Фарфор и балет

Я чувствую себя человеком, когда в ком-то встречаю отклик. «Южный почтовый» Антуан де Сент-Экзюпери ©

      Церковь была небольшой и обставленной скромно, но со вкусом: светлые, расписанные воздушными фресками своды, выбеленные колонны, простые скамейки, только один зал — даже боковых галерей здесь не было, — аккуратный, чуть-чуть позолоченный алтарь из камня. Боковые узкие часовенки робко выглядывали наружу тёмными священными фресками (дело рук самих монахов-бенедиктинцев), деревянными крестами и подсвечниками. Каменные статуи ангелов, без позолоты и драгоценных звёзд, охраняли эти маленькие алтари. Дамьен и Лоринц прошлись по зале и сели на первых скамьях. Больше всего Лоринцу запомнилась центральная фреска прямо над ними: Дева Мария смело и воинственно ступала по облакам, а свободные одежды легко развевались за ней.       Но что же могло стать здесь вдохновением? Может быть, жизнь какого-нибудь монаха? Но жизнь каждого из них, думал Лоринц, это отдельная, грустная и сильная история. Столько глины не хватит, чтобы уместить их все в статуэтках! Нет, нужно брать что-то далёкое от религии — это Лоринц решил почти сразу. Но при этом оно должно быть связано с монастырём — вот в чём загадка!       Они уже собирались уходить, как Лоринц, поднимаясь, заметил в боковой часовенке на полу, рядом с алтарём, упавшую из вазы белоснежную лилию. Должно быть, кто-то ставил цветы в спешке — вон как неопрятно, скученно стояли они в композиции — и не заметил упавший цветок. Либо он вывалился из букета потом, следуя за капризным заманчивым ветерком церкви. Лоринц не мог пройти мимо — жизнь в тесноте научила его аккуратности и порядку. Лишь изредка он позволял себе такую слабость, как хаос, но только если был сильно увлечён…       Он наклонился и взял лилию. Но взгляд скользнул к пыльному местечку за алтарём, где иногда хранили свечи, какое-нибудь мелкое церковное имущество или веники. Там, обложкой кверху, лежала небольшая чёрная книга, раскрытая где-то на середине. Лоринц потянулся к ней рукой и забрал её тоже.       — Чего вы там застряли? Неужто задремали благостным сном? — ирония Дамьена была неуместной, потому что уже в следующую минуту он живо заинтересовался содержимым книги.       — Я нашёл кое-что занимательное! — Лоринц вернул лилию на место и догнал его в проходе, потрясая книжкой. — Наверняка чей-то молитвенник. Надо отдать настоятелю.       — И разве вам не хочется его раскрыть? — Дамьен с грациозной, балетной ловкостью подпрыгнул к нему и легко вытянул из рук книгу. Она была обтянута потёртой, искрошившейся на изломах кожей, а страницы её изрядно пожелтели и обветшали. Лоринц теперь сомневался, что хозяин молитвенника был ещё жив, но попробовать стоило.       Дамьен же с беззастенчивой властностью богатенького отпрыска уже вовсю листал книжку, перебегая глазами по страницам. Лоринц подошёл ближе и легонько склонился. Нос защекотал приятный, терпко-лимонный аромат самого Дамьена; могло ли что-то подойти ему больше? Лоринц даже позабыл на миг, что наклонялся ради книжки.       Дамьен был прав: книга оказалась обыкновенным молитвенником, строго оформленным и простоватым. Такие надлежало носить монахам-бенедиктинцам на службы. Но это только на первый взгляд. Юноша листал так быстро, буквально переваливая страницы с одного бока на другой и слегка накренив молитвенник, что содержимое проносилось резкой чёрной дробью перед глазами. Лоринц не вытерпел и положил палец между страницами, остановив поток где-то на середине. И вот тут вскрылась странность.       — Вы только гляньте! — изумился Лоринц и развернул страницы; смех распирал ему грудь. — Когда вы в последний раз видели монаха, у которого молитвенник был бы исчёркан бабочками? Вот уж уникум!       — Если молитвенники чем-то и исчёрканы, то обычно похабными словечками или пошлыми картинками, — вторил его мысли Дамьен, изумлённый, хотя и немного раздосадованный наивностью находки. — Лоринц, не лишайте нас обоих наслаждения повнимательнее разглядеть эту книжонку! — он посмотрел умоляюще, и только хитрая улыбка выбивалась из его благочестивого образа. — А потом вернём её настоятелю, как вы и сказали.       — Разве я противлюсь? — подмигнул ему Лоринц, и они поспешно уселись на ближайшую скамейку. Совсем как мальчуганы, раскрывшие чей-то очень страшный секрет! Молитвенник лёг между ними, и теперь уже Лоринц перелистывал его — аккуратно, по страничке, давая взгляду зацепиться за все рисунки. А их здесь было подозрительно много.       Бабочки — всех размеров, форм и узоров — наводнили девственные поля священных текстов, как озорные демонята. Нарисованы они были аккуратно, чётко, со знанием дела: художник прорисовывал в точности не только все мельчайшие узоры, впадинки, бугорки на самих крылышках, но ещё и тельца этих насекомых. Лоринц бы никогда не подумал в них вглядываться! Да и сами крылья — казалось невероятным перенести на бумагу всё их природное хитросплетение. Лоринц ещё не знал, кто был автором этих художеств, но уже им восхищался. Странно, что такой расписной молитвенник не отобрали у монаха, слишком занятого мирскими делами…       Лоринц даже разглядел подписи внизу каждого рисунка на латинском языке. Когда они дошли до конца, место весёлости заняла задумчивость. Так бывает, когда видишь чьё-то позабытое, страстное увлечение и понимаешь, что оно никогда уже не будет продолжено, и некому оценить его по достоинству. Лоринц вернулся к началу и раскрыл форзац. На титульном листе было написано: брат Берталан. Стало быть, никакой тайны…       — Как вы думаете, он ещё жив? — тихо спросил Дамьен, кивнув на книгу.       — Надеюсь, но вряд ли, — вздохнул Лоринц и осторожно закрыл молитвенник. Забавно было, как в такие моменты они остро чувствовали чужую судьбу, ни доли о ней не зная. — Давайте отдадим её настоятелю. Если хозяина давно нет в живых, то она должна найти свой последний приют здесь же, где и появилась.       — Вы правы… — Дамьен выглядел серьёзным, потерянно задумчивым; Лоринца даже кольнула едкая мысль, не начал ли он как-то переносить этот всеми забытый молитвенник, своего рода произведение искусства, на свою жизнь и карьеру?       — В любом случае, поверьте мне, Дамьен, даже если хозяина больше нет в живых, он провёл чудесные годы и был абсолютно счастлив здесь, гуляя по местным красотам и заполняя страницы рисунками бабочек! — Лоринц даже прикоснулся к плечу Дамьена — второй раз за день, но теперь уже коротко и не задерживая ладонь на лишние секунды. — Если уж вы и вздумали грустить о неудавшихся жизнях монахов, то вспомните лучше всех остальных обитателей. Этот, по крайней мере, бросил вызов обществу, в котором жил, — Лоринц знал, что это взбодрит Дамьена, вытрясет из него всю неуместную пучину затягивающих сомнений. Юноша вздрогнул, посмотрел на него хмуро и недовольно, серые глаза опять блеснули грозой.       — Любите же вы придумывать бредни!.. — воскликнул Дамьен и подскочил на скамье. — Ладно, идёмте к вашему настоятелю, отдадим уже ему эту рухлядь!       Дамьен рванул к боковой дверце, и она вывела их во внутренний квадратный дворик, который опоясывала крытая галерея. В этих белых низких домиках располагалась основная часть монастыря: жилые комнаты, кухня, столовая, библиотека и зал для богослужений. Без подсказок они бы не нашли настоятеля, да и бродить по тихому жилищу бенедиктинцев было некультурно. К счастью, на другом конце садика работал какой-то монах, и они спросили у него. Молодой мужчина, коротко постриженный и облачённый в чёрные одежды, услужливо рассказал им, как пройти к комнате настоятеля. На их вопрос, найдётся ли у того время на беседу, монах отрешённо улыбнулся — так улыбаются почти все священники, заметил Лоринц — и ответил, что у их скромного аббатства не так уж много забот, чтобы отказывать дорогим гостям в их просьбах. Польщённые таким приёмом, Дамьен и Лоринц вошли в здание и поднялись по лестнице на второй этаж, следуя указаниям монаха.       Внутри аббатство выглядело ещё скромнее, чем снаружи: чистые каменные коридоры, до блеска вымытые окна, маленькие комнатки, простенькие распятия, минимум мебели. Лоринцу почему-то вспомнились рассказы отца о его посещении какого-то богатого монастыря в Будапеште — такая роскошь его даже смутила. Казалось, истинные монахи должны жить как-то так, подобно тиханьским.       Настоятеля они нашли в библиотеке, читающим какой-то жуткий огромный том — как и обещал им монах в саду. Это был старый, сухой, худощавый человек со сморщенным, но весьма приятным лицом и белыми, неравномерно распределёнными по макушке клочками волос. Глаза его, серо-голубые, слегка слезились, а пенсне на носу придавало учёный вид. Видимо, он услыхал их приближение издалека, потому как встретил без удивления, поднялся со скамьи и кивнул в знак приветствия.       Лоринц незаметно подтолкнул Дамьена локтем, и они коротко поклонились настоятелю.       — Приветствую, юноши! Что же привело вас в нашу тихую, скромную обитель? — голос у настоятеля был бархатистым, успокаивающим, мягким. Такому легко вверить свои тайны и старые грехи.       — Добрый день, святой отец. Надеюсь, мы не побеспокоили вас своим визитом, — Лоринц улыбнулся — при взгляде на этого милого старичка его сердце само собой наполнялось спокойствием. К религии он не испытывал симпатии как к социальному конструкту в целом; людей же, проживающих благочестивую, праведную жизнь в стенах монастырей, он любил. Так уж его воспитали родители, хотя и не смогли привить страсти к молитвам.       — Всё в порядке, дети мои. Даже наоборот, я буду рад помочь вам. Давненько в нашей обители не бывали простые гости! — настоятель выглядел искренне воодушевлённым и увлечённым их присутствием. Тогда Лоринц протянул ему старый потрёпанный молитвенник и объяснил:       — Мы с другом посетили вашу церковь и обнаружили за старым алтарём вот этот молитвенник. Вероятно, кто-то обронил его во время службы. Там даже подписан владелец. Думаю, вам лучше знать, кто это…       Настоятель принял молитвенник изумлённо, даже с благоговением, словно не верил в существование этой простой книжицы, а она вдруг обрела форму! Медленно раскрыл титульник, горько улыбнулся. Старческие глаза увлажнились воспоминаниями и ностальгией. Дрожащими пальцами он переворачивал страницу за страницей и разглядывал рисунки хоть и насмешливо, но любовно и тепло. Лоринц уже хотел подтолкнуть его к желанному рассказу, как настоятель заговорил сам:       — Это чудо, что столько лет этот молитвенник пролежал в укромном уголке церкви и остался целым! Я уж думал, он давно сгинул или в огне, или вместе с мусором…       — Вы знакомы с хозяином этого неординарного молитвенника?       Настоятель кивнул и поднял на них светлый взгляд.       — Храни Бог его душу, Берталан уже отошёл в мир иной! Он покинул нас рано, в тридцать два года. Заболел лихорадкой. На смертном одре, пока мог ещё говорить, шутил, что чуть-чуть не дожил до возраста Христа, а сделал и того меньше… — настоятель перекрестился и тяжело вздохнул; мрачная тень пробежала по его лицу. — Он был славным малым. Перешагнул двери монастыря ещё ребёнком — у его родителей было много детей, и на всех не хватало еды. Отдать самого младшего, к тому же ещё вечно болеющего, под церковные своды показалось им отличной идеей. Я сам прекрасно его помню, ведь, если бы Бог отмерил ему больше лет, он бы сейчас был таким же седым, как я, — настоятель ласково улыбнулся; видно, мысли его плавно ускользнули к годам отрочества и юности. Всегда от них веет сладостью млеющей весны. Настоятель аккуратно положил молитвенник на стол и задумчиво провёл рукой по обложке.       — На самом деле, мы не были друзьями, — опроверг он догадки Дамьена и Лоринца, переглянувшихся с одинаковой мыслью в глазах. — Вообще дружба в стенах монастыря — дело сложное. Нас учат поклонению Богу, а вовсе не тому, как общаться с обычными людьми. Поэтому мы и ходили по аббатству — неловкие, угрюмые и угловатые, особенно в юношестве. Но Берталан с самого детства был другим: ярким, открытым, весёлым! Даже чересчур для монашеского сана… — настоятель устало присел на стул — его ноги уже не могли долго выдерживать неподвижное стояние. — Его тянуло к прекрасному, к искусству и природе. С книгами на не религиозную тематику здесь трудно, достать их было неоткуда, разве что обменивать на овощи у каких-нибудь приезжих на отдых господ. Этим Берталан и занимался, а потом ночью, втайне, читал то, что знать монаху было точно запрещено. Но он был хорош и в других искусствах. Видели фреску Девы Марии на потолке? — настоятель с лукавым наслаждением дождался их ошарашенного, рваного кивка и усмехнулся. — Это Берталан нарисовал! Да, был по-настоящему талантливый человек… Но более всего он восхищался природой. Никто, кроме него, не мог так чувственно и остро воспринимать её, ценить все её мелочи и перемены. Иногда он замечал какой-то удачный отсвет во время заката, при котором все деревья на том берегу Белшё становились красно-золотыми, точно одеяние кардиналов. Я восхищался его наблюдательностью! Но более всего он любил смотреть на бабочек. Они очаровывали его сильнее всего. Он говорил: «Как удивительно, что природа создала столь много лёгких, воздушных существ, но при этом сумела раскрасить их живо и изящно, ни разу не повторившись! Разве можно в равнодушии пройти мимо присевшей на цветок бабочки и не понаблюдать за ней целый час?». Берталан любил ходить к озеру и вообще гулять по полуострову, благо у нас природа здесь разнообразная, — настоятель взял паузу, чтобы отдышаться — видно было, в последнее время он так много не говорил.       Лоринц уже чувствовал в своей душе какую-то суетную вспышку, поджигавшую ниточки его вдохновения и озарявшую белёсыми искрами образы будущей идеи.       — Его многие называли странным и считали его поведение неподобающим для истинного монаха: чересчур эмоциональным и подверженным слабостям. Сами понимаете, недолюбливают тех, кто отличается, кто так или иначе лучше, — настоятель улыбался уже тихо и грустно, склонив голову. — И, да пусть простит мне Бог такую мысль, мне кажется, после смерти Берталана все его завистники вздохнули спокойно… — старому настоятелю непросто дались эти слова — хмурая складка между бровями стала толще, а лоб покрылся испариной. Он отёр его ладонью и придвинул к себе Берталанов молитвенник. — На весь монастырь был известен сборник молитв, изрисованный в бабочках. Но никто и никогда не мог у Берталана его отобрать! Он умело скрывал его где-то даже не в своей келье — ведь её несколько раз переворачивали с ног на голову. И находили только чистенький, нетронутый молитвенник, которым он обманывал всех вокруг. Но братья всё равно замечали этот настоящий молитвенник, на страницах которого с каждым разом появлялось всё больше насекомых, во время молитв, когда никто не мог отобрать его у монаха или прервать службу. Однажды Берталан по доброте душевной доверчиво показал мне несколько картинок и рассказал о паре редких видов бабочек, которых ему удалось увидеть здесь, на полуострове. Помню, я тогда и опешил, и приятно удивился. Сначала хотел отчитать его, а потом заявил, что втайне восхищаюсь им. И убежал позорно, как проваливший урок школьник! — усмехнулся настоятель и протёр платком выступившие слёзы. — Я был тогда не таким мягким, как сейчас, и думал, что все правила монастыря — непреложны и священны и надо походить на тех чёрствых наставников, что воспитывали нас. Я не знал, что при всём при этом не надо отрицать и простые человеческие эмоции… возможно, Берталан как раз и показал мне это! Я и правда скорбел о его смерти, и не проходило дня, чтобы я не воздавал молитву за его упокой. И вдруг передо мной его легендарный молитвенник!.. — настоятель осторожно провёл ладонями по обложке и покачал головой. — Спасибо вам, юноши. Не знаю, чем могу отблагодарить вас! Вы мне словно вернули ушедшую молодость и много воспоминаний о тех деньках…       Сердце Лоринца полнилось трепетом, когда он видел этого растроганного старика. Обычный старый молитвенник будто окунул его в другую весну, случившуюся полвека назад, когда странный Берталан поведал ему о красоте природы. Не это ли было так изумительно и загадочно в человеческой сущности?       — Не нужно благодарностей, святой отец, — поклонился он, приложив ладонь к сердцу. — Мы были бесконечно счастливы доставить вам столько радости и узнать, что память о достойном человеке ещё жива в умах людей. И что, быть может, в правильных руках его труды не пропадут даром.       Настоятель снова поднялся и принялся кланяться им, рассыпаясь в искренних словах благодарности:       — Да, безусловно, я постараюсь, чтобы эта вещица не была обделена вниманием в нашем монастыре! — горячо заявил он. — Её будут поминать хорошим словом, как и самого Берталана. Рассказы о нём уже преподносятся новому поколению без прежнего презрения — благо, что настоятелем всё-таки стал я! — он лукаво улыбнулся, и Лоринц с Дамьеном не сдержали усмешек.       Они ещё немного поговорили: старик поделился с ними местечками на полуострове, которые они точно должны посетить, а Лоринц справедливо восхитился монастырём и тем, как монахи строили здесь свой быт, вдалеке от шумных городов и без огромных пожертвований. Это ли не заслуга их настоятеля? Старик был искренне тронут и снова проронил слезу; видимо, давно никто не говорил ему приятных слов — дождёшься ли от смиренных монахов хоть лишней эмоции? Лоринц чувствовал щекотливое оживление в своей душе; так сердце переливчато отзывается на то добро, что мы делаем.       Они распрощались и в полной тишине добрели до подножья холма, где стоял монастырь. Дамьен молчал, то ли ещё впитывая в себя историю, то ли поддавшись полуденной меланхолии. Лоринц, когда они проходили мимо озерца, разглядел тропы их следующих прогулок — настоятель посоветовал им исследовать ломаную береговую линию Белшё и не пугаться его густой растительности.       — Ну что, вы довольны прогулкой? — спросил Лоринц, когда они свернули на пыльную тропу уже к их дому. — Скажите же, как необычна эта жизнь! А ведь мы были всего лишь в маленьком провинциальном монастыре…       Дамьен неохотно улыбнулся и лениво выбрался из задумчивого клубка.       — Да, вышло удачно.       Лоринц подождал, думая, что юноша обязательно добавит что-нибудь недовольное, но тот замолчал и вновь провалился в свои мысли.       — И всё? — удивился Лоринц и сдержал улыбку. — Вы больше ничего не скажете?       Дамьен одарил его уставшим, вопрошающим взглядом и покачал головой.       — А что вы от меня хотите услышать? Давайте лучше вернёмся в мастерскую, и вы мне покажете, как собираетесь вытачивать детали фигурки из гипса… Я не представляю, как это вообще возможно! — Дамьена ещё не отпускала история, услышанная от настоятеля — к удивлению Лоринца. Он-то считал, что городской житель должен наслушаться всякого за свою короткую жизнь и уж тем более перевидеть. Простой, светлой истории о странном монахе должно быть мало, чтобы расшевелить сердца современных богатых детей… Но Дамьен, отчуждённый задумчивой завесой, ещё раз доказал, что он вовсе не то, что вообразил себе Лоринц.       — Ладно, приходите. Только… прошу вас, смените свой роскошный сюртук! — Лоринц позволил себе короткое движение по его вороту; Дамьен напрягся, вздрогнул, но не подал вида, что ему неприятно. Позже Лоринц решит, что с прикосновениями надо быть осторожнее. — Вы же сияли в нём на всю округу, затмевая солнце!       Лёгкий румянец оживил бледные щёки. Дамьен с лукавым любопытством посмотрел на него и ухмыльнулся.       — Прямо-таки затмевая солнце?       — Безусловно! — Лоринц даже не воскликнул это, а скорее выпалил и позже осадил себя за такую горячность. Дамьен лишь хмыкнул и прошёл мимо него в свои покои.       — Так и быть, послушаюсь вас, — снисходительно заявил он перед дверью, полубоком повернувшись к нему, прежде чем скрыться. — Не хочу отбирать у вас солнце.       Лоринц опешил и подумал в который раз: слова с этим Дамьеном следовало выбирать аккуратно.       В тот вечер, прежде чем Дамьен спустился к нему, Лоринц выкроил полчаса, чтобы точнее обрисовать эскизы лица для будущей пастушьей статуэтки. Он перебирал в памяти все чудесные ракурсы их сегодняшней прогулки: когда солнце нежно освещало Дамьена сбоку, лаская янтарным заревом его мягкие щёки, когда ажурные синие тени любовно вырисовывали на нём мелкие прожилки и световые мушки, когда церковный полумрак, едва касаясь, обволакивал его лицо, придавая ему священное сияние и ужасно желанный грех одновременно. Только набросав все эти эскизы, он сумел изобразить Дамьена точнее всего. Остался доволен и спрятал листы в дальнем ящике. Сейчас они будут делать что-нибудь попроще — птицу или животное.       А его пастушок останется для тайных ночных вылазок в мастерскую.       Пока что Лоринц и сам себе не мог признаться в том, что действительно собирался делать фигурку с чертами лица Дамьена. Так иногда бывает со всеми нашими трудными, сокрытыми во тьме страхов желаниями сердца: они рвутся наружу, они жаждут реальности, они будут жечь нас опасностью и сомнением, но они всё равно вырвутся и обретут форму. Лоринц уже знал, что не убежит от наваждения. Началось всё с простого желания дружбы, а закончилось десятками нервных, смазанных от потеющих ладоней карандашных эскизов…       «Но стоит ли отказываться от вдохновения, если оно так восхитительно?» — успокаивал себя Лоринц, напоминая о высшей миссии: сотворить что-нибудь гениальное. Дамьен ведь и правда был как будто создан для искусства, для подражания, для картин и статуй, для музыки и движения.              Следующие дни они посвятили вытачиванию из гипса полости для фигурки лебедя. Пастушок продвигался медленно: заняться им удавалось только поздними вечерами, когда Дамьен уходил отдыхать. Лоринц почему-то не хотел показывать ему пастушка раньше времени; всегда притягательней работать втайне, скрывать наработки в глухих шкафах и за книгами, прятать эскизы в ящики. Дамьен как будто не замечал его излишней озабоченности.       Гуляли они чаще всего вокруг озера, но исследовали ещё не все его закоулки. Береговая линия и впрямь тянулась зигзагами, резко обрывалась то заводью, то густыми кустами. Иногда вроде бы прямая тропка уводила их так далеко от озера, что они потом ещё пять минут к нему возвращались. А чтобы пройти ровно рядом с берегом, приходилось лезть через высокую, по пояс, траву — Дамьену это было не по нраву, и они вечно препирались из-за разногласий.       Лоринц даже осмеливался думать, что они с ним немного подружились. Но то Дамьен — лишь только думаешь, будто он понятен и прозрачен, а в следующую секунду он поражает тебя в самое сердце колючей насмешкой.       Однажды он удивил Лоринца, причём приятно, когда ранним утром пришёл в мастерскую раньше него. На тот момент прошла неделя с их приезда сюда. Дамьен упорно ковырял гипс специальным ножичком, вырезая шею лебедя. Он решил делать всё сам, повторяя за Лоринцом: его-то прекрасный лебедь уже давно размахивал крыльями на одной из полок. Лоринц предлагал помощь, но упрямый Дамьен лишь испрашивал его мнения и советов, но всё обтачивал сам: пусть криво и грубо, зато с невиданным упорством. Лоринц даже изумлялся: не заболел ли он?       Лебедь, конечно, уже сейчас было видно, выходил искалеченным и скорее гадким, чем прекрасным, но все мы с чего-то начинали, думал Лоринц, прислонившись к косяку и исподтишка наблюдая за своим подмастерьем. Дамьен только кивнул ему в знак приветствия и угрюмо склонился над столом вновь. Его широкая старая рубашка растянулась около ворота и обнажила доселе невиданную Лоринцом ключицу. Розовая полоска пересекала её. Шрам. Лоринц нахмурился и пригляделся. Раньше Дамьен аккуратнее носил одежду, и никакая лишняя часть не светилась наружу. А сегодня и рукава у него были закатаны до локтя; на руках Лоринц тоже разглядел мелкие старые царапины. Продольные, они шли как-то совсем странно по предплечью. Жестокое балетное прошлое? От этой мысли сердце сжималось холодком. Лоринц ещё не мог смириться с тем, что закулисье такого изящного танца представляло собой филиал Ада на земле.       Наконец, Дамьен устало вздохнул — а время ещё не подошло даже к завтраку — и отложил гипсовую заготовку.       — Всё-таки я бесталанен и на этом поприще, Лоринц! — признался он и отёр пот со лба. Заметив раскрывшийся воротник рубашки, он поскорее застегнул верхние пуговицы. — Наверное, правду говорят: рождаешься только для одного занятия и всё.       — То-то бы вас сейчас услышал Леонардо да Винчи и рассмеялся в лицо, — улыбнулся Лоринц и подошёл к нему ближе. Взял в руки половинку гипсовой пластины, повертел в руках, оценивая масштаб катастрофы. «Дамьен опять играет несчастного принца из балета!» — решительно заявил про себя. Пару движений инструментом — и лебедь снова может стать прекрасным!       — Ну да, вы бы ещё пару гениев в пример привели, которые и рождаются-то раз в столетие! — недовольно скрестил руки на груди юноша и фыркнул. Лоринц сел рядом и взял ножичек из его рук.       — Почему нет, Дамьен? — спросил серьёзно и вернул прямой взгляд; рука взлетела над куском гипса в сладостной паузе перед тем, как лебедь — точнее, ещё только его полость — обретёт себя и взмахнёт крыльями. — Может, вы такой и есть. А если нет — отчаиваться не нужно. Просто принимайте иногда помощь других людей. Только гляньте! — Лоринц обточил пару штрихов и показал изумлённому Дамьену ровную лебединую шею. — Думаете, все шедевры создавались в один заход? Без помощи десятка людей, которые вдохновляли, направляли и даже обучали мастера? Невозможно! — Лоринц покачал головой и вернул юноше гипс с инструментом. — Попробуйте держать инструмент ровнее. Позволите показать?       Дамьен, вдруг резко чем-то смущённый, всё же кивнул. Руки у него были ледяные, странно неловкие и даже деревянные — Лоринц удивился, ведь юноша сидел здесь уже несколько часов. Они сделали вместе пару движений, точных резцов по гипсу. Дальше Дамьен двинулся один. И — не чудо ли? — уже крылья лебедя стали чётче и живее. Он пытался даже обтачивать мелкие пёрышки! Лоринц похвалил его и с нежностью потрепал по шёлковым золотым волосам; запоздало вспомнил, что перед ним вовсе не забитый жизнью Андраш, а пресыщенный ею же Дамьен и поскорее отнял руку. «Как же я наверняка смешон для него своими провинциальными замашками!» — сокрушённо думал, пока стыдливо прятал руки в карманы, не зная, поможет ли это Дамьену забыть его позор.       Но молчали они недолго. Как только с крыльями было покончено, юноша отложил всё и внимательно посмотрел на Лоринца.       — Вы уже придумали, что будете делать для заказа?       — Вроде бы да, но мне нужна ещё одна деталь, — признался Лоринц и задумчиво забродил по комнате. — А вот какая — и сам сообразить не могу. Будто я должен найти что-то…       — Вы бы смогли работать под музыку? — внезапно спросил Дамьен. Лоринц, ошарашенный, остановился посреди мастерской; о таком он даже никогда и не помышлял.       — Честно говоря, не знаю… не доводилось, — пробормотал он. Дамьен поднялся из-за стола.       — Хотите попробовать?       — Вы что, умеете играть? И на чём же? — этот юноша изумлял всё более, хотя казалось, Лоринц уже успел изучить его, предугадывая даже волны возмущения и препирательства.       — На виолончели, — просто ответил Дамьен и всё-таки победно улыбнулся, довольный его шокированным глупым лицом, как красивый проказливый кот, наблюдающий за хозяином, чью чашку он разбил.       — Я ни разу не видел… и не слышал вас за игрой, — глухо и потрясённо промямлил Лоринц. Дамьен уже не сдерживал смеха.       — Ну конечно, ведь я хорошенько скрывался! Да и спрятаться здесь есть где, особняк большой.       — Вы что же, всё это задумали, единственно только чтобы поразить меня? — теперь уже Лоринц чувствовал себя побеждающим в этой невидимой, странной схватке двух таинственных сердец, полных одной только чертовщины. Дамьен криво улыбнулся, махнул рукой и напустил на себя защитный, равнодушный вид — и это сказало Лоринцу о многом.       — Прямо-таки! — саркастичный тон всё ещё звучал чисто и не фальшиво. — Не очень-то мне и нужно ваше удивление. Просто так вышло, что я люблю заниматься в одиночестве, без лишних ушей. К тому же, я совсем не профессионал, выучился-то всего пару лет назад… Но видели бы вы своё лицо в тот момент, как я признался! — не преминул он съязвить, и Лоринц шутливо закатил глаза. — Не забудешь!       — Что ж, по́мните на здоровье, милый Дамьен, ваша взяла в этой схватке! — Лоринц поднял ладони в примирительном жесте, хотя сам не думал, что вышел из битвы таким уж проигравшим. По крайней мере, он прихватил с собой отчаянное желание Дамьена его удивить. А это уже многого стоило.       — Так что, устраиваем музыкальное утро? — улыбнулся юноша. Лицо его посветлело, распустилось, совсем как ранние фиалки в саду, жадно хватавшие солнце на своих лепестках. Даже холодный серый цвет глаз больше не сковывал душу; оказалось, серый оттенок вовсе не про отчуждённость, а наоборот — про то, чтобы впитать в себя много ярких красок, эмоций вокруг и засиять. Лоринц даже задумался, чем заставил Дамьена переспросить ещё раз; может быть, это-то и нужно юноше — правильная обстановка? Может быть, всю жизнь впитывая серое, жестокое закулисье балета, он стал таким не из-за своего желания?..       Он поспешно уверил уже засомневавшегося Дамьена, что горячо желает послушать его музыку, и даже поупрашивал какое-то время — ох уж эти творческие личности! Иначе бы юный музыкант отказался, уязвлённый равнодушием в свой адрес. Но вот препирания остались позади, и Дамьен побежал наверх, за инструментом. Лоринц впервые так близко видел виолончель: лакированная блестящая поверхность, чёрный гриф, натянутые струны. Пока Дамьен настраивал инструмент, сев на ближайший табурет, Лоринц спросил:       — Почему я не видел, как вы его складывали в повозку?       — А много ли вы вообще замечаете? — иронично спросил в ответ Дамьен и посмотрел хитро, лукаво, заигрывающе. — Я вёз виолончель в повозке так же, как и все свои остальные вещи. Не переживайте, я не заказывал её специально сюда. Я же помню, что мы должны держать это место в секрете…       Это Лоринца и волновало, но слова Дамьена, уверенные и точные, успокоили. Но и кольнули чуть-чуть, особенно про его внимание. И правда, Лоринц часто замечал за собой рассеянность и необязательность, когда дело касалось мелочей, связанных с другими людьми. Иногда, конечно, что-то врезалось в память, но большинство пролетало мимо… Может быть, будь он повнимательней, он бы увидел что-то ещё?       Дамьен сыграл сначала бодрое, звенящее в ушах произведение. Оно подходило для утра больше всего: пронзительные подъёмы, звучные переходы, высокие ноты и резво бегущий по струнам смычок. Несмотря на свои уверения в том, что он чуть ли не дилетант, Дамьен играл умело, легко, с претензией на виртуозность. Пальцы ловко перелетали по струнам, малейшим движением извлекая для смычка целую охапку красивых звуков. Солнце играло отблесками на лакированной поверхности, и Лоринц слушал затаив дыхание.       Ради такой музыки хотелось жить. Хотелось подняться прямо сейчас и создать сотни фарфоровых статуэток, одинаково гениальных. Хотелось вкусить страсть вдохновения, попробовать истинное творчество в самом его чистом, неразбавленном серыми буднями виде. Хотелось существовать дальше, отринув тягостное прошлое и бугры несчастий. И весь этот переворот в его душе совершила одна музыка — простая и незатейливая.       Второе произведение было более медленным, тягостным, вдумчивым. Временами оно торопилось, почти неслось куда-то, а временами застывало в недоумении и рассыпалось тяжёлыми аккордами. Будто вся наша жизнь, только в другом её проявлении. Лоринц узнал себя, свои сомнения и ошибки. Густая, печальная ностальгия скопилась в его сердце. «Будет ли когда-нибудь так же хорошо, как было тогда, в далёкие и светлые годы?» — вопрос с однозначным ответом. Если первая мелодия вдохновила Лоринца, то вторая заставила остановиться, подумать, внять собственному сердцу. И по-новому взглянуть на Дамьена.       Как он успел выучиться этому искусству в таком совершенстве? Почему принижал себя? Как… как сильно, должно быть, он страдал, обвиняя себя в неидеальности, в малейшей погрешности, жадно, отчаянно хватая новые умения, чтобы заполнить брешь от старого?       Дамьен закончил и внимательно посмотрел на него. В глазах ещё витала мелодия, как бывало, слышал Лоринц, у музыкантов, слишком остро прочувствовавших произведение.       — Второе я написал сам, — признался неохотно, будто даже стеснялся этого факта. Лоринц даже ошарашенно привстал с места.       — Вы серьёзно? — Дамьен кивнул и этим словно отомкнул защёлку на сердце Лоринца, сквозь которую понеслось безумное, восхищённое, трепетное: — Вы говорили, Дамьен, что были созданы лишь для одного дела и больше не можете заниматься им по физическим причинам. Вы говорили, что гениальные во всём люди — это редкость, не про вас, это всё мимо, и вы никогда ни в чём не добьётесь значимых успехов. Но вы всё обманывали, Дамьен! — улыбнулся Лоринц и подошёл к нему. — Вы и есть тот редкий гений, рождающийся раз в столетие. Вы умеете всё, вы хотите всё! Ваша музыка — и исполненная, и написанная — изумительна, хотя вы можете сказать, что такой дилетант, как я, мало что понимает, и будете, наверно, правы… — Лоринц склонил голову и неуверенно стиснул руки в замок; первый опьяняющий порыв прошёл, и он чувствовал себя пристыженно, будто совершил унизительную глупость, раскрываясь перед этим юношей. — Но я просто хотел сказать, что вы одарённый… я смотрю на вас и мне кажется, что изготовление фарфора для вас скоро станет обыденностью, лёгким делом, и при этом изделия будут получаться роскошными. Вы удивительны, Дамьен. Вопрос в другом: чему именно вы хотите посвятить свою жизнь?       — Хотел бы я знать, Лоринц… — прошептал он и вздохнул. Затем продолжил чуть громче: — Вы так хвалите меня, и, право, мне неловко всё это даже слышать. Потому что я знаю, что не достоин таких слов. Но вы не знаете, как я потерян на самом деле, — признался он вдруг, и Лоринц всё-таки осмелился поглядеть на него: глаза полузакрыты, уголки губ опущены. — Я отчаянно цепляюсь за всё, что только вижу, поглощаю все виды искусства и ни одно не задерживается во мне, не латает ту зияющую пропасть, которую оставил после себя балет… Вы понимаете меня? — спросил внезапно, но серые глаза искали цепкого, правдивого ответа. Лоринц задумался и кивнул.       — Только отчасти. Но как же музыка? Вы создаёте такие прекрасные произведения и исполнитель из вас отличный! Что мешает вам рассмотреть эту сферу?       Дамьен грустно улыбнулся и покачал головой. Положил смычок, убрал в футляр виолончель.       — Это только для вас я гений, потому что вы ослеплены — мной или моей таинственностью, уж не знаю, но это очень зря, и при том добры ко мне. Для профессиональных музыкантов я посредственность. А уж мою сумасшедшую музыку никто и воспринимать всерьёз не станет…       Как мудро и тонко говорил этот молодой юноша! Лоринца задели его слова — особенно про собственное к нему отношение. Как много в том правды, болезненной, неуместной… должна ли была она прозвучать?       — А вы не думали, что творчеству необязательно быть идеальным? С вашим-то богатством можно позволить себе жить в удовольствие и неспешно заниматься тем, к чему лежит душа…       — Но что же признание? — обернувшись, спросил Дамьен. — Я не хочу стать ещё одним богачом, который тихо создаёт в своём роскошном доме посредственности! — глаза его горели неистово, ярко, соблазнительно, а всё тело напряглось, как для охотничьего прыжка. Казалось, он в тот момент готов был исполнить свой сложный балетный прыжок — вот столько решимости и страсти трещало в нём через край! — Вижу, вам сложно придумать успокаивающий ответ, — усмехнулся он в итоге, глядя на его тщетные попытки собрать нужные слова воедино. — Не утруждайте себя, Лоринц, прошу вас. Я сам по себе непростой, скучный, ужасно тоскливый человек. Вам не нужно помогать мне в том, что я должен сделать только сам. Иначе вы рискуете увязнуть в моей ядовитой, жалкой душе… — Дамьен помолчал, решая, не проговорился ли, не позволил ли себе чуточку больше откровенного; поморщился, осознав, что всё-таки ошибся, но идти назад было глупо. Лоринцу, как на зло, не приходила ни одна достойная мысль в голову, что ответить на такую честность. Колючий, равнодушный юноша сейчас приоткрывал ему уголок своей души.       Наконец, Дамьен подошёл к нему и коснулся его ладони. Прикосновение сухое, безразличное, даже холодное, но тем не менее осязаемое. Лоринц вздрогнул, а юноша договорил, глядя ему прямо в глаза:       — Только об одном вас прошу: будьте рядом и не требуйте от меня многого. Разрешите мне иногда играть для вас и давайте же продолжим изготавливать фарфор!       Лоринц так и не нашёл, что ему сказать, поэтому решил: лучшее, что он может сделать для него, это выполнить его просьбу. Но внутри свербело сомнение. Не должен ли он пойти дальше и разгадать бывшего артиста балета, разглядеть на свету контуры его нелёгкой жизни и понять, откуда, из какой расщелины веяло ледяной, жадной, эгоистической потребностью искать отдохновения во всех видах искусства?       До полудня они занимались в мастерской, потом солнце вновь выманило их на улицу своими лоснящимися, пригревающими лапами. День ото дня становилось теплее, они даже сменили прежние тёплые сюртуки на лёгкие. Лоринц повёл Дамьена тропой вокруг озера Белшё, чтобы от него затем выйти к Балатону. Они уже ходили этой дорогой, но её привлекательность от этого не уменьшалась. Вокруг тропы, соединяющей Балатон и Белшё, росли душистые травы и цветы: лиловые крапинки клевера, нежные пятна подснежников, жёлтые россыпи лютиков. Деревья встречались редко. Пахло свежей зеленью, речным илом и землёй.       Вдруг Лоринц заметил любопытную деталь: солнце так пригревало последнюю неделю, что иссушило заводь, которую они считали глубокой, до болотистой лужи. Наверх торчали сухие, мшистые камни, как бы призывая путников добраться через них прыжками до другого берега, метрах в десяти. Там начинались густые заросли из кустарников и камыша — вряд ли их ожидала суша, но Лоринц не мог подавить искушение и запрыгнул на первый камень. Дамьен недовольно цокнул и скрестил руки на груди.       — Только не это! Вы что, в самом деле задумали добраться туда? — Лоринц тем временем перепрыгнул на следующий камень. Ноги не скользили, сами валуны были широкими и удобными — грех такое не использовать! Да и в случае падения риск невелик: из самого ужасного только заляпанная зелёной тиной одежда. «Впрочем, для кого-то это великая проблема!» — с насмешкой подумал про себя Лоринц, поворачиваясь к Дамьену и протягивая ладонь.       — Идёмте! — заметив его поджимающиеся в недовольстве губы, он добавил: — Да перестаньте же вечно дуться! Если начнёте падать, я поддержу вас. И вообще, не лучше ли грязная одежда, чем пустое, без впечатлений, сердце? — казалось, последний аргумент или убедил Дамьена, или уязвил. Он сорвался к нему с порывистой страстью и желанием что-то доказать. Лоринц с наслаждением внимал этому горящему серому взгляду. Дамьен в два прыжка оказался рядом с ним и вызывающе поднял голову; он не улыбался и не шутил, скорее, воспринимал это соревнование всерьёз. Между ними таился всего один шаг. Лоринца это впервые напугало и смутило.       — Ну? Что же вы застыли? Теперь боитесь вы? — колюче усмехнулся Дамьен. Лоринц очнулся и тут же перепрыгнул на третий камень.       Так они пересекли высохшую заводь по кочкам — со старанием и весельем, даже несмотря на вечно всем недовольного Дамьена. Лоринц даже вспомнил своё детство — они часто выезжали в загородный дом, отец правильно считал природу лучшим учителем для своих детей. Агнеш упрашивала Лоринца брать её с собой в «великие» походы в лесок, и они любили перепрыгивать по камешкам через ручей. Но там всё было гораздо опаснее: камни вечно скользили под подошвой, ополаскиваемые журчащей водой.       Воспоминание из детства слегка омрачило Лоринца, но не своим существованием, а тем, что он постоянно теперь сравнивал и скатывался к неутешительному выводу: всё пропало, всё навсегда осталось там, в сонливом, полном миражей мирке. Когда теперь они с сестрой смогут так прыгать по ручьям?..       Возможно, музыка Дамьена отравляла, отрезвляла его и возвращала из идиллических мечтаний в реальность. Он умудрялся жить ими, даже когда всё вокруг рушилось…       — Я чуть не упал из-за вас! — недовольно врезалось ему в спину, когда они оставались в шаге от того, что скрывали загадочные кусты прежде недоступной заводи. — Могли бы, между прочим, подать мне руку, а не отворачиваться. В прыжке я бы мог оступиться из-за вас и упасть…       Лоринц резко обернулся, и они едва не столкнулись лицами. Дамьен был на самую чуточку ниже его, но умел глядеть столь высокомерно, будто был на две головы выше. Лоринц ощутил его тёплое, рваное дыхание. Момент, полный тягучей меланхолии, вязкого умиротворения и слабой, но тут же потухшей искры сомнения.       Лоринц всё-таки шагнул назад и не упал лишь чудом: кусты скрывали не заводь, а вполне себе крепкий, но порядком размокший бережок маленького островка. С берега, да и с воды, он не просматривался, весь плотно заросший деревьями, травами и камышами. Если зимой сквозь чёрные ветви и пробивались какие-то очертания, то дурман весны принёс с собой полный купол зелени. Здесь было впору устраивать тайные свидания. Лоринц, обогнавший Дамьена, скоро разглядел заброшенную, увитую диким виноградом беседку и улыбнулся: вот и подходящее место.       — Почувствуйте себя тайно влюблённым, идущим на запретную встречу со своей второй половинкой! — воодушевлённо проговорил Лоринц и дотронулся до покрытой трещинами каменной колонны. Дамьен отчего-то смутился и недовольно пробубнил:       — По-моему, ужасное место: сыро, темно, да ещё и риск упасть в воду, пока сюда добираешься…       — Зато как сладка будет такая встреча! — Лоринц улыбался, думая о совсем другом месте. Уж очень эта восьмиугольная, простая беседка напомнила ему другую, где проходили его первые свидания…       Здесь всё уже пришло в упадок: крышу и колонны плотно обвили сорняки и плющи, скамейки внутри сгнили, оставив после себя железные ржавые остовы, а некогда белая краска смылась. Но та, другая беседка, окружённая розами и пионами, чистенькая, без архитектурных излишеств и резных колонн, хранила в себе признания десятка влюблённых и всегда будто сияла изнутри, полнясь нежными чувствами и застывшей во времени любовью. Трудно было в ней не говорить о любви, не целоваться, не обманывать себя флёром наивности, будто это навечно. Лоринц всегда думал о той части своей жизни с грустью. Столько лет прошло, и с каждым годом он всё неоднозначнее оценивал их с Лаурой отношения. Можно ли было всерьёз любить в семнадцать лет? Или то отпечатывались в голове вбитые наставления родителей, будто они предназначены друг другу с детства, поскольку семьи сватали их всю жизнь? Лоринц уже и сам не знал. Сомнения разжигали в нём ярость; ведь всегда хочется думать, будто ты познал настоящую любовь, особенно в свои-то поздние двадцать четыре года…       Как огня, Лоринц страшился осознания того, что всё это было фальшивкой.       — Эй, что с вами? — он очнулся из забытья, только когда его локтя дотронулись; Дамьен выглядел задумчивым и даже обеспокоенным, но слова не вязались с его лицом: — Вот так всегда: яростно зовёте куда-то, а потом первым же и теряете интерес! — понаблюдав за его тщетными попытками объясниться и произнести хоть что-то в оправдание, он махнул рукой и пошёл внутрь беседки. — Может, это вас приободрит и заставит двинуться с места: вы сейчас так на меня похожи…       Да, пожалуй, Дамьен уже успел хорошенько изучить его, думал потом с лёгкой улыбкой Лоринц. Ещё ни одна фраза не срывала его с места быстрее.       Внутри беседки стоял приятный, грустный сумрак заброшенного места: с прорехами от дыр в крыше, с лёгкой затхлостью, витающей в воздухе, и отчаянием, забившимся по тёмным углам. Тишина укутывала в одеяло ностальгии — необходимой, но опасной. Щебет птиц лишь дорисовывал идиллию обречённой любви. Но как оказалось, речь здесь шла вовсе не о любви — точнее, не о романтической любви, которую мы всегда по привычке подставляем куда угодно.       Бабочки. Лоринц даже не поверил сначала и протёр глаза. Бабочки, нарисованные и настоящие, ютились на стенах беседки, привлекаемые душистыми цветками, что хаотично росли вокруг на островке. Самое изумительное и захватывающее было в том, как нарисованные бабочки сливались с настоящими и как настоящие вдруг обращались в простой рисунок. Краски, как и всюду в беседке, потемнели и кое-где даже смылись, но сумрак умело оттенял недостающие фрагменты и любой шорох вызывал мистический восторг: вдруг это с места всё же сорвалась нарисованная бабочка?..       — Монах Берталан ходил сюда! — удивлённо воскликнул Дамьен. — И ещё монастырские краски успевал прихватывать… Думаю, монахам из Тихани лучше этого не знать, — усмехнулся он и пошёл вдоль беседки, разглядывая рисунок за рисунком.       Лоринц обладал хорошей зрительной памятью, но ему нужно было время, чтобы отпечатать картинку в голове. Недостающая деталь в его будущей композиции, понял он, — это сами бабочки. Молитвенник они пролистали быстро и лихорадочно, нигде не задерживаясь. Теперь же он мог хорошенько запомнить узоры и контуры красивых насекомых. Конечно, внутренний голос разума твердил ему, что можно было выйти в сад и понаблюдать за прилетавшими туда бабочками или же вообще отобразить случайную раскраску — кому это так важно, в конце концов? Но Лоринц не мог так поступить.       Аккуратность и достоверность — вот что он любил в своих статуэтках. Монах Берталан не заслужил быть запечатлённым в фарфоре без того, чем так трепетно и нежно восхищался; это было бы попранием его светлой памяти, пусть Лоринц и не знал его лично.       Он достал походный блокнот и, перелистнув первые, заполненные ещё в далёкой юности страницы, набросал несколько особенно ярких бабочек. Красок у него при себе, конечно же, не было; тем забавнее смотрелись надписи у самых маленьких крапинок: «салатовый цвет», «здесь получить тёмно-красный оттенок», «глубокий аквамарин». Дамьен не мешал творческому процессу, лишь изредка поглядывал на рисунки, хотя делал вид, что его это совершенно не интересует.       Они уже собирались уходить, как над аркой выхода прочли надпись, прежде незамеченную ими. Намалёвана она была крупными, белыми буквами, слегка неаккуратно, видно, что в спешке, но до сих пор читаемо:       «Красота души начинается с восхищения красотой природы вокруг».       Лоринц ухмыльнулся: «Простая, даже чуточку избитая мысль для нашего века! А всё равно: правдивая и важная…» Дамьен только задумчиво хмыкнул и вышел из беседки. Даже при переходе обратно на берег по камням не выказал раздражения. И только там, резко обернувшись к Лоринцу, откровенно сказал:       — Я понял, что мне нравится сильнее всего: наблюдать, как одарённые люди творят, как они увлечены и поглощены любимым делом, как загораются их глаза и преображаются лица. Вы прекрасны в такие мгновения, и я по-доброму завидую вам. Хотел бы я когда-то ощутить такое вновь…       Лоринц стоял, поражённый, пронзённый в самое сердце безыскусными словами Дамьена. Он один умел так — сказать всего ничего, но задеть за живое. Серые глаза смотрели на него внимательно и ласково; светлая голова была наклонена чуть набок. Во всём его образе, от непослушных, блестящих на солнце светлых прядей до напряжённо сжатых губ, чувствовались уязвлённость, открытость, доверчивость. Наверное, Лоринц ошибался, но ему показалось, что это был первый шаг со стороны Дамьена, когда он искренне захотел их дружбы. И нет, передумал затем Лоринц, даже не захотел — он в ней отчаянно нуждался.       Выражение лица для пастушка сложилось в тот же вечер, едва они вернулись домой. Выходил Лоринц с пустой головой, а возвращался с двумя готовыми образами. Вот и будущая фигурка для заказчика уже обрисовалась в его мыслях. Он не знал, понравится ли она придирчивому анониму. Но неизвестность его вовсе не страшила, а только привлекала.