Фарфор и балет

О, любовь моя, позови меня по имени, которое связано со старой, забытой нежностью… «Поэмы. Извлечение камня глупости» Алехандра Пизарник ©

      К Карлсбаду они подъехали днём — Лоринц специально выбрал такое время, чтобы они смогли найти подходящий отель, ведь теперь специально не заказывали ничего заранее. После нескольких суток одного лишь беспрерывного поезда они изрядно устали, покрылись дорожной пылью и желали только мягкой, стоящей на одном месте постели и тёплой ванны. Наняв носильщика для багажа, они прошлись по центру города, чтобы узнать об отелях и выбрать какой-нибудь не слишком богатый, но и не убогий. Выбор не самого роскошного места объяснялся только желанием скрыть свои личности и лишний раз не светить деньгами. Если за ними и правда следовал монстр, то эта предосторожность хотя бы чуть-чуть отведёт от них его внимание.       Город, спрятанный между холмистыми лесами, на берегу речушки Огрже, весной расцветал вместе с полевыми колокольчиками и кипел суетливой жизнью, словно те подземные минеральные воды, которые принесли ему популярность. Воздух здесь искрился от сотни примесей: пахло серой, дымом, свежей травой, прогорклой сыростью, нюхательными солями для обморочных женщин и вафлями. Люди по большей части бродили бледные, чахоточного вида, слабые. Булыжная набережная рядом с рекой стучала под копытами лошадей, тянущих экипажи. Разноцветные дома, как палитра художника, сияли на солнце новенькими, свежевыкрашенными фасадами, на которых сплетались сразу несколько стилей. Лоринц с восторгом разглядывал и пухлые эркеры с мелкими вензелями, прилепленные к домам, и выложенные мозаикой рисунки, и дорические колонны, и атлантов, держащих балконы на своих плечах, и взбитые, будто украшение для торта, ажурные резные карнизы, и длинные прохладные колоннады, в которых скрывались фонтаны с питьевой водой.       Дамьен себе не изменял и по привычке со скептицизмом заметил, что погода здесь отвратная и меняется каждые две минуты. Так оно и было: мелкий освежающий дождик сменялся пригревающим до испарины солнцем, и выбрать подходящую одежду для прогулки становилось сложно. Лоринц только посмеялся над ним: могло произойти что угодно, но его милый Дами продолжал находить недостатки даже в самом идеальном месте!       Мелкая речушка текла внизу, то появляясь из-под настроенной сверху площадки, то вновь уходя в свои глубины. В тех местах, где она расширялась, плавали крупные карпы — да так плотно, что казалось: протянешь руку и рыба сама прыгнет в неё. Крутые тропинки уводили в лесистые холмы; где-то там прятались мелкие башенки, церкви, крытые веранды. Лоринц уже жаждал исходить здесь всё, пройти по каждой тропе и пусть бы даже затеряться в густом лесу на склонах. Дамьен на его предложение ответил кисло: «Это ведь всё идти в гору! Ещё и заблудимся наверняка…». На его счастье, Лоринц в тот момент устал так сильно, что сумел дойти лишь до отеля недалеко от питьевой колоннады, где они согласились остановиться.       Хотя Дамьен и взял отдельный номер, всё равно бывал у Лоринца чаще, чем у себя. Исключая, конечно, время сна, да и то, не всегда… Иногда они засиживались допоздна, даже не разговаривая толком, а просто наслаждаясь обществом друг друга. Лоринц читал или слушал музыку Дамьена, а Дамьен, соответственно, играл или задумчиво сидел, склонившись над нотными листами с карандашом. Комнаты им достались хорошие: не такая вопиющая роскошь, как в Варшаве, но с достойной мебелью, изящным оформлением и с видом на центральную улицу и гряду ярких домов. Лоринцу нравилась и приглушённость освещения, и бархатные портьеры, и богатая библиотека. Дамьен же вновь нашёл недостаток: он не мог музицировать так долго, как хотел, потому что стены здесь были тоньше, чем в польском отеле, и гости стали жаловаться на громкие и частые концерты, доносившиеся из их комнаты. Лоринц не видел в этом грандиозной проблемы — хорошо, что Дамьену вообще разрешили играть в номере. «Да и отдохнуть, даже от того, что сильно любишь, порой тоже полезно», — добавил он в конце с улыбкой, но возлюбленный только недоверчиво фыркнул и покачал головой.       Они успешно слились с местной публикой, даже обзавелись фарфоровыми бюветницами — простенькими и скудно сделанными, зато пригодными для питья горячей минеральной воды. При каждом отеле обязательно присутствовал врач, назначавший для пациента только определённые источники в зависимости от его заболевания. Но умеренное количество воды из второго источника прописывали всем для профилактики, поэтому каждое утро Лоринц и Дамьен прогуливались по набережной до белой, ажурной Рыночной колоннады и пили натощак тёплую, солоноватую и чуть серную воду.       В первую неделю об убийце, что следовал за статуэтками, старались не вспоминать, да и вообще не касались темы Пурпурных Анемонов и того, что произошло. Лоринцу было жутко любопытно, как Дамьен к ним пришёл, понимал ли весь риск и что скрывалось за простотой их краж: как они придумывали план, почему им удавалось водить стражу дворцов за нос и умыкать дорогие произведения искусства прямо из парадных зал особняков. Но Дамьен на все просьбы долгое время отвечал мягким отказом или переводил тему, так что Лоринц совсем сник и вскоре перестал спрашивать. Более всего этими расспросами он надеялся навести Дамьена на мысль, кто бы из их группы мог совершить такой ужас. Ведь наверняка что-то было, какой-то тревожный звонок, какая-то напрягающая мелочь… Лоринц и сам видел: Дамьен раздумывал, глубоко раздумывал над своим прошлым и будто перебирал в памяти знакомые лица и чуть кривился от боли, стоило подозрениям на кого-то пасть. Но будто бы в конце эти мысли привели его в тупик, и он пробудился, выйдя оттуда с каким-то тяжёлым решением. Вряд ли он нашёл среди знакомых Анемонов убийцу, но нечто печальное выбралось на поверхность вместе с ним. И Лоринц знал, что, когда Дамьен почувствует себя готовым, он расскажет.              Две недели прошли в ленивом, оздоровительном темпе: они пили воду из источников, сливаясь со здешним бледным обществом, гуляли по сумрачному городку, любовались отделкой колоннад, беседок и церквей, обедали в местных ресторанах традиционными блюдами чешской кухни, которую Дамьен считал слишком жирной и тяжёлой. Густой аромат леса и пряных трав особенно ярко ощущался после дождя, когда с холмов сходил туман, и Лоринц больше всего обожал эту сырую погоду именно здесь. Если во время прогулки они отходили от главной улицы и забирались в глубь районов с жилыми домами или лечебницами попроще, то их тут же встречала утомительная дорога наверх: кое-как отделанные плохоньким булыжником тропки, крохотные, полуразвалившиеся ступени и дикие, пыльные, ухабистые дорожки, изрезанные по бокам кустами сирени. Дамьен бесконечно жаловался, стоило им забрести на такой путь.       Но вскоре, как раз по прошествии двух недель, даже его капризный характер вдруг смягчился: действие то ли воды, то ли расслабляющей, блаженной атмосферы вокруг. Дамьен однажды будто проснулся совсем другим, с прежним сияющим взглядом и запасом сил, и сам предложил прогуляться наверх. Лоринц уже давно жаждал прогулки по длинной, кружащей тропе среди бархатной мглы леса, дурманящего аромата первых цветов и приятного, утомительного восхищения, каким пропитан каждый листочек. Но более всего он соскучился по дрожи вдохновения…       Как быстро он, оказывается, привык черпать идеи из происходящего вокруг! И когда жизнь вокруг замерла пусть и в ровном, но при этом однообразном круге, Лоринц вдруг ощутил себя обделённым. Руки изнывали от бездействия, голова то и дело подбрасывала образы и мотивы — совершенно теперь неуместные. Лоринц думал, что истощился, пока делал свой второй заказ, свою милую Офелию, но недели стало достаточно, чтобы он вновь заскучал по изготовлению фарфора. Пока же он держал это желание при себе: надо найти подходящую идею, такую, от которой сразу защемит тоской в сердце!       Они оделись полегче и отправились сразу после завтрака, пока ещё стояла прохлада и не выглянуло солнце. Хотя тропинка редко выходила на голые участки и чаще вела среди блаженного сумрака, сам подъём кое-где мог утомить своей резкостью и вызвать испарину на лбу не хуже, чем усиленная гимнастика под открытым солнцем. Но пока дорога ещё шла более-менее полого, Дамьен вдруг приблизился к Лоринцу и ласково взял его под руку, совсем как те парочки, что прогуливались по набережной. Лоринц вздрогнул, почувствовав рядом с собой желанное тепло, и даже смутился на какое-то время.       Все эти две недели они общались скорее как нежные друзья, чем как юные возлюбленные. Ничего, кроме тёплых взглядов, редких прикосновений рука к руке и приглушённого, интимного тона общения, между ними не было. Лоринц боялся выразить свою любовь как-то откровеннее: одного озлобленного взгляда Дамьена ему хватит, чтобы никогда более не думать о чувственной стороне. Его душа казалась такой тонкой, нестабильной и хрупкой, что Лоринц страшился привести её к лихорадочному возбуждению и окунуть в безумие. Не было известно, какие тяжёлые тайны, подобно осадку, встряхнутся со дна истерзанного сердца, когда первый поцелуй запечатлеется на его губах… Ведь не просто так Дамьен то искал его нежности, то прятался в себе, будто всколыхивал из памяти нечто ужасное и мерзкое, портившее все их ласки.       Но в то утро, под тенью вековых лесов, среди одиночества маленькой тропки и звонкого щебета птиц, Дамьен сам расточал все те скомканные в сердце эмоции — неловко, неумело, обжигаясь, но давая обещание учиться этому. Он обнимал Лоринца за плечи, выглядел по-настоящему очнувшимся, весёлым и бодрым, рассказывал последние новости города и какие-то забавные сплетни о людях, с которыми они свели короткое знакомство, пока пили воду у источников. А во время отдыха на скамейке — те изредка попадались на тропе — он даже прижался к Лоринцу и опустил голову на его плечо. Горячий, странно выискивающий, изучающий поцелуй вспыхнул на шее, и кровь прилила к лицу Лоринца, обдав жаром и безумным желанием. Он едва остановил себя от того, чтобы повернуться к Дамьену и увлечь в безбожное, отчаянное слияние.       Они дошли до смотровой башни Карла IV только к полудню. Это оказалась небольшая, выкрашенная в облупленный коралловый цвет беседка со стрельчатыми окнами и узкой башенкой, которая сквозь винтовую лестницу выводила на самый верх. Оттуда Карлсбад казался богатым кукольным домиком: такие же несуразные ажурные домишки, яркие цвета, шёлковая лента блестящей реки и сползающие сверху массивные зелёные леса. Они решили чуть отдохнуть, прежде чем продолжить путь по другой тропе, и выпили по стакану ещё не успевшего согреться лимонада.       — Как же тут здорово! — с наслаждением воскликнул Дамьен и, прикрыв глаза, откинулся назад, на спинку скамейки. Подставив лицо под освежающий ветерок, он раскинул руки в стороны, на перила, и довольно улыбнулся. На губах ещё блестела влага от лимонада; на вкус они наверняка были мятно-лимонными, с приятной кислинкой. Лоринц так жадно хватал его образ — раскованный, свободный, что не заметил, когда прямой взгляд серых глаз остановился на нём и уличил в долгом любовании.       Дамьен всегда был прекрасен, но сегодня, в своём лёгком клетчатом костюме и в фетровой шляпе, особенно. Светлые пышные волосы он больше не стягивал лентой, и они рассыпались золотистой волной по его лицу, щекам, шее. Сумрак беседки любовно обволакивал его вычерченными, таинственными тенями. Лоринцу хотелось и разгадать эту загадку, и бесконечно мучиться ею, её недостижимостью.       Наконец, Дамьен поднялся с места и медленной, скользящей походкой подошёл к нему. Когда Лоринц ощутил его своими коленками, то с опозданием понял: неизбежному быть. Дамьен чуть склонился, опёршись рукой о деревянные перила, и свободной ладонью провёл по его подбородку. Тело вздрогнуло, и желая, и страшась этой нежности. На скамью между ног опустилась острая коленка; всё нутро запылало от страсти, жара и потребности ощущать. Лоринц опустил одну руку на его спину, а второй дотронулся до макушки, привлекая, опуская ещё ниже, но не принуждая. Лоринц хотел, чтобы Дамьен всё почувствовал сам и прыгнул первым. Он-то полетит вслед за ним, привязанный накрепко, намертво, на целую кучу узлов…       — Я… я глупо выгляжу? — обольстительным шёпотом коснулось губ Лоринца, и хотелось заткнуть их поцелуем, больше не терпеть. Но он собрал всю выдержку и только покачал головой. Тогда Дамьен склонился ещё ниже и трепетно поцеловал его в скулу. И ещё в уголок губ. Опустился на шею, щекотно и приятно перебирая губами. Поцелуи расцветали огненными розами, и Лоринц не заметил, как сам в итоге сорвался и припал к Дамьену — ко всему, до чего доставал.       Его запах дурманил, увлекал за грань настоящего. Они исцеловали друг друга до пульсирующей кожи, до мучительного узла в животе, но губами так и не нашли друг друга. Это была их, своеобразная игра: распалить до помутнения, до черноты перед глазами и только на высшей точке кипения всех эмоций поддаться. Лоринц чувствовал, что постепенно сходил с ума. Клетчатый пиджак упал с Дамьена, оставив его в одной жилетке; шляпа отлетела к другому концу скамьи. Юноша сидел на его коленях, прижимаясь всем горящим естеством к бёдрам, и увлекал за собой. Лоринц жадно шарил ладонями по его спине, пробираясь сквозь рубашку и срывая стон в плечо. Дамьен не отставал и расцвечивал шею алыми, томными поцелуями.       Потом они резко оторвались и посмотрели друг на друга. В глубине глаз полыхал одинаковый, терпкий огонь, зажжённый от одной искры, горящий двумя страстями… Дамьен больше не ждал и припал к его губам, словно к живительному источнику, от которого зависела жизнь. Лоринц ловил солоновато-горячие губы в их неровном, ухабистом, мотающим из стороны в сторону поцелуе и целиком крал с них лимонно-мятный привкус лимонада. Они и не совсем целовались — а будто искали друг друга, самих себя, забытую истину и всё спешили, куда-то неизменно спешили, страшась потерять хоть секунду друг без друга и ненасытно цепляясь за надежду когда-нибудь стать бесконечно счастливыми.       Лоринц, влажный, возбуждённый, с лицом и шеей, исцелованными до последнего дюйма, позволил так далеко укатить своё сознание, что помнил лишь манящий взгляд Дамьена, его раскрасневшиеся губы, шёпот «Ещё» и неутомимую ласку, рассыпавшуюся по всему телу. В брюках стало так узко, что он боялся услышать треск разрываемой ткани. Дамьен ластился под его руками, просил больше, развязал галстук на своей шее и подставил ключицы под безумные поцелуи. Он дразнил его, потираясь бёдрами, не скрывая, что возбуждён и сам, соскальзывал пальцами к его поясу и обещал бо́льшие наслаждения, если Лоринц окончательно потеряет разум. А он уже и был близко к этому…       Тогда Дамьен, тяжко дыша, посмотрел на него странным, внимательным взглядом, за которым таилось нечто тёмное, обольстительное, и вкрадчиво произнёс:       — Лоринц, ты хочешь?..       Возвращаясь к тому моменту, Лоринц понимал, что хотел, и тем безумнее было бы, случись это в пустой беседке на вершине холма Карлсбада. Они оба были на такой грани, что щелчка хватило бы, чтобы искорки превратились в огненную стихию и сожгли по половине их душ. Дамьен предлагал себя так, как о том Лоринц лишь читал в сомнительных брошюрах, на которые в последнее время стал часто обращать внимание.       Но тут вмешалось само провидение, решив: для них на сегодня достаточно, ласку, как и крепкий алкоголь, следовало принимать маленькими дозами, увеличивая постепенно и не увлекаясь. Откуда-то издалека донёсся собачий лай и расплывающиеся человеческие голоса, но они постепенно приближались, в этом не было сомнения. Наличие другого мира, где было место чему-то, кроме их поцелуев, прикосновений, шёпота и страсти, отрезвило их и мигом загнало все потаённые желания обратно в клетки самоконтроля. Лоринц даже всерьёз рассердился на ещё невидимых людей, которым взбрело в голову подниматься на смотровую башню, и совершенно забыл, что это место было вообще-то одним из популярных в здешнем лесу…       Они с жалобным стоном оторвались друг от друга, напоследок закрепив недовольство жарким поцелуем; Лоринц принялся приглаживать всклокоченные волосы и искать самую непринуждённую позу, при которой не было бы видно его алых щёк и уязвимого пояса. Дамьен же кое-как успел одеться и найти закатившуюся под скамейки, всю в листве шляпу, когда молодая пара с собакой впереди показалась на поляне. Они коротко поприветствовали друг друга, так как часто виделись у источников, и недолго поговорили о мелочах. Лоринцу стоило немыслимых усилий не впадать в воображаемое смакование сочных подробностей их с Дамьеном страсти и отвечать хотя бы чуть-чуть впопад.       Кровь ещё бешено стучала в висках, сердце готовилось разорвать рёбра и выпрыгнуть из груди. Наконец-то все томительные сомнения последних недель, так изгрызшие Лоринца, развеялись, словно плотный туман над Карлсбадом по утрам, от которого к полудню не оставалось ничего! Он уже начал подумывать, что не привлекает Дамьена, отталкивает своими ожогами на шее и подбородке, или кажется слишком обычным… Но даже тронутая огнём кожа расцветала под поцелуями юноши, а Лоринц сам себе казался в его глазах значимым, нужным, привлекательным. Пока они разговаривали с нежданными собеседниками, то едва удерживались от быстрых, лукавых взглядов и тонких усмешек. Лоринц бы жаждал продолжить их изучение страсти, но понимал: дважды в одну реку войти нельзя. Сегодня урок точно отложен, но они обязательно к нему вернутся.       Общение с людьми и прохладный ветерок, налетевший с грудой синевато-жёлтых туч, прогнали последние остатки безумия. Дамьен и Лоринц решили продолжить путь и углубиться в лес дальше.       Первые минуты общение давалось нелегко: воспоминания о том, как один жался к другому поясом и как они оба старательно целовали каждый доступный клочок лица, шеи и ключиц, прожигали смущением долгие паузы в их словах. Но затем неловкость сменилась тихой, нежной лаской, больше не подогреваемой безумием, и Лоринц уже мог обнять Дамьена, не боясь, что тело отреагирует как-то спонтанно.       Они давно сошли с известных дорожек и теперь блуждали по настоящему, дикому лесу, следуя заросшей, мшистой тропой. Ветки то и дело лезли в глаза, цеплялись за волосы и одежду. Густой смачный воздух елей, прелых листьев, размокшей древесины и медвяных цветков распустившейся вишни щекотал ноздри. Лиловые, только слегка смоченные янтарным светом тени клубились под кронами могучих клёнов и берёз. Проплешины ярких полянок, над которыми жужжали стайки пчёл, возникали всегда внезапно, окружённые кустарниками ежевики или барбариса. Лес то опускался куда-то вниз, обрываясь над расщелиной, то плавно уходил в пологие холмы, поросшие редкими молодыми деревцами. Лоринц беспокоился, что они могут заблудиться, но потом заметил: куда бы они ни пошли, в радиусе ста метров вокруг всегда находилась уже проторенная дорога, выводившая на известные маршруты.       По пути им встречалось много занимательных мест: маленькие башенки, заброшенные беседки, питьевые фонтанчики и заросшие неказистые скамейки, что появлялись внезапно прямо среди леса. Но более всего Лоринца восхищала местная природа: остановишься на склоне, где только-только распустились первые цветы, а вид оттуда роскошный — на бело-розовую шапку фруктовых деревьев, потихоньку накрывавших Карлсбад, зелёные горы, подёрнутые синей дымкой, и смазанное нежным полуденным солнцем серовато-мглистое небо. На одном из таких склонов они даже с удовольствием перекусили лепёшкой с мясом и допили лимонад.       На обратном пути, когда ступни уже горели от долгой ходьбы, Лоринц вдруг разглядел вдалеке, среди деревьев, что-то похожее на алтарь: сложенные горкой мшистые камни в два или даже три человеческих роста, и на них — какие-то таблички, картины, свечи и скромные букеты. Верхушку венчала маленькая каменная крыша. Лоринц ещё долго оглядывался на этот странный, выросший среди дикого леса алтарь и всё думал: кому же он посвящён и почему расположен в столь странном месте? В ближайшей округе разбросало много всяких часовенок, если, конечно, алтарь был сооружён в честь христианского святого — а именно такой он и напоминал. Лоринц мысленно пометил у себя в голове в другой раз дойти до него и прочитать таблички. Сейчас же они с Дамьеном едва тащили ноги.              Следующий день оставил их дома: тяжёлое серое небо вспороло себя о верхушку холма и пролилось на затаившийся в низине город. Но тем лучше: после вчерашнего подвига ноги Лоринца и Дамьена ещё гудели и побаливали при ходьбе. Поэтому отсидеться дома, в сумраке гостиной, с книгой и зажжённым одним лишь торшером, оказалось хорошо и приятно. Дамьен, конечно же, пришёл к нему и часа два играл на виолончели. Чуткий только к его музыке слух Лоринца сразу же определил парочку новых композиций в репертуаре. Принадлежали они точно самому Дамьену — это понимать с каждым разом становилось всё проще. Затем настало время чая, и Лоринц сошёл вниз, чтобы заказать всё нужное в их номер.       Горячий напиток и растопленный камин слегка разогнали тоску тёмной гостиной и стук грузных капель за окном. Дамьен задумчиво жевал традиционную чешскую вафлю — две тонкие круглые пластины, промазанные ореховым кремом — и смотрел на огонь. Пока Лоринц останавливал себя от сомнительных эмоций, которые будили вчерашние воспоминания об их первом поцелуе в беседке, и всё пытался справиться с неловкостью в общении, Дамьен уже, видно, придумал тему для диалога:       — Интересно ли тебе знать, как мы, то есть Анемоны, обворовывали богатые дома? — вопрос застал Лоринца врасплох, и всё нежное томление, скопившееся в душе от вида Дамьена, выпорхнуло из него. Упоминание группировки всё ещё глухо злило его; как сын из порядочной, религиозной семьи, он до сих пор считал Анемонов скорее преступниками, чем благодетелями, и шибко им не доверял. Хотя Дамьен и говорил, что они не причиняли никому зла, а Лоринц ему даже поверил, на сердце всё равно было неспокойно. Оттого ли, что убийце всё-таки удалось проникнуть в их ряды или потому, что кража предметов искусства — это всё же, в какую мораль ни облеки, преступление, он и сам не знал. Насчёт Дамьена он уже давно удостоверился: юношу просто соблазнили желанным в его годы риском и возможностью проявить себя в творчестве. Но были ли те, кто его окружал, такими уж невинными?..       — Ты же говорил, что это тайна, и ею нельзя делиться… — тихо и чуть недовольно буркнул Лоринц, ещё сильнее склонившись над книгой. Дамьен слышно усмехнулся.       — Да, но я же спрашивал не про это. Я спросил, интересно ли тебе… Если ты обещаешь не выдать никому мой рассказ, то я поделюсь.       — Мне больше интересно, как ты туда попал, если уж на то пошло, — Лоринц произнёс это чуть резче, чем планировал, и прямо глянул на Дамьена. Но тот не стушевался под его взглядом — тяжело вздохнул и мелко покачал головой.       — Я понимаю, Лори, ты до сих пор шокирован моим признанием и наверняка презираешь Пурпурных Анемонов. Но смею надеяться, что ко мне твоё отношение осталось прежним… — Дамьен лукаво улыбнулся, и Лоринц мгновенно вспыхнул, припомнив вчерашний эпизод. Он был почему-то уверен, что юноша всё это продумал специально и сказал так намеренно. Однако правды это не умаляло: Лоринц не любил Анемонов, но страстно любил одного их участника.       — И при всём при этом я прошу у тебя ещё немного времени, прежде чем соберусь с силами и расскажу тебе, как пришёл туда, — добавил Дамьен уже без улыбки. — К тому же, самое главное ты уже знаешь: и про мою трагедию, и про моё настроение в те дни. Нетрудно сложить всё это вместе, а уж мелочи придут позже…       — Тогда рассказывай, что можешь, — прервал Лоринц и накрыл его ладонь, лежавшую на подлокотнике кресла — те стояли совсем рядом. — Мне будет интересно всё, что касается тебя, — Лоринц поднёс его руку к губам и мягко поцеловал, вызвав ощутимую дрожь по телу. Теперь уже смущался сам Дамьен, но быстро собрался и начал рассказ, при этом не отнимая руки от его губ:       — Это может показаться удивительным, но чего-то особенно сложного в этих кражах не было, — смело заявил Дамьен и даже приосанился, видимо, от чувства гордости. — Богачи порой так безрассудны, что оставляют свои дорогие коллекции запертыми лишь на один плохонький замок. До него, правда, нужно ещё дойти — через длинные извилистые коридоры, но это не так сложно…       Лоринц тем временем задумал хитрый, даже подлый план против своего возлюбленного и, пряча улыбку, потянул его за ладонь к себе. Дамьен верно расценил приглашение, пересел на широкий подлокотник его кресла, чтобы быть ближе, и продолжил:       — Для начала мы старались всеми силами попасть в дом официально, по приглашению — например, на вечер или бал. В Анемонах участвуют около пятидесяти человек, если брать вообще всех, и большая часть крутится в высшем свете, так что с этим проблем не возникает. Разведчик, как мы называем человека, который проникает в будущий дом для ограбления, должен в точности запомнить всё, что связано с будущей картиной или статуей: её расположение, все ведущие в эту комнату коридоры и двери, тип замков, этаж, какие окна там находятся и можно ли в случае чего воспользоваться ими. Высшим мастерством считается найти где-нибудь рукописный график охраны, приставленной или ко дворцу, или персонально к комнате — а это считается редкостью, ведь мы стараемся с такими случаями не работать. Лоринц… — Дамьен рассказывал с таким запалом, что совсем упустил из вида реальность. А в ней Лоринц исполнял своё хитрое намерение: пока возлюбленный не замечал, он обвил одной рукой его туловище и приобнял, а оставшуюся у губ ладонь исцеловал мелкими, горячившими сознание поцелуями. Дамьен поздно сообразил, что попался в ловушку, и только тихое, хриплое «Лоринц» сорвалось с его губ, когда приятный спазм пронзил тело.       Сопротивляться он не стал, только укоризненно посмотрел, и, чуть наклонившись, чтобы опереться о его плечо, продолжил:       — В общем, я хотел сказать, что и мне удавалось подглядеть такие графики, — смущённо, тихо выдал он и прокашлялся, чтобы голос не казался предательски сиплым. — За время работы я научился сходу определять, насколько сложно будет обворовывать конкретный дом. А ещё всем тем мелким навыкам, которые столь необходимы вору: как взламывать замки, бесшумно передвигаться по тёмным комнатам, находить место для укрытия и так далее… Представь себе, — Дамьен чуть запнулся, когда дразнящие поцелуи перешли с его ладони на мягкую, чувствительную кисть, и сделал вид, что просто подбирал слова. — Представь… когда нас тренировали, то давали задания наподобие таких: укрыться от охранника, который войдёт с минуты на минуту, в комнате, лишённой мебели, окон, из которых можно выпрыгнуть, и вообще тёмных ниш и закутков! Мы учились прятаться или за подоконником, цепляясь руками и ногами, или над дверным косяком, после чего мягко спрыгивали и покидали комнату. В общем, как ты можешь представить, учили нас основательно. Лоринц! Я ведь не закончу в таком случае… — с показным недовольством заявил Дамьен, а сам легонько соскользнул к нему с подлокотника и прижался всем телом. Расстёгнутый манжет рубашки позволял Лоринцу бегло целовать руку Дамьена до середины предплечья. Каждый следующий поцелуй вызывал всё больше дрожи и приятных ощущений.       — А ты попробуй! — хитро улыбнулся Лоринц, и Дамьен только насмешливо прицокнул и помотал головой, всем видом говоря: ну ты и наглец!       — Типичная кража происходила по следующему сценарию: сначала мы разведывали обстановку, узнавали, как и где находится будущий предмет искусства, а затем коллективно решали, будет ли вообще возможно его украсть. Потом, после составления подробного плана, назначали мастера, который создаст предмет на место украденного, и саму группу исполнителей — именно они проникнут в дом и всё сделают. Обычно от момента посещения дома с официальным визитом до самого действа могло пройти от двух месяцев до полугода — и всё для того, чтобы не вызвать подозрений. К слову, ещё ни одна наша кража не оборачивалась провалом; по крайней мере, не было случаев, чтобы стражам порядка удавалось выяснить, кто мы, или поймать с поличным. Происходили, конечно, ситуации, когда мы сами сворачивали дело, если оно вдруг становилось слишком опасным. Однако и на каждый риск мы имели свой план; знали даже, что делать, если бы одного из наших схватили! Как его спасти, как организовать побег из камеры и тому подобное… Планов было всегда много, мы помнили каждый в подробности и, наверное, потому оказались так сильны перед полицией. Ведь частенько всё равно случались казусы, и мы едва убегали от стражи дворца! — Дамьен усмехнулся и мечтательно вздохнул, вспомнив давние радостные моменты. Лоринц почувствовал, что потихоньку теряет его внимание и успех в своём плане, поэтому скоро придумал новую идею.       Дамьен почти целиком привалился к нему боком. Прекрасную шею с пульсирующей жилкой ничего не скрывало, и Лоринц попробовал оставить на ней первый поцелуй. Лёгкий, едва ощутимый, шутливый. Дамьен вздрогнул, но под стать поцелую — так же незаметно и тонко. Лоринц улыбнулся про себя: ничего страшного, у него много терпения, он подождёт.       — До сих пор помню, как однажды предложил рискованную идею… — Дамьен прикрыл глаза, стиснул губы и тяжело выдохнул, когда Лоринц щекотливо провёл языком по тонкой линии шеи. — Её… её суть была в том, чтобы украсть одну очень дорогую картину французского художника, — продолжал он через силу, отвлекаясь на осязание приятных поцелуев; Лоринц тем временем обнял его и прижал ближе к себе, практически усадив на колени. Непохоже, что Дамьен не желал его прикосновений: он только сильнее отклонял голову в сторону и крепче обвивал его шею руками. Но рассказ каким-то непостижимым образом продолжал складываться в логическую историю: — Дом, где картина находилась, был старым французским поместьем — большой, трёхэтажный, с кучей слуг и, конечно, стражей. Коллекция тщательно охранялась — днём и ночью, без шансов, чтобы войти туда через дверь… — Дамьен судорожно выдохнул и вцепился руками ему в плечи; тело так и дрожало под ставшими бесконечными поцелуями. Они больше не были лёгкими, игривыми; теперь они всерьёз распаляли, взвинчивали, рассекали душу яркими вспышками. Лоринц медленно переходил на приоткрытую ключицу, а ладонью гладил его бедро. Дамьен вновь ослеплял своей близостью, своим присутствием, запахом, мягкостью волос. Лоринц и сам не заметил, как собственные ласки превратились в натиск. А Дамьен был только и рад, запускал пальцы в его волосы и тихонько постанывал.       — Поэтому я… придумал идти туда через… через крышу, — закрыв глаза, на одном дыхании выдал Дамьен — теперь через каждые несколько слов ему приходилось останавливаться, чтобы не проиграть эту битву, не выдать, как на самом деле он был уже возбуждён и желал только отдать себя возлюбленному. — До самого последнего момента… мне не давали добро на этот план. Слишком рискованно… — Выгнувшись, Дамьен, с порозовевшими щеками, шёпотом попросил: «Да, ещё вот так!», когда Лоринц, расстегнув ему жилет и рубашку, провёл пальцами по животу и грудной клетке. — Но потом всё-таки разрешили, — тяжело выдыхал он, глядя, как Лоринц тщательно ласкает его языком, целуя каждую родинку, и осторожно огибает все шрамы. Их наличие удивило Лоринца — в небольшом количестве они были случайно разбросаны по всему телу, как отметки, как напоминание о прошлой, жестокой жизни… Не зря тогда, ещё очень, теперь казалось, давно, в мастерской, он заметил их, как только Дамьен приоткрыл рубашку. Он почувствовал, что ему будет неприятно об этом вспоминать, и сейчас, в своих ласках, старался целовать аккуратно, не налегая, словно боясь, что затянувшиеся ранки ещё могли болеть.       — И что же дальше? — Лоринц оторвался и внимательно взглянул на Дамьена. Вопрос звучал скорее как «Мне продолжать?», и юноша, смутившись, порывисто кивнул и заговорил дальше, хотя голова уже не вмещала в себя рассказ:       — Мы забрались на крышу через прилегающий сарай, хотя пришлось прыгать, а шум мог привлечь внимание, — быстро выпалил он, пока коварный Лоринц не вернулся к поцелуям. — Но всё получилось, и мы просто забрались через окно. Его выламывать приходилось тоже аккуратно, целых два часа, но благо, что нас никто не увидел со стороны… Работа была выполнена идеально, и после этого меня, скажем так, повысили в Анемонах!       Дамьен закончил на высокой ноте, вновь сладко прикрыл глаза и скомкал стон сквозь плотно сжатые губы. Это Лоринц вновь припал к его шее и теперь двигался наверх, к лицу.       — Так ты был виртуозным обманщиком?.. — шёпот на ухо, перемежавшийся с нежными покусываниями и поцелуями, выбил из Дамьена сдержанность окончательно. Одним порывом юноша развернулся к Лоринцу, сел к нему на колени, стиснув туловище между своих ног, и поцеловал глубоко, настойчиво, страстно. Одним этим поцелуем у Лоринца вышибло всё дыхание и показало, как серьёзен его возлюбленный.       — Можно и так сказать, — Дамьен вернул ему шёпот на ухо, как только они оторвались друг от друга. — Хотя мне больше нравится другое название — творец…       И, оправдывая возложенный на него титул, он принялся творить, отыгрываясь на Лоринце за мучение в своём выигрышном положении. Теперь Дамьен сам расточал ласки — порывистые, неловкие, срывающиеся, жадные. Он спешил объять поцелуями всё его тело, торопился достать руками до чувствительного живота, прижимался, тёрся бёдрами до пьяных всполохов перед глазами. Лоринц вновь слишком быстро сошёл с ума и позволил вовлечь себя в безумный танец, в битву, в таинство — но никак не в обычный поцелуй между двумя возлюбленными.       Рука сама нашла отяжелевший пояс юноши и бегло развязала все мелкие узелки, верёвки и петельки, преграждавшие путь к наслаждению. Прерывистые горячие выдохи жгли шею просьбой и откровением. Дамьен напрягся, когда ладонь скользнула за край брюк, и мелко задрожал, как только пальцы остановились в мгновениях от сладостного касания. Лоринц тоже засомневался и внимательно заглянул ему в глаза. Сквозь дурман страсти в них проглядывало нечто отчаянное, тёмное, печальное. Нечто, такое далёкое от телесных удовольствий…       Лоринц испугался, что делает что-то не так, и тут же убрал руку.       — Тебе… неприятно? — спросил огорчённым шёпотом. Дамьен вдруг опомнился, будто сбросил с себя вуаль горести, наползшую на глаза, и нежно погладил Лоринца по щеке. Затем припал к губам таким терпким, густым поцелуем, что его намерения больше не казались двоякими. Оторвавшись, он откровенно посмотрел в затуманенные от ласки глаза и честно произнёс:       — Мне очень приятно всё, что ты делаешь.       Лоринца ещё терзали недоумения и вопросы, но, когда его ладонь повели обратно к поясу, прислонили к горячему, пульсирующему органу с хриплым стоном и попросили «немного поласкать», все сомнения обратились в пыль и развеялись по ветру. Возможно, Дамьен просто боялся близости — как будто сам Лоринц был его в этом лучше! Столько лет он избегал интимных связей, только чтобы не взболтнуть со дна тяжкую вину… Но что же сейчас? Лоринц не хотел даже знать. Таящееся за гранью наслаждения, упоения, оргазма всегда темно, лживо и опасно. Вероятно, сам Дамьен тоже об этом знал и боялся раскрыть какую-то печальную тайну.       Но в тот вечер они отринули самих себя. Как легко и быстро получилось у Лоринца привести Дамьена к черте безвременья, помутнения и жарких искр перед глазами! Как это просто, когда этому моменту предшествуют годы воздержания… Лоринц понял это почему-то сразу, как только начал медленно гладить ладонью твёрдую плоть. Дамьен жался к нему, осыпал поцелуями, озорно покусывал шею, хватал за волосы, тёрся разгорячёнными, алыми щеками о его грудь и просил ещё. Насколько строгим и невозмутимым он был в обыденной жизни, настолько же безумным и страстным оказался во время любви.       Лоринц освободил его от жилета и рубашки и припал к телу, обрисовывая языком каждую впадинку, каждый рельеф и выпирающую косточку; при этом он был осторожен, ласков, не смел выйти за рамки обыденных наслаждений, не кусал, не срывался в грубости. Лоринц и не мог бы подумать о таком: тело Дамьена было для него, как священный идол — для верующего. Минуты потеряли своё значение, время истёрлось до глупой условности, но Лоринц чувствовал каким-то маленьким кусочком разума: его милый Дамьен вспыхнул в последнем изнеможении совсем скоро, как юный подросток, только открывший для себя собственное тело.       Этот миг, затянувшийся в сильной дрожи, озвученный хриплым стоном, размазанный блеклыми сумерками гостиной, Лоринц испил до дна, выхватывая образ растрёпанного, влажного, румяного Дамьена, как набросок масляной краски. Он целовал ему шею, водя губами по чувствительной коже за ухом, и продолжал быстро гладить ладонью, зная, что Дами не истощился до конца, что можно прыгнуть ещё выше, подтолкнуть рассудок к той смутной лихорадке возбуждения, после которой сознание выключается и пробуждается с букетом острых эмоций. Дамьен крикнул и изогнулся в его руках, едва не повалившись назад. Лоринц кое-как удержал его на коленях и прижал к себе, опустив голову на грудь. Возлюбленный ещё долго приходил в себя: тяжело дышал, недоумённо откидывал волосы с мокрого лба назад и смотрел на Лоринца с лёгким изумлением и томной насмешкой. Он немо спрашивал: «Неужели это правда?..». Щёки не спешили расставаться с румянцем — юноша ещё не изгнал из своей памяти безумство, а напрочь влажные брюки только добавляли неловкости.       Но, прежде чем разум вернулся к нему, он вдруг задал провокационный для Лоринца вопрос:       — А как же ты? Хочешь, я… — Дамьен уже ринулся к его поясу — расстёгивать, развязывать, но Лоринц, с гулким сожалением ощутив его пальцы сквозь ткань, поскорее перехватил руки и едва нашёл в себе силы на ложь:       — Не надо, я уже… — лучше было признать свою неуклюжесть в постельных делах, чем рассказывать о том, что он боялся все эти годы чужих ласк только из-за чувства вины перед умершей возлюбленной. И вроде бы он уже отпустил её, простил и себя, и свои скверные поступки, но именно эта привычка не спешила покидать его закостеневшее без нежностей тело. Только глупый страх не пускал к нему милого Дамьена. Лоринц обзывал себя в тот момент самыми последними словами, но повернуть всё вспять не мог. Дамьен, хотя и не стал настаивать, всё же одарил его задумчивым взглядом.       — Ну и ну, — в конце концов произнёс он с лукавой улыбкой и коротко поцеловал его в горячие губы, — похоже, все наши с тобой ласки будут длиться очень недолго… Я воспользуюсь твоей ванной комнатой?       Лоринц кивнул и облегчённо выдохнул, когда Дамьен, полуголый, растрёпанный, влажный и взлохмаченный, соскользнул с него и ушёл в ванную. Собственное тело казалось всё ещё пропитано им; Лоринц ощущал вкус его губ на своих, влагу его тела — на одежде, а вязкую разрядку — на своих пальцах. Довести себя до оргазма, которым он обманул Дамьена, получилось легко, но испытал ли он от этого радость? Вовсе нет. Он будто скинул с тела тяжёлый груз, остудил налившийся раскалёнными углями пояс, но не более. Того душевного трепета, какой испытываешь во время страсти с любимым, он так до конца и не испытал.       Это и стало для Лоринца единственной горечью, которая омрачила их отдых в затерянном Карлсбаде.