Фарфор и балет

Я рад, что на свете есть расстояния более немыслимые, чем между тобой и мною. Иосиф Бродский ©

      Следующие недели протекли в тихой, кропотливой работе. Дамьен больше не вызывал его на откровенность, только аккуратно помогал в изготовлении заказа — сам взялся за выточку узора на платье Офелии и её диадемы. В этот раз статуэтка состояла из гораздо большего количества деталей, чем монах Берталан. К нему Лоринц и Дамьен отдельно прикрепляли только мелких бабочек и голову, всё остальное было отлито одним куском. Здесь же и поза, и разнообразие украшений добавляли сложности и вынуждали Лоринца оттачивать каждую мелочь по одиночке, чтобы добиться более естественных, плавных и при этом чётких переходов в каждом дюйме фигурки.       Саму девушку пришлось тоже собирать из разных частей. Лоринц грамотно распределил сушку и шлифование заготовок, просчитав время для каждой детали, чтобы в конце они успевали соединяться друг с другом в единый образ и обтачиваться вместе. Дамьен умело и скрупулёзно вырезал ножиком узоры платья, нанести которые на гипсовую заготовку было просто невозможно. Пока мягкая глина поддавалась, все шероховатости можно было убрать. Работали они с Дамьеном в полной тишине, переговариваясь только по делу. Дамьен трудился со старанием, но проскальзывала ли в нём страсть, Лоринц не знал. С другой стороны, вряд ли бы юноша занимался тем, что не приносило ему малейшей радости… или хотя бы спокойствия на душе.       Почему-то в эту причину Лоринц верил сильнее всего. Проникновенный разговор будто одновременно и разодрал границы между ними в клочья, и заставил остановиться на самом краю в задумчивой оторопи — а стоило ли делать шаг? Куда могла привести откровенность? Идти дальше и страшно, и любопытно; ни один из них не смел развить тему разговора и признаться в чём-то важном.       Лоринц уже тысячу раз повторял про себя, что лицо — самая сложная и благословенная часть композиции. Взглянув на него, зритель либо признавал величие творца, либо пресно улыбался и только покачивал в снисхождении головой. Лоринц долго и муторно рисовал десятки одухотворённых девических лиц, закинув ноги на стол и пожёвывая горький карандаш. Он тщетно искал их на улицах, среди румяных и крепких крестьянок, среди аристократичных и бледных пани, но возвращался в светло-лиловый домик печальным и опустошённым. Одно лишь лицо маячило перед глазами и сладко просило выточить его на гипсовой заготовке, отлить в нежном, чистом фарфоре и предать свою душу слабости в очередной раз. Лицо покойной Лауры сводило его с ума по ночам, её мелкие губы плаксиво складывались в мольбу и всё тянули, тянули, тянули безутешный крик о помощи. «В последний раз, ну же, перенеси меня на статуэтку!» — фальшивым многоголосием звучало в голове. И Лоринц окончательно сдался…       Откровенно говоря, его бедная Лаура подходила под общее настроение статуэтки: её лицо было сколь прекрасно, столь и меланхолично, когда она глубоко задумывалась о чём-то. Конечно, ей были не свойственны меланхолия и печальная апатия, однако они легко ложились на тени её скул, в блеск её тёплых карих глаз. Лоринц даже подумал, что многого просто не видел — когда он приходил к Лауре, она всегда ободрялась и ради него могла казаться весёлой.       Дамьен не проявлял любопытства по поводу лица Офелии и только терпеливо ждал, когда на готовую, склонённую набок фигурку водрузится голова. После этого Лоринц планировал доделать длинные пряди её волос — они должны струиться по плечам и выглядеть так естественно и живо, будто лёгкий ветерок с минуты на минуту сумеет нежно отбросить их тяжёлые локоны, а солнце — обласкать багряным отблеском.       Наконец, он отшлифовал последние детали лица и залил полость белой глиной. Оставил на сушку и вернулся к вечеру, чтобы первым оценить результат. Собственное мастерство вызвало у него радость и страх: столь живо он передал черты лица Лауры, будто несчастная девушка ожила и теперь укоризненно прятала от него взгляд! Час работы со шлифовальными инструментами, и вот задумчивая головка водрузилась на статуэтку. Лоринц отошёл на пару шагов назад и оглядел композицию в целом.       Грудную клетку перехватило от тоски и бессильной злобы. Как хорошо, но как унизительно это искусство! Как прекрасна, но как угнетающе печальна эта любовь! Как пленительно, но и как… опасно это смятение нерешительного сердца. Едва не задыхаясь, Лоринц поскорее выбежал из мастерской и рванул наперегонки с тенями в гостиничный номер. Наваждение слишком его обескуражило. Статуэтка получилась роскошной, мастерски исполненной, оригинальной и безупречной с точки зрения скульптуры — все мелкие детали учтены, общее меланхоличное настроение так и пробивалось сквозь наклонённую головку, обречённый взгляд и бессильно откинутый веер. Но в дрожь бросала живость Офелии: как быстро вязла радость вокруг неё, как скоро мысли опутывала грусть! Хотелось только на миг окунуться в неё, как в ледяную воду; а вечное стояние рядом с ней не выдержал бы никто.       Может быть, Лоринцу так казалось из-за Лауры, нечаянно вплетённой в работу. Однако желание как можно скорее покрыть фигурку глазурью и раскрасить сделалось только сильнее. В ту ночь он спал беспокойно. Ближе к утру его истощил печальный то ли морок, то ли сон.              Глаза слепило от изумруда полей и острого, по-настоящему летнего солнца, которое убаюкивало и не давало распахнуть глаза полностью. На холме, чуть впереди, виднелась крытая беседка, а в ней — тонкая фигурка девушки в белом платье. Лоринц двинулся туда. Пряные травы ласкали своим дурманящим ароматом, ветерок приятно трепал волосы.       Девушка становилась всё ближе. Облокотившись на перила, она задумчиво глядела вдаль. Беседка находилась на возвышенности, поэтому просторные поля, пятна лесов и прорехи вспаханных угодий были открыты, как на ладони. Лоринц забежал в тень и наконец разглядел её — конечно же, Лауру.       Девушка давно услышала его шаги и с кроткой, ласковой улыбкой повернулась к нему. Она была так прекрасна, как в те далёкие дни, когда болезнь милостиво отпустила её — какие-то жалкие пару лет между пятнадцатью и семнадцатью годами. Лоринц едва сдержал слёзы, взглянув на её чистое, румяное лицо.       Кожа была чуть бледновата, да и сама она выглядела тоненькой, аккуратной, лёгкой, будто мотылёк. Но она жива, здорова, даже счастлива! Лоринц жадно впитал в себя её образ: маленький рот с полными губами, приятные округлые щёки, большие внимательные глаза, ямочка на подбородке. Густые каштановые волосы собраны в высокой модной причёске и украшены искусственными мелкими цветками. Лоринц помнил только маленький неровный пучок, который она делала кое-как, выбиваясь из сил. Из одежды — вовсе не привычное ему домашнее, потрёпанное платье из серой ткани, а белое, кружевное, лёгкое — как раз для романтических прогулок.       Лаура сошла к нему из мечты об их скромной, тихой жизни, и Лоринц бросился к ней, взял за руки и прижал их к сердцу.       Девушка улыбнулась и ответила на его ласку кивком. Но в глазах её засела звенящая, потаённая тревога. Она отняла у него руки и нежно провела ладонью в перчатке по его щеке. Заговорила вкрадчивым, бархатным голоском, каким часто напевала ему милые песни, пока он сидел у её кровати:       — Лоринц… Тебе пора отпустить меня. Ты же это понимаешь?       — Что?.. — он непонимающе взглянул на неё, едва не отпрянув в ужасе от жестоких слов. Но Лаура крепче перехватила его ладони, а в ласковом взгляде промелькнули искорки твёрдой решимости.       — Послушай меня, Лоринц, пожалуйста… Прими уже наконец, что я умерла, что меня нет, но при этом я ни единой частичкой своей души никогда не держала на тебя зла. Позволь себе прощение. Мы не любили друг друга, мой милый Лори, это тоже нужно признать, — она грустно улыбнулась и слегка опустила головку. — Мы были глупыми детьми, испытавшими друг к другу жадное влечение. Я любила тебя искренней, чистой, сестринской любовью и не жалею ни о едином слове или деле, которые посвятила тебе. Я чувствую твою вину и вижу, как ты страдаешь оттого, что не сказал мне о чём-либо или не сделал чего-то… Однако забудь все эти сомнения! Мы были бесконечны счастливы! Храни эти воспоминания как светлую, нежную память обо мне и о своих первых трепетаниях сердца, — Лаура поднесла его ладони к губам и легонько поцеловала их. — Не тяни меня, как груз, неси, словно золотистую вуаль — так же легко и незаметно!       Лоринц чувствовал себя разбитым и несчастным. Слова девушки и утешали его, и грызли до боли. Лаура мелко вздохнула и снова внимательно посмотрела на него.       — И помни: любовь — вовсе не то, что ты ощутил со мной. Она не однобока, не так проста, не укладывается в цепочку банальных слов. Она — суть испытание, сила, преодоление. Нежность, борьба, раскаяние. Она — всё то, чего мы так боимся в себе и отчего трепещем, заметив в другом, — лицо милой Лауры подёрнула туманная плёнка, перед глазами замелькали резкие чёрточки, а голос девушки вдруг опустился до знакомой хрипотцы. Лоринц едва не отдёрнул руки, когда перед ним стоял уже Дамьен — такой же осязаемый и прекрасный, как в реальном мире. Он прижимал его ладони к своим губам и продолжал речь Лауры: — А может, любовь — это одно лишь страдание, которое не приведёт ни к чему, а только уничтожит нас… Что выберешь ты, Лоринц? Кому откроешь своё истосковавшееся сердце? — Дамьен резко притянул его к себе ближе — так, что губы почти коснулись его тёплой, нежной кожи, а нос учуял знакомый лимонный запах. — И чем пожертвуешь?.. — обожгло дыханием в самые губы, и Лоринц проснулся.       От жуткого, приятного, стыдливого сна грохотало сердце, а кровь пульсирующе приливала к поясу. На губах обманчивым призраком остались другие, часто скривлённые в презрении, а тело тоскливо ныло, найдя вместо осязаемой, приятной реальности только пустую оболочку миража. Лоринц часто, глубоко дышал и долго не мог прийти в себя. Холодная ванна помогла ему отогнать наваждение и вернуть мыслям здравую ноту.       Часто он забывал сны, едва ли их досмотрев. Но сегодняшний не вылезал из головы: он помнил каждую мелочь и каждое сказанное слово. Он в точности помнил милую Лауру и её обличительную, правдивую речь. А ещё помнил сказочного, притягательного Дамьена, жаждущего его объятий, ласк, поцелуев… Лоринц застонал от ужаса, позора и внутренних, разрывавших его противоречий. Неужели он из тех свободолюбивых французов, которые крутили романы как с дамами, так и с мужчинами? Неужели он настолько испортился и совратился за те годы, что учился во Франции? Или то вина долгого воздержания и закрытого образа жизни, из-за которых он был готов напасть даже на юношу?       Мысли терзали, как стервятники, и Лоринц до утра просидел, уткнувшись в ладони, наедине со своим изувеченным, грязным сердцем, таившим такие ужасные секреты. С первым рассветным лучом, нежно раскатавшим сумрак до прозрачной водянистой плёнки, он оторвал ладони от лица и разглядывал их так долго, будто видел впервые. Но, быть может, оно так и было: теперь-то он другой. Новый. Подозрительный. После осознания такой жуткой правды он и не мог быть прежним.       С кровати Лоринц поднимался уже успокоившимся. Он немного примирился со своим недугом, пороком, страстью, однако внутри всё ещё клокотало от бессилия, злобы и тоски. Лоринц злился на то, что ничего не мог изменить в своём беспокойном, жаждущем сердце; а тосковал о том, что обречён навсегда быть одиноким, пустым и потерянным.       Разве мог бы он найти правильное утешение для ранимого, ершистого Дамьена? И разве Дамьен способен освободить его душу от горькой вины прошлых лет и подарить ему столько нежности? Как они далеки, невозможны, неподходящи друг для друга!       Но при этом как несчастно и терпко притягивались их сердца, уже давно не годившиеся ни для какой любви…              Конечно же, Лоринц решил с болезненной лихорадочностью закопать эти чувства под кропотливой работой. Стыдливо убежать в мир отточенных фарфоровых изделий, спрятаться под панцирь усталости, вытравить измождённостью всю страсть, в силу возраста подогревавшую кровь фривольными мыслями. Он убежал в мастерскую ещё до завтрака; возвращаться в отель стало неохотно, поэтому он перекусил свежим ломтиком белого хлеба, яйцом и стаканом молока, которые раздобыл на ближайшем рынке.       Дамьен должен был догадаться о его местонахождении и, если повезёт, прийти ближе к обеду — Лоринц надеялся на это. «Если придёт раньше, я не успею собраться…» — испуганно думал он, плеща в лицо ледяной водой, глядясь в зеркало и тренируя равнодушное выражение. Как и всем тайно влюблённым, ему казалось, что все его сокровенные, постыдные мысли написаны на лбу и горят отчаянным пламенем, привлекая внимание. Но в случае с Дамьеном эти сомнения не были лишены повода — юноша успел хорошо изучить его за эти недели и порой даже слишком опасно угадывал стремления его души…       Приготовление глазурного раствора шло в самом разгаре, когда дверь приоткрылась и на пороге появился задумчивый, растрёпанный, с выпавшими из хвоста волосами Дамьен. Видно, ночь выдалась для него беспокойной — под глазами залегли бледные круги, будто он и впрямь наведывался в сновидение Лоринца… Это вызвало глупую, нервную усмешку. Голову Лоринца занимало всё, кроме важного, и это сигналило оставшейся части разума о том, как шатко и глупо его положение и какие безумные слова могут отлететь от его души, подобно обжигающим уголькам из раскалённого костра, если он не присмотрит за ними.       Ведь он не заметил главного: как помрачнело и обескровилось лицо Дамьена, едва ли он посмотрел на заготовку статуэтки, ожидавшей глазурного покрытия. Будь бы он внимательней, он бы разглядел тихую, шипящую ярость, поднявшуюся из самых глубин его сердца, и уязвленность обманутой симпатии. Он бы быстро сопоставил странную, едкую реакцию, обиду и всё то, что уже скрипело, сверкало и обжигалось между ними. Он бы не позволил их душам пройти сквозь ещё одну пытку, а признал бы себя глупцом, лгуном и худшим человеком в мире, не заслуживающим любви, но бесконечно к ней тянущимся.       Вместо этого Лоринц, оглушённый вчерашним сном, ослеплённый уничижением собственных чувств и одурманенный тяжестью тогда ещё порока (именно так он нарёк влечение к мужчинам), — вместо этого Лоринц просто отрезал себя от действительности и покрылся защитными шипами. Он оберегал свою душу от ужасающей правды и стеснялся того, что могло хлёстко обрушиться на Дамьена.       — Всё-таки ты сделал статуэтку с её лицом… — негромко и холодно заметил юноша, особенно неприятно выделив «её». Лоринца передёрнуло от его слов, по коже пробежал мерзкий холодок. Но он решил промолчать и только сильнее замешал раствор в чане.       — Неужели ты ничего не понял? — Дамьена явно вывело из себя его равнодушие, и в голосе затрещали огоньки напряжения. — Неужели я говорил тогда в пустоту? — Лоринц поднял на него уставший, растерянный взгляд, но на Дамьена он подействовал раздражающе, и тот лишь сильнее раздухарился: — Не притворяйся глупцом, Лоринц! Ты ведь намеренно потакаешь себе в слабости. Ты никогда по-настоящему не любил Лауру, а продолжаешь тащить за собой её вымученный, банальный образ, надоевший уже и тебе. Вталкивать его во все женские фигурки, придавать черты её лица всем героиням своих изделий… Ты продолжаешь жить с обманом в сердце и всё ищешь какого-то оправдания у прошлого! — Дамьен уже почти шипел и по-злому, отравлено глядел на него, сжав кулаки. Лоринцу бы вдуматься в его слова, трезво осознать их, проникнуться, но нет… Правда больно язвила его только что собранное по лоскутам сердце, и инстинкт самосохранения сработал моментально. Не дать сделать ещё больнее — что угодно, только не это испытание вновь! Ужалить в ответ ещё подлее, обидеть, ударить, вгрызться в единственно известную слабость!       — Лоринц, ты просто смешон в своём слепом разыгрывании трагедии несчастного любовника! — выплюнул в конце Дамьен; серые глаза ожесточились до грязных кубиков льда, а рот искривился в нервической, мерзкой усмешке. — Ты продолжаешь жить в иллюзии. Очнись от неё наконец, иначе вдохновение и твой якобы талант иссякнут очень быстро, едва ли смерть бедняжки перестанет тебя трогать…       Этого Лоринц вынести уже не мог.       — А ты, прости меня, кто вообще такой, чтобы судить о чьей-то любви? Откуда тебе в принципе может быть известно о подобных чувствах? — он только начал, а голос уже взвился до высот, и ярость клокотала в груди, вожделенно поощряя его распаляться и дальше. — Ты всего лишь мальчишка, никого никогда не любивший! Эгоистичный, озлобленный, отвратительный — оно и понятно, почему ни одно сердце не открылось тебе! — лицо Дамьена будто свело судорогой, он мелко-мелко задрожал и отступил на шаг, но Лоринц ещё не закончил: — Чувства для тебя — только усмешка. Да, пусть я и был неидеален, наивен в своей любви, пусть я даже немного обманывал себя и считал, в силу возраста, эти эмоции сильнейшими в жизни… Но я был хотя бы искренен! Я пытался справиться с болью! А что ты? Только и знаешь, что втаптывать чужую ласку… терзать чужие сердца, смеяться над чужим страданием. Красивый, холодный, жестокий принц — ты так и не отошёл от своих прежних ролей! Может, и правильно, что жизнь проучила тебя, отобрав и балет, и душу, оставив вместо сердца кусочек льда, — чуть тише бросил Лоринц, уже вконец истерзанный своей речью и начавший жалеть, что вообще заговорил. — Ты способен только разрушать…       «И уже разрушил — меня», — не стал договаривать, иначе бы вместо порицания вышло терпкое, убогое признание. Дамьен пятился назад и чуть не споткнулся об оставленный кусок гипса. В его глазах сверкали жгучая обида и разбитое на осколки доверие. Он казался таким бледным и напуганным, будто Лоринц только что окунул его в котёл с ядом и заставил нахлебаться до смертельной дозы. А может, этим котлом и были его слова?       — Зачем ты говоришь то, о чём не знаешь? — блеклым, беззащитным голосом пролепетал он, остановившись на пороге. Потом развернулся и глянул на него измученным, серым взглядом, в котором угасла надежда. — Ты ужасен, Лоринц, — с нажимом выдавил он из себя, будто каждое слово резало ему горло. — Ты не видишь, кто рядом с тобой жаждет получить всё то, что ты так бесконечно отдаёшь прошлому, и причиняешь столько боли…       Юноша вылетел из мастерской, только светлая макушка и сверкнула в проёме. Лоринц чувствовал себя выпотрошенным, униженным и глубоко несчастным. Грубая правда так отхлестала его по щекам, что шум в голове абсолютно затуманил смысл последних слов Дамьена. В душе осталось горькое послевкусие, и Лоринц от бессилия, ненависти и такой несвоевременной любви кинул ножичек в стену и громко, отчаянно закричал.       В прошлом они с Дамьеном частенько ссорились, препирались, спорили, но до таких серьёзных разбирательств никогда не доходило. То были всё мелочи — бытовые и дружеские. Но сегодня в их отношениях произошёл настоящий раскол. Лоринц пока только отдалённо понимал, что виноваты они оба — ведь и ему не следовало так распаляться…       Работал он яростно, ожесточённо, только чудом не разбил несчастную Офелию. Раствор не удался, пришлось замешивать новый. Инструменты, плошки, листы — всё выпадало из рук или стремилось улететь в стену — в порыве слепой злости и от бессилия. Лоринц давно не помнил себя таким взвинченным. Слова Дамьена разворошили в нём всё тёмное, хорошо сокрытое временем: чрезмерное зацикливание на прошлом, самообманы, тихая обида, ожесточённость, иссушенное без любви сердце и, наконец, позорные чувства к первому юноше, который обошёлся с ним то ли хорошо, то ли жестоко. Лоринц изнывал от мельтешащего водопада перед глазами.       Только ближе к вечеру боль поутихла, оставив после себя горькое осознание: Дамьен был прав. Мог бы, наверное, выразить правду мягче, не бить толстенным томом по голове, до безобразных звёздочек и мерзкой тошноты, а легко взмахнуть рукой и отправить в его сторону по ветру тонкие листки, исписанные мягкими словами. Но Дамьен так не мог. Он привык к боли откровенности — таким уж воспитала его школа балета.       Однако вот что Лоринц понял не сразу: отчего же Дамьена так взволновала эта тема? Почему он, прежде такой бесчувственный и самовлюблённый, вдруг остро заинтересовался его прошлым и так болезненно отреагировал на бывшую возлюбленную? Смятённый разум не сразу сложил два простых слагаемых, а облёк их в витиеватую мудрёную формулу, по каким Лоринц в свою бытность студентом решал задачи по математическим дисциплинам. Поэтому ответ дошёл до него с затяжным опозданием…       Но прежде он закончил статуэтку. На днях уже приходил посыльный анонима и спрашивал, когда заказ будет готов. Лоринц как-то смело назвал ему срок в неделю, не учтя долгого, сложного окрашивания, но теперь, занятый только работой, понимал, что мог даже успеть и не просить ещё одной отсрочки. Идти обратно в отель Лоринц не желал. Да и в маленьком домике с мастерской нашлось всё для удобной ночёвки: вполне приличный диван, даже не скрипящий при каждом повороте, старое, крепкое постельное бельё и маленькая библиотека — как раз чтобы перед сном успокоить нервы.       В первую ночь Лоринц бездумно листал одну книгу за другой до двух часов, а потом честно признался себе, что не уснёт, и пошёл работать. Зато утром свалился, как мёртвый. А во вторую ночь сон кривыми, окольными путями нашёл его и окунул в квинтэссенцию из обрывков жизни настоящей, выдуманной и прошлой. Лоринц понял, что лучше уж никакой сон, чем этот, и старался изводить себя физическим трудом до изнеможения, чтобы тело, едва касаясь подушки, отключалось как по щелчку.       Правда, глубоко въевшейся в сердце боли это не уменьшило. Дамьена ему не хватало, без привычных язвительных разговоров дни походили один на другой, а работа стала пресной, механической и не приносила удовольствия без музыки, лимонного аромата волос и редких, легчайших прикосновений. Лоринц не вынес бы ещё одной лжи — Дамьен привлекал его, нравился ему, манил его истосковавшееся по любви сердце к себе. Дамьен оживил его убогую, мрачную жизнь — и дело здесь было отнюдь не в деньгах. Он, как ураган, объявился на пороге его дома и вынес к чертям застоявшуюся пыль прошлогодней тоски. Он показал, как искриста, непредсказуема, драматична жизнь и как обманчиво сидеть только в одном, сотканном из воспоминаний коконе! А Лоринц оттолкнул его, не пожелав исцелиться через боль — так костоправы должны сначала переломить криво сросшуюся кость, чтобы затем она росла правильно… Дамьен обещал после этого испытания подарить ему всю свою любовь, но Лоринц этого не увидел.              Целых пять дней он жил без своего помощника. Оказалось, он прикипел к нему сильнее, чем думал. Без смелых, порой жестоких словечек Дамьена жизнь превратилась в муторный комок перетекающих друг в друга работы и перекусов. Если бы статуэтка уже не была готова, Лоринц бы просто провалил задание: без нежной подпитки присутствием Дамьена из-под его ладоней не вышла бы такая печальная, искренняя, живая Офелия. Только юноша всё это время тащил на себе его вдохновение и раздаривал его безвозмездно, легко, не ожидая благодарности в ответ. А Лоринц пользовался, не думая, что когда-то исчерпает этот глубокий источник…       В эти дни без Дамьена произошли значимые события, но Лоринц отмахивался от них и ни во что не ставил. Он закончил заказ и раскрасил его так быстро, как, наверное, больше никогда не сможет — это был его настоящий рекорд! Порой на раскрашивание блюдца с узорами цветов и лугов уходило два дня, а здесь речь шла о высокой, пёстрой статуэтке, полной сложных полутонов и мелких деталей. В последние часы перед тем, как отдать её посыльному, Лоринц глядел на неё с отвращением и ненавистью. Так иногда бывало с творцами, пресытившимися видом своего творения, в которое было вложено много личного — и души, и мыслей, и боли. К тому же, теперь с этой меланхоличной девушкой ассоциировалась только размолвка с Дамьеном… Умом Лоринц понимал, что это, быть может, самое лучшее его творение — искусное, загадочное, притягательное, но не мог пересилить в себе злости.       Посыльный забрал тщательно упакованную Офелию, аккуратно загрузил её в фиакр и, что удивительно, сразу вручил Лоринцу пухлый конверт с деньгами. Но ни дальнейших указаний, ни письма от анонима он не вручил. То произошло на третий день их с Дамьеном ссоры, и Лоринц решил подождать пару дней. Но вот истекли и они — а от заказчика не прилетело ни весточки.       В душу закрались справедливые сомнения. Статуэтка не удалась? Как бы Лоринц её теперь ни проклинал, он чувствовал: нет, фарфоровая Офелия — лучшее, что он когда-либо изготавливал. Заказчику не понравилась выбранная тема? Раньше он относился к этому проще: Лоринц удивительно попал в точку с монахом и считал, что выбранная история для второго заказа вполне в духе первого, но при этом во многом выгодно отличается и рассказывает о новой, драматичной судьбе.       Потом Лоринц признался сам себе: всё, хватит с него этой скрытной жизни и осторожной поступи по тёмным коридорам гостиницы во время вылазок в номер, когда он ходил за одеждой или принимал ванну! Дамьен, безусловно, виноват в том, что так неосторожно обошёлся с его чувствами, но и сам Лоринц жестоко растоптал его образ, вычурно приукрасив и сделав из него настоящего, холодного и равнодушного монстра. Разве такой монстр способен говорить о любви, как в их прошлую беседу о Лауре? Разве сумеет временами казаться достойным спасения? Разве сам Лоринц видел в его сердце один только не раскалываемый кусок льда, когда прижимал к себе в ту ночь после театра, ласкал взглядом в Тиханьской обители и слышал в его проникновенной музыке крик о помощи?       Лоринц придёт к нему первый, унизится — пусть, но жить так дальше он уже не мог. Для этого он даже вернулся в гостиницу и привёл себя в порядок. Вышел на ужин в ресторан, надеясь перехватить Дамьена там. В последние дни Лоринц частенько прятался на другой стороне улицы, чтобы различить за широкими окнами среди огней, белоснежных тканей и яств светлую макушку друга. Дамьен приходил туда исправно, но ел без всякого аппетита и выглядел измученным. Сердце, покрывшись надрывами тоски, не поддалось только от чрезмерной горделивости и обиды. В каждый такой вечер Лоринц был готов сорваться в отель, упасть в ноги Дамьену и излить ему все свои позорные чувства. Какое унижение, какой стыд! Лоринц впервые чувствовал себя готовым к такому ради человека…       Но тем вечером Дамьен не появился в зале. Лоринц прождал его весь ужин, впиваясь глазами во входной проём: мелькало множество лиц, красивых и безобразных, но среди них не было его, дорогого и близкого. Тогда Лоринц по-настоящему испугался и со стучащим сердцем отправился в холл, чтобы разузнать, не уехал ли Дамьен вообще. Но там его успокоили: номер продолжал числиться за Рацем… Лоринц даже пристыдил себя за такой страх и едва заставил успокоиться: возможно, Дамьен просто отказался от ужина, он и раньше так делал. Стоило дождаться утра и найти его либо на завтраке, либо уже в номере.       Лоринц ненавидел откладывать важные разговоры, но идти поздним вечером к другу и навязывать ему своё общество, когда он уже мог отойти ко сну, считал ещё более презрительным. С тяжёлым сердцем он закрылся в своей комнате и скинул сюртук, оставшись в одной рубашке. Сон никак не шёл, и Лоринц теперь сомневался, что поступил правильно, придя с ночёвкой сюда. Правда, крохотная мастерская, впитавшая в себя столько нервозных переживаний, злых слов и тёмных намерений, тоже не смогла бы его усыпить…       Когда время перевалило за полночь, а Лоринц всё продолжал бездумно ходить по огромным комнатам своего номера, оставив всюду свет горевшим, в дверь тихо, слабо постучали. Услышал он только потому, что в тот момент сидел в гостиной и напрасно пытался вчитаться в какой-то новый, только что разрезанный роман. Сердце подскочило до горла, тошнотворная тревога разлилась по всему телу. Лоринц рванул к двери, уверенный, что за ней стоит его хрупкое несчастье.       Дамьен и правда стоял в коридоре, слабо освещённом, и напоминал больше сбежавшее от злого рока привидение. Бледный, измученный, с серыми полукругами у глаз. Волосы едва расчёсаны и взбаламучены, как пена морская. Ворот рубашки застёгнут криво. Юноша стоял и неловко покачивался на месте. Одной ладонью сжимал какие-то листки… Лоринц вгляделся в его лицо и едва не застонал от боли.       Это он сам убил в нём надежду и радость! Своими руками растерзал его ломкую душу и бросил обратно только жалкие клочки! Почему он не прислушался к его словам? Отчего не соединил прямые линии между его переменчивой нежностью, постоянным сомнением, неуравновешенной злостью по поводу всего-то статуэтки и глубокой, затаённой ревностью? Почему не дал ему того, в чём они будут так несчастны, глупы и смешны, так боязливы, словно дети?       И почему до сих пор стоял в молчаливой пытке?..       — Лоринц… — собственное имя, произнесённое так умоляюще, тихо, безнадёжно, обожгло, хлестануло и уничтожило; Дамьен ступил к нему ближе и горько улыбнулся. — Лоринц… я подвёл тебя. Мы в беде…       Он покачнулся и накренился в сторону. Лоринц так жадно ловил все его движения, что вовремя подхватил за туловище и не дал упасть.       — Дамьен? Что с тобой? — страх, приютившийся под рёбрами, теперь грыз с прежней силой — неужели и Дамьен чем-то болен? Но, приглядевшись к его обескровленному лицу, исхудалым щекам и бессильно дрожащим пальцам, из которых выпали листки, Лоринц всё-таки обнадёжил себя тем, что друг просто переутомился. Он помог ему зайти в комнату и аккуратно усадил на ближайший диван.       Дамьен тяжело дышал, всё ещё находился будто в предобморочном состоянии и долго лежал, откинув голову назад. Лоринц принёс ему воды и распахнул все окна в гостиной, чтобы сбить духоту. Потом вспомнил, что по дороге к дивану Дамьен растерял какие-то листки, которые отчаянно сжимал в пальцах, и сходил за ними.       На первый взгляд — просто вырванные статьи из газет. Лоринц положил их на стол и вернулся к юноше — от волнения буквы только скакали перед глазами и ни во что не складывались.       — Как ты, Дами? — прошептал, склонившись к нему, и притронулся ко лбу. Горячий, но не лихорадочно, поэтому хворь можно было отбросить. Дамьен открыл глаза и насмешливо уставился на него. Губы тронула слабая улыбка.       — Дами? — переспросил хриплым голосом и легонько качнул головой. — Вот уж давно меня так никто не называл… — помолчав минуту, добавил: — Дай мне время прийти в себя. Хотел бы говорить умело, чтобы с достоинством попросить у тебя прощения за всю ту боль, что доставил. А в итоге выходит, что и выгляжу, и кажусь нелепым…       Лоринц горько усмехнулся и поскорее закачал головой, чтобы в движении не было видно, как заблестели его глаза. Отвернувшись в сторону, он наощупь отыскал ладонь Дамьена и прижал к губам. Дрожь прошлась по их телам — вразнобой, неодинаково, но показав, насколько сильно они оба истерзаны своими же поступками. Своим равнодушием, страхом, сомнениями.       Пока Дамьен собирался — со словами, мыслями и силами, Лоринц сходил и откупорил бутылку вина. Разлил по бокалам, но очень много разбавил водой — им обоим ещё нужен был трезвый рассудок. Вино должно только помочь им справиться с испытанием, но вовсе не заглушить боль и совесть. Лоринц предчувствовал, чем мог закончиться такой вечер, если он прикроет свою стыдливость алкогольной завесой…       Когда он вернулся, Дамьен уже выпрямился на диване и даже взял со стола газетные вырезки, которые принёс с собой. Что же там, всё-таки нечто важное? Опять Анемоны выпустили свою новую мелодию? Но Дамьен говорил что-то о беде… Лоринц совсем запутался и только протянул ему бокал. А сам отошёл к окну, чтобы прикрыть его и залпом опустошить свою порцию вина. В миражном отражении стёкол Дамьен позади него долго примерялся к бокалу и тоже выпил одним глотком. Так пьют отчаянные, с усмешкой подумал Лоринц.       Едва ли он повернулся, а юноша, не иначе как в балетном прыжке, оказался рядом и уже стиснул его рубашку в ладонях. Взгляд опасно трепетал искрами страха, желания, вопросов, бессильной ярости и вспоротой уязвленности. Дамьена выводило это смешение чувств, и потому слова дались ему скрипуче, с нажимом, каждое приходилось по крупице вытягивать из души:       — Лоринц… Ты был прав в своих словах, тогда, — грустная улыбка засияла на бледных, шершавых губах. — Я абсолютно то, что ты сказал: и эгоистичный, и не ведавший любви, и не способный на неё… Я и сам так думаю. Я причинил тебе много боли и раскаиваюсь в этом. Хотя что теперь? Ты уже заглянул за изнанку моей души и всё понял… — пальцы крепче стиснули рубашку, Лоринцу даже пришлось чуть склониться. — Но вот я перед тобой, сломленный и беззащитный, — Дамьен смотрел на него прямо и открыто, ничуть не боясь того безумного портала в своё сердце, который мог уронить только в сладкую безвестность. — И неужели, глядя в мои глаза прямо сейчас, ты будешь отрицать мою способность тоже дарить нежность? Неужели для тебя я только павший артист балета? Неужели… так и не стал кем-то больше?.. — спрашивал не как прежде — с упрёком, сарказмом и горделивой обидой, а обескураженно, устало и с отчаянной мольбой.       Лоринц как будто бы понимал всё и при этом ничего не знал. Он и видел надежду, и замечал её полное крушение. Он так запутался в происходящем, что только прикосновение могло пробудить его.       И тогда Дамьен взял его ладонь и медленно поднёс к губам. Ещё медленнее касался её тыльной стороны губами, ещё невыносимее согревал дыханием и ласкал своей щекой… Невинное, терпкое прикосновение. Но какой Ад оно открыло в сердце Лоринца! Все черти слетелись туда и только ждали, когда он столкнёт к ним Дамьена, чтобы навсегда уронить во грех, в исступление, в безумную страсть…       Но где, когда это возможно? Лоринц знал, что не с ними, не сегодня, не в этих обстоятельствах. Только и пришлось, что мелко дрожать, жадно проглатывая поцелуи Дамьена только на своей коже, и представлять, как сладко было бы ощущать их на губах. Лоринц чувствовал себя и несчастным, и радостным. Душу скомкали в грязный обрывок чьей-то неосторожной любви, сердце истыкали иглами влечения! Он всё ещё презирал себя за такие чувства, но при этом уже хотел верить — они искренни и потому так убийственны…       Он прижал Дамьена к себе, опустил его голову на плечо и горячо зашептал в макушку, как осуждённый на смертную казнь — последнюю молитву перед восходом на эшафот:       — Можешь рассмеяться мне в лицо, можешь подумать, что я глупец или недостойный… Да вот только всё то же самое я могу сказать и по отношению к тебе! Я виноват. Мне и правда не стоило говорить то, о чём я не знал… И следовало принять правду, так долго тяготившую меня. Ты был прав: и про Лауру, и про мою зацикленность, и про… новое, нечто новое, чему я должен открыть своё сердце.       Слова лились, как безумная тирада, шёпот пропадал в белых манящих прядях, там же затерялись и беглые поцелуи. Лоринц больше не мог сдерживать себя и мелко целовал его волосы, вдыхая лимонный аромат, дурнея от него и всё глубже уходя в сладкое, замкнутое только на Дамьене безумие. Лоринц понимал, что готов служить ему, его переменчивому настроению, его сарказму, его холодности; готов выложить перед ним сердце, как товар на прилавок, и не просить ни о чём взамен. Только изредка — о вечерах, подобных сегодняшнему…       Лоринцу хотелось рыдать. Он любил. Вот что в самом деле обозначало это чувство — вовсе не жар в поясе, не ватную голову и не отравленные дурманом мысли. А преодоление. Вызов. Испытание. Жертву, как говорил Дамьен из сна. Может быть, он всё-таки туда прокрался? Теперь и сам Лоринц не знал, чем был его Дамьен: то ли наваждением, то ли наказанием, то ли искушением…       Дамьен прижимался к нему, впутывался в объятие сильнее, целовал плечо, шею, осмеливался доходить до линии скул, там, где раньше целовал только огонь, оставив свой отпечаток. Каким горьким олицетворением признания они, должно быть, стали! Замерли несчастьем в вечности чужой страны, чужого города, в незнакомых стенах и с сердцами, полными колючего разочарования.       Разорвать объятия пришлось. И хотя ни один из них не отпустил другого, всё ещё держась или за плечо, или за талию, теперь они могли смотреть друг на друга уже более осмысленными и вопрошающими взглядами. Лоринц даже не сомневался, какой вопрос обжигал Дамьена изнутри. «Ты же понимаешь, что я не дам тебе того, чего ты желаешь, чего достоин и что нашёл бы в другом, достойном тебя человеке?». Он ведь и сам хотел спросить об этом Дамьена. Но какой смысл? Ответ они знали: да, это любовь обречённая, грустная, сложная. И от этого противоречиво спасительная.       — Но есть кое-что ещё… — прошептал Дамьен, и лицо его омрачилось смертельным страхом, заставив Лоринца вновь испугаться. И ведь правда, он ввалился в его комнату, мучительно бледный и сотрясаемый дрожью. — Я не зря сказал, что мы оба в опасности… Ты прочёл статьи в газете?       Лоринц помотал головой, и тогда Дамьен, выскользнув из его объятий, вернулся к столу и забрал листки. Тело тоскливо заныло без ощущения тёплого, гибкого Дамьена рядом, но Лоринц поскорее замял это чувство. Они с Дамьеном вовсе не простые возлюбленные, готовые дарить друг другу нежности одна за другой… Лоринц предполагал, сколь много они ещё обожгутся на этом.       — Прочти, — глухо попросил Дамьен и подал ему два несчастных, искомканных листка. Серые глаза, бездонные от желания, ещё теплившиеся искорками губительных поцелуев, рассыпанных только по макушке, намеренно прятал. Лоринц и сам теперь едва ли поднимал глаза на его лицо, стыдясь своего неистовства, рвения и пугающей страсти. Сосредоточиться на статьях оказалось сложно, но Дамьен вовремя указал на нужные колонки.       Лоринц прочёл их, и кровь быстро отлила от лица. Все сосуды разом заледенели, и тело неохотно впустило в себя страх — столь отличный от той обволакивающей ласки, что недавно распускалась в душе. Начал он с более старого по виду отрывка, который датировался прошлым месяцем. В нём говорилось о краже с убийством в доме Фештетича — тот самый особняк, стоявший рядом с озером Балатон, далеко от Тихани, но всё же… Уже одно это неприятно дёрнуло Лоринца и отрезвляюще встряхнуло его от дурмана.       Однако подробности дела ужаснули его до холодного рокота в сердце. Жертвой оказался один из гостей семьи Фештетич, ночевавший в тот день у них. Его убили жесточайшим и зверским образом, но как именно, в газете, конечно, не упоминалось — для того, чтобы исключить панику в и так встревоженных умах читателей. Но последние предложения уничтожили самого Лоринца: ведь, кроме убийства, была совершена ещё и кража. И, по заявлениям главы семейства, украли красивый пейзаж с видом на озеро Балатон и полуостров Тихань авторства одного известного венгерского художника. Теперь же вместо картины остался лишь пустующий светлый квадрат, на полу рядом лежал осквернённый, изуродованный труп, а ещё… около стены, как раз под украденным пейзажем, стояло изумительное фарфоровое изделие. Журналист описывал его как невероятно искусно выполненного монаха, всего покрытого разноцветными бабочками, что безусловно выдавало мастерство автора. Однако подобная находка наводила лишь на одну, уже известную всем мысль: это дело рук Пурпурных Анемонов! Только они воровали предметы искусства, при этом заменяя их другими, не менее интересными и исключительными, чем злили хозяев и раскалывали общество на две части — одна за них заступалась, а вторая обвиняла.       Но теперь становилось очевидно: эта группировка объявила людям войну! Непонятно за что, непонятно, какие цели они преследовали, однако их преступления больше не напоминали весёлую игру и развлечение для рабочего класса, который только и радовался, когда видел новость об ещё одном ограбленном аристократе. Теперь Анемоны жесточайшим образом убивали…       Эта мысль оглушила Лоринца, до тошноты перемешавшись с той, которая мерзко нашёптывала: заказчик-аноним просто использовал тебя, он — убийца, а если нет, то явно замешан в делах преступной группы! Лоринц корил себя за то, что не послушался сомнений родителей, побежал при первом зове притягательного азарта, да ещё и Дамьена с собой захватил…       Вторая статья ожидаемо рассказала о похожем убийстве. В Лазенковском дворце, уже в Варшаве, найдено тело девушки, растерзанное, убитое жестоко и извращённо, а рядом… рядом восседала прекрасная, склонившая голову над лужей крови Офелия. На сей раз пропала роскошная итальянская скульптура какой-то богини, украшавшая парадную залу дворца. Как могло произойти убийство в столь охраняемом месте и кто была та несчастная девушка — никто не знал, однако жертва точно не принадлежала к высокопоставленным польским семьям.       Лоринца потряхивало от осознания того, что его лучшие изделия запятнаны кровью людей, что он будто почти сообщник и что он позволил себя так ловко обвести, стоило ему увидеть большие деньги. Дамьен дал ему время прийти в себя и дочитать все статьи, затем подвёл к креслу и заставил сесть. Сам же почему-то устроился рядом, прямо на ковре, легонько дотронулся до колена Лоринца и обратил на себя внимание. Взгляд вмещал и страх, и решимость, и болезненную нежность. Отчего-то таким, сидящим чуть ниже его, мягко прикасающимся и открытым, Лоринц запомнит его надолго; как будто они обсуждали вовсе не убийства, тянувшиеся цепочкой за их изделиями, а прочитанную книжку — в своём доме, рядом с камином. Настолько уютным был образ юноши… и настолько выбились из этой иллюзии его глухие, но чёткие и подготовленные слова:       — Ты должен внимательно выслушать меня, Лори. — Милое «Лори» из любимых уст ещё сильнее разморило его, но очень быстро реальность снова вернула его себе. — Я понимаю твоё состояние после прочитанных статей. На меня они произвели похожее впечатление… Да ты и сам всё видел! Но дела обстоят ещё хуже, чем ты можешь себе представить. Хотя казалось бы: твои статуэтки появляются рядом с убитыми телами, а заказчик — явно замешанный в деле Пурпурных Анемонов! Но позволь мне объясниться, прежде чем ты узнаешь, что аноним — это я…