Фарфор и балет

Чтобы видеть прекрасное, надо смотреть сердцем. «Маленький принц» Антуан де Сент-Экзюпери ©

      Через два дня, как и обещал аноним, за ними приехал фиакр. Кое-как они с Дамьеном успели уложиться и вроде бы ничего не забыли. Прощаться с уютным, тихим домиком на окраине озера, рядом с белоснежным монастырём, было жалко и грустно. Лоринц уже свыкся и с прислугой, скромной и неприметной, выполнявшей свою работу безукоризненно, и с большими площадями, и с роскошной мастерской, к удобствам которой так привык. Заскучал он, едва они отъехали, и о времени, проведённом здесь: о дневных прогулках, об утренних концертах, о тёплых вечерах. О том, как они с Дамьеном искали вдохновение в монастыре, лепили монаха Берталана и раскрашивали по глазури; обо всех разговорах, откровенных, дерзких, неприятных и до душевной дрожи обличающих. О ласковом, противоречивом Дамьене, которого он по-настоящему узнал только здесь.       О простом, тихом счастье, достичь которого оказалось так легко, будучи вдохновлённым. Лоринц чувствовал себя разогретым, готовым к следующему броску фантазии; он принимал очередной вызов анонима и обещал, что следующая статуэтка будет ещё лучше.       Окрылённые, они начинали новую главу своего путешествия.              Дамьен, конечно же, заныл уже на железнодорожной станции, когда оказалось, что многочасовая поездка до Будапешта — это только начало. Впереди их ожидали два дня дребезжащего поезда. Лоринц так давно не ездил, что с восторгом глядел на ожидавший посадки блестящий паровоз и гадал, какие пейзажи откроются их взглядам в скором времени. Дамьен осаждал его радость: «Укачает на второй минуте, потом только и сможешь, что лежать с дурнотой в горле. А за окном — ничего интересного, одни серые поля да захолустные деревни. Даже спустя дни после поездки будет шатать из стороны в сторону». Как Лоринц и думал, это оказались всего лишь капризы Дамьена, который, по итогу, перенёс поездку прекрасно.       Вокзал поражал своей бесконечной суетой и гомоном. Пахло масляными пирогами, букетами фиалок и сигаретами. Перед глазами мелькали лишь чёрные котелки да разноцветные шляпки; лица стирались в своём разнообразии и при этом удивительном сходстве. Сценки шли по отрепетированным шаблонам, будто Лоринц пришёл на студенческий спектакль: десять прощаний, три сладостных воссоединения, одна нерешимость, стоившая двум людям их счастья. Лоринц с интересом наблюдал жизнь вокруг и всё гадал, какими они с Дамьеном кажутся посторонним людям; его друг же стремился поскорее покинуть душный холл и выйти к перронам. Носильщик торопливо толкал за ними тележку с чемоданами.       Аноним заказал самые лучшие места для них: целое уютное купе принадлежало только им. Лоринц восхищался и синей бархатной обивкой лежаков, и до хруста отмытым столиком, и позолоченными узорами на стенах, и незамысловатыми копиями известных пейзажей. Дамьен обвёл взглядом их временное жилище и только недовольно фыркнул: «Надеюсь, здесь хотя бы кормят прилично…». Лоринцу иногда хотелось осадить этого зазнавшегося, пресытившегося всеми благами своего века юношу; в иные моменты не верилось, что это один и тот же человек, который говорил ему о вдохновении и рассказывал свою трагедию.       Поездка прошла хорошо. Несмотря на изначальный настрой Дамьена, Лоринцу как-то удалось его отвлечь. Дни пролетели незаметно: они то вели неспешную беседу о пустяках, то ходили в вагон-ресторан и с кем-нибудь обязательно заговаривали, представляясь двумя творцами, отправившимися за вдохновением в Варшаву, то слушали виртуозное исполнение этюдов Ференца Листа в специальном вагоне, где можно было отдохнуть в удобных креслах, почитать, искурить трубку или даже самому испробовать несколько нот на большом рояле. В общем, заскучать было некогда. Один только раз поезд остановился надолго — когда проезжали границу. У пассажиров проверили документы, и вагоны грузно двинулись дальше, в глубь уже чужой страны.       Лоринц всё пытался найти различия между видами за окном, когда они ехали по Австро-Венгрии и когда оказались в Российской империи. Но по итогу всё оказалось до смешного похожим: те же бесконечные, жёлто-коричневые поля, прогалины деревень, густые, ещё только наливающиеся листвой леса. К Лоринцу подкрадывалась изумительная мысль: между нами гораздо больше сходств, чем отличий. И если бы это касалось только природы…              Они подъехали к вокзалу Варшавы в полдень. Пока искали свободный фиакр, пока пытались объясниться с извозчиком, на пальцах показывая ему гостиницу «Европейская», пока добирались и располагались, время быстро пролетело до вечерних сумерек. Город так и остался где-то за тяжёлой портьерой усталости, пелена из удрученности и посторонних забот покрыла его. Лоринц заметил лишь маленькие уютные площади, разноцветные ажурные домики, церкви с тёмно-зелёными куполами, брусчатые дороги и в целом непринуждённую атмосферу, разлившуюся во все трещинки этого славного города. Конечно, не роскошный Будапешт с его широкими проспектами и длинными набережными, богатыми дворцами и барочными церквями. Но было в Варшаве что-то особенное, тёплое и бесконечно радостное, даже без блеска роскошеств.       Лоринц уже догадывался, почему аноним выбрал этот городок, такой типично европейский и ухоженный.       В гостинице, к счастью, знали немецкий язык и помогли устроиться. Их ожидали два богатых номера, достойных только известных людей или даже королевских отпрысков. Лоринцу стало неловко, когда он зашёл в такие хоромы и понял, что всё это будет принадлежать ему. Дамьен как-то в поезде сказал, что гостиница считается одной из лучших в Европе и построена всего-то лет двадцать назад. Внешне она походила на искусный образчик современных дворцов: квадратной формы, из белого камня, с колоннами, отмечающими галереи для прогулок, внутренним садом и сверкающей залой для вечерних концертов, выступлений и танцев.       В номере Лоринца находилась спальня, гардеробная, собственная ванная комната размером с его мастерскую в доме родителей, гостиная и столовая — на случай, если он пожелает отобедать приватно. После короткого отдыха, разбора вещей и принятия ванны они с Дамьеном встретились внизу, в ресторане, и Лоринц, хотя и вновь почувствовал себя деревенским простаком, восторженно рассказал обо всех мелочах, которые заприметил в номере:       — Представляешь, я и не думал, что у меня над головой у кровати будет висеть картина семнадцатого века! — Дамьен усмехнулся снисходительно, и Лоринцу сделалось совестно. — Я тебе опять наверняка кажусь или безумцем, или дураком…       Но Дамьен тут же взглянул на него серьёзно и расстроенно покачал головой; серые глаза наполнились тончайшей, едва ощутимой тоской, так сочетавшейся именно с ним.       — Нет, я думаю, ты — настоящий художник. Ты замечаешь все те мелочи, которые для меня давно утратили ценность. Я смотрю на мир гораздо более уставшим, раздражённым взглядом. Если хочешь, — Дамьен горько улыбнулся, — называй меня пресыщенным богачом, как наверняка называл мысленно несколько раз. Но что я могу с этим поделать? Мне остаётся только восхищаться такими, как ты…       Ещё недавно Лоринц сомневался, когда Дамьен говорил искренне, а когда — только насмехался. Теперь же ответ прочно засел в нём, но Дамьен на то и был самим собой, что даже его восхищение опутывало шею тяжким камнем и тянуло книзу. Странное, зыбкое, обманчивое восхищение — или кандалы зависти с другой стороны? Лоринц не знал, стоило ли радоваться или, наоборот, грустить о том, что такой прекрасный юноша утратил способность наслаждаться миром вокруг.       Прошло больше месяца с их знакомства, а он так и не понял, что же ещё, кроме потери балета, превратило жизнь Дамьена в чёрно-белую фотографию.       Письмо от заказчика пришло на следующее утро.       «Я снял для вас мастерскую в Краковском предместье, это недалеко от гостиницы, буквально семь-десять минут. Адрес приложил на карточке, правда, на доме номер не указан, но вы его всё равно узнаете: он узкий, трёхэтажный и светло-фиолетового оттенка, стоит ровно напротив костёла Святого Креста. На этот раз вам придётся искать своё вдохновение в Саксонском саду — уверен, это место вас не разочарует идеями. Условия остаются прежними: через четыре недели придёт мой посыльный, чтобы узнать, как идут дела. Не торопитесь. Если будет необходимо, я улажу все вопросы с арендой и номером в гостинице. Наслаждайтесь проведённым временем!»       В постскриптуме он рассказал о том, как лучше отправлять письма семье. Лоринца удивило и даже чуть расстроило выбранное место для поиска идей: сколько всяких разных сюжетов можно найти в саду! И не все они будут одинаково хороши. Какое вообще придётся по вкусу анониму? Да, Лоринц думал недавно, что вполне понял направление его мыслей и даже предпочтений, но всё-таки надеялся попасть в более конкретную по своему настроению площадку. А чего только может не быть в садах: и любовные истории, и выступления фокусников, и ссоры, и грациозные полёты лебедей! Тему придётся выбирать очень тщательно…       Он поделился мыслями с Дамьеном, но тот не выразил такой же озабоченности. Изогнул губы в безразличном сожалении, покачал головой и возразил, что не видит в том большой проблемы. «Давайте сходим в сад, он же совсем рядом с нами!» — невзначай бросил он поверх утренней газеты. Погода как раз располагала к прогулке: топлёное апрельское солнце, слабый ветерок, взбаламученное редкими барашками облаков синее небо. Воскресный день намекал на то, что тропинки сада будут полны людей, но Лоринц считал это даже достоинством: может быть, сюжет его будущей статуэтки кроется в случайно брошенном слове или подслушанном разговоре?       Но прежде Саксонского сада Лоринц настоял, чтобы они прошлись вниз по улице и осмотрели новую мастерскую. Дамьен уступил ему так, как уступают маленькому ребёнку в его капризе: закатив глаза и снисходительно улыбнувшись.       Светло-лиловый, цвета первой нежной сирени, домик и правда стоял ровно напротив костёла и выглядел даже как-то неприметно на фоне своих соседей в вычурных коралловых и жёлтых цветах, с лепными карнизами и вензелями. Одна входная дверь да затянутая портьерами витрина — вот и всё внешнее убранство, даже балкончика не было. Первый этаж, наспех убранный от пыли и мусора, служил прихожей, гостиной и комнатой отдыха. Лоринц сразу же раздёрнул шторы и впустил медовый свет внутрь. Судя по планировке, раньше здесь располагалась какая-то лавка: нетрудно было представить вместо широкой прихожей полукруглую залу с разложенными товарами и топчущихся людей. Чуть в глубине даже темнел отпечаток от стойки с кассовым аппаратом. Лоринц оценил простую обстановку, ни одного намёка на богатые вещи или мебель.       — Здесь я буду отдыхать от роскошного отеля! — заметил он с усмешкой. Дамьен намеренно прослушал его высказывание, внезапно заинтересовавшись грубо сколоченным шкафом.       Узкая лесенка вела на второй этаж. Света здесь было больше. Лоринц внимательно оглядел содержимое полок, комодов, проверил печь, придирчиво оценил запасы глины и других материалов, посчитал баночки с краской. Дамьен с лёгким удивлением спросил:       — Что же это, неужели Заказчик что-то упустил?       Лоринц только и ждал этого вопроса — на деле он лишь хотел немного пошутить над Дамьеном. Он повернулся к нему и не сдержал улыбки:       — Нет, всё отлично, мастерская укомплектована идеально. Просто этот дом выглядит так хорошо, что я боюсь променять на него гостиницу!       Дамьен устало цокнул и взмахнул ладонью, показав: «Ты опять за своё!».       — Не переживай, я буду вытаскивать тебя отсюда, ведь я-то не собираюсь тут ночевать…       — А ты представь такую ситуацию! — усмехнулся Лоринц и поправил на стене неровную картину — натюрморт из рассыпанных фруктов и бокала вина. — По-моему, будет очень забавно.       Дамьен только фыркнул.       В общем, мастерскую Лоринц оценил не хуже предыдущей. По размеру она была чуть меньше, но это не имело значения. Главное — хорошая печь и качественные материалы, а этим заказчик обеспечил его вдоволь. Сам дом понравился ему — своей незамысловатой мебелью и скромными комнатами, хотя зоркий глаз подмечал в деталях небрежность — готовили его в спешке, но Лоринцу это не претило. Заказчика можно понять. То, что он хорошо разбирался в изготовлении фарфора и знал толк в инструментах, глине, красках, нравилось Лоринцу. Он-то думал, что придётся ещё в десятках письмах разъяснять разницу между белой глиной и обычной!       После мастерской они отправились обратно по улице к Саксонскому саду. Дамьен предложил там же выпить кофе — по его словам, на берегу озера стояла отличная летняя веранда, с которой ещё и открывался изумительный вид.       Лоринц ожидал увидеть претенциозный парк с двумя аллеями, едва расчерченными клумбами и неприметным озерцом, к которому лениво слетались бы упитанные утки. Не то чтобы он недооценивал поляков или их вкусы, просто привык, что всё красивое расположено в столицах и больших городах. Едва они вошли в сад, он тут же с насмешкой укорил себя за такие мысли: «Уж не разбаловался ли я?». И ведь правда: ещё недавно всё, что Лоринц видел, ограничивалось деревней и соседним крохотным городком, куда он ездил на ярмарки.       Сад превзошёл все ожидания. Он не казался искусственным, врезанным в ландшафт города специально и неумело. Он будто перемещал жителей за пределы городских стен и наполнял сердца живительной лёгкостью, такой привычной в лоне природы. Пологие холмики, покрытые сочной травой и кучерявыми цветками, плавно перетекали в извилистые аллейки, томящиеся в игристом теньке под изогнутыми кронами. Розы оплетали белоснежные беседки, внезапно появлявшиеся на пути. Тропинки уводили в глубь старого леса, к тайнам влюблённых сердец и отчаянных свиданий. На солнечной набережной рядом с лазурным озером прогуливались гувернантки с детьми. Два белых лебедя медленно плавали в тени плакучих ив. Цветы росли без строго очерченных клумб и порядка, даже розы плелись дико по случайно возникшим рядом штакетникам. Пахло сладостями из ближайшего кафе, свежей землёй и тем густым, слегка застревающим в горле ароматом подступающей весны из древесных соков, едва вылезших цветов и зелени.       Дамьен наблюдал за ним исподтишка, Лоринц это почувствовал только в середине прогулки. Краска тронула щёки, когда он заметил. Неужели Дамьен опять посмеивался над ним? Но нет: во взгляде не было ни доли насмешки, лишь чистое, искреннее любопытство. Может быть, теперь Дамьен хотел чётко поймать тот миг, когда Лоринца вдруг озарит новой идеей? Эта мысль смешила уже самого Лоринца: что ж, пусть попробует, всё равно бесполезно. Пытаться насильно схватить вдохновение руками — всё равно что ловить мотылька без сачка. В Тиханьском монастыре они это уже проходили.       «Может быть, он всего лишь учится у меня тому, как искать идеи? Но если бы он только понимал, что я и сам не знаю!» — думал Лоринц, теперь уже не отрываясь глядя на Дамьена. Шли они в полном молчании, но уже давно оно их не тяготило — так приятно было бродить среди прохладных лесов, думать о чём-то своём и при этом не испытывать неловкости от того, что человека рядом с тобой следует развлекать болтовнёй! Дамьен вообще не любил пустых разговоров, и уже за одно это понравился Лоринцу сразу.       Они обошли парк, спустились к озеру, побродили в оранжерее, отдохнули в ротонде. Наконец, вернулись к кафе и вознаградили себя желанным кофе. Лоринц так разомлел на солнце и оказался настолько поглощён созерцанием природы вокруг, что совсем позабыл о причине, их сюда приведшей. Голова его была чиста и звенела от пустоты выветрившихся мыслей. Ни одна идея не пришла к нему. Людей вокруг ходило много, они не раз и не два подслушивали чьи-то разговоры, становились свидетелями милых семейных сценок и даже захватили неловкое признание в любви. Но ничто из этого не годилось. Это были всё обыденные, может быть, и приятные сердцу моменты, но, излитые в фарфор, они поблекнут и потеряют яркость своей задумки. Если Лоринц наткнётся на что-то особенное, оно вышибет дверь с ноги в его мысли и устроит в сердце хаос.       Вернулись они в гостиницу притихшие, опустошённые, непривычно уставшие, хотя прошли сегодня мало — в сравнении с их каждодневными прогулками в Тихани. Поэтому Дамьен предложил отдохнуть, заняться своими делами, а потом встретиться у кого-нибудь из них в гостиной, чтобы послушать музыку.       — Как только перестаю заниматься виолончелью, сразу теряю навык, — самокритично заметил он и, хмуро кивнув Лоринцу на прощание, отправился к себе. Лоринц уже знал, какую музыку попросит его сыграть; назойливая идея прослушать все отрывки неизвестного исполнителя, состоявшего в «Пурпурных Анемонах», не оставила его. Он наивно полагал, что сможет что-нибудь понять, хотя давал себе отчёт: всё это не более чем игра. Но если уж воры решили её устроить, значит кто-то должен хотя бы попытаться вникнуть в её правила. Можно было, конечно, расспросить Дамьена в лоб — уж он-то наверняка пробовал разгадать, но хотелось сделать всё самому. Лоринц в глубине души любил загадки, но не желал слышать ответ на них раньше времени.       Он уговорил Дамьена сыграть что-нибудь ещё авторства той преступной группы. Юноша посмотрел на него с удивлением и недоверием, но просьбу исполнил. От Лоринца не ускользнула довольная, крохотная улыбка на его губах, будто всё так и было задумано.       С собой Дамьен принёс ноты только из прошлой и позапрошлой газеты, но, к удивлению, он помнил ещё три предыдущих произведения наизусть. Даже тот факт, что они были короткими, не убедил Лоринц — он продолжал думать, что Дамьен готовился специально, предугадал, как заинтересует это его спутника. Однако, хотя музыка и понравилась Лоринцу, всё же результат разочаровал: он ни черта не понял, что могло скрываться за всеми этими музыкальными отрывками. По характеру они тоже оказались разными: одни неслись вскачь, бодро рассекая воздух гостиной гнусавыми звуками, другие сгущали золотые тени, копившиеся по углам, и окунали в жизнь, которой Лоринц никогда не жил. Он бы мог предположить кое-что общее между всеми произведениями — тонкую меланхоличную нотку, протянувшуюся нитью между основными мотивами, но сомневался, что это так, что это не привиделось его уставшему, настороженному разуму. Найти несуществующее легко — гораздо труднее отличить мираж.       Лоринц решил отложить разгадку таинственной музыки до лучших времён.              На следующий день они прогулялись по Варшаве. Как Лоринц и ожидал, увидев город ещё из окон фиакра, жизнь здесь текла размеренно, непритязательно и легко, а дома, площади, улицы, мостовые впитали мягкую непринуждённость своих жителей. Сочную разноцветную палитру случайно уронили на город, и фасады ожили яркими красками. Весёлость и беззаботность рассы́пали по ярмарочным площадям, протянули меж лавочных шатров и деревянных ящиков с ароматными фруктами. Густой, объёмный звон колоколов с башенок и задумчивые виды барочных, бело-кремовых фасадов церквей разбавляли взбалмошность рынков и вкидывали в них щепотку суровой благости. Улицы вибрировали от повозок, громоздких трамваев, стука тростей и цокота каблуков. У изысканных ресторанов мужчины встречали своих пани, и шлейф от цветочных букетов тянулся далеко вслед за ними по улице.       Лоринцу понравились и тихие скверы у каменных церквей, и дикие набережные, заросшие кустами и деревьями так плотно, будто рядом с ними не начинался центр города, и изящные в своей скромности дворцы с просторными колоннадами и тёмно-зелёными крышами. Дамьен оставался к его восторгу равнодушен, и здесь Лоринц не мог обвинить его в чёрствости: после всех французских красивых городов и богатых австрийских столиц Варшава могла и не впечатлить. Зато Лоринц как будто нашёл здесь себя.       Первые дни текли лениво и бесполезно. Они гуляли, наслаждались местными блюдами и вином, ездили поглядеть на загородные усадьбы и сады, проводили время на вечерних мероприятиях — концертах, играх и балах, которые устраивали в гостинице. Но изготовление заказа никак не продвигалось, даже более того — никакой идеи Лоринц не видел и поблизости. Чуть ли не каждый день он исхаживал Саксонский сад вдоль и поперёк, уже пытаясь найти вдохновение намеренно, насильно, совсем как охотничья собака, что бежит по лесу и роет носом павшую листву в надежде отыскать след дичи. Он переживал и не скатывался в панику только потому, что от природы не был к ней склонен; но зудящее чувство изъедало его душу, тревога проникла даже в его сны и омрачала их. Дамьен заметил, что по утрам он уходил на долгие прогулки в сад и возвращался задумчивый, угнетённый сомнениями и печальный.       Мастерская простаивала без дела, материалы ждали, когда же им придадут форму, а краски тоскливо взирали из стеклянных баночек с полок, желая сиять на фарфоровой глазури. Лоринц заглядывал иногда в лиловый домик, но пыльные столы и затхлый воздух только сильнее огорчали его и напоминали о том, что время шло, а статуэтка не обрела себя даже в эскизах.       Спустя неделю он начал сомневаться, правда ли заслуживал всей той похвалы как от анонима, так и от Дамьена, и способен ли оправдать надежды. «Вдруг я не так талантлив и усерден, как считал? Вдруг фарфоровый монах получился лишь благодаря моему первому запалу, первому восхищению вновь открывшейся свободе? Я так долго сидел взаперти и не видел ничего дальше своей деревни, что, возможно, просто обезумел от эмоций и выплеснул их в фарфор…» Вдруг это была случайность — вот чего до дрожи боялся Лоринц. После того всплеска вдохновения осознать, что ты всё-таки посредственность — больно, гнетуще больно.       Дамьен не вызывал его на искренние разговоры, только лечил музыкой и своим ненавязчивым присутствием, которое грело и напоминало Лоринцу, что теперь он не одинок. Одним таким вечером, когда Лоринц опасно расслабился, погрузившись в туманную пучину пронзительных виолончельных нот, Дамьен вдруг остановился и негромко произнёс:       — Когда для меня закончился балет, я вдруг понял, что любил в нём всё: от головокружительных успехов, отличных выступлений и цветов после премьер до падений, слёз и полного равнодушия. Бывали дни, когда я не находил причин встать с кровати и идти к станку; когда моё сердце отторгало вымышленного героя, не принимало и не понимало его. Когда в душе не зажигалась искра для танца. И тем не менее, после потери, я полюбил и эти несчастья, которые так больно ранили меня, когда я ещё мог танцевать, — Дамьен вздохнул и отложил смычок на стол. Затем посмотрел на Лоринца — цепким, пронзительным взглядом, чтобы выхватить его настроение и узнать: понимал ли он его сейчас? И Лоринц, конечно, всё понимал…       — Признаться честно, Лоринц, я довольно низко пал, когда ушёл из балета, — отвернувшись к столу, чтобы положить виолончель в футляр, Дамьен вновь умело отвёл свои эмоции из-под взгляда Лоринца. — Я был совершенно разбит, уничтожен, разорван. Мне исполнилось всего-то восемнадцать лет, а хорошие деньки как будто остались для меня навсегда позади, как для смертельно больного… Я начал пить, пропадать чёрт знает где и едва не свёл родителей с ума, — тонкая усмешка коснулась его губ, но сердце явно осталось к ней равнодушным. — Даже сейчас некоторые воспоминания прячутся в спасительном тумане — и к счастью, а то я бы возненавидел себя.       — И как же ты вернулся к жизни? — не выдержал Лоринц.       — А я вернулся? — Дамьен повернул к нему голову, и холодная, саркастическая улыбка тронула его губы. Заметив, как опешил Лоринц, не зная, что ответить на это, он всё-таки продолжил: — Ладно, отчасти это состояние можно назвать как «вернулся». Но я до сих пор чувствую себя опустошённым. Путь был длинным. Я много раз срывался: падал, возвращался к привычному хаосу и не жалел людей, которые тянули меня наверх. Потом, видимо, мне надоело быть настолько жалким, и я решил примириться со своей новой ролью — ролью посредственности. Раньше-то я думал, что мне будет принадлежать весь мир, что мои концерты войдут в легенды и сборники по истории балета. А теперь кто вообще помнит обо мне — спроси даже знатока, он только поморщится, пытаясь выудить меня из недр памяти, и промямлит что-нибудь невнятное: «Да, был такой, вроде бы…».       Лоринц искренне жалел того мальчишку, что сломался глубоко внутри Дамьена. Он был слегка высокомерен, эгоистичен, горделив, но талант всецело перекрывал любые недостатки. Он хотел быть только на вершине. Он жил ради балета. И тут такое… Ангел с обломанными крыльями, лебедь, потерявший верную пару, творец с уничтоженным созданием на руках. Мальчишка оказался взаперти глухой клетки из собственной боли и уничижения.       Лоринц с трудом представлял его в те тяжёлые дни после осознания. Насколько незамысловато звучало это сегодня, настолько истязало оно тогда! Дамьен же подошёл к его креслу и вальяжно присел на свободный подлокотник. Лоринц осторожно, стараясь не выдать своего жадного, глубокого вдоха, медленно втянул в себя его освежающе-лимонный аромат. И ведь не просто резкость цитрусовых — ещё едва уловимая нотка горчащей нежности и приятной, сладостной меланхолии… Лоринц бы никогда не забыл этот запах, но никогда бы и не описал его.       — Я оказался слабым человеком без балета, вот что стало для меня огромным разочарованием, — Дамьен скрестил руки на груди и склонил голову набок. — Пока меня тянули в разные стороны десятки неурядиц, лишений, проблем, я жил по-настоящему. У меня было чертовски мало времени, почти отсутствовала личная жизнь, не было друзей, свободных часов для праздных прогулок. И тем не менее, парадоксально, я был счастлив, — робкая улыбка озарила его бледное лицо, в глазах колыхнулись отголоски прошлой жизни. — Зато, когда передо мной открылся весь мир, яркий без вынужденного расписания, свободный от запретов, я поник и посчитал его закрытым для себя навсегда…       — Но как-то же ты пришёл к музыке? — спросил Лоринц, отодвинувшись к другому подлокотнику, чтобы не смущать юношу такой близостью. — И обучился ей прекрасно, да ещё и сочиняешь своё собственное!       — Да толку в этом, Лоринц! — горько улыбнулся он и смахнул со лба чёлку — скорее от разрозненных, нервирующих мыслей, чем по надобности. — Я, наверное, больше ничего в жизни и не смог бы делать. К музыке у меня посредственные способности были ещё в детстве, меня обучили и нотной грамоте, и даже игре на некоторых инструментах. Кругозор, безусловно, расширил балет: приходилось многие часы выслушивать прекрасные композиции, тренироваться под них и наконец танцевать. Сколько сотен раз мне приходилось переслушивать музыку, прежде чем я выходил под неё!.. Я уже запоминал все пассажи и незаметные для обывателя гаммы. Возможно, своим каким-никаким вкусом я обязан как раз балету… Под него писали так много красивых пьес, Лоринц, я обожал их все! — взгляд Дамьена зажигался отголоском былой страсти, когда речь заходила о балете. Это не огонь, как писали в романах, а всего лишь тусклая искорка, затухающая на ветре перемен. Лоринц жадно, с тоской мечтал когда-нибудь увидеть в его глазах настоящее наслаждение жизнью.       — А мне нравится всё, что пишешь ты, Дамьен… — негромко ответил он и подпёр голову рукой. Взгляд искоса на юношу показал, как он ожидаемо, по-детски смутился, и красные пятна рвано, забавно проступили на его щеках. — Я мало в чём смыслю, ты прав. Я дилетант и в балете, и в музыке — во всём том, что ты так сильно любишь. Но это, быть может, и даёт мне разглядеть ту искренность, которой полны твои выступления и твои ноты, — Лоринц остановился и подумал; шёпот соскользнул с его губ случайно, как шёлковый платок: — Ты всё ещё хочешь найти своё вдохновение. Но главное — ты можешь…       Дамьен вспыхнул сильнее, совсем как тонкая спичка, и резко поднялся с кресла. Прошёл до стола, задумчиво перебрал безделушки на нём.       — Ты слишком пристрастен, Лоринц, — строго говорил он, словно и не было красных щёк, словно его сердце не горело от радости и тайного восторга, а пальцы легонько не подрагивали. — В тебе говорит глупое очарование мной, о котором я уже упоминал. Я вовсе не так прекрасен, как ты меня представляешь. Глубоко внутри я очень скучен…       — Поверь мне, после полутора месяца, если не больше, с тобой, я без особых надежд понял, что ты за человек и чего от тебя ждать совершенно не стоит! — усмехнулся Лоринц в ответ. — И, хотя, вопреки всему, ты мне приятен, это вовсе не лишает меня трезвой оценки твоих произведений…       Лоринц говорил уверенно, но в душе затаилось сомнение, и Дамьен, обернувшись к нему, схватился за эту слабость, разрушив всё одной лукавой улыбочкой. Эта улыбка — и обвинение, и торжество, и признание. Лоринц даже забыл, что хотел, вообще-то, всё сказанное жестоко опровергнуть…       Гибельную неловкость прервала забавная мелочь: среди прочих вещей на столе, бумаг, подставок и перьев, под рукой Дамьена случайно оказалась листовка, взятая Лоринцом во время утренней прогулки в Саксонский сад. Это была маленькая афиша, приглашавшая жителей и гостей города посетить какую-то мелодраматическую постановку в летнем театре, стоявшем там же, в саду. Лоринц не выбросил её только по ошибке — пьеса сразу показалась ему скучной и банальной. Но Дамьен, заметив под ладонью приглашение, вдруг заинтересовался им — скорее, от желания замять остро вставшую тему. Он расправил мятый листок и вчитался.       — Не хочешь сходить завтра вечером? — спросил он, махнув листком, и пристально вгляделся в Лоринца. — Знаю, по описанию звучит пресновато, но после ужина мы всё равно лениво расходимся по номерам или я играю тебе. Заодно и посмотрим, как выглядит внутри летний театр. Мы ведь там не были, а говорят, он вмещает до тысячи человек!       — Можно и сходить, — уступил Лоринц. Дамьен был прав: пора вечернее время разбавить выходом в люди. Медлительное гостиничное общество успело им надоесть.       На следующий день после ужина они отправились в сад. Группки людей уже потихоньку двигались в сторону летнего театра, спрятанного среди узловатых деревьев и пахучих роз. Представление начиналось в восемь, билеты продавали прямо на входе. Лоринц внимательно оглядел здание — никогда до сегодняшнего дня он не придавал ему значения. Летний театр представлял собой подобие большой, деревянной, двухъярусной беседки из дерева, обрамлённой ажурными перегородками, с широкими лестницами сбоку, чтобы гостям было удобнее заходить в неё, и яркими кляксами клумб вокруг. На ветру покачивались горевшие мягким светом фонарики, внутри звучал маленький оркестр.       После покупки билета Лоринц и Дамьен прошли за заборчик, огораживающий летний театр. До начала представления ещё оставалось время: мужчины курили, дамы блуждали по тенистым аллеям, разглядывая всё многообразие цветов. Лоринц предложил зайти пораньше, чтобы сесть на хорошие места. Сначала они зашли на первый ярус, но он уже полнился гулкими голосами людей и густым ароматом духов и сигарет. Все ближайшие места к сцене, небольшой полукруглой площадке, были заняты. Тогда Лоринц предложил Дамьену подняться выше — глядеть через головы на артистов будет сложно, всё время придётся тянуться, а сцена лишь немного возвышалась над полом.       Дамьен, вечно привыкший к лучшим местам, недовольно сложил руки на груди и уже заранее окрестил постановку провальной. Но всё-таки поплёлся вслед за Лоринцом. И когда они поднялись на второй этаж, неожиданно оказалось, что вид оттуда гораздо лучше!       Дело в том, что второй ярус был построен широким полукругом у сцены, создавая своеобразный балкон, как в театре. Оттуда хорошо просматривались и актёры, и реквизиты, и декорации. Стулья организовали, как в амфитеатре, под наклоном, расположив на разной высоты ступеньках; к тому же, многие ещё пустовали, причём у самых перил. Лоринц подмигнул слегка обескураженному Дамьену и пригласил его на самые лучшие места — в центре.       — Ты любишь непременно усложнять себе жизнь! А она гораздо проще, чем можно вообразить. — Дамьен только устало прицокнул языком на его замечание и закатил глаза. Но только потому, что Лоринц сказал правду. Уж слишком часто они любили осаждать друг друга такими ошеломляющими правдами в последнее время…       Театр потихоньку набивался людьми. За пять минут до начала представления поднялась ужасная суета: все спешили сесть раньше, прежде чем свет, и так неяркий, потухнет насовсем. Лоринц и Дамьен, сидевшие вдалеке от этой сутолоки, взирали на неё с пренебрежительным спокойствием и снисходительной улыбкой. Рядом с ними рассаживались люди, тоже осознавшие, что внизу ловить нечего. Но Лоринца удивила одна неприметная деталь. Стул рядом с Дамьеном не пустовал; вероятно, какая-то женщина оставила там свой раскрытый веер, чтобы занять лучшее место — это Лоринц ещё мог бы понять. Но время шло, уже началась традиционная пятиминутная театральная пауза, добежали даже самые отчаянные опоздавшие, а их соседка так и не вернулась. Наконец, зазвучала тоненькая скрипичная музыка, предвещавшая начало мелодраматичной истории, и портьеры раскрылись. Место всё ещё пустовало без своей зрительницы; Лоринц, правда, тут же отвлёкся на актёров и позабыл об этой странности вплоть до конца пьесы.       Как он и думал, представление оказалось второсортным. Конечно, он и сам был не ахти каким разборчивым критиком театральных постановок, но всегда судил с чисто зрительской, обывательской точки зрения. Поговаривали, театр в сегодняшние времена испытывал значительный кризис: как в форме, так и в содержании. Лоринц нашёл этому подтверждение: сюжет был скучен, убог и предсказуем — влюблённость юной барышни в холодного надменного юношу, который сначала отвергал её, а потом бегал за ней; кроме того, играли актёры чересчур экспрессивно, искусственно, отдавали всех себя таким глупым героям, и в некоторых моментах ощущалась фальшь — будто они сами не верили тому, что говорили. В середине выступления Дамьен подтолкнул его в бок и прошептал: «Может, лучше сходим прогуляемся?», но Лоринц решил всё-таки досмотреть до конца. К его удивлению, люди вокруг не испытывали скуки, словно они с Дамьеном были какими-то сумасшедшими, ничего не понимающими в искусстве.       Аплодисменты громко срезонировали по летнему театру, когда представление закончилось. Лоринц облегчённо, насмешливо переглянулся с другом. «Пытка кончилась» — вот что говорили их глаза. То ли польская публика оказалась столь непритязательной, то ли они с Дамьеном и впрямь очерствели, что их не могла впечатлить псевдо-трагичная история любви, но люди вокруг выглядели растроганными и воодушевлёнными. Лоринц оглядел соседей вокруг и вдруг вновь с удивлением обнаружил пустующее место рядом с Дамьеном, где одиноко лежал веер. В ярком свете он разглядел его потрёпанные края, выцветшую ткань и треснутую кое-где ручку, и понял: возможно, веер лежал здесь давно или принадлежал уж совсем обедневшей пани… Дамьен заметил его пристальное внимание и, наклонившись ближе, чтобы его было слышно сквозь шум хлопков, сказал:       — Я тоже всё представление задавался вопрос: кому он принадлежит? Слишком уж старо выглядит…       Пока зрители толклись около выхода, Лоринц и Дамьен решили переждать — эти пять-десять минут ничего для них не значили, зато не надо будет толпиться на узкой лестнице. Когда первый ряд верхнего яруса опустел, Лоринц подошёл к месту с веером и осторожно поднял его. Раньше он был из нежного, светло-розового шёлка, который теперь выгорел до грязно-белого цвета. Лёгкая цветочная вышивка осталась в прежнем виде — это подсказывало, что веер всё-таки принадлежал молодой женщине, любившей простые, но искусные вещицы. Складывался и раскрывался он с трудом. На обратной стороне рукоятки Лоринц нащупал гравировку. Развернув к свету, прочитал нечто настолько странное, что сразу же поискал взглядом Дамьена. Но тот уже стоял позади него, подглядывая через плечо, как в старые добрые времена.       — Веер «Офелии»? Что ж сразу не Констанции Бонасьё? — усмехнулся он. Лоринц с улыбкой покачал головой и передал веер ему. Дамьен повертел его в руках, но, кроме странной подписи, больше ничего интересного не нашёл и положил обратно на стул. В этот момент на верхний ярус уже зашла уборщица — немолодая стройная женщина с завязанными под косынку волосами. Это значило, что пора им было уходить.       — Что ж, вряд ли мы сумеем кому-то помочь, — заключил Лоринц. — Непохоже, чтобы этот веер забыли. А если и забыли, то очень давно, и владелицу мы теперь не найдём…       — Его не забыли, — раздался глухой голос позади них. Они удивлённо обернулись — то была уборщица, видимо, не только услышавшая их разговор, но ещё и понявшая его. На венгерском она говорила почти без акцента, что выдавало в ней уроженку мадьярских земель, переехавшую в чужую страну для лучшей жизни. Кто знает, удалась ли она…       — Его не забыли, — повторила она и подошла к ним ближе. Несмотря на бедное, выцветшее платье и унизительную работу, она казалась неглупой, серьёзной женщиной: одухотворённое лицо, хранившее в себе призраки прошлой красоты, внимательные синие глаза и ещё умевшие складываться в улыбку губы. — Здесь этот веер лежит очень давно, уже лет двадцать, наверное… Его оставили как дань традиции одной актрисе, которой он принадлежал.       Неподдельная горечь звучала в этих словах, так что Лоринц сразу понял: владелицы уже давно не было в живых…       — Прошу прощения, господа, что перебила вас, — она тут же потупила голову и стушевалась. — Просто я услыхала родную речь и не поборола в себе искушение. Молодые люди, вроде вас, здесь редкость. Как давно я не слышала венгерского языка! Уже думала, что разучилась на нём говорить, — женщина кротко улыбнулась и подняла на них взгляд, ища поддержки. Лоринц, даже не глядя на Дамьена, почувствовал его раздражение и желание как можно скорее избавиться от этой собеседницы. Но сам испытал к ней лишь сострадание и не сумел отмахнуться от неё, как от надоедливой мухи. К тому же, она была к ним добра и не стала торопить их выйти из театра.       — Всё в порядке, не переживайте. Лучше расскажите про традицию и ту актрису, которой принадлежал веер. Вероятно, она была здесь известна! И правда ли её звали Офелия? Мы с другом прочли это имя на рукоятке… — с каждым его предложением лицо женщины всё гуще покрывала вуаль печали, слой за слоем. Лоринц даже задумался, не сказал ли он чего лишнего, что могло бы расстроить женщину. Но та взяла себя в руки, поставила ведёрко с водой на пол и вытерла мокрые руки о фартук.       — Извините меня за мои странности и за волнение, — скромно улыбнулась она и нервозно стиснула ладони в кулаки. — Просто давненько мне не приходилось рассказывать эту историю. Местные знают о ней и так, многие даже помнят её, а молодёжи это передаётся как красивая легенда. Иностранные же гости для нашего театра редкость — его золотое время прошло в те первые годы, когда его только возвели и он служил заменой Большому театру. И спектакли здесь ставили на порядок выше, и актёры приезжали именитые, и собственная театральная школа была ещё на высоте… — женщина тяжело вздохнула; перед её глазами наверняка проплыли обрывки той роскошной, блистательной жизни, что кипела в те годы здесь. Она устало покачала головой, отгоняя лишнюю ностальгию, и присела на ближайшее место. — Рассказ не выйдет коротким, садитесь, не стесняйтесь! Никто нам не помешает — в это время здесь только я одна, актёры внизу и скоро уедут. Кстати, — она улыбнулась и заправила выпавшую каштановую прядь за ухо, — меня зовут Терез, раньше я тоже была актрисой и играла в этом театре, пока не стала слишком стара. Ролей для меня нигде не нашлось, отовсюду гнали, а больше я ничего и не умела, поэтому пришлось согласиться на эту работу… — она с тоской кивнула в сторону ведра и швабры. Для Лоринца всё встало на свои места: не зря Терез с самого начала показалась ему женщиной интеллигентной, лишённой приземлённых привычек, столь свойственных людям из народа. Так странно ей не шла эта чёрная работа! Он поскорее сел, готовый выслушать явно интересный рассказ, и незаметно дёрнул за рукав Дамьена, ещё считавшего эту идею плохой. Но как бы юноша ни противился этому и как бы ни выказывал скуки на своём лице, Лоринц затмил его живой заинтересованностью и воодушевил бывшую актрису на откровенность:       — Приятно познакомиться, Терез. Я — Лоринц, а это мой друг Дамьен. Мы очень сожалеем, что вам приходится работать не там, где вы мечтали…       Терез благодарно улыбнулась и склонила голову вбок. Только сейчас стало очевидным, что обычная уборщица не могла иметь таких приятных манер, сидеть так благородно, с прямой осанкой, скрывать бедствующее положение под аккуратно скроенным платьем и обладать притягательной, завоёвывающей внимание зрителей улыбкой. Лоринц уже проникся к ней приязнью; Дамьен же, как всегда, играл роль разочарованного во всём юноши.