Фарфор и балет

Неужели я откажусь от полета лишь оттого, что он будет недолог? «Берлинские заметки для ветреной Штази» Франц Вертфоллен ©

      — Что ж, начиналось всё так: в восемнадцать лет я покинула родину и много лет ездила по Европе. Я мечтала стать актрисой и в моём послужном списке значилось обучение в одной малоизвестной венгерской школе театрального искусства. Это производило мало впечатления на театры, в которые я стучалась, поэтому мне пришлось подделать документы, — Терез покачала головой и усмехнулась, заметив искреннее удивление на лице Лоринца. — Да-да, было и такое! Я написала, будто закончила одну французскую академию, и меня стали охотно рассматривать. Я много работала над собой, чтобы быть не просто хорошей актрисой, но отличной, — даже в том, как она расставляла акценты в предложениях, было видно, что ей это удалось. — Наконец, после пяти лет скитаний меня взяли в один театр, что расположен в Лионе. Какое-то время я успешно там играла, но потом случилась трагедия. Наверняка вам известно, что в театре огромное соперничество и за его кулисами плетутся настоящие интриги, не хуже королевских…       Лоринц про себя тихо усмехнулся — где-то он уже это слышал! — и бросил короткий, многозначительный взгляд в сторону Дамьена: «В вашей сфере всегда так?»; тот всё понял, грустно и согласно ухмыльнувшись.       — Завистники начали раскапывать моё прошлое, видимо, ещё с самого начала не поверив, что венгерская актриса могла учиться в таком престижном заведении. Без его имени мне бы ничего не светило, это правда, но я каждый день изо всех сил доказывала, что во мне не ошиблись, и, на мой взгляд, отлично справлялась, больших претензий ко мне никогда не было… — Терез вздохнула и сложила руки на коленях. — Однако обман вскрылся. Кто-то запросил моё портфолио из той академии, а в ней обо мне ничего никогда не слышали. В общем, меня выгнали с большим позором. К счастью, что не отдали полиции…       — Я была совершенно разбита и не знала, что делать. Поэтому решила уехать подальше от Франции, на другой конец Европы. Подумала, что выход на большие сцены мне уже закрыт, так почему бы не попробовать малоизвестные в театральном искусстве страны? В Варшаве меня приняли и с венгерским дипломом. Скоро я выучила язык и попала в Большой театр — конкуренция тут была мала, поэтому по карьерной лестнице я двигалась быстро. Когда театр закрыли на реконструкцию, спектакли перенесли сюда. Мне нравилось играть здесь, среди чистого воздуха и красивых цветов!.. — Терез зажмурилась от приятных воспоминаний, но очень скоро лицо её приобрело грустное выражение. — Вот тут-то я и познакомилась с Юзефой. И её грустной историей… Если вы пожелаете, я могу показать вам один снимок — единственное, что у меня осталось с тех времён. Моя каморка находится здесь же, на втором этаже, — женщина махнула в сторону от сидений, туда, где начинался узкий коридор в подсобные помещения.       Лоринц укоризненно взглянул на Дамьена, без слов попросив его не обижать Терез своим отказом, а сам ответил:       — Конечно, мы хотим! Интересно же, как выглядела та, которую почему-то называли Офелией.       — О, совсем скоро вы это узнаете, — женщина довольно улыбнулась и встала. Они последовали за ней, до облупленной двери, за которой скрывалась неприметная маленькая комнатка, тёмная, нищенская, но очень аккуратная. Лежак был аккуратно заправлен, все вещи расставлены по своим местам, пыль тщательно вытерта, пол выметен от земли и грязи. Зато из окошка открывался роскошный вид на озеро — единственная радость для живущего здесь.       Терез ловко выудила из большого шкафа альбом, перелистала несколько картонных страниц, в которые были вклеены фотографии, и наконец остановилась на одной. Передала альбом Лоринцу, указав на нужное фото в углу. Прямоугольная горизонтальная карточка весьма смутно отображала актёрскую гримёрку. В ней сидела группа девушек, расположившихся кто где: на пуфиках, кушетках и стульях. Но видно было, они готовились к съёмке и знали о ней: каждая приняла особенно удачную позу и загадочно улыбалась. Терез указала на двух девушек ближе к середине группы. Лоринц пригляделся и без труда узнал саму Терез в милой шатенке, облокотившейся на кресло. Её волосы были уложены в высокую причёску, а платье выбрано как для бала восемнадцатого века: из нежного белого батиста, с высокой талией. Рядом же, полулёжа на кушетке, расположилась Юзефа…       Длинные непослушные волосы разметались во все стороны, диадема опоясывала голову, платье больше напоминало средневековые наряды: с длинными широкими рукавами, цветочным орнаментом. Юзефа, даже на фотографии, казалась очень красивой, но при этом очень серьёзной: её лицо едва тронула лёгкая улыбка, а большие тёмные глаза смотрели с задумчивостью, меланхолией и осуждением.       — Она была прекрасна, не находите? — Терез улыбнулась, довольная их реакцией — даже равнодушный Дамьен теперь глядел через плечо Лоринца на снимок. — Мы быстро подружились, уж не знаю почему. Юзефа многим казалась странноватой, нелюдимой, меланхоличной. Но я разглядела в ней добрую душу — такой она и была. В театральной среде её считали зазнавшейся и чересчур холодной для актрисы, но поверьте мне: подходящей себе роли она отдавалась без остатка. На момент, когда мы познакомились, мне было уже двадцать пять, а ей только двадцать. Впору было считать её соперницей, конкуренткой на определённые роли, которые уже не могли дать такой опытной актрисе, как мне, а возложить на юную и очаровательную Юзефу. Но почему-то соперничество обошло нас. То ли дело было в нашей дружбе, то ли в разных амплуа — трудно теперь найти правду. Мне ставили в укор то, что я вожусь с ней, как с младшей сестрой: вытаскиваю из передряг, избавляю от ненужных ссор, заступаюсь. Но я не обращала на злые толки внимания, и, казалось, жизнь шла хорошо.       — Почему её звали Офелией, вы, наверное, уже догадались или начали догадываться, — продолжила Терез и кивнула в сторону снимка. — Когда решили ставить Гамлета, роль его возлюбленной определили сразу. Юзефа и сама чем-то напоминала её… Спектакль имел успех, поэтому решили ставить его ещё пару сезонов. Однако я стала замечать странности в поведении моей подруги… Не то чтобы до этого она никогда не казалась мне отрешённой, витающей в облаках и всецело поглощённой каким-либо юношей. Но в тот раз боль, до того времени тщательно скрытая в её душе, остро проступила во всём её облике. Более опытная в сердечных делах и метаниях влюблённого сердца, я сразу определила, что её любовный интерес приносит только разочарования. Я долго упрашивала её открыть мне своё сердце, однако получила ответ не сразу.       — Кое-что мне удалось узнать и без её слов. Может быть, вам известно, что среди актрис есть такая неизменная традиция: приглашать своих любовников на лучшие места и при этом на каждый их спектакль, чтобы после представления они тайно встречались где-нибудь в тени здания и падали в страстные объятия друг друга? Очень легко вычислить по мужчинам, часто сидящим на первых местах, что они водят тесную дружбу с одной из актрис. А может, сразу с двумя… В общем, это оказалось очень сложно, но я вдруг выловила в общем потоке людей на втором этаже одного приятного молодого человека. Изредка с ним приходила совсем юная девочка, лет шестнадцати или около того, вероятно, его сестра. Но юноша всегда занимал одно и то же место, будто оно было забронировано только для него. Однажды после спектакля я увидела, как спешно убегала Юзефа в глубь леса — туда, где находилась беседка. Спустя время за ней последовал и юноша…       — Я не понимала, что же с этой любовью не так. Какие такие обстоятельства могли мешать их счастью? А Юзефа с каждым днём всё сильнее уходила в меланхолию и всё лучше удавалась ей роль Офелии, полностью поглощая её и крадя в ней по кусочку настоящей души. Но скоро лёд тайны тронулся: однажды перед репетицией я прислушалась к вечному щебету девочек о своих пассиях и выцепила имя Юзефы, которой среди нас в тот момент не было. Одна девушка хвалилась: «Мне кажется, я покорила Тадеуша — ну тот, что кузен нашей Офелии! Он стал приходить на каждый спектакль и неизменно ищет взглядом только меня. А ещё недавно, вы представляете, он преподнёс мне букет! Раньше он всё время дарил Юзефе, видимо, из-за приличия не решаясь подойти сразу ко мне. А в тот вечер преподнёс сразу два, и один отдал мне!». Другие девочки стали потешаться над ней — это не Тадеуш так решил, а просто она опередила всех остальных, чтобы оказаться перед ним раньше всех, и ему с неохотой пришлось подарить ей цветы. Та девочка страшно обиделась на подруг, но больше всего в этом разговоре меня зацепило то, кем приходился Тадеуш моей Юзефе… Какое-то нехорошее, томительное подозрение вспыхнуло в моей душе. Я как можно скорее отыскала подругу и вывела её на откровенный разговор, признавшись, что знаю, кто такой Тадеуш. Юзефа сдалась и, разрыдавшись, поведала мне всё.       — Тадеуш и правда был её кузеном. А та юная девушка, что иногда сопровождала его на спектакли, — его младшей родной сестрой, её звали Аньела. Юзефе она, понятное дело, тоже приходилась кузиной. Тадеуш был вынужден брать девушку с собой просто потому, что так хотели их родители, да и оставить её было не с кем. В общем говоря, я поняла всё правильно: Юзефа горячо любила своего кузена с детства. Так иногда бывает, когда дети-одногодки растут вместе. Они всё время проводят вдвоём, не знают других друзей, им интересно вместе, несмотря на разность вкусов и предпочтений. В наше время даже до сих пор сохранилась традиция выдавать двоюродных братьев и сестёр друг за друга, если уж так сильно желание. Родители не находят причин отказаться, ведь это удобно: кровное родство не столь близко, не противоречит никаким законам, и при этом не надо заморачиваться поиском выгодной партии. Насколько я поняла, семья Юзефы и Тадеуша отнеслась бы к этому положительно… Но было одно большое затруднение: Тадеуш не любил Юзефу так, как она его. Точнее, он любил её, но нежной, братской любовью. Он знал её с малых лет и не мог относиться иначе, чем просто как к сестре. Эта любовь и разъедала Юзефу изнутри. Она все эти годы молчала и не признавалась ему в чувствах — да и зачем, если и сама видела, насколько безуспешна её любовь. А те встречи в беседке или прогулки около озера они совершали хоть и рука об руку, даже обнявшись, но без тайного умысла и любовного подтекста. Юзефа умоляла Тадеуша приходить на каждый её спектакль, ведь она играла для него, и он соглашался — с охотой или без неё, мне неизвестно. Она каждый раз занимала для него лучшие места веером — тем самым, что вы видели в зале. Я понимала, какая боль раздирала мою Юзефу… Что могло быть хуже безответной любви — ответ на этот вопрос не нашли и тысячи людей до нас, а этот отягощался ещё и родственной связью. Юзефа поделилась со мной, что, может быть, могла бы и питать надежду, даже отбросив все объективные причины и отношение к ней Тадеуша, если бы не один разговор с ним. Как-то между собой они обсуждали одну яркую новость — свадьбу высокопоставленного человека с его… кузиной. Общество поделилось на две части: одни были поражены такой кровосмесительной традицией, пятнающей высшее руководство, а другие относились благосклонно, отдавая дань уважения — на протяжении многих лет короли Европы женились не то что на своих кузинах, а на дочерях и родных сёстрах! Так что уж это могло быть простительно. Юзефа поделилась этой новостью с Тадеушом, и он вскипел от негодования. «Как можно вообще положить глаз на родную кровь?» — вот была общая тема его гневной речи. Бедная Юзефа чуть замертво не упала там же от разбитого сердца! Тадеуш даже обеспокоился её здоровьем, заметив побледневшее лицо, и она соврала, сказав, что почувствовала себя плохо. Больше сладких надежд она не питала. Но и разлюбить двоюродного брата никак не могла.       — Время шло, — продолжала Терез, сев на край лежака; Лоринц расположился на стуле, а Дамьен остался стоять рядом со шкафом. — И постепенно молодому Тадеушу стало наскучивать общество одной лишь взбалмошной кузины. Немного я могу его понять: Юзефа была сложным человеком, непредсказуемым, поглощающим ваше время целиком, если вы ей нравились. Её любовь всё равно что топкое болото: чем больше вы туда ступали, чем больше доверяли ей и раскрывали своё сердце, тем сильнее она вас затягивала в себя, в свою душу. И требовала, требовала с болезненной отчаянностью вашего внимания… Тадеушу поднадоела её лихорадочность, и он решил сократить их встречи, то ссылаясь на работу, то вообще игнорируя её письма. Всё чаще место, занятое веером, пустовало. Я видела, каким несчастным взглядом она искала его на протяжении всего выступления, а, не находя, падала потом без чувств в гримёрке и долго рыдала. Поговаривали, Тадеуш даже завёл какую-то короткую интрижку с одной из наших актрис — то ли Юзефе на зло, то ли просто чтобы показать ей: я нуждаюсь в отдыхе от нашего общения. В общем, вот что я поняла, молодые люди: самое невыносимое — это смотреть, как потухает страсть к жизни у человека, как он бесследно сгорает на глазах, и не иметь возможности помочь ему. И сгорает не от болезни, не от нужды, не от порицания общества, а от внутренних смятений души. Как странно мы устроены! — грустно улыбнулась Терез. — Порой наше сердце способно вынести такой груз страданий и выдернуть нас к свету, что потом мы поражаемся, как вообще это вытерпели. А иной раз одной отвергнутой любви достаточно, чтобы убить нас окончательно… Юзефа день ото дня зарывалась глубже в кокон своих страданий и никого туда не пускала. Редкие встречи с Тадеушем только сильнее бередили ей душу. А молодой человек ничего не замечал в силу своей наивности или жестокости.       — Я надеялась, что время излечит — так ведь всегда бывает, что после неудачной влюблённости проходит год или два и уже ничего не ёкает в сердце, не напоминает о той боли. Но, видимо, я плохо знала мою Юзефу, недоглядела за ней… Не зря роль Офелии так хорошо ей шла, не просто так они слились в одного персонажа! Кто бы мог проникнуть в тайны её души и понять, что она задумала? Не в её планах было отсиживаться и ждать, пока время вылечит её! Она решила по-глупому, импульсивному порыву высказать Тадеушу всё, что наболело в сердце. О, как же опрометчиво, как жалко это было!.. — горестно воскликнула Терез и покачала головой. — Не останавливали её ни мои предупреждения, ни мои подозрения по поводу того, какой это может быть человек. Ей казалось, что, раз он её кузен, то не сможет предать её, ранить грубым словом… Я точно помню тот день, когда она вела себя подозрительно весело, наигранно, лихорадочно, будто внутри неё что-то горело. Она много невпопад шутила и смеялась, громко говорила и у всех вызывала удивлённые взгляды. Поздним вечером, после спектакля, который посетил Тадеуш, она пропала. Её не было долгие часы, и я пошла искать в парк. Нашла, к счастью, живую и здоровую в беседке. Но едва взглянув, поняла: случилось нечто страшное. Доводилось ли вам когда-нибудь видеть глаза мертвеца у живого человека? Жуткое, невыносимое зрелище! Но что самое ужасное — вы ничем не можете помочь… На мои вопросы она сначала отнекивалась или молчала, а затем на одном дыхании поведала о том, что призналась Тадеушу в чувствах. Он ответил весьма сдержанно, но хотя бы не грубо: «Я люблю тебя, но не могу перешагнуть через собственные принципы и моральные нормы. Останемся хорошими друзьями, как это было всё время». Но представляете ли вы, молодые люди, как звучало это в ушах молодой влюблённой Юзефы? Всё равно что проклятие, признание в ненависти! «Ты недостаточно для меня хороша» — вот что она услышала. В тот день я отвела Юзефу к себе домой, боясь, как бы она чего с собой не сделала. Она взяла несколько дней отпуска и отдохнула. Жизнь стала налаживаться, и я даже выдохнула от облегчения. Но гром грянул, откуда не ждали…       — Неделю спустя её признания Варшаву разразила громкая новость, даже скандал. Уж откуда об этом прознали, мне неизвестно, но всё сказанное оказалось правдой. Тадеуша обвиняли в кровосмесительной связи… с его родной сестрой, Аньелой! Той самой шестнадцатилетней девочкой. И дело там было не только во влюблённости или поцелуях — они с Аньелой уже пару лет жили как муж с женой, если вы понимаете, о чём я… Ужасная, мерзкая новость! Девочка была как будто порабощена Тадеушем, выполняла все его прихоти. Проживание в одном доме облегчало их свидания. Как только Аньела превратилась из нескладного подростка в свежую, ещё хранившую в себе отпечатки детства особу, Тадеуш склонил её к страсти, и с этого всё началось… Уж не знаю, была ли там замешана любовь или только похоть. Да и подробности того, как вскрыли этот порочный роман, мне неизвестны. Поговаривают, какая-то служанка ослушалась приказа своего господина и вернулась домой раньше или что-то в этом духе… Родители гневались, страдали, плакали. Как они могли упустить такое у себя под носом? Это был неизгладимый позор, рванувший надо всей Варшавой. Теперь каждый помнил их фамилию только по этому кровосмесительному эпизоду… Так как всё было по согласию Аньелы, которая долго выгораживала брата, дело решили не раздувать до судебной инстанции. На публику заявили, что Тадеуш был просто болен психическим расстройством и помещён в соответствующую лечебницу, а Аньела отправлена в частный пансион — подальше от брата и семьи. Но на самом деле Тадеуша никуда принудительно не отправляли… Думаю, семья прогнала его восвояси. Где он сейчас — трудно сказать. Теперь он уже не молодой юноша и, может быть, обзавёлся семьёй…       — Но сильнее всего эта новость, как вы можете догадаться, ударила по бедной Юзефе. Мне кажется, никто так сильно не пострадал после этого, как она! Аньела, вероятно, наслаждалась временем, проведённым с братом в любви и согласии — хотя и это, сами понимаете, звучит спорно, однако я уверена, что девушка вышла с минимальными потерями. Сам Тадеуш испытал небольшие трудности только после того, как его выгнали из дома, вот и всё. Разве что родители остались с разбитым сердцем… Ну, а Юзефа не вынесла этого испытания. Любимый человек, который отверг её по одной лишь причине, что они родственники, всё это время наслаждался юным телом своей сестры! Ради Юзефы он не сумел перешагнуть через свою мораль, хотя они были двоюродными и такие связи не порицались, а ради Аньелы смог! Это не просто ранило её, это её окончательно убило… Словно кинжал, до того не до конца вошедший в сердце, теперь затолкали полностью. Помню, как только прогремела эта новость, я сразу же побежала на репетицию — чтобы увидеть её и поддержать. Она выглядела отрешённой, разбитой, но держалась или делала вид — ради меня. После репетиции почему-то проникновенно поблагодарила меня за всю помощь… а я не связала это, не догадалась, к чему клонит её туманное сознание! Я устала в тот день и всё, чего хотела — скорее добраться до кровати. Да и самый кризис мне казался уже пройденным… Я думала, она хотя бы чуть-чуть очистила своё сердце от этой странной любви. Удавалось же ей и раньше заглушать боль от равнодушия Тадеуша какими-то юношами! Я надеялась, что скоро она найдёт себе обожателя, да и немало их вилось вокруг неё… Но как же я ошибалась и как сильно виню себя теперь! — горестно воскликнула Терез и опустила лицо в ладони; в голосе почудились невыплаканные слёзы.       — Очевидцы рассказывают: около озера видели актрису, забывшую снять платье после репетиции. Она была красива, рыжеволоса, одета под Средневековье. Настоящая Офелия! И, подобно ей, она нашла своё последнее пристанище в воде. Никто не успел её остановить или добраться до неё. Она резво зашла в озеро и ступала так быстро, что вода скоро поглотила её целиком. Когда дно было уже таким глубоким, что идти она не могла, она просто повернулась на спину и медленно поплыла по озеру, среди водорослей и кувшинок, постепенно погружаясь. Прохожие не сразу сообразили, что перед их глазами случилась трагедия: в те дни погода выдалась тёплой и солнечной, озеро даже слегка прогрелось, так что плавать в нём было сносно, ну, а актёры — люди странные, азартные, все подумали, что девушка могла просто проиграть кому-то партию в карты или проспорить. Но когда тело Юзефы полностью погрузилось под воду и не всплыло ни через минуту, ни через две, забили тревогу. И вот что странно: опытные ныряльщики и даже водолазы исследовали всё озеро вплоть до мелкой заводи, но тела не нашли. Когда мне сообщили, я была обескуражена, расстроена и чувствовала себя виноватой… хотя что скрывать — вина преследует меня до сих пор, — тихо произнесла Терез и тяжело вздохнула. Задумчиво поглядела в окно, откуда открывалось озеро, убившее её подругу. Как, должно быть, невыносимо было жить здесь и каждый день видеть это место, связанное с тяжкими воспоминаниями, думал Лоринц с жалостью. Не наказывала ли сама себя Терез?       — Но вот что ещё странно — и это дало начало легенде, которая живёт до сих пор, — произнесла она вдруг с грустной улыбкой. — После смерти Юзефы на озеро каждый день стал прилетать одинокий лебедь. Все уже давно нашли себе пару, но он ни к кому не проявлял интереса и только печально плавал по водной глади. Наверняка он потерял свою пару навсегда — вы же слышали про лебединую верность? А так как актёрская среда так и кишит всякими мистицизмами, все тут же решили, что это душа бедной Юзефы обернулась лебедем и теперь прилетает каждый день к месту, где она была одновременно так несчастна и так счастлива. Вот поэтому-то и не могут найти тело… У меня есть гораздо более простая теория: от озера отходит много подземных источников, тело могло просто унести куда-то в недра земли или за много миль отсюда. В любом случае, я уже не надеюсь, что тело когда-то найдут, но лелею мысль, что Юзефа хотя бы упокоилась под землёй и теперь её душа свободна от пут болезненной любви. Правда, этот лебедь, — женщина кивнула на озеро, и Лоринц с Дамьеном пригляделись — и действительно, на водную гладь спланировала красивая белая птица, — чем-то и впрямь напоминает мне Юзефу, так что даже мой скептический разум начинает верить, что это и правда её душа. Так долго и печально он плавает кругами и всё останавливается около беседки, где проходили их свидания с Тадеушем… — женщина опустила голову и помолчала какое-то время. Затем, покачав ею, будто стряхнув вуаль горести, добавила приободрившимся голосом: — Вот такая история связана с этим веером. Легенда слишком печальна и красива, чтобы рушить её и убирать с глаз долой уже давно выцветшую вещицу. Основная мораль, которую должно взять юношам и девушкам из неё, это то, что, будь ты хоть трижды великолепен, прекрасен, умён, артистичен, предан и жертвенен, если любимый тобой человек не любит тебя в ответ — ты останешься для него всегда неидеальным. Он найдёт сотни причин, чтобы отказать тебе, но при этом сам будет идти против своих принципов ради другого, кого любит по-настоящему. Истина простая и древняя, но ведь каждый из нас обжигался на этом. Бедной Офелии не повезло родиться с самым нежным сердцем на свете…       История пронзила Лоринца в самую душу. Тяжёлый, горестный осадок витал в его мыслях, как на свежем пепелище. Клочки жгли и потихоньку приводили в чувство. Он ещё раз взглянул на девушку с фотографии. Преданная, нежная Офелия!.. Кто был достоин её жертвы? Почему наше сердце выбирало отчаянных мерзавцев, тянулось к таким, только и желавшим разбить его? Терез права: это всё давние, поучительные истории. Но кто же учится на них, только услышав? Все хотят со страстной отчаянностью расшибиться насмерть.       Лоринц только предвкушал образ новой статуэтки; он выплывал из мечтательного сумрака и ещё таял, стоило лишь коснуться его или попытаться облечь в стойкое видение. Но сладостное вдохновение уже похрустывало заскорузлыми цепями на его душе, сминая всё и стремясь уколоть в самую середину. Что ответить, он нашёлся не сразу. А на Дамьена, вечно угрюмого и нелюдимого с незнакомцами, рассчитывать было нечего.       — Какая печальная, но при этом поучительная история, — голос нещадно хрипел от долгого застоя и скопившихся горестных спазмов. — Юзефа заслуживала лучшей судьбы, это точно. Но, Терез, — он обратился к женщине, задумчиво облокотившейся на перила кровати, — не вините себя. Вы сделали всё, что могли. Мы можем только предложить помощь человеку, но спасают себя сами. Юзефа изначально не искала спасения… Такая уж у неё была жизнь. Может быть, именно поэтому роль Офелии ей так шла… Стать легендой! Но пусть это вас не терзает. Даже сквозь рассказ я почувствовал, как она ценила вас и как была благодарна за всё, что вы сделали. Отпустите её, историю с ней, а я взамен обещаю вам запечатлеть её образ в десятилетиях. Не говорю «в веках», потому что моё ремесло очень хрупко и любая очередная война способна стереть в пыль мои труды, — Лоринц вовсе не хотел говорить это вслух — никогда не любил делиться идеями раньше времени, но женщина выглядела такой несчастной и потерянной, что захотелось её воодушевить. Да и к тому же… кому он врал? Образ уже настойчиво сверлил его душу, едва ли он услышал первое упоминание Юзефы; а вдохновение накатывало горячими волнами ещё там, в зале, когда глаза отыскали на стуле забытый всеми, старый веер…       Терез встрепенулась и удивлённо посмотрела на него.       — Ого, так вы художник?       — Нет, я изготавливаю фарфор. Но художником тоже приходится быть, и даже в большей степени, — Лоринц загадочно улыбнулся, но тут же опомнился и смущённо добавил: — К сожалению, я не смогу показать вам результат, потому что скован договором с заказчиком. Но мне кажется, вы должны почувствовать: образ Юзефы обретёт себя и займёт свою нишу в этом мире, — Лоринц выдохнул с облегчением — только что он едва не лишился работы, но сумел кое-как выкрутиться. Взглянул на Дамьена, ища поддержки, но тот лишь взмахнул бровями в лёгком изумлении и равнодушно пожал плечами. Лоринц и правда не мог поступить по-другому — Терез выглядела слишком убитой горем, хотелось преподнести ей хотя бы такое утешение. Она не заслуживала страдания в одиночестве, грузного пласта вины на своих хрупких плечах и раздирающего душу образа несчастной подруги, сгинувшей в озере за окном.       Терез мягко, благодарно улыбнулась ему и кивнула. В глазах, светло-голубых, почти бирюзовых, зажегся тоненький огонёк надежды. Более всего Лоринц любил, когда люди обретали её. Ведь что за жизнь, лишённая даже самой маленькой, дерзкой, яркой мечты?       Они покинули Терез в молчании, задумчивости и странном расположении духа между усталостью и шипящим в душе вдохновением. Лоринц, не зная, как ещё отблагодарить женщину за прекрасную идею для статуэтки, незаметно для Дамьена протянул ей небольшую пачку местных денег, которую обменял недавно, чтобы расплачиваться здесь. «Начните новую жизнь», — прошептал он ей и благодарно кивнул. Терез смутилась и приняла деньги с нерешительностью, но в конце признательно улыбнулась и опустила голову. Лоринц знал, что сказал бы на это Дамьен: перестань раздавать всем деньги, вдруг она выдумала эту историю! Даже если и выдумала — её фантазии стоило только позавидовать и воздать должное. Но Лоринц ни на одну секунду не усомнился, что эта женщина была искренней с ними… Он и сам понимал её бедственное положение — ещё совсем недавно столь роскошная жизнь, бурлившая сейчас вокруг него, казалась далёкой мечтой.       В коридоре, перед тем как разминуться по разные комнаты, Лоринц не выдержал и притянул за локоть Дамьена к себе. Юноша так опешил, что не успел по привычке взъершиться, вытянуть иголки вперёд и ранить того, кто вновь пытался заразить его нежностью. Он просто упал в его объятия — даже слишком легко, беспомощно и податливо, будто вовсе не хотел сопротивляться…       — Спасибо тебе, Дамьен! — прошептал Лоринц в его светлую макушку и впервые почувствовал, как тело под одеждой расслабилось, прижалось к нему, как голова склонилась к плечу, а дыхание задело шею. — Это ведь ты предложил сходить в театр! Если бы не это, я бы ещё много недель блуждал в поисках идеи и, боюсь, так бы и не нашёл… — волосы щекотали губы, а свежий лимонный аромат — душу. Лоринц понял свою импульсивность только позже, когда его руки сжимали Дамьена, и разорвал объятие почти сразу же, устыдившись и себя, и того, что ему понравилось. Ночная прохлада опьяняла, звёзды намешивались в жгучий коктейль, способный обезумить; видимо, Лоринц много его выпил, да ещё сверху прибросил специй из радости от новой идеи, поэтому так разгорячился. Но Дамьен, его хмурый холодный Дамьен, в тот вечер смотрел по-другому.       Он улыбался, и серые глаза светились уязвимой нежностью. Он нечасто подпускал его к своей душе, но в тот день приоткрыл её и позволил окунуться — на секунду, на миг, но позволил. Почему-то Лоринц долго не мог выбросить его расслабленный, счастливый образ из памяти; ему подумалось, что это и был правильный Дамьен, настоящий. И он просил о каком-то отчаянном, остро необходимом утешении…       Но, как и всё искреннее, касавшееся Дамьена, это продлилось недолго и исчезло на следующее утро. Встретившись назавтра в мастерской, они бы даже и помыслить не могли о каком-то объятии; подобная мысль даже возмущала.       Лоринц применил старый проверенный метод и пронёс загоревшуюся идеей душу через хороший сон. Утром голова казалась лёгкой, чистой и готовой к упорному раздумыванию. Зерно вдохновения было посажено, всё остальное — чуть ли не механическая, скрупулёзная работа: мысленно обточить детали, дорисовать образ, внести лёгкие штрихи сокрытой загадки и напоить статуэтку нежностью. Дел — невпроворот! Лоринц чувствовал, что придётся просить у заказчика ещё минимум две недели, но он показался ему сговорчивым по этой части. В мастерскую он пришёл раньше Дамьена, который добрался туда только к обеду, сославшись на личные дела: возможно, ему надо было ответить на почту или отдать распоряжения. Листы бумаги тут же закружились огромными хлопьями снега по светлой комнатке, соскучившейся по суете и работе.       Первым делом надо было нарисовать эскизы будущей статуэтки. Некоторые детали, возможно, придётся прописать отдельно. Лоринц перебрал несколько вариантов и остановился на одном. Девушка, в одеждах для роли Офелии, с распущенными золотыми волосами, сидит около озера, на поросшем травой берегу, склонившись набок. Одна её рука упирается в траву, другая — держит полураскрытый веер, так не подходящий эпохе, которой она принадлежит. Волосы нежно струятся по плечам, диадема сияет камнями. Готовый, идеальный образ! Но самое сложное — её лицо.       Лоринц желал придумать свою героиню для этой истории, брать саму Юзефу казалось ему слишком просто и банально. В памяти хорошо отпечатался её снимок, он бы без проблем перенёс её прекрасное лицо на гипсовую заготовку. Но ведь для того он и брал заказы, чтобы вкладывать в них частичку себя, чтобы позволять своей фантазии нестись за границы реальности, не соответствовать ей и тянуться к созданию собственных легенд, взятых из жизни и переработанных!       Лицо должно стать отражением всего замысла работы. В нём должны перемешаться меланхолия и печальная радость, неотвратимость горькой судьбы и счастье от того, что любовь коснулась её сердца. Противоречия и естественность. Но при этом девушка должна отвечать своему общему задумчивому образу, своей выбранной раз и навсегда роли — роли безутешной, мечтательной Офелии, готовой сойти в воду от безумной любви.       Лоринц продолжал делать бесчисленные наброски лица девушки, когда в мастерскую, сонно зевая, вошёл Дамьен. Не прошло и половины дня, а он уже был уставшим. Лоринц коротко его поприветствовал, все ещё смущённый своим вчерашним порывом. Дамьен, казалось, уже и забыл про это. Пришёл он без виолончели — это значило, что сегодня он не в настроении, а как обычно, хмур и презрительно насмешлив. Сначала он присел вдалеке, чтобы понаблюдать за Лоринцом, а потом подошёл к соседнему столу, уже плотно заваленному всевозможными эскизами. Рисунки лежали в хаотичном порядке, поэтому Дамьен разложил их по композициям: сделать общий план, тут — детали платья, здесь — волос, отдельно зарисовки лица.       На последних он остановился подробнее и стал внимательно переворачивать листы. Лоринц, заканчивая один эскиз, тут же отбрасывал его на стол и приступал к следующему. Так он был готов работать, пока образы в голове не иссякнут. Он коротко отвлёкся на задумавшегося Дамьена — сегодня юноша был ещё более прекрасен: волосы аккуратно уложены в короткий хвостик, перехваченный шёлковой чёрной лентой, на щеках — здоровый румянец, одна простая рубашка с широкими рукавами, сужающимися к кисти, небрежно заправлена в серые приталенные брюки. Настоящий артист, утончённый образчик для создания самых лучших скульптур! Лоринц помнил, что когда-то уже думал об этом. Хотелось списывать с Дамьена всех персонажей для своих статуэток, но, к несчастью, заказы требовали совсем другого… «Может быть, потом, — думал он, — когда я закончу серию статуэток для анонима и накоплю денег, то смогу творить, что захочу и в каком угодно виде». Только вот останется ли к тому времени Дамьен рядом с ним? Не упорхнёт ли, как бабочка монаха Берталана, дальше, в золотое глазурное небо, чтобы последовать за очередным огоньком, способным вдохновить? Не надоест ли ему Лоринц со своим фарфором?..       Он не знал. Мог только горько вздыхать и догадываться. Едва ли он вернулся обратно к эскизам, как жестокий в своём смысле вопрос рассёк тишину, прерываемую только шуршанием листов и скрежетом чернильного карандаша по бумаге:       — Почему большая часть лиц походит на ту девушку со статуэтки «Смерть приходит за каждым»?       У Лоринца похолодело внутри. Давняя боль радостно вспорола сердце, и оттуда, как из набитой тканевой игрушки, посыпались позорные опилки его секретов. Уже давно настала пора рассказать об этом Дамьену, но он всё откладывал, скрывал, надеялся, что не дойдёт. Думал, будто Дамьену настолько безразличны его давние истории, что он со снисходительным пренебрежением позволит Лоринцу избежать этого рассказа. Но в сегодняшнем Дамьене не проглядывало ничего искусственного; взгляд серых глаз смотрел внимательно, увлечённо, даже ласково…       Лоринц понял, что попался — сознание само выплеснуло на эскизы бедную Лауру, даже не попытавшись укрыться спасительной ложью. Может быть, его сердце само жаждало помощи, утешения, понимания? Избегать разговора дальше бессмысленно. Придётся поведать свою самую болезненную историю, полную первых хрупких чувств и страха.       — Знаешь, — начал Лоринц, осторожно пробуя слова на вкус — такими чужими и вязкими казались они после глубокого погружения в себя, — в моей жизни, пожалуй, были всего два момента, которые я бы мог назвать самыми несчастными, изменившими меня, сделавшими чуть взрослее. Один тебе уже известен — это пожар в семейной мастерской и последующее, вынужденное изгнание в деревню. Но было до него и кое-что ещё… Смерть моей наречённой возлюбленной, Лауры, — Лоринц отбросил в сторону карандаш и опустил голову на ладонь — так его лицо хотя бы частично укроется от внимательного взгляда Дамьена. — Смерть не то чтобы никем не ожидаемая — всё было понятно ещё задолго до неё. Лаура была милой, умной девушкой, моей ровесницей, мы знали друг друга с детства. Но всю жизнь её преследовали болезни, с самого рождения здоровье не отличалось силой. Если уж она простывала, то слегала на долгие недели, если не месяцы…       Лоринц глубоко вздохнул, стараясь побороть комок, всякий раз встававший поперёк горла, когда дело касалось Лауры. Не думал он, что рассказывать будет так больно! Всё надеялся, что время излечило его, замазало трещины, отскребло душу от шероховатых бугров горя. Но опять обман — ничего не зажило, всё продолжало свербеть, как в первый день трагедии.       — До переезда в Будапешт мы жили в загородном домике, в получасе езды от города. Там располагалось прекрасное поселение, полностью утопающее в лесах, лугах и изрезанное живительными речушками. Самое раздольное место для семьи с двумя детьми! Как себя помню, Лаура всегда была рядом со мной. Наши семьи отлично дружили, и мы неизбежно проникались друг другом. Как мне потом признавались родители, о моём будущем они уже не беспокоились: вот какая подходящая невестка вырастала, не надо никого искать! Правда, её здоровье вскоре начало тревожить их. И, как бы я ни злился на них после, они были правы; они боялись только одного — что я так рано разобью себе сердце вдребезги и зарекусь в будущем открывать его для других людей. Так и случилось… — Лоринц грустно улыбнулся. — Хотя признать это тяжело.       После короткой паузы он продолжил:       — Лаура меня хорошо понимала, легко угадывала мои мысли и знала душу наизусть. Да и мудрено ли это, после стольких лет дружбы? Когда нам исполнилось по четырнадцать, неловкость вплелась в наше общение — проснулась любовь. Полюбить друг друга казалось нам таким же простым и естественным, как восход солнца каждый день или дуновение ветерка в полях. Помню, как радостно трепетало моё сердце…       «Но не могу теперь понять, было ли это от первости возникших чувств или я и правда любил так глубоко, так серьёзно? Ромео и Джульетте тоже было по четырнадцать лет, но их чувства как образец сильнейшей любви несётся сквозь века и до наших дней!».       — Мы трепетно относились друг к другу и очень переживали расставание, когда моя семья решила переехать в Будапешт. Но не теряли связь, писали письма и ездили друг к другу — чаще всего, конечно, я к ней… Последний год какая-то странная, изнуряющая болезнь, преследовавшая её всю жизнь, усилилась. Лаура редко выходила из дома — порой не могла преодолеть путь даже до своего стола. Мне дозволялось приходить к ней в комнату, и в этих часах, проведённых за разговорами или чтением, была отдушина для нас обоих. Хотя она и сопротивлялась: говорила, что чувствует себя уродливой и слабой — а ведь это было вовсе не так… В иные дни ей становилось так хорошо, что мы даже позволяли себе лёгкую прогулку до речки. Благословенные, радостные дни! — Лоринц прикрыл глаза, и в нос тут же ударил пахучий запах луга, тины, набухших цветков клевера. В ушах забренчал наивный ручеёк, несущий только хорошие вести, а рядом с собственным телом почудилось тепло другого, давно позабытого и хрупкого, как лепесток. Как же Лаура была худа и легка! От этого больно саднило в сердце — и жалостью, и собственной беспомощностью. Лоринц упрашивал её лучше питаться, даже сам оставался на ужин, чтобы проследить за ней. Перед ним она съедала свою маленькую порцию и послушно кивала, когда он спрашивал, будет ли она также есть без него. Но потом возвращался через несколько дней, а девушка была всё также болезненно худа и с каждым часом таяла всё сильнее…       — Никакие врачи не помогали, Дамьен, — Лоринц резко распахнул глаза и задумчиво уставился на юношу. — Я приглашал самых лучших, все только разводили руками, давали какую-то поддерживающую терапию и предупреждали: если не будет лучше, то стоит готовиться к плохим последствиям… Моё сердце сжималось, когда я слушал всё это. Я упрашивал у отца с матушкой разрешения взять Лауру в жёны официально, чтобы привезти её в город и заботиться тут. Но они мне запрещали — и сейчас мне кажется, что правильно. Её семья ухаживала за ней отлично, а провести свои дни в чужом, сером городе, полном грохота и возни, было бы ужасным окончанием жизни… Лаура желала впитать в себя как можно больше природы, часто просила выносить её кресло во двор, когда стояла хорошая погода. Она была так легка, что я поднимал её вместе с креслом!.. — Лоринц задохнулся от горечи, обжёгшей глотку и глаза, и замолчал, боясь обнажить себя до лихорадочной крайности, боясь вердикта Дамьена о своей глупой сентиментальности и отсутствии всякого мужества.       Но перед ним на столе мягко выплыли из душного облака слёз стакан с водой и маленькое полотенце. Сколько благодарности хотел бы сказать ему тогда Лоринц, но вся она скопилась внутри, под рёбрами, затаившись сладкими, колючими цветами. Когда-нибудь они протянут свои плети к душе напротив и притянут, прижмут, до лёгкого покалывания, до жгучего нетерпения…       — Скоро Лаура, в возрасте восемнадцати лет, скончалась. Я чувствовал себя уничтоженным, Дамьен. Я думал, моя жизнь кончена и уже никогда не соберётся вновь. Но прошёл год, потом второй, и мне становилось легче. Чуть-чуть, уже не так невыносимо было терпеть эту боль, — Лоринц задумчиво повертел стакан в руках. — Потом отец отправил меня учиться за границу, и Лаура стала заживать в моём сердце. Но зажила ли полностью — и сам не знаю.       Он не стал рассказывать Дамьену о более интимных подробностях. Например, о том, как за месяц до смерти, в один из своих «хороших» дней, Лаура попросила его стать своим первым мужчиной, а он, смущённый, даже чуточку оскорблённый такой просьбой, отказался и убежал, веря в то, что придерживается высоких моральных принципов. Он считал, что заняться любовью с наречённой невестой, пока она больна, — низко. После этого разговора они едва не рассорились. Теперь он думал, что был слишком большим ханжой: девушка понимала своё состояние и наверняка оценила его, прежде чем просить об этом. Да и не желал ли он сам Лауры? Конечно, со всей страстью, ведь любил её! Это был бы и его первый опыт. Наверняка страсть чуть-чуть бы осчастливила их нагруженные тяжёлыми несчастьями души и отложилась бы в памяти лёгкой, грустной, волнующей печатью.       В итоге Лоринц познал страсть год спустя, изнемогая от позывов собственного юного тела, с какой-то приятной француженкой-модисткой. Он плакал и испытывал удовольствие. Он чувствовал себя ничтожным и мерзким, предавшим честь светлой Лауры. Никогда потом Лоринц более не прикасался к женщинам, испытывая страх и омерзение — нет, вовсе не перед ними, а перед тем, что вскрывалось в его сердце за порогом наслаждения.       А там его ждал призрак укоризненно глядящей, разочарованной Лауры.       — Ты любил её? — Дамьен вновь резанул по тишине пронзительным вопросом. Да таким неожиданным, что Лоринц не сразу сообразил с ответом и всё сомневался, не подшутил ли над ним друг.       — Да, конечно да… — а у самого сердце раззуживало сомнением. Откуда? Почему? Лоринц вдруг испугался себя. Дамьен хоть и смотрел на него безразлично, но в глубине лукавого взгляда припрятались чертовские искорки. Он будто выслеживал слабость и набрасывался на неё, раздирая плотную оболочку тайны до требухи, и вытаскивал постыдные секреты наружу. Он казался каким-то сумеречным охотником на ложь… Но более того — Лоринц чувствовал себя его законной жертвой.       — Почему ты спрашиваешь? — почти испуганно воскликнул он. Дамьен вдруг отвёл потухший взгляд, пожал плечами и вернулся к эскизам. Но с губ всё равно слетело в нарекание, будто последний выстрел охотника:       — Извини, мне не следовало это спрашивать. Просто обычно в таких ситуациях, когда дети знают друг друга с детства, а их семьи дружны, брак по расчёту неизбежен. Самой же парочке только кажется, что их чувства настоящие… а на самом деле, это — привычка. Любовь натянута и только в юношеском возрасте представляется искренней — от трудного взросления и жажды быть нужным.       Лоринц вспыхнул — от негодования, беспомощности и… горького ощущения правды. Хорошо, что решил промолчать и вернулся к бумажным листам, продолжив работу в яростном, быстром темпе. Да, он и впрямь уже долгое время сомневался, что произошло между ними с Лаурой: любовь искренняя, любовь вымученная или просто жалость — с его стороны, а бесконечная доброта — с её? Дамьен, хотя ничуточку не понимал в эмоциях и порой мог вести себя как холодный бездушный истукан, сейчас сказал правду. Точнее, не просто сказал — выбросил на Лоринца, плеснул её концентрированной настойкой с болезненностью прошлого в лицо и оставил шипеть на сердце, горячем от привычной любви и противящемся новому толкованию. Всегда страшно понимать, что твои самые светлые воспоминания были пропитаны фальшью; что вся твоя трагическая история любви, столь обязательная для образа современного юноши, презревшего все чувства, — только глупый пшик и навязанное детством послушание. И в этом не виноват никто, кроме тебя и твоего желания поддаться обману. Лоринц был ещё далёк от этого понимания, но его призрак уже обжигал своим присутствием где-то рядом.       Несчастная, милая Лаура! Умереть и при этом не быть любимой, погрязнуть во лжи самого близкого ей человека и захватить с собой в могилу только горстку невинных поцелуев, лишённых всякой откровенности! Мысль изничтожила Лоринца до охрипшего дыхания.       — Но я понимаю тебя и твою боль, — вдруг подал голос Дамьен, когда тема уже казалась исчерпанной. — И боюсь, мы все любим вовсе не самих людей, покинувших нас так рано, а только память о них. Вечный образ, запечатлённый во времени. И как же это просто… Куда сложнее — выпутаться из морока и полюбить настоящего человека, как он есть, без флёра ностальгии.       Слова Дамьена обескураживали и пугали. Что-то жуткое просачивалось в прорехах ветшавшего образа хладнокровного повесы, и Лоринц вздрогнул. Откуда такие мысли успели скопиться в душе Дамьена? Он тоже терял кого-то близкого? Но вопросы были бы сейчас неуместны, совсем как неуклюжие затычки в и так уже прохудившемся, падающем на дно судне. Лоринц промолчал, оставив последнюю речь Дамьена звучать в воздухе мудрой, финальной мыслью их оконченной сценки откровения.       Однако что-то всё равно вывалилось за её пределы.       Дамьен был до бессильной ярости прав — а всплеск эмоций только убедил Лоринца, что слова попали в самую цель, ранили его сокрытый болезненный уголок, медленно загнивающий без смелого резца и жестокой правды. Как гной, этот нарост вины и сомнений следовало вырезать и прижечь сверху горячей злостью. Но сегодня Лоринц ещё не чувствовал себя вылеченным от этой хвори; казалось, Дамьен только зазря надрезал болячку, слегка приоткрыл верхнюю корку и не сорвал до конца, оставив с задумчивым пониманием того, как могло бы житься без её тяжести. Голову Лоринца отравило сомнение, тянувшееся за ним с давних лет.       Но даже если его чувства к Лауре были только отчаянной мольбой об утешении, то как унять внутри себя ту непомерную вину, свалившуюся после её смерти? Как убедить себя, что ничего нельзя было сделать лучше? Как стряхнуть груз ответственности и зажить новой жизнью, как того желала бы сама умершая? И как… как перестать оправдываться созданием фарфоровых статуэток с её лицом, плодя нелепые попытки придать своей жизни трагический оттенок, а своему сердцу — лживое успокоение, дескать, «мы вечно будем чтить нашу погибшую возлюбленную»?       Лоринц чувствовал себя выжатым и выпотрошенным, а ведь работа только сдвинулась с мёртвой точки! В тот день пришлось закончить пораньше и разогнать мрачное настроение небольшой прогулкой. Дамьен больше не тянул за ниточки его израненное сердце и выглядел даже чересчур покладистым и беззаботным, чем обычно, старался шутить и поддерживать разговор. Возможно, он ощущал себя немного виноватым в том, что сказал Лоринцу, но последний сомневался, что такое чувство вообще знакомо его помощнику.