Фарфор и балет

Потерян навсегда лишь тот, в ком угасли стремления. «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд ©

      Всю неделю кипела работа: Лоринц рисовал эскизы, вытачивал полости для отдельных деталей из гипса, замешивал фарфоровую массу и выдумывал расцветку. В приоритете был заказ человека, в доме которого он сейчас жил; вечерами, когда Дамьен удалялся в свои покои на чтение или отдых, Лоринц прокрадывался в мастерскую обратно, запирался там и тихонько создавал пастушка. Благодаря этим вечерним занятиям он, кажется, и вспомнил все свои умения, а утром уже переносил их на основной заказ. Руки заметно отвыкли от сложной, кропотливой работы; это даже не вытачивать тоненькую шею лебедя — это вырезать малейшие складочки на одежде или рисунки на крыльях бабочек! После каждой такой детали Лоринц чувствовал себя хоть и опустошённым, тяжёлым и уставшим, но довольным.       Дамьен оказывался хорошим помощником, если был в настроении. Фарфором он занимался до сих пор лениво и словно между делом, но достигал некоторых успехов: собственно сделанный им лебедь теперь задумчиво склонял головку на полке рядом с лебедем Лоринца, который радостно размахивал крыльями, будто готовился к полёту. Дамьен честно признался, что обозначить ещё и раскрытые крылья уже не сумел бы — не настолько он кропотлив и мастеровит. Но Лоринц только похвалил его — за старание и за то, что он вообще вырезал мелкие перышки на сложенных крыльях прекрасного лебедя. Так и стояли две фарфоровые фигурки, роскошные и блестящие, голубовато-белые в мерцании яркого солнца и неизбывно дополняющие друг друга.       Лоринц любил кидать взгляд туда, на полку; от этого неизменно повышалось настроение.       Дамьен уже хорошо знал процесс изготовления фарфора, мог сделать всё сам от замеса глиняной массы до обжига и раскраски. Оставалось единственное, в чём он ещё мог стать лучше: вырезание гипсовых заготовок. Но это приходило лишь со временем и опытом. Лоринц теперь стал ловить себя на боязливой, панической мысли: что, если юноша решит — с него достаточно и покинет его однажды утром? Не зря ведь он говорил, что до сих пор ищет своё призвание, и, судя по всему, фарфор — вовсе не то, к чему он стремился в своей богатой, но угасшей без цели жизни. Только вот Лоринц боялся вовсе не потери всех тех денег, которые он получал от Дамьена…       Он боялся себе признаться, но пугало его одиночество: он не хотел оставаться наедине с этим огромным пустым домом, с этим таинственным, мистическим заказчиком, который теперь даже настораживал его своей скрытностью и анонимностью. С Дамьеном всё это приключение воспринималось легче и проще, именно как беззаботное приключение, полная поворотов дорога! А вовсе не как крючковатый, каторжный путь…       Лоринц раздумывал и всё не знал, как подойти с этим вопросом к Дамьену. Дамьен ведь и сам был, как фарфоровая статуэтка: перегреешь в ласке — покроется трещинами злости, недодашь тепла — скопит внутри себя вязкое, недовольное сомнение.       Прошла неделя после открытия музыкальных способностей Дамьена. Её утра наполнялись нежной, струящейся мелодией, на какую только способна меланхоличная виолончель. Лоринц научился определять те произведения, которые Дамьен написал сам, от чужих. Всё просто: достаточно было добавить щепотку отборнейшей грусти и тоски по упущенному, и эта музыка точно шла из сердца Дамьена. Несмотря на схожую тональность, произведения не повторялись, не копировали друг друга бездумно и как по шаблону. В одних Лоринц замечал глубину, в других — одно лишь открытое, едкое чувство. Он понимал, для чего Дамьен играл ему всё это; но, к несчастью, не умел читать язык музыки, не умел распознавать скрытые за размытыми струнными звуками слова, не умел воображать тёмные несчастья за глухой страдающей тональностью. Но, возможно, он умел чувствовать, и этого могло хватить.       К тому времени пастушок был готов и ждал своего часа, чтобы оказаться в комнате Дамьена и породить неизбежный разговор. А заказ для анонима уже отбывал своё в печи; его ожидало ещё длительное раскрашивание, но Лоринц полагал, что если отведёт на это два дня плотной работы, то сделает всё быстро. Дамьен в то утро по привычке наигрывал на виолончели лёгкое, солнечное произведение, скреплённое из фантазий, мечтаний и радости неизвестного композитора. Лоринц сразу определил, что оно было не его, и это всегда почему-то заставляло его легонько улыбаться. «Может быть, я уже и не так плохо его знаю…»       Внезапно Дамьен остановился и внимательно посмотрел на него.       — Я заметил, вы часто пишете письма семье… — проговорил он задумчиво. Лоринц даже смутился и поспешил объясниться:       — Да, но я соблюдаю правила заказчика, если вы об этом! Они не догадываются, где именно я живу, потому что я прошу оставлять мне письма в почтовом отделении и сам хожу туда забирать, не указывая обратного адреса…       — Я не об этом, Лоринц, — улыбнулся Дамьен с лёгкой грустью и убрал упавшую чёлку назад. — Я имел в виду, что вы, должно быть, очень близки с ними… Я, к примеру, написал всего одно письмо за эти недели. Больше моего относительного местоположения семье знать необязательно.       Лоринц даже усмехнулся своей излишней сосредоточенности на работе. Потом осознал слова Дамьена до конца и посмотрел на него, задумчивого, опирающегося на гриф виолончели.       — Стало быть, между вами прохладные отношения, — негромко предположил он и протёр рабочий стол ещё раз, хотя пыль даже не успевала скапливаться в мастерской — просто хотелось чем-то занять руки. Дамьен презрительно фыркнул.       — Не сказал бы! Просто мы — самая обычная семья своего поколения, вот и всё. Родители с детства не одаривали меня чересчур изнеженной любовью, поэтому я и вырос, весьма равнодушный к семейному дому. Я готов выполнять сыновний долг и позаботиться о них в старости — если, конечно, им это будет нужно, с их-то возможностями, но не более того. И они сами исполняют свой родительский долг только в рамках необходимого. Но не спешите меня жалеть, — предупредительно заметил Дамьен с саркастичной улыбкой, глядя на изменившееся лицо Лоринца, — я не ощущаю себя обделённым. Говорю же, так выглядят все семьи нашей эпохи. Ваша — скорее, исключение…       — Мне показалось из письма вашего отца, — попробовал опровергнуть Лоринц, — что он весьма переживает о вас.       Дамьен только усмехнулся и перебрал пальцами тугие струны виолончели.       — Вы разве ещё не поняли? — он посмотрел на него исподлобья. — Это письмо написал я, представившись своим отцом. Если бы к вам обратился лично я, вы бы, вероятнее всего, меня отвергли, посчитав всего лишь каким-то капризным богачом. Но просьбу, да ещё столь щедро оплачиваемую, такого знатного господина вы отвергнуть не могли.       Лоринц чувствовал себя простаком, которого обвели вокруг пальца, и это ещё больше смущало его. Возможно, он слишком отвык от интриг и игр высшего света, от их чуть ли не политических, громоздких тактик в решении совсем уж простых вопросов. Но Дамьен был прав: Лоринц в те дни, пожалуй, отнёсся бы к письму от его имени с презрением и усталостью — не хватало ему ещё ютить у себя всяких богатых отпрысков! Просьба же знатного господина подействовала совсем по-другому… Лоринцу теперь было стыдно — он-то считал себя хоть и не верхом добродетели, но хотя бы лишённым высокомерия. А оказалось, он такой же, как все эти молодые аристократы, только денег у него до поры до времени не было…       — Зря я в этом признался, — теперь сомневался уже Дамьен, даже лицо его чуть побледнело. — Сейчас вы будете винить себя и что-то надумывать. Бросьте, прошу вас! Мы все неидеальны, скупы, горделивы и высокомерны, с этим ничего не поделаешь. На самом деле, я и не думал, что вы окажетесь столь приятным человеком в общении, когда узнал вас ближе… Только вот как вы терпите меня — это вопрос интересный, но я уже давно им не задаюсь, и сам не знаю почему, — Дамьен поднялся с места и занял себя укладыванием инструмента в футляр — это помогло скрыть его неловкость и нервозность. — В общем, давайте забудем этот эпизод. Примем то, что мы с вами одинаково ужасны, если хотите. А теперь, — он обернулся и сел на табурет напротив Лоринца, — расскажите мне, что случилось с вашей прошлой мастерской, в Будапеште. Я же вижу, вам бы хотелось поделиться. Боюсь только, вы не найдёте во мне понимающего слушателя. Но я обещаю выслушать вас полностью, не прерывая, не вставляя своё «очень важное» мнение, — Дамьен выделил это слово специально и даже попытался улыбнуться.       Лоринц всё ещё не знал, как воспринимать этого таинственного, сотканного из сумеречных грёз юношу и из чего же выточить замысловатый ключ от его хрупкого сердца.       Но рассказ уже давно созрел в душе — в этом Дамьен оказался болезненно прав. Да и с кем, в конце концов, поделиться этой болью, как не с попутчиком? Друзей Лоринц растерял, едва ли будапештская мастерская успела истлеть в последних искорках конкуренции. Семья же слишком почерствела душой (может быть, как и он сам), чтобы вспоминать те дни искренне, не боясь показаться слабыми. Ведь все эти годы они пытались быть сильными и думали, будто у них это получается…       — Возможно, вы ожидаете от меня поразительной по накалу истории или трагических событий, — начал Лоринц, отложив тряпку в сторону, и задумчиво упёрся ладонями в стол. — Но я плохой рассказчик, Дамьен. Я не умею разделять историю на завязку, кульминацию и решение, не умею интриговать. Всё вышло очень просто: наша лавка не справилась со столичной конкуренцией и её сожгли. — Брови Дамьена лишь слегка изогнулись в удивлении, отчего Лоринц сделал вывод — кое-что он знал. Да и трудно такое событие сокрыть даже под толщей лет. — В то время в городе властвовали две семьи изготовителей фарфора: мы, Месароши, и Куруцы. Все догадывались, чьих это рук дело, но саму семью так ни в чём обвинить и не смогли — доказательств не нашлось. Глава продумал это всё тщательно и ладно, не придраться… — кулаки непроизвольно сжимались тем сильнее, чем ближе Лоринц подходил к самой сути. — Не мне рассказывать вам, что такое конкуренция, Дамьен, — обратился он вдруг к юноше. — Вы и сами говорили, что порой даже артисты балета прибегают к нечестным, грязным, мерзким методам. В фарфоровой индустрии всё также, меняется только масштаб. Если борьба идёт ожесточённая, как шла у нас с Куруцами, то и ставки высоки. В какой-то момент, уж поверьте мне на слово, наша семья стала выбиваться вперёд, но не благодаря каким-то мелким козням, сплетням или нечестному завоеванию клиентов, а лишь из-за качества изделий. К нам прилетали заказы на дорогие, изящные предметы, достойные лучших коллекций Европы. Мы не разменивались мелкими заказами, как сейчас, не делали простые сервизы. Спрос был высокий, работа кипела, в нашей огромной мастерской, занимавшей целый первый этаж дома в центре Будапешта, крутились десятки подмастерьев. Многие хотели поступить к нам, проходили тщательный отбор. Я более никогда не видел отца таким счастливым, как в те дни… Да и всю остальную семью тоже, — Лоринц устало упал на стул и, вздохнув, положил голову на ладонь.       — Знаете, — продолжил он, внимательно глянув на Дамьена, — самое мерзкое здесь то, что они прекрасно знали о нашем доме и расположении в нём мастерской. Они не смогли бы поджечь только её одну, не затронув остальные комнаты, не затронув всё здание. Огонь не судит, правы или нет те, кого он сжигает, он просто пожирает всё вокруг и разрастается за мгновения, — тяжесть стиснула грудную клетку, впервые он говорил об этом вслух и кому-то постороннему; в таких откровениях часто оголяется слабость, этого-то Лоринц и боялся. — Куруцы знали, что могут убить нас; или даже хотели этого, — голос оледенел до сиплости, дрожь заразила пальцы, и теперь он переплетал их между собой, чтобы ещё сохранить видимость равнодушия. — Ту ночь, Дамьен, не вычеркнет из моей памяти ничто, — он осмелился посмотреть на юношу; тот глядел внимательно, спокойно, но сочувствующая складка всё равно собралась на его переносице.       — Мы легли спать, как обычно. Второй этаж занимали отец с матерью и я — потому что много места мне не нужно было, хватало спальни и кабинета. Третий этаж частично принадлежал Агнеш, а частично его занимала роскошная зала для гостей. На чердаке выше жили слуги и хранились старые вещи. Я проснулся ночью чудом — обычно засыпал крепким, беспробудным сном молодых людей. Первое, что я ощутил — жар. Невыносимый, обжигающий воздух. Пот стекал с меня ручьями. Большая часть здания уже была охвачена пламенем. Коридор горел, огонь чудом не добрался до моей комнаты, но уже накалил стены. Только благодаря боковым комнаткам я сумел добраться до спальни родителей, растолкать их и провести к выходу. Когда я вбегал в их комнату, огонь уже добрался до коврика у их кровати… — Лоринц закашлялся — дыхание всегда перекрывало от едкого пепла воспоминаний; картинки почернели — то ли от времени, то ли от копоти, которая была тогда просто везде. — Не помню, каким чудом я выпроводил родителей из дома. Первый этаж уже полностью был объят пламенем, спускаться туда было опасно. Видимо, нас спасла железная лестница, ведущая во внутренний двор. Оттуда, через сад, они и выбежали. Но как только я спас их, то с ужасом понял: сестра так и не выбежала. Между тем, второй этаж почти весь загорелся. У нас дома стояло много хорошей мебели, имелось много книг — пламя чувствовало себя раздольно и жадно поглощало наше жильё, даже не думая останавливаться. Спасла всё та же лестница. Всё-таки пристроить её к дому на всякий случай, как того требовали новомодные указания противопожарной безопасности, стало лучшей идеей. По ней я добрался на третий этаж и ужаснулся: пока я возился с родителями, бо́льшая часть комнат уже пылала. Но спальня сестры находилась в самом дальнем конце, и огонь дошёл туда только частями. Честно говоря, не помню, как бежал по коридору… Все воспоминания того момента стёрлись в один большой невнятный кусок моей жизни, — Лоринц нервозно проводил ладонью по волосам и стискивал пальцы в прядях — неосознанно, страшась вызвать в себе то густое чувство утраты, чуть не съевшее его в тот миг, когда он врывался в дымную, плясавшую от огоньков комнату сестры. И звал, отчаянно звал её, боясь тишины, боясь увидеть бездыханное тело, отравленное угарным газом или охваченное пламенем…       — Не помню точно, как мне удалось не задохнуться и не сгореть, — откровенно признался Лоринц. — Не иначе, как чудом. Когда я ворвался к Агнеш, сверху раздался жуткий треск. Я испугался: потолок был деревянным, по нему шли тяжёлые балки. Если он начнёт рушиться от огня, мы вдвоём можем не только попасть под падающие обломки, но и сами провалиться вниз, в самое пекло второго этажа. Но идти вперёд нужно было. Я звал Агнеш, но она не отвечала — как окажется потом, происходящее оглушило её и будто парализовало. Сквозь дым и прокрадывавшиеся языки пламени я не видел её и шёл вслепую. Снова треск, — Лоринц поморщился от боли. — Горящие балки упали в паре шагов от меня, не прибив только по счастливой случайности. Но на сердце у меня похолодело: потолок обрушился как раз над местом, где, как я предполагал, могла находиться Агнеш. И вдруг раздался её крик — полный боли и разочарования. Я понял, что она жива, и побежал на голос. Отдвигал горящие балки, перепрыгивал через пылающие ковры, отмахивался от жадных языков пламени. Тело горело от искр, которые отлетали ко мне, одежда уже местами опалилась, но наконец я увидел Агнеш. Горящая балка придавила её, но пламя ещё не дошло до тела. Она лежала на животе и бессильно пыталась выползти из-под тяжёлой древесины. Едкий дым уже лишил её голоса и потихоньку забирал последние силы. Я с трудом отодвинул балку — в какой-то момент даже испугался, что не сумею поднять её, что так и останусь смотреть на умирающую сестру, не в силах помочь, и погибну рядом с ней. Тогда я так сильно проклинал свою слабость, свои разнеженные руки, отвыкшие от тяжестей внутри светлой мастерской, где только и надо было, что вытачивать полости и разукрашивать готовые фигурки! Но всё получилось: я вытащил сестру, аккуратно взял её на руки. Она жаловалась, кричала, что у неё болит спина — до невыносимого жжения, и я тогда подумал, что у неё всего лишь ожог. Я так надеялся, что балка не повредила ей позвоночник… — Лоринц закрыл ладонями лицо, стараясь отогнать призрака невыносимой вины, который преследовал его эти годы.       — Может быть, если я бы я взял её тело аккуратнее, не дёргал бы лишний раз спину, она осталась бы здоровой… я думаю об этом все четыре года и не перестаю себя винить. Уже и сама Агнеш, и родители убеждали меня, что я всё сделал верно, что у меня не было выбора — минута, и мы бы оба оказались погребены под рушащимся домом. Нам надо было бежать… Мы спаслись. Коридор уже весь объяло пламенем, как я пробежал сквозь него — право, не вспомню. Помню только, как прижимал к себе Агнеш, скрывая под своим пиджаком, чтобы её не обожгло. Наверное, где-то там огонь и наградил меня отметиной… — произнёс Лоринц, коснувшись бледно-красного пятна, расползшегося по шее и затронувшего подбородок со скулой.       — Но это всё мелочи, Дамьен, пустые мелочи. Гораздо труднее было жить те следующие дни, полные неизвестности, сомнений и горя. Агнеш постепенно переставала чувствовать ноги. Родители старели на глазах. Всё наше имущество сгорело дотла вместе с домом. Нашлись люди, давшие нам временный кров, но мы должны были решить, что делать дальше. А сил решать больше не было. Казалось, их тоже поглотил огонь… У нас остались кое-какие сбережения в банке, их хватило, чтобы уехать подальше от Будапешта. Мы стали всерьёз беспокоиться о своих жизнях — уже было не до мастерской. А когда пришли в себя, поняли: вернуться в большой город мы уже не сумеем. Слишком мало у нас денег, слишком много старых страхов. Сестре постоянно требовались дорогостоящие лечения, лекарства, массажи. Да и сумели бы мы вновь справиться с большой лавкой? Руки отца схватил артрит, подмастерьев у нас больше не было — Андраш пришёл гораздо позже. Мы открыли крохотную лавчонку в деревне и жили скудно, но хотя бы спокойно на её прибыль. Смелые мечты навсегда закрылись для нас… К тому же, Агнеш совсем изменилась, чего, впрочем, следовало ожидать. Она была задорной, резвой девочкой, мы всё детство пробе́гали с ней неразлучно, да и когда стали постарше — не отдалились, хотя чуть-чуть и остепенили свои чувства. Она привыкла танцевать, скакать, бегать туда-сюда, вечно излучала энергию и была первой танцовщицей на балах. И тут такое… Врачи сказали, что шанс подняться на ноги у неё есть, но очень маленький. Потребуются годы терапии, массажей, упражнений. Мы пытались обеспечить её всем этим, но не всегда были деньги. Поэтому лечение выходило рваным, нерегулярным, что делало её шанс ходить всё более прозрачным… Боюсь, Дамьен, сейчас она отчаялась. А эти деньги от заказов — попытка для неё стать счастливее. Попытка для всех нас. И я вас уверяю, мы ещё поборемся.       Лоринц достал из внутреннего кармана недавнее письмо от родителей и развернул его.       — Как вы знаете, я оставил почти всю сумму в доме. Отец пишет, что благодаря этим деньгам они смогли заказать для Агнеш двухмесячный сеанс терапии. Она наконец-то стала чуточку воодушевлённей, даже начала шутить! — глаза неимоверно кололо при одних только мыслях о счастливой сестре. Лоринц поскорее убрал письмо и отвернулся — образ Дамьена начал туманиться, а это значило, все слабости выплыли наружу. — Ну что, сильно вас разочаровала моя история? — глухо произнёс он в конце, быстро утирая глаза рукавом.       — Нет, — ладонь мягко опустилась на плечо — Лоринц даже не услышал, как он подошёл к нему. — Только убедила в том, как вы сильны, восхитительны и несгибаемы, — Лоринц не смел поднять глаз, но уже по голосу слышал — Дамьен говорил чертовски серьёзно. Когда он не лукавил, голос сразу истончался до глухой, обжигающей правды и робких вибраций. Дамьен всегда боялся откровенничать, боялся обнажать уязвлённую сторону своей души, но, когда делал это, Лоринц чувствовал. На сердце становилось до упрямого тепло, до невыносимого сладостно. — А ещё я понял, — продолжил вдруг Дамьен, но уже убрав руку с его плеча, — почему вы всё это время хранили образ упавшего артиста балета, даже не помня его имени, даже толком его не зная. Вы сравнивали и находили много схожего между ним и вами. Он навсегда растерял вдохновение, получив травму, несовместимую с балетом. Вы тоже пали, потеряв всё нажитое, и были вынуждены сойти с дистанции фарфорового забега. Вы тоже утратили вдохновение, ведь в чём большая радость изготовлять шаблонные тарелки и чашки? Ваше место — гораздо выше провинциальной лавчонки, продающей кому угодно претенциозные чайные сервизы! Но вот теперь вы, кажется, на своём месте… — договорил он уже тихо и загадочно и подошёл к двери, намереваясь оставить его одного — Лоринцу надо было прийти в себя и обдумать услышанное. Но, прежде чем юноша покинул мастерскую, Лоринц всё-таки окликнул его:       — Если я на своём месте, то значит ли это, что скоро его найдёте и вы? Своё вдохновение?       — Это очень вряд ли, — грустно улыбнулся ему Дамьен и повернулся спиной. — Жду вас после обеда в саду, поедем в Кестхей, — сказал он, прикрыв дверь.       Лоринц остался в глубокой задумчивости. Как остро подмечал всё этот Дамьен! Он уже не раз слышал от него невероятно точные, глубокие суждения и поражался им. И сегодня… сегодня между ними точно что-то поменялось. Оборвалось ли нечто, их тяготившее или, наоборот, соединило мягкой нитью разрозненные души, он не знал. Но видел, как сам постепенно падал в пучину неизвестного, притягательного, завораживающего; видел, как Дамьен осторожно пробовал пучину носком своего идеального ботинка и не мог сопротивляться томительному, жгучему нетерпению.       Но что ожидало их на том конце пропасти? Найдут ли они там спасение или только ловушку?..              Следующие дни Лоринц отвёл на покраску статуэтки. Дамьен ушёл принимать ванну и обещал присоединиться к нему позже. «Это мой шанс», — понял Лоринц и прокрался к нему в комнату. Хотел только поставить фарфорового пастушка на полку и уйти, в итоге остался на долгие минуты, с интересом и стыдом разглядывая убранство своего попутчика. Идеальный порядок, даже карандаши лежали по убыванию на столе. Одежда ровными стопками покоилась в шкафах или складка за складкой висела на плечиках. Обувь блестела начищенной кожей. Привезённые книги красовались новыми обложками. Лоринц не мог не восхититься «подмастерьем» ещё раз — каким необычным иногда казался ему Дамьен. Аккуратный, строгий, чистоплотный, не в сравнение многим юношам его возраста.       Но вот что за демоны скрывались за его сердцем, Лоринц так и не понял. Да и что такого особенного он рассчитывал заметить в его комнате? А копаться в личных вещах Лоринц не позволил бы себе и под дулом пистолета.       Фарфоровый пастушок, на подставке из цветочного луга, грациозно сидел на пеньке, скрестив ноги, и наигрывал мелодию на флейте. Простые крестьянские одежды, копна светлых волос, знакомые, притягательные черты лица — насколько их вообще возможно было отобразить на невысокой, размером с кружку, фигурке. Лоринц обтачивал её с большим вниманием и теплом, хотя поначалу думал, что только потренируется на ней. Он и правда вспомнил былые навыки, но было ли это единственной причиной?       Лоринца пугало, как часто теперь в его жизнь прокрадывалось обворожительное, но такое опасное сомнение. Раньше она хотя бы целиком состояла из разочарований и лишений — печально, зато постоянно…       После этого он вернулся в мастерскую и вытащил из печи статуэтку для заказа. Блестящая глазурь отлично покрыла каждую складку и изгиб, каждый сложный узор. Лоринц переместил статуэтку на стол и внимательно оглядел её. Блеск придал законченный вид изделию — это был привычный глазу фарфор, а не белый пористый материал, с которым работал Лоринц.       Статуэтка для заказа анонимного покупателя была высотой около полуметра и изображала собой монаха Берталана, как его представлял себе Лоринц. Он стоял с поднятыми руками, согнутыми в локтях, и смотрел чуть вверх, на небо. Смотрел мечтательно, благоговейно, с нежной улыбкой на губах. Лоринц изобразил его в расцвете сил, своим ровесником, и черты лица, конечно, немного додумал — прижизненного портрета простого монаха никто не делал. Он постарался вложить в его лицо обобщённый образ святых братьев, при этом лишённый гротескности, насмешки или позёрства: постриженные под горшок тёмно-русые волосы, густые брови, синие большие глаза, широкий, выдающий ум лоб, нос с горбинкой, подбородок с ямочкой. Юноша не вышел красавцем, но Лоринц этого и не добивался. Красота сияла внутри него, красота разливалась по всему его простому лицу, зажигая щёки румянцем и глаза — огнём, стоило засмотреться на его мечтательную улыбку, полную надежд и высоких мыслей.       На нём была простая монашеская ряса, подвязанная поясом. Чёрный цвет мог бы даже омрачить общее настроение композиции, но в дело вмешалась земная страсть монаха: бабочки. Они сидели на его раскрытых ладонях, на одежде, даже на волосах, подобно ярким цветам. По тому, как осторожно, аккуратно были согнуты пальцы, только чтобы не задеть нежные крылышки бабочек, казалось, что монах живой, что сейчас он шагнёт в сторону, взмахнёт ладонью и пёстрая кружевная стайка взлетит в синеву небес.       Лоринц искренне гордился тем, что сумел выхватить момент движения, лёгкости, небытия и замкнуть его в фарфоре, как думалось, столь громоздком и неуклюжем для такого. Он надеялся, что заказчик проникнется его идеей и разрешит ему взяться за остальные заказы. Думал ли он в тот миг о деньгах? Они были, конечно, важны для него и семьи, но душа пронзительно кричала: ты всё врёшь, дело во вдохновении!       Лоринц поймал, приручил, заманил его в своё сердце, как дикого зверя, и ещё толком не знал, что с ним делать, но чувствовал себя заинтригованным, радостным и, что главное, воскрешённым. Он никогда так много не работал и не изматывался, но спустя недели, проведённые в мастерской, ощущал только прилив сил и лишь приятную, будоражащую кровь усталость. Он точно хотел выполнить всю серию заказов и наконец-то обрести себя и свой талант, даже если это дастся мучительно, тяжело и горько.       Дверь мастерской скрипнула, и Дамьен, таинственно улыбаясь, переступил порог. Выставленная напоказ статуэтка монаха выбила из него заготовленную речь и заставила лишь поражённо уставиться на неё. Он видел весь процесс изготовления: начиная с мелких деталей одежды, бабочек и заканчивая покраской. Кое в чём он даже участвовал сам: например, помог местами вырезать полость для лица монаха, складки его рясы и некоторых простых бабочек, а ещё покрывал статуэтку глазурью и кое-где раскрасил её. Но это не отменяло его изумления от целой картинки.       Даже сам мастер иногда испытывал приятное восхищение своим произведением, когда спустя долгое время работы над ним вдруг смотрел на него отстранённо, оценивающе, хладнокровно. И вдруг понимал, что ему правда удалось. Больше не было мелких деталей, колючих несовершенств, шероховатостей, вечного напряжения на крохотных областях. Было только цельное восприятие, охватывавшее скорее идею и стиль, нежели чем мелочи. Некогда разрозненные нити вдохновения сливались воедино и показывали, стала ли задумка мастера гениальной или просто хорошей.       Лоринц уже давно не испытывал похожего чувства, хотя всё ещё не мог утверждать, будто его статуэтка совершенна или бесконечно изящна. Но она точно оригинальна, и желающий отыскать сокрытое в ней обязательно прочтёт на раскрытых страницах молитвенника в левой руке монаха фразу «Красота души начинается с восхищения красотой природы вокруг». И поймёт, что красота начинается вовсе не с богатого интерьера, а с цветущего фруктового сада за окном.       — Это прекрасно, Лоринц… — прошептал Дамьен и обошёл монаха вокруг; две прекрасные статуэтки, одна в его комнате, другая здесь, настолько выбили его из привычного равнодушия, что он выглядел до смешного нелепо в своём угловатом удивлении. Казалось, он не был создан для взлетающих кверху бровей, приоткрытого в шоке рта и часто вздымающейся грудной клетки. Лоринц видел, как опрокинул его душу в чан с эмоциями, а Дамьен захлёбывался и не знал, нравилось ему это или пугало.       — Вы… — проговорил он, запинаясь, — да вы хоть знаете, насколько гениальны? — посмотрел на него без улыбки, сверкнув серьёзной, холодной серостью глаз. — Вы же ни черта не представляете! — грудь распирало от эмоций и слов, но всё, что вылетало, получалось неловким и странноватым. Дамьен это понимал, смущался и всё равно лез: — Сколько лет вы потратили, создавая посредственности, когда могли бы обращать фарфор в живой материал, могли вот этими руками совершать волшебство? Это вам, конечно, не в обиду, вы ведь не виноваты в том, что всё так случилось… — поубавил он пыл и затих; руки нервозно сошлись крестом на груди, и пальцы легонько пощипывали ткань рубашки. Сам Дамьен опустил взгляд, присел на краешек стола и прикусил губы. Он понимал, что с восхищениями зашёл слишком далеко, что затронул тему, болезненную для Лоринца, и чувствовал себя наверняка паршиво. Но Лоринц не обиделся, только с интересом наблюдал за тем, как распускалась его душа, приоткрывая взор на что-то значительное.       — Я несу какую-то чушь, извините, — глухо проговорил он, положив пальцы на переносицу и зажмурив глаза. — Я должен бы выразить вам своё восхищение, но даже оно, пусть и искренне, выходит из моего сердца искажённо, уродливо и глупо. А я ведь покорён вами и вашим талантом — и уже очень давно, — опустил руки и наконец посмотрел на него: отчаянно, потерянно и затравленно. — С того дня, что мы знаем друг друга, если быть точнее. Я чувствовал — внутри вас дремлет яркое вдохновение, мощная сила, исключительное умение. Способен ли кто-то ещё, — Дамьен привстал, обошёл стол и махнул в сторону фарфорового монаха, — создать подобное, не прибегнув к излишне кричащим цветам, к опротивевшему стилю рококо, к чересчур мелким кружевным деталям? А изобразить меня, — спросил вдруг, остановившись рядом с ним, почти в шаге, и посмотрел прямо в лицо, — изобразить столь похоже и при этом сделать наивного, весёлого пастушка? Как вообще возможно сложить мой характер и гармонию природы? Но вы сделали. И я польщён. Ошарашен. Покорён, одним словом… — добавил Дамьен с какой-то злой, резковатой усмешкой и склонил голову.       Лоринц не знал, что делать. Подойти ли к юноше и дотронуться ладонью до его макушки? Встряхнуть за плечи? Обнять?.. Последняя мысль прозвенела в голове хрупкой трелью и постыдно улетучилась. Нет-нет, всё неправильно… Но правильно ли просто стоять и молчать?       Слова поднялись откуда-то из недр души, из тёмных провалов эмоций, из бездны сокрытых безумств:       — Сохраните мой подарок, Дамьен, несмотря ни на что. Смотрите на него иногда, чтобы напоминать себе, кто вы такой на самом деле. Кто сокрыт под вашем сердцем, — Лоринц подошёл ещё ближе — нос почти коснулся влажноватых, пропахших мёдом волос — и легонько нажал указательным пальцем ему в грудную клетку. Дамьен вздрогнул. — И жестокий принц балета, и искренний пастушок летних полей. Но более всего, — шёпот нежными лентами заструился в светлых волосах; сердце Лоринца предательски загрохотало, — кто-то, нуждающийся в простом человеческом тепле и понимании…       Он жалел о сказанном — как и всегда, когда дело касалось Дамьена и откровенности, но уже как-то отстранённо и насмешливо, как будто речь велась о давней болезни, к которой он привык. Он знал, что за всё обязательно расплатится, но как же сладостно было доверие Дамьена, его тайны и грустные улыбки… Лоринц уже давно отошёл от юноши и сделал вид, будто стирает с монаха последние пылинки, но лимонно-свежий аромат, перемешанный с медовым шампунем, ещё тлел на кончике его носа. Лоринц даже не заметил, с каким упоением вдыхал его последние призраки…       — И вам пора узнать, что этого всего не было бы, — продолжил он уже твёрдым голосом, — если бы не ваша проникновенная музыка и ежедневные концерты. Вы вдохновляли меня… — шёпоту всегда доверяют сокровенное, и Лоринц прельстился этой ловушкой. Но в сравнении с его прошлой речью эта звучала блекло и предсказуемо; он даже сам усмехнулся тому, как неблагоразумно распорядился словами.       Дамьен к тому времени вернул себя прошлого — оттенённого завесой равнодушия и высокомерия, и неловкость выпорхнула из комнаты, подобно бабочкам монаха Берталана. Они заговорили о прогулке и обеде, и чарующий шлейф терпкого разговора вылетел через окна наружу.              Анонимный заказчик писал ещё вначале, что спустя четыре недели к ним в дом наведается его доверенный посыльный, чтобы забрать статуэтку. Если она не будет готова, ничего страшного, достаточно только сказать об этом посыльному. Лоринц чуть-чуть не уложился в четыре недели, и присланный слуга застал его за окрашиванием изделия.       Через три дня монах Берталан, хорошо упакованный в коробку, проложенную мягкими тканями и бумагой, покинул их дом. Аноним обещал ответить как можно скорее, чтобы дать свою оценку и, если Лоринц прошёл испытание успешно, выдать ему вместе с полной оплатой и следующее задание. Хотя Лоринц был уверен, что статуэтка вышла добротной, оригинальной и отличной по качеству, он всё равно сомневался, что попал во вкусы неизвестного заказчика. Один при осмотре Тиханьского монастыря увидит только скучное провинциальное поселение, другой — найдёт тайные послания, выцарапанные на каменных стенах в подземных часовнях, и додумает романтическую историю любви, а третий — вообще обратится к истории и создаст статуэтку в честь местного святого. Правильного ответа не было, это Лоринц понимал, но ему было важно прощупать настроение и эмоции заказчика. Если Берталан со своей невинной страстью понравится анониму, значит, Лоринц на верном пути.       Ответное письмо он вскрывал дрожащими руками — счастье, что над душой не стоял Дамьен, обожавший бесстыдно подглядывать в чужие послания. Лоринц бы потом ещё долго не отмылся от его насмешек и язвительных высказываний!       «Уважаемый Лоринц,       То, что вы прислали, выше всяких похвал. Это изумительный образчик чистого, искреннего искусства, какое сегодня мало найдёшь в фарфоровой индустрии. Я специально оставил идею на откуп вашей фантазии, чтобы посмотреть: за что зацепитесь вы. Статуэтка свежа и по исполнению, и по задумке.       Я глубоко восхищаюсь вами, пусть вас не обманывают мои скупые, блеклые слова! Я не писатель, мои предложения, сами видите, косноязычны и пресны. Сожалею, что не могу выказать вам своих эмоций вживую. Надеюсь, достойная оплата согреет вам душу. Как и моё новое предложение»       Лоринц облегчённо выдохнул и, оторвавшись от письма, поднял голову к потолку с блаженной улыбкой. Хотелось, конечно, что-нибудь прокричать, подпрыгнуть, выкинуть, но он только сдержанно взмахнул письмом и вернулся к его содержимому.       «Собирайтесь без спешки, и через два дня за вами подъедет фиакр. Он отвезёт вас до будапештской железнодорожной станции, где вы сядете на поезд. Ваша следующая остановка: город Варшава в Российской империи. Все формальности — билеты, документы — я подготовлю для вас и вашего попутчика, только отпишите мне его полное имя; на пересечении границ проблем не возникнет, как и в самом городе, об этом можете даже не волноваться. В Варшаве вас будут ждать достойный номер в гостинице «Европейская» и мои дальнейшие указания по следующему заказу»       Лоринц изумлённо охнул, узнав следующую страну. Он было решил, что аноним — любитель таких экзотических мест, типа Балатона или маленьких городков, рассыпанных по Австро-Венгрии. Он даже и не задумывался, что они могут поехать в чужие страны, да ещё и в такие, подобные Российской империи! О ней он знал мало: далёкая, холодная страна представлялась ему сокрытой под завесой тайны и опасности. Но, с другой стороны, убеждал себя Лоринц, почему бы ему не съездить и не развенчать все мифы? Что-то подсказывало ему, что империя отличалась лишь в мелких национальных деталях от его родины, а всё основное было наверняка до боли схожим…       За ужином он рассказал Дамьену о письме заказчика и новом городе. Юноша попытался скрыть улыбку за газетой, когда Лоринц говорил о том, что у него получилось попасть во вкусы заказчика. Но сделал это так неумело, что отогнутый краешек позволил Лоринцу зацепиться за его довольное лицо. Дамьен уже не относился к этой поездке как к вынужденному испытанию; Лоринц начинал думать, что этого юноша добивался с самого начала, а недовольство только отлично отыгрывал. Эта поездка нужна была им обоим. Одному — чтобы обрести свой смысл, второму — чтобы от чего-то сбежать…       Конечно же, Лоринц выслушал целую возмущённую тираду по поводу Варшавы. Дамьена смущало путешествие в Российскую империю, пусть аноним и обещал им безопасность и лучшие номера в роскошной гостинице. Однако желание окунуться в иную культуру превысило все заскорузлые страхи, и Дамьен неохотно признал, что всецело готов отправиться вместе с ним, хотя и ненавидел дальние железнодорожные поездки.       Пока тема была актуальной, Лоринц вспомнил ещё кое о чём, что тревожило его душу последние дни:       — Дамьен, я предлагаю вам больше не платить мне денег за то, что вы обучаетесь у меня. Пожалуйста, дайте договорить! — Лоринц предупредительно поднял ладонь, когда заметил в лице Дамьена непривычно резкую и горячую волну оспорить им сказанное. Даже газета оказалась грубо отброшенной на стол. — Постараюсь объясниться, чтобы вы поняли меня и то, что я вовсе не желаю вас оскорбить, — Лоринц старался говорить спокойно, но голос иногда дрожал, особенно на сложных моментах. — Я считаю вас своим приятелем и не могу допустить, чтобы вы платили за время со мной, которое между приятелями по умолчанию бесценно. А ещё я вижу, — добавил он, глядя на задумчивого Дамьена, мешавшего ложечкой сахар в чае, — что вы уже научились почти всему. Поэтому мне совестно и даже неприятно будет брать у вас деньги за то, что даже обучением уже не назвать. Я готов и дальше посвящать вас в какие-нибудь мелкие детали и секреты изготовления фарфора, но то будет сделано на абсолютно дружеских началах. И, конечно же, при условии, что вы сами того пожелаете. Не отвергайте моё предложение, — добавил он чуть тише и даже наклонился вперёд. — Не обрушайте то, что с таким трепетом создавалось все эти недели между нами… Мы жаждем дружбы друг друга на искренней основе, примите уже это.       Дамьен тяжело вздохнул и склонил голову. Взгляд его совсем скрылся, оттого он весь приобрел равнодушный, безэмоциональный облик. Лоринц больше всего ненавидел эти мгновения, когда Дамьен замыкался внутри себя на кучу замков и решал его судьбу за закрытыми дверями. На сей раз он оттаял быстро, долго не мучая Лоринца:       — Значит, как только вам стали не нужны мои деньги, вы захотели…       — Перестаньте, Дамьен! — запрокинув голову, недовольно прошипел Лоринц и поглубже вздохнул — терпение теперь приходилось брать из воздуха. — Вы можете сейчас сделать мне очень больно своими словами! Подумайте, прежде чем сказать… Знаю, в вас взыграла гордость, но позвольте же себе хоть один раз уступить.       Он снова посмотрел на Дамьена. Лицо его больше не выражало задумчивости, злости или раздражения. Но не было оно и равнодушным. Скорее, туманно-заинтересованным или даже… довольным? Лоринц не смог бы описать точно: приглушённый свет в столовой именно сегодня показался намеренным, сделанным лишь ради чарующего представления одного актёра. Дамьен то ли легонько улыбался, то ли из привычки кривился в своей насмешливой ухмылке. Ладонь его придерживала подбородок, а взгляд, лукавый и блестящий, скользил по Лоринцу. Ни доли гнева, ни капли возмущения. Будто и не было всего прошлого разговора.       — Я принимаю вашу просьбу, Лоринц. Так и быть. Хотя и чувствую себя немного уязвлённым… — звонкая усмешка рассекла его слова, чем выдала внутреннее довольство; будто бы Лоринц успешно прошёл какой-то экзамен. — Но у меня будет к вам одно условие, которое вы должны будете выполнить.       — А именно?       — Перейдём на «ты».       Лоринц так изумился, что несколько следующих секунд ничего не мог сказать. Как было странно слышать такое предложение от Дамьена! Казалось, он не нуждался ни в чьей дружбе, не выказывал тёплых отношений и желания сблизиться с Лоринцом, а стремился, наоборот, оградить себя от чужих людей и возвести десяток стен, если понадобится. И тут вдруг — перейдём на ты…       — Это не самое сложное, Дамьен, что ты мог придумать, — улыбнулся Лоринц, и с другого конца стола к нему тоже вернулась улыбка.       — Но это вовсе не означает, — Дамьен прокашлялся, нахмурил брови и вернулся к газете с самым строгим видом, — что тебе можно лезть в мою душу или пытаться вывести меня на те откровенные разговоры, которых я не желаю. Мы с тобой только простые приятели, запомни это.       Лоринц кивнул и запомнил. Насколько долгой оказалась эта память, потом и сам горько смеялся, но в тот день Дамьен был суров и серьёзен и ничто не предполагало, будто случится иначе.       — Что там такого интересного в газетах, раз ты зачитываешься ими весь вечер? — Лоринц заметил, с каким любопытством Дамьен продолжил чтение, даже когда принесли горячие блюда. Юноша загадочно посмотрел на него поверх бумажных листов, а затем расправил газету так, чтобы оставить на виду нужную статью, и отдал Лоринцу. Тот пробежал взглядом по заголовкам, но не нашёл ничего захватывающего, поэтому взглянул на Дамьена вопросительно. Тот вернул ему слегка изумлённый, тоже вопрошающий взгляд, а затем усмехнулся:       — Что же ты, совсем ничего интересного не увидел?       — Ну, кроме приезда императрицы Сисси в замок Гёдоллё и кражи картины у какого-то богача, тут ничего нет, — пожал плечами Лоринц и ещё раз опустил взгляд, чтобы проверить. — Право, я не понимаю, во что тут так можно вчитываться…       — Тебя совсем не удивила статья про кражу? — Дамьен сложил руки на груди, его брови изогнулись в лёгком сомнении.       — Богачи привыкли, что всё в этом мире принадлежит им, — равнодушно фыркнул Лоринц. — Кто знает, может быть, картина сейчас в лучших руках… Да и, откровенно говоря, к подобным новостям я отношусь скептически. Может быть, ты обвинишь меня в равнодушии к украденным произведениям искусства, но — к счастью или к несчастью — мне пришлось увидеть на своём пути вещи похуже кражи. К тому же, — добавил Лоринц с усмешкой, — если бы украли мою статуэтку, я был счёл это комплиментом.       Только сказав, Лоринц понял, что как-то смело разоткровенничался с Дамьеном, словно после их разговора все прежние недомолвки и расстояния резко пропали или сократились, и всё поменялось за миг. Конечно, он неправ… Наверное, не стоило так спешить и раскрывать все свои, порой спорные, мнения. Но Дамьен смотрел на него с терпким, глубоко сокрытым восхищением.       — Прости, возможно, я сказал лишнее, — поспешил оправдаться Лоринц и склонился над тарелкой. — Просто я и впрямь придаю таким событиям мало значимости. Возможно, оттого, что моё сердце успело зачерстветь.       — Я вовсе не осуждаю тебя, Лоринц, — улыбнулся Дамьен. — А наоборот — даже кое в чём разделяю твои мнения. А о статье про кражу я спросил не просто так — там ведь всё гораздо глубже… Ты, наверное, не слышал прежде про одну организацию, которая там упомянута. — Лоринц быстро вернулся к колонке и пробежал глазами до названия в кавычках.       — «Пурпурные анемоны»? Похоже на название какого-то клуба любителей-садоводов! — они с Дамьеном не сдержали улыбок и тихонько прыснули от смеха. — Но нет, первый раз слышу о таком.       — Им приписывают эти кражи произведений искусств, потому что есть одна характерная деталь, которая отличает их от остальных воришек, — Дамьен остановился, чтобы сделать глоток остывшего чая. — Они всегда оставляют что-нибудь взамен. Что-то, сопоставимое с похищенным предметом. Например, украдут статую Венеры — оставят живописный набросок этой древнеримской богини. Украдут золотую подставку с ангелами — оставят каменного посланца небес и всё в таком духе. Воруют они, судя по всему, только из личных коллекций.       Лоринц пригляделся к статье и дочитал её до конца. Развязка заставила его удивлённо хмыкнуть.       — Они украли пейзаж и оставили вместо него ноты? Тут даже прилагается их копия! — Лоринц посмотрел на Дамьена. — Ты сумеешь по ним сыграть?       Тот в сомнении покачал головой.       — Я их проглядел; судя по всему, музыку писали для фортепиано, так что если я и сыграю, то придётся многое адаптировать под себя… Ещё они весьма бледно пропечатаны на странице, и многое неясно.       — Я такой неуч в этом! — разочарованно покачал головой Лоринц и легонько хлопнул себя по лбу. — Совсем не подумал про то, для какого инструмента они писались. Просто уж больно стало интересно, что же такого сопоставимого воришки могли дать вместо пейзажа… А вообще, всё это звучит весьма любопытно. И неужели у полиции нет никаких зацепок?       Дамьен флегматично пожал плечами.       — Сейчас о них мало что известно. Может быть, когда-то их поймают… А следующую кражу никак не спрогнозируешь — воруют они всюду в Европе, — юноша придвинул к себе газету вновь и вгляделся в копии нот. — Я каждый выпуск ищу статьи про очередную кражу и ликую, когда вижу, что она совершена «Анемонами» и они оставили в подарок ноты. Люблю переписывать их на виолончель и играть.       — Постарайся не потратить на это всё своё время в ближайшие дни, нам же надо собирать вещи, — напомнил Лоринц, кинув на него многозначительный взгляд. Дамьен же пропустил его мимо и уже зачарованно склонился над копиями. На ближайшей полке обнаружились разлинованные листы — видимо, юноша готовился к этому давно, и работа вовсю закипела.       Лоринц же, медленно доедая пудинг, задумался над только что услышанным. Как же сильно он отстал от жизни и новостей большого мира! Ещё бы немного, и вернуться в прежнюю суету было бы очень сложно. Крупные города с их бешеным потоком слов, звуков, событий уже начали бы пугать его. Пожалуй, путешествие в Варшаву было хорошим вариантом — это подготовит его к новой жизни. Лоринц удивился, когда подумал об этом; неужели теперь он желал вернуться в большой город?       Погоня за вдохновением заставила его пересмотреть многое в своей судьбе.       — Анемоны… — тихо, задумчиво проговорил он, водя ложечкой по пудингу. — Это ведь значит отречение. В редких случаях болезнь.       Дамьен резко вскинул подбородок и посмотрел на него изумлённо, даже с испугом и подозрением.       — Что?       — На языке цветов, — поспешил объяснить Лоринц и расслабленно улыбнулся. — Не спрашивай, откуда я знаю. Так уж вышло, что книги, которыми зачитывалась сестра, были полны посланий в таком духе. Где-то даже прилагалось полное описание цветов и их значений… Так как нам приходилось экономить на многом, а читать очень хотелось, мне приходилось проглатывать и эти романтические сюжеты. Не скажу, что они совсем плохи, просто не в моём вкусе. Но я был счастлив читать и такое.       Дамьен успокоился и, равнодушно хмыкнув, вернулся к нотам. Лоринца даже поразил его испуг, но он списал его на творческий процесс, который вообще не стоило прерывать своими странными высказываниями.       После ужина они встретились в гостиной, и Дамьен наиграл ему мелодию из газеты. Лоринц, хотя и не был большим знатоком, нашёл эту музыку хорошей. Для негодяев, какими всё-таки были эти воришки, очень даже недурно! Лоринц попытался прочувствовать мелодию, и перед глазами легко возникла парящая в утренней дымке цветистая лужайка. Наверняка это раннее-раннее утро, та туманная прослойка неустойчивого времени между солнечным светом и тьмой ночи, в которой можно легко затеряться и никогда не выйти. Всё покрыто серой хрустящей вуалью, пахнет сырой землёй…       Лоринц поделился своими ощущениями с Дамьеном, и тот довольно кивнул, признавшись, что почувствовал схожее.       — Так ли уж посредственно то, что оставляют после себя «Анемоны»? — задумчиво спросил он, но, не дав Лоринцу время для ответа, тут же напустил на себя равнодушно ленивый вид и пожаловался на то, что слишком устал сегодня, поэтому пойдёт спать раньше. Лоринц остался наедине с размётанными по железной подставке нотами и своими меланхоличными мыслями. И хотя нотная грамота была для него недоступна, он блуждал взглядом по чёрным точкам, словно силился понять что-то. Отчего-то ему захотелось прослушать все произведения, когда-либо оставленные этой группой вместо украденных предметов. Казалось, услышав их все, он мог бы что-нибудь осознать, приблизиться к чему-то, собрать разрозненные сценки воедино… Неужто так бы он смог отгадать, что из себя представляла эта группа? Лоринц даже рассмеялся и собрал ноты в аккуратную стопку.       «Вероятно, это просто сытный ужин разгорячил мне кровь, и я несу всякий бред…»