшись, что он не поймёт его саркастического тона. — Не подумайте, будто я плохо отношусь к детям, просто меня утомляет такая жизнь. Утомляет сам круговорот таких событий, которые скучающе замыкаются сами в себе и вводят в уныние. Толком и не знаю, как вам объяснить, чтобы опять не показаться ужасным… — Дамьен даже слегка покраснел и склонил голову набок; Лоринц мелко улыбнулся его неловким, скованным движениям. — Меня огорчает наше резкое взросление. К счастью, родители совсем не давят на меня и разрешили быть самому себе хозяином, но… вроде бы, ещё совсем недавно я носился по саду за сестрой и срывал ленты с её кос, а сегодня уже вынужден сидеть рядом с её ребёнком, каким-то всё равно чужим и странным…       — Я вас прекрасно понимаю, это тёмная сторона взросления, — поддержал его Лоринц. — Мы уже давно не дети, а взрослые, и перешагнули все дозволенные черты бунтарства и даже первой юности, имеем свои увлечения, ценности, работу. А внутреннее ощущение не обманывает и тянет куда-то в ностальгический мир минувших дней, хотя нам с вами всего-то двадцать три или четыре!       Дамьен посмотрел на него впервые так мягко и понимающе, даже ласковая, непривычно тронувшая душу улыбка расцвела на его губах, будто самый первый шиповник, которого он только что касался пальцами. Лоринц со стыдом понял, что жаждал именно такого Дамьена — жаждал его разговоров, мыслей, эмоций, безумств. Как зацепить мгновение и поймать его в сачок, подобно бабочке?       — В общем, как вы поняли, — продолжил Дамьен, откашлявшись и вернув прежнюю маску равнодушия на место, — я рос в отличной семье, почти что в атмосфере вседозволенности. Родители хлопотали в основном над будущим сестрицы — приданое, женихи, балы, встречи… Она удачно вышла замуж за владельца сети кондитерских. А обо мне особо не беспокоились, только разве чтобы я получил образование. Но однажды я познакомился с балетом, и это стало… то ли роковым, то ли счастливым обстоятельством.       Между тем они дошли до монастыря — холм был невысоким, и череда пологих, чуть уходящих вверх улочек вывела их на площадку. Солнце золотило кроны деревьев, растущих здесь аккуратно и рядком, а белые стены отреставрированного, чистенького монастыря даже резали по глазам от яркости. Лоринц остановился, чтобы разглядеть округу, которая открывалась отсюда, как с панорамной площадки — на озеро Балатон, бескрайнее и тяжёлое, как море, и на озерцо Белшё, которое в сравнении со своим крупным братом казалось спрятанным на полуострове как в изгнании.       Сам же монастырь — квадратная постройка вокруг двора, с боковым храмом и высокими башенками-колокольнями — обрамлялся вокруг ещё и редкой рощицей, полянами, грядками, где монахи выращивали фрукты и овощи, и какими-то каменными останками прошлого: полуразрушенные стены, ступени, чуланы…       — Пройдёмте вокруг. Если нам позволят, заглянем внутрь, — предложил Лоринц, и Дамьен двинулся вслед за ним. С виду монастырь был ничем не примечательный — это даже не искусно украшенная церквушка. Фасад совсем без характерных вензелей и кружев. Лоринц спрашивал себя, как давно он не видел настоящую, богато убранную церковь? Кажется, со времён Будапешта и не видел… Между тем, в воздухе явно повис вопрос между ним и Дамьеном.       — А как вы познакомились с балетом? Если… если вас этот рассказ, конечно, не затруднит, — поправил себя Лоринц. Они шли по желтовато-зелёной поляне. Бледно-лиловые цветки кудрявыми завитушками выползали из-под травы; где-то в глубине жужжали пчёлы. Пахло мёдом и сдобой — вероятно, где-то совсем недалеко находилась кухня. В такой атмосфере и опьянеть не грех! Даже вон Дамьен размяк и больше не мог притворяться современным бесчувственным модником.       — Не затруднит! Что было — то осталось в прошлом, — просто ответил Дамьен и легко усмехнулся, глядя вдаль, на россыпь серых домишек внизу, среди которых был и их. — Надо бы уже научиться справляться с болью… Однажды мы с матушкой ехали куда-то в карете, а восьмилетний я скучающе разглядывал пролетающие мимо дома — дело было в Вене. Но вдруг мы проехали мимо афишной тумбы, и там висело красивое, богато оформленное объявление о премьере нового балета. И что мне запомнилось больше всего — танцоры в сверкающих одеждах, все такие гибкие, грациозные даже в замершей картинке. Мужчина-танцор поддерживал девушку в воздушном платье, а она как будто летела надо всем этим миром. Я устроил такую истерику, чтобы карета остановилась и мне дали поглядеть на афишу, что мать поддалась и упросила кучера вернуться к этой тумбе. Мы куда-то безбожно опаздывали, но я простоял там добрых четверть часа, с удовольствием разглядывая картинку и грозясь разразиться криками, если матушка напоминала о поездке. Манипулировать у меня получалось прекрасно…       Лоринц едва промолчал — так горячо хотелось подтвердить эти слова!       — Я потом долго расспрашивал — и матушку, и гувернантку, что это за люди и чем они занимаются. Мне подробно рассказали про балет, но я мало что понял и затребовал похода в театр. Меня отвели туда после долгого опроса и кучи обещаний, что я буду вести себя прилично. А я и вёл, потому что, едва ли заиграла музыка и открылись портьеры, этот изящный, трудный, хрупкий танец увлёк меня окончательно. Для ребёнка, особенно мальчишки, это, сами понимаете, необычное поведение… — Дамьен улыбнулся даже несколько самодовольно, и Лоринц, с любым другим человеком презревший бы такое поведение, сейчас ощутил в душе только тепло разлившуюся негу.       — И вот я вышел после премьеры и был поражён, обескуражен, почти убит, но, знаете, убит той приятно восхитительной эмоцией, которая загорается в нас, стоит нам обратить внимание на будущее дело своей жизни, — задумчиво, совсем серьёзно проговорил Дамьен, сцепив руки за спиной. — Это похоже на жжение в груди, вы никогда не замечали подобного? — он поднял на него внимательный взгляд, и Лоринц сдался под его проницательностью.       — Да, есть такое… Жар, потребность, которую всё никак не утолить, — теперь он сам прятал глаза — обманчивое (или нет?) чувство, будто сквозь них утечёт не то что вся правда, а вообще вся его жизнь. Но когда осмелился посмотреть снова на Дамьена, тот сиял — так радуется тот, кого наконец-таки поняли.       — Именно! — даже голос его преображался в такие моменты, звенел чистой весенней свежестью и шелестом сочных, только распустившихся цветов. — Не знаю, быть может, сейчас, когда я рассказываю вам эту историю, вы подумаете, что это просто детский каприз, детское наваждение. Ну понравился ребёнку танец, с кем не бывает! Однако никогда я ещё не упрашивал родителей с такой страстью и напором — они даже засомневались, не забредил ли я, не слёг ли с лихорадкой после прогулки. Но потом всё осознали и с ужасом стали размышлять, ждало ли их сына какое-то будущее в балете. Я ведь с детства был скорее тщедушным, слабеньким, ничуть не спортивным и таким бы наверняка остался, если бы не тренировки. Родители долго обсуждали между собой, надо ли отправлять меня на столь ужасные муки. А затем, видимо, подумали: если не выйдет и я запрошусь на выход после первого занятия, много они не потеряют, в том числе и по деньгам. Это моё увлечение едва ли отразилось на общих расходах, хотя я и учился в самой лучшей балетной школе Парижа. В общем, меня отправили на первые тренировки и стали ждать, когда я запрошусь обратно.       Дамьен сделал паузу, чтобы отдышаться. Они тем временем обошли монастырь вокруг и теперь решили углубиться в светлую, расписанную кружевными тенями рощицу. Солнце припекало так сильно, что совсем не верилось, будто весна только-только набегала на эти хмурые промёрзлые земли.       — Но я держался и не просил родителей забрать меня из балетной школы ни после первого занятия, ни после двадцатого или сотого. Родители долго выпытывали у хореографов и прочих наставников, которые со мной работали, есть ли у меня шанс, не вытягивают ли попросту из них — деньги, а из меня — силы и время. Но в той школе были очень жёсткие требования и суровые правила, одинаковые для всех: и для богатых, и для средних по деньгам семей. Если ты не справлялся, очень скоро к родителям приходило тревожное сообщение о встрече с наставниками и директором и предложение закончить всё, пока не стало поздно. Обо мне наставники говорили снисходительно и без неприязни, но и особого восторга мои умения у них не вызывали. «Кому-то надо играть в массовке во время сцен дворцовых пиршеств или гуляний. Дамьен туда точно попадёт» — к счастью, я не услышал это в те годы, иначе бы всё желание рухнуло вместе с надеждами. Родители поступили умно, только подогревая во мне интерес к балету. И вот как-то так — ломано, рвано, безумно — началась моя карьера…       — И как же вы стали тем, кого я увидел в театре Бордо? Средние танцоры почти никогда не получают главных ролей, насколько я могу судить…       Солнце играло на лице Дамьена нежными пятнами, словно и было создано только для того, чтоб ласкать его и греть в своём свете. Каким трогательным, задумчивым, даже ранимым казался этот юноша в синевато-бирюзовой тени леса! Лоринц с жадностью уже не художника, а человека хватал его образ и впитывал в себя; так безумно было знать, что это же проникновенное лицо могло подёрнуться равнодушием и выплеснуть жестокий яд! Хотелось прервать Дамьена, спросить его вместо того вопроса: что же вас сломило, наконец? Только ли несчастье в балете?..       — Упорство и жестокие — нет, даже жесточайшие — тренировки! — миг нежности прошёл, и Дамьен вновь набросил на лицо насмешливо ироничную вуаль. — Я почти что умирал на занятиях и, признаюсь честно, рыдал — но уже потом, после них. Если зарыдал на тренировке — ты погиб для всего балетного мира. Много отпрысков богатых семей и красивых мальчиков из простолюдинов ходили на эти занятия, и все они были моими конкурентами. На первых занятиях, когда группа была ещё большая, потихоньку отсеивали ребят — после каждой тренировки позорно называли имена и фамилии тех, кто провалился, недостаточно показал себя, и путь в балет им было лучше забыть. Упражнения ужесточались, и мальчишки отваливались всё быстрее и быстрее. Осталась в итоге группка из десяти ребят — самых лучших. Их-то и взяли, чтобы в дальнейшем превратить нескладных юнцов в парящих грациозных юношей. Я, к счастью, оказался среди них.       — Я слышал, что тренировок в балетной школе не хватает, чтобы стать профессионалом, и нужны дополнительные занятия, — Лоринц соскрёб все обрывки разговоров из воспоминаний того дня, когда впервые был на балете, и решил дополнить паузу этим замечанием. Дамьен посмотрел на него с довольным и ласковым видом, словно был польщён его, казалось бы, дилетанта, верным наблюдением.       — Всё так! — они остановились под кроной мощного дуба, и неосознанное желание дотронуться до его коры завладело ими. На ощупь она была шершавой, твёрдой, изредка прерывалась влажным мхом. Лоринц тихонько усмехнулся их ребячеству. — Дома родители обустроили мне специальную комнату для занятий: со станком, гантелями, тренажёрами и прочими вещицами для физических упражнений. Я приходил после школы взмыленный и почти мёртвый, кое-как приходил в себя за час и вставал за свой станок. Ноги уже не слушались, подгибались, пальцы и ступни были стёрты в кровь. Я даже падал в обмороки от недоедания и усталости. Но держался. Именно поэтому, быть может, я очень быстро достиг успеха… — горькая флегма тронула его лицо, он старался говорить об этом, как о безделушке, но яркое пламя страха, горевшее глубоко в глазах, скрыть ничто не могло. У Лоринца сжалось сердце от осознания: он был страшно, безумно одинок. Всеми желанный грациозный юноша, звезда балета, огромный талант, страдал в одиночестве и от испытаний. Вот же какая обратная сторона того красивого воздушного танца, разбередившего душу Лоринца!       — Сначала родители просто радовались, что нашли, куда меня пристроить, потом тому, как я похорошел — весь подобрался, оброс мышцами и сделался стройным, а затем уже — моим успехам, потому что не думали, что я достигну таких высот, — Дамьен задумался и обошёл дерево вокруг; выглядывая из-за ствола, он задорно продолжил: — Вам же наверняка известно, что такое конкуренция и почему чаще всего она бывает неимоверно жестокой. То же случилось и со мной. Я прошёл будто сквозь мясорубку, если вам угодно знать, как именно это было. Всем кажется, что особенно жестока борьба между балеринами, известны десятки историй подлых поступков и даже увечий, которые наносили друг другу девушки, стремящиеся к вершине балета. Но всё обстоит примерно так же, если не хуже, и в мужской части; возможно, здесь битва даже изощрённей и кровопролитней. Ведь балерина, у которой не получилось взять главную роль, всегда может уйти в девичью массовку — и таких вакансий полно. А второстепенные мужские роли, как обычно, малочисленны или уж совсем унизительны. Тут никуда не уйдёшь, кроме как вообще из балета. Я всегда считал: либо быть на вершине, либо вообще нигде. Банальное всё или ничего — ну и пусть. В итоге, как вы можете знать, я парадоксально добился обеих этих категорий… — голос его дрогнул, взгляд опасливо спрятался. Он не желал говорить о своём падении, поэтому быстро перебил подступившее к горлу разочарование: — Не хотите ли зайти в саму церковь? Должно быть, там прохладно и хорошо.       Лоринц кивнул, и они медленно направились обратно к монастырю. Дамьен заговорил снова — и его откровение ласкало слух Лоринца, потому что когда ещё этот упрямый юноша будет так свободно рассказывать о себе?       — Балет был моим всем, Лоринц, вот что грустно и правдиво. Я умирал на тренировках, но умирал с радостью. Я каждый день спешил отточить какое-нибудь движение, сделать лучше поворот или выпад, или прыжок — не хочу путать вас терминологией, пусть всё будет звучать проще. Я не особенно любил людей, в том числе и зрителей, относился ко всем с лёгким высокомерием, но на сцене забывал вообще обо всём — я хотел делиться этим искусством внутри себя. И зрители, видимо, как-то чувствовали это и давали мне свою любовь. Я быстро стал популярен, хотя вовсе не искал популярности: я искал мастерства. Мне нравилось перевоплощаться, пусть и на два часа, в какого-нибудь героя, додумывать его эмоции, по-настоящему играть. Никогда во мне особенно не искрился актёрский талант или харизма, но почему-то вместе с балетом пришла и тонкая прочувствованность чужих персонажей, какая бывает только у актёров. Да я и сам стремился развивать в себе не только художественность движений, но ещё дополнять их личными эмоциями. Я убеждался в том, как разнятся два одинаковых движения, исполненных чисто и хорошо, с одной лишь разницей: первое я исполнял холодно, думая лишь о технике, а второму отдавал своё сердце. Я всё видел в больших зеркалах тренировочной студии и поражался тому, что могу сделать с сердцами людей, если только чуть постараюсь!       — И всё это в семнадцать лет, Дамьен, просто браво! — изумлённо прошептал Лоринц и даже остановился, хотя нельзя сказать, что одарённость юноши дошла до него только сейчас. — Честно, я преклоняюсь перед вами и вашим талантом. Вы так сильны и целеустремлённы!       — Был, — коротко и горько поправил его Дамьен и покачал головой, при этом грустно улыбаясь; глаза его сияли так кротко и безнадёжно, что Лоринц до сих пор не верил, будто они могли холодить едкостью и равнодушием. — Был, пока не сломался. Потом уже ни сил, ни целей у меня не находилось… Но, прошу вас, давайте не будем пока трогать тот ужасный вечер. Вам то ли повезло, то ли не повезло стать свидетелем моей смерти.       Лоринц не настаивал — да и к чему портить такой хороший день тяжёлыми воспоминаниями. Между тем, они дошли до ступеней, и Лоринц приоткрыл дверь для Дамьена. Изнутри повеяло воском, лилиями и горьким ладаном.