Фарфор и балет

      — Ты скучаешь по изготовлению фарфора? — неожиданно спросил Дамьен, когда они спустя несколько дней вновь поднимались по той же тропе, что привела их к поцелую. Всё это время они исследовали другие ближайшие парки и только сегодня решили вернуться в тот лесок, чтобы обойти его полностью со свежими силами. Но это так думал лишь Дамьен — у Лоринца же намерение было другое. Про странный алтарь он до сих пор не забыл.       Но вопрос возлюбленного его удивил.       — Откровенно говоря, да, — признался он, зная, что это желание наверняка написано у него на лице. — Я слышал, Карлсбад славится своими фарфоровыми мастерскими и арендовать её здесь не так сложно, хотя и дорого. Но проблема не в деньгах, конечно, — улыбнулся Лоринц и отёр пот со лба — сегодня солнце припекало даже сквозь ажурную сеточку веток. — У меня нет никакой подходящей идеи. Сейчас я не выполняю заказ, но хочу сделать статуэтку просто так — чтобы не растерять своих навыков и с пользой провести время. Однако нужно что-то стоящее, от чего я бы мог отталкиваться дальше. Лепить фигурки из глины без цели мне уже неинтересно…       Дамьен на секунду задумался, а потом предложил:       — Неужели за все те недели, что мы находимся в Карлсбаде, ты не нашёл годную идею? — Лоринц ответил неопределённым кивком. — А как же те десятки любовных историй, которые мы подслушали, пока пили минеральную воду около источников?.. Их наберётся на целый легион статуэток! И многие из них, заметь, вполне себе трагичны и печальны, если тебе хочется какой-то остроты…       — Я бесконечно уважаю истории этих людей, но, честно, они слишком пресны для целой идеи, — разоткровенничался Лоринц, а Дамьен заинтересованно глянул на него и мелко усмехнулся, всем видом показав: «Ты говоришь что-то ужасно безумное, но любопытное!». Тогда Лоринц объяснил: — Понимаешь, они все будто сочинены одним и тем же исписавшимся автором. В них всегда присутствуют юная бледная барышня со слабым здоровьем, которая приехала сюда в надежде излечить не столько тело, сколько душу, и отставной военный, оправляющийся здесь от полученного в бою ранения. Она — милая, нежная, неопытная, но при этом разочарованная и даже печальная. Он — обязательно насмешливый, язвительный, острый на язык, скептик и любитель карт. По странной случайности они влюбляются друг в друга, и вот оказывается, что не такой-то уж он и скептик и умеет любить искренне. Концовка обязательная грустная — ведь рано или поздно им приходится покинуть это прекрасное место, изобилующее туманами, закрытыми беседками и аллеями для свиданий. Дома их наверняка ждут партии, выбранные родителями, и страсть останется только тихой грустью, ласковым воспоминанием и ничем более.       Дамьен коротко поаплодировал ему и на удивлённый взгляд пояснил:       — Да у тебя просто талант! — в ответ на ироничную усмешку Лоринца он только подхватил его под локоть и возразил: — Это же правда, Лори! Ты описал самую что ни на есть типичную историю Карлсбада. Но, возможно, где-то в ней ты и упустил ту простую красоту, которую находил в подобных мелочах? Здесь есть место для простора: и несчастная любовь, и обманутые надежды, и разбитые сердца…       — Это всё так, но, знаешь, мне немного надоела тема любви, — Лоринц накрыл его ладонь своей, чтобы согреть, и улыбнулся, заметив искреннее изумление на красивом лице. — Моя прошлая статуэтка уже была рождена из истории о несчастных отношениях, и мне не хотелось бы повторяться. К тому же, идея либо появляется, либо нет; искусственно выдавить её из реальности можно, но выглядеть это будет соответствующе. Поэтому я просто жду момента. Наверняка даже не замечу, как мысль поселится во мне!       Дамьен лукаво усмехнулся и подтолкнул его в бок.       — Каким привередливым ты успел стать!       Они помолчали некоторое время, пока не дошли до первой беседки — памятной, где случился их первый поцелуй. Так ли уж сильно их любовная история отличалась от остальных, произошедших в Карлсбаде? Лоринц улыбался, когда думал об этом; он был рад упиваться этой банальностью, осознавать, что эта беседка стала пристанищем десятков таких же тайных поцелуев и первых слов страсти.       Пока они перекусывали и отдыхали, Лоринц созрел для своего вопроса:       — А откуда черпаешь вдохновение для своих мелодий ты?       Дамьен вздрогнул, как от резко налетевшего порыва холодного ветра, хотя в горах ни одна веточка не качалась. Отложил сэндвич и внимательно посмотрел на Лоринца, словно решал про себя, насколько серьёзным тот сейчас был или спрашивал из праздного любопытства. Но Лоринц искренне хотел знать, как рождались те приятные меланхоличные мелодии. К тому же сам Дамьен ещё говорил, что потерял вдохновение так же давно, как балет, но, чтобы произвести такую музыку, нужно не просто умение — тут понадобится благословение самой музы.       — На это сложно ответить, Лори… — юноша поёжился и опустил голову. — У меня нет другого ответа, кроме того, о котором я заикнулся, когда рассказывал про Анемонов впервые…       — В жизни не поверю, что все твои произведения появились лишь благодаря долгим репетициям и балету! — Лоринц пододвинулся к нему на скамейке и мягко опустил ладонь на плечо. Юноша вздрогнул, но всё же посмотрел на него. Чуть испуганно, чуть сомневаясь. «Доверься мне, ты же знаешь, я ещё ни разу не подвёл тебя…» — Лоринц надеялся, что его взгляд говорил об этом. Помолчав с минуту, Дамьен всё-таки решился ему рассказать — расслабленно откинулся на спинку и с улыбкой выдохнул.       — Ничто от вас не укроется, господин Месарош! — насмешливо брошенная фраза вместе с лукавым взглядом скорее неуместно соблазнили Лоринца, чем настроили на серьёзный лад. Дамьен об этом, конечно, прекрасно знал и тем самым только подтрунивал над возлюбленным. — Но ладно, вот тебе моё признание: своё вдохновение я черпаю из собственных чувств. Из тоски, грусти, меланхолии — в общем, из всего, чем по большей части была так полна моя жизнь. Сейчас мне с трудом удаётся выуживать мелодии из своей души — ведь я повстречал тебя… — Дамьен рассказывал, опустив взгляд и скрестив руки на груди, но когда дошёл до последней фразы, посмотрел на него нежно, влюблённо, светясь изнутри. Только сейчас Лоринц понял, со смущением и радостью, перекрывшей дыхание, что ещё пару месяцев назад он не мог бы и мечтать о таком. Ничто не теплило взгляд холодного красивого юноши, ни одно слово не вызывало его искренней улыбки, только надменную усмешку. А теперь они просто сидели рядом, просто касались друг друга и были упоительно, безумно счастливы! Да и мог ли возлюбленный услышать признание откровеннее, чем то, которое выдал сейчас Дамьен?       — И Бог с ней, с музыкой! — ласково прошептал он, пододвигаясь к нему. — Мне ведь не суждено стать великим композитором… — он вопросительно тронул Лоринца за подбородок и остановился в дюйме от поцелуя. Жажду страсти всегда стоило закалять искушением, и они быстро поняли это, когда стали близки. Странное, хрупкое сомнение заронилось в душу Лоринца, когда он услыхал ответ Дамьена. Но поцелуй, глубокий, опасно распаливший желание, выбил из него остатки разума. Позже он поймёт, что все тонкие ниточки, подброшенные ему судьбой, сплетались в одну и вели к трагедии — неминуемой, неизбежной и горькой от собственной слепоты…       Они чуть было не повторили подвиг своего первого поцелуя в этой беседке, но всё-таки остановили друг друга и смущённо продолжили путь. Губы бешено пульсировали от сорванных ласк, тело недовольно гудело истомой. Лоринц избавился от наваждения, только когда они подошли к лесу, где находился странный алтарь.       Как только среди деревьев проступили знакомые силуэты тёмных, нагроможденных друг на друга камней, Лоринц как бы невзначай обратил внимание Дамьена на них и предложил подойти поближе. Возлюбленный, никогда не противившийся новым приключениям, если у него было хорошее настроение, кивнул, и они двинулись в ту сторону. Всё осталось так, как и запомнил в прошлый раз Лоринц: большие, зеленоватые от мха валуны были свалены в высокую горку, на её выступах стояли свечи, букеты цветов и маленькие потемневшие иконки. Но в центре композиции явно выделялась картина — не более полуметра шириной и высотой, выполненная в стиле иконописи, но иконой не являющаяся. Усталый, но прекрасный лик женщины взирал оттуда на всех путников с одинаковой нежностью и прощением. Лоринц ещё даже не знал её истории, но уже чувствовал себя перед нею виноватым. Тёмные пряди выпадали из-под светлого платка, аккуратная головка была наклонена в сторону, ясные голубые глаза смотрели тепло и живо. Фон, согласно канонам иконописи, был золочёным, но Лоринца не смутило и это: картинка перед ними только стилизована под священную фреску! Не могла настоящая святая вызывать такие приятные, нежные эмоции, смотреть так участливо, по-доброму разочарованно, как умели глядеть только любящие матери на своих жестоких сыновей… Тем стало интереснее докопаться до сути.       К счастью, рядом с картиной, спрятанной под стекло, чтобы не портиться от влаги, лежали каменные таблички с мелко высеченным текстом на немецком языке. Буквы когда-то специально выкрасили, но теперь краска совсем стёрлась и читать приходилось с трудом, то и дело касаясь выпуклого текста. Лоринц взял эту обязанность на себя и прочёл Дамьену вслух:       — Этот скромный алтарь построен здесь в честь моей матушки, Жанеты К., в 1835 году, дабы — если не навечно, то хотя бы надолго — оставить её историю в памяти людей — случайных путников или наших старых родственников. Этот текст составлен её никчёмным сыном, который поступил слишком жестоко и никогда не найдёт для себя раскаяния.       Лоринц остановился, чтобы перекинуться заинтересованным взглядом с Дамьеном. Тот покачал головой и, пока рассказ не пошёл дальше, задумчиво произнёс:       — Это произошло чуть меньше полувека назад! Неудивительно, что алтарь пришёл в упадок. Однако, судя по цветам, люди ещё помнят несчастную Жанету и навещают её, чтобы почтить имя.       Неизмеримой печалью веяло от этого места. Лоринц ещё раз взглянул на картинку самой Жанеты — это ведь наверняка была она. Чем больше открывалась её история, тем невыносимей становился её всепрощающий, ласковый взгляд…       — Моя матушка родилась в предместьях Карлсбада и всё детство провела среди здешних густых лесов, пряных полей и кристально чистых водоёмов. Поначалу отец воспитывал её дома, однако потом отправил на обучение в монастырь, дабы дочь вышла из-под его сводов безгрешной, невинной и исполненной самого нежного трепета перед желанием стать будущей матерью. Её семья была небогата, но сумела подготовить и обставить для неё небольшой замок — здесь же, около Карлсбада, в получасе езды. Вид с него открывался роскошный, и я уже никогда не смогу забыть его кленовых аллей. Замок предназначался для её будущей семьи, но после выхода из монастыря Жанета, преисполненная романтическими фантазиями, отправилась туда пожить вместе с родителями. Ей только исполнилось шестнадцать лет.       Лоринц перешёл на следующую табличку.       — Как и всякие молодые девушки, ещё неискушенные в любви, она грезила о будущем муже, идеализируя его образ до невозможности. Она гуляла среди полей, рек и склонов, предоставленная сама себе, и, когда спускалась в деревеньки, всё вопрошала себя: не этот ли проходящий мимо господин предназначен ей в супруги?.. Вскоре судьба свела её с одним молодым графом, живущим неподалёку от её поместья. Это был мой будущий отец, Эвзен. Они быстро понравились друг другу, и скоро Эвзен стал часто навещать её дом, приходить на совместные ужины и потихоньку становился частью их обыденности. Её родителям он быстро понравился; сам же он остался сиротой не так давно, потеряв отца. Жанета, окрылённая сбывающимися мечтами, больше не гуляла по окрестностям одна, только с Эвзеном, и была так искренне счастлива, так беззаботно чиста, так наполнена откровенной любовью и желанием отдать свою жизнь в надёжные руки, что заслуживала только нежного поклонения. Свадьбу сыграли спустя три месяца после их знакомства, с полного согласия обрадованных родителей. Вскоре они покинули подаренное дочери поместье, дабы оставить молодую пару жить их собственной жизнью. Эвзен и Жанета отправились на медовый месяц в Италию.       — По воспоминаниям матери, это был самый счастливый период в их супружестве. Потом началась полоса испытаний. Спустя некоторое время проживания под одной крышей со своим мужем Жанета вдруг поняла, что Эвзен не был таким уж идеальным, а его образ она только сильно приукрасила своими грёзами. Муж оказался эгоистичен, скуп, не разрешал ей распоряжаться своими деньгами, которые подарили ей родители, иногда бывал холоден и вскоре перестал приходить в её спальню. Но у неё всё ещё было своё поместье и роскошная природа вокруг, которой она вновь наслаждалась в одиночестве. Через год грянула первая беда: верная служанка матери, бывшая при ней с самого детства и ставшая ей чуть ли не сестрой, вдруг слегла со странной болезнью. Вскоре стало понятно, что никакая это не болезнь, а беременность. Служанка отказывалась говорить, кто был отцом ребёнка, и страшилась бесед с Жанетой. Только после рождения, поддавшись на уговоры своей хозяйки, она призналась, что отцом был Эвзен, её муж. С самого первого дня, как он появился в этом поместье, он навещал её наверху, на чердаке, и она не могла отказать — не только из-за своего низкого положения, но и из-за небольшой симпатии. Эвзен внешне был приятен и всегда ловил на себе восхищённые взгляды девушек.       — О, как была несчастна моя мать! Это был первый из многочисленных ударов, которые ей нанёс мой отец. Она возненавидела его, предпринимала даже попытки сбежать — только бы не видеть его лица. Несколько раз её вылавливали из рек, где она хотела утопиться, или снимали с утёсов, с которых она едва не спрыгивала. Очередная новость извела её окончательно, до нервного переутомления: она тоже забеременела! То был краткий период до рождения служанкой своего дитя, когда муж снова стал к ней нежен и начал навещать её спальню. А Жанета, наивно полагая, что вернула внимание Эвзена, так искренне радовалась! Поначалу ещё не родившийся ребёнок изводил её своим существованием. Она ненавидела его, желала умереть вместе с ним — ведь он был от Эвзена, который украл у неё свободу и счастье, разбил её любовь.       — Но неожиданно с рождением меня, вашего покорного рассказчика, моя мать вдруг совершенно преобразилась. Она полюбила крошечный свёрток, едва ей вручили его после родов. То была бескорыстная, нежная любовь матери к своему ребёнку. Жанета решила отдать всю себя моему воспитанию, раз ни её любви, ни её мечтам не было суждено сбыться. Она закрыла глаза на очередные измены Эвзена, когда он ездил к соседям в их родовой замок, чтобы соблазнять молодую графиню, или когда врал, что хочет совершить конную прогулку в одиночестве, а сам забавлялся с любовницей в тени рощ. Жанета предпочитала ничего этого не замечать, хотя обо всём знала, и просто направила всю свою нерастраченную любовь на меня. Помогали ей в этом её отец — матушка к тому времени умерла — и тётка. Втроём они окружили меня такой рафинированной заботой и лаской, какую я не заслужил; мне бы впитать её и стать достойным человеком, привязанным к семье, но из капризного ребёнка я превратился в избалованного взрослого, только и всего. Я вырос без отца, без твёрдой мужской руки — дед был не в счёт, ведь очень скоро от старости умер и он, хотя я до сих пор помню, как он преподавал мне уроки, стараясь хоть что-то вбить в мою голову и не нарваться на гнев мамочки…       — Отец мной не интересовался, пока я был малышом и мало напоминал продолжателя рода. Но как только я начал подрастать, он тут же принял живейшее участие в моём воспитании. Они с матерью чуть ли не дрались за право владеть моим вниманием и лаской. Но отца я запомнил плохо, потому как едва мне исполнилось семь лет, случилась очередная беда: разгневанный муж графини, с которой он долго изменял, прознал про их связь и столкнул повозку с ними с утёса. Матушка, хотя и давно не любила отца, долго о нём горевала. Теперь она осталась без какой-никакой опоры. Она ничего не мыслила в финансовой части их быта, и вот тут-то и оказалось, что они были разорены — и уже очень давно. Скупой Эвзен, не разрешая никому тратить лишней монетки, сам растратил мамино наследство, вкладывая его в сомнительные кампании. Покупал убыточные фермы, проводил тяжеловесную, не приносившую дохода модернизацию и всё в таком духе. Матушке пришлось изловчиться и заложить все земли вокруг, чтобы продолжать жить в доме, который она полюбила с самого девичества.       — Я рос, но ничьих надежд не оправдывал. Скудные уроки, которые мне преподал покойный дедушка, скоро забылись, я умел только понукать матушкой и бездельничать. Божье слово усваивалось мной тоже с трудом, в местной церквушке меня ещё и невзлюбил яростный священник, у которого не подладились отношения с матерью. Но когда мне исполнилось десять, было решено всё-таки отправить меня в пансион на обучение — на том настояла тётушка. Мать долго противилась этой идее — так тяжело ей было отпускать меня в мир, но доводы убедили её: учёба позволит мне стать достойным человеком и влиться в общество. Нельзя было вечно прятать меня в поместье, если она желала мне лучшего… Но представь, неизвестный читатель, как невыносима мука для несчастной женщины, обрётшей себя только в ребёнке, когда ей приходится отпускать его в мир! Каким жестоким и опасным кажется ей всё вокруг для своего сына, как страдает она, плача днями и ночами, как изводится и стареет, не ощущая рядом с собой привычного тепла! Матушка совершила лишь одну ошибку: слишком любила меня. Возможно, будь она чуть прохладнее ко мне, она бы только вздохнула с облегчением, когда надоевший птенец покинул бы её гнездо. Но настали годы моего обучения — самые тяжёлые в её жизни.       — Не буду описывать всех тех унижений и того стыда, которые испытала моя матушка, когда ездила ко мне — а между поместьем и пансионом был день пути, добивалась встречи со мной, а я отказывал, ссылаясь на дела или друзей. Я очень быстро влился в общество мальчишек — таких же, как и я. Новый мир представлялся мне совершенно ярким, интересным, живым. Матушкин замок теперь казался тюрьмой. Я с неохотой покидал пансион на время каникул и с радостью возвращался в него, как только пытка оканчивалась. Директор школы предупредил матушку, чтобы она не приезжала ко мне так часто, иначе скоро меня начнут задирать одноклассники. Я и правда стыдился её и с облегчением выдохнул, когда её поездки сократились до одной в неделю.       — Когда я окончил пансион и вышел уже обаятельным молодым человеком, мне уже мало хотелось возвращаться к матушке и сидеть подле неё, видеть только исхоженные до тропки аллеи и леса. Знаю, она желала мне совсем другой участи и вовсе не думала привязывать к себе; она надеялась, что я стану управлять какой-нибудь фермой и буду навещать её, пока она не состарится и не умрёт. Не вините истощённую невзгодами, убитую несчастьями и предательствами женщину, которая не знала ответной любви, не видела хорошей жизни, кроме как в своих ностальгических воспоминаниях тех лет, когда она только выпустилась из монастыря. Бедная, бедная мама!.. Она всю себя посвятила мне, вырвала своё сердце и оставила мне, но ничего не потребовала взамен. Как она умоляла меня остаться! Но в один день я просто покинул её и отправил письмо уже из Парижа, куда так яростно стремился за поисками развлечений, удовольствий и денег. Матушка в тот день состарилась на десять лет и жила с разбитым сердцем от одного моего письма к другому, в которых я просил лишь денег и редко отвечал на её вопросы. И всё не зря: это и правда был последний раз, когда она видела меня. Больше ей не суждено было свидеться со мной…       — Я вёл себя отвратительно, необдуманно и прогорел на первых же проектах, которые задумал воплотить в жизнь в роскошном Париже. Видимо, черта отца быть недальновидным и ничуть не разбираться в управлении передалась и мне. Я растратил материны деньги на запретные удовольствия, а остальные вложил неумело, поэтому потерял всё. На долгие годы я пропал в нищете и скитаниях и не писал матушке ни строчки. А потом стал внезапно появляться и в каждом письме неизменно просил денег. Пару слов от силы посвящал самой матери, никогда не интересовался её делами. А между тем, ей пришлось гораздо туже, чем мне: она продала свой любимый замок и поселилась в маленьком домике, уже далеко от Карлсбада с его приятной погодой для её старого, измождённого неврозами тела. Но я ничего об этом не знал и не справлялся о её здоровье. А между тем, ей становилось всё хуже и хуже…       — Мне повезло встретить любовь всей моей жизни и прожить с ней хоть и короткую, но счастливую жизнь. Одним лишь этим я поделился с матушкой, и, знаю, она возревновала меня к моей возлюбленной, решив, что та отбирает меня у неё. Но была готова примириться со своей ревностью и полюбить мою избранницу — только бы я хоть на денёк навестил её… Дела мои тем временем стали лучше, хотя я продолжал проигрываться в карты и бездумно тратить деньги. На поездку до маминого домика мне бы точно хватило. Но я не ехал… из эгоизма ли, гордыни или тупости, сейчас сложно сказать. Когда матушка резко перестала мне писать, я даже не сразу заметил. Прошёл год, наступил второй… И вот мне вновь понадобились деньги, так что я с готовностью написал письмо, ожидая ответа на него максимум в течение недели. Молчание удивило меня, и я уже решил было, что конверт где-то потерялся. Но и после второго, третьего и остальных писем не получил ничего. Тогда наконец-то с тяжёлым сердцем и предчувствием беды я собрался и поехал в деревню. Моя жена в тот момент должна была скоро разрешиться от бремени, но сама же уговорила меня съездить проведать мать и обещала, что с ней всё будет в порядке, к тому же, по её подсчётам, срок ещё не подошёл. Я уехал на первом поезде, уверенный в себе, даже слегка беззаботный; назад я возвращался поседевшим стариком.       — Соседи рассказали, что матушка в последние месяцы перед смертью была очень плоха, едва ходила, но скрупулёзно носила письма до почты, ходила к нотариусу за деньгами и встречала почтальона у самой дороги, чтобы пораньше забрать заветный конверт. А однажды, по дороге к почте, с письмом ко мне, она замертво упала и больше не вставала. Скорее всего, её сразил сердечный приступ. Жители деревни сжалились над несчастной женщиной и сами организовали её похороны; дом же приобрела другая семья. Ей не исполнилось и пятидесяти лет, а говорили, что в гроб опускали тело настоящей старухи… Тогда-то, около могилы, я всё и осознал. Горечь разбила меня, вина захлестнула горячей волной. Всю жизнь я был нужен только лишь матери, был любим искренне только ею, вне зависимости от своего положения, а в итоге даже не узнал о её смерти… Она умерла, так и не услышав от меня ласкового слова, кроме как в детстве, когда я ещё мог бездумно лепетать и ластиться к ней! Я разрыдался около её могилы и упал без чувств, проведя всю ночь рядом с землёй, в которой была погребена та, что дала мне жизнь и вдохнула в меня всю свою любовь.       — Кара за мою жестокость настигла меня на вокзале в Париже, когда я распрощался с матушкой и уладил все дела в деревне. Моя жена погибла при родах, начавшихся раньше срока. Малышка осталась жива, но нуждалась в уходе. Я стремглав вернулся в свой дом и прижал ребёнка к себе. Слёз во мне больше не было, только глухое раскаяние и горе. Я понял, что отдам всего себя воспитанию дочери, даже если в итоге окажусь так же жестоко выброшенным ею за борт жизни, как сделал то с собственной матерью. Только в тот момент я понял все чувства моей матушки, осознал, что такое — когда остаётся одна только печальная любовь, сосредоточенная на своём ребёнке. Любовь искренняя, бескорыстная, нежная, не требующая ничего взамен…       На этом табличка заканчивалась, оставляя после себя горькое настроение и обречённость. Но взгляд Жанеты с картины развеивал мрак и снова наполнял сердце теплом. Так вот для чего был сделан этот живой, милый портрет! Чтобы давать надежду, отгонять страх и возвращать свет. Лоринца растрогала поучительная, жестокая история, несчастная Жанета, её так поздно образумившийся сын. Он взглянул на Дамьена и нашёл его глубоко погруженным в печальные мысли, с поблестевшими от влаги глазами. Лоринц тронул его за локоть и кивнул на картину, призвав посмотреть. Дамьен послушно перевёл взгляд на Жанету и — о чудо, как будто его лицо осветили божественным сиянием, вернув грустную улыбку и румяные щёки. Как исцелял один лишь образ этой женщины, так много вынесшей!       Лоринц чувствовал себя неловко — они не принесли цветов или свечей, но ведь откуда было знать!.. Тогда он поправил некоторые иконки, покосившиеся со временем, отёр стекло картинки с Жанетой от пыли и грязи, убрал засохшие цветки, оставив только свежие, и поставил на место упавшие от ветра свечи. Ничего больше для этой несчастной женщины он сделать не мог. Только надеяться, что её внучка примет любовь своего отца достойно и не оставит его в беде; что круг жестокости прервётся, и нежность, вспыхнувшая в Жанете, дойдёт до девочки сквозь долгие десятилетия и отзовётся в её душе.       Возвращались они в молчании, обдумывая историю. Лоринц тут же укорил себя за то, что уже давно не писал своим родителям — с того момента, как они покинули Прагу, чтобы никто не мог выйти на их след… «Завтра обязательно съездим туда, и я отпишусь семье, они наверняка волнуются», — обещания Лоринц выполнял, поэтому стало чуточку легче. Дамьен же вдруг резюмировал эту историю, когда они отошли уже далеко от алтаря:       — Иногда даже не верится, что в уголках, подобных Карлсбаду, есть место несчастьям. Но как, оказывается, обманчивы эти безмятежные зелёные леса, красивые старинные замки и цветные луга!.. И как бесконечен этот цикл невзаимной родительской любви к своим детям…       Лоринц ласково приобнял его за плечи и поцеловал в макушку. Как ни посмотри, его любимый Дамьен чувствовал мир гораздо острее, чем казалось на первый взгляд.       Когда они добрались до дома, печальная завеса окончательно слетела с их голов, а прежнее весёлое настроение вернулось, как часто бывало у молодых, впечатлительных людей. Но Лоринц с восхищением обнаружил в себе кое-что ещё: вместе с познавательной историей из леса он вышел с прекрасной идеей для новой статуэтки. Пока она блуждала в его сознании только бестелесным призраком, без чёткого образа и силуэтов, но разве это было так важно? Наконец-то он зацепил стоящую историю из жизни, достойную воплощения, и теперь весь в нетерпении смаковал её проработку.              Следующие дни они посвятили ленивым прогулкам по исхоженным вдоль и поперёк улочкам Карлсбада. Разноцветные дома уже начали надоедать, набережные были исследованы до последнего камушка, а во многих ресторанах их уже узнавали по лицам. Но что-то неуловимо лёгкое, прекрасное услаждало их души в этих прогулках. Лоринц даже подумал: если где и жить в гармонии с природой, то только в этом затерянном среди лесов городе. Да и вытачивание новой статуэтки из бесформенной мысли здесь проходило куда лучше… Дамьен радостно отгадал его вдохновение ещё в первый день, когда они добрались до дома. При этом так светился от переполнявшей его гордости, что показался чуть ли не счастливее самого Лоринца.       Арендовать мастерскую оказалось трудно: хозяева требовали немыслимую плату за комнатушки, чуть лучше той, что служила Лоринцу его рабочим местом в доме родителей. Дамьен тоже негодовал: в Варшаве он отыскал совсем новенькую мастерскую, которую сдавали за скромную сумму, при этом всё необходимое и самое лучшее там уже имелось. В конце концов, они нашли приличный вариант за адекватную цену — с хорошей печью, полным набором инструментов, даже готовыми материалами и красками, но далеко от своей гостиницы: на пересечении двух рек, Теплы и Огрже. Пешком идти что-то около получаса, но Лоринц согласился: ходьба его не утомляла, а наоборот помогла бы размять затёкшие от постоянного сидения ноги. Как только ударили по рукам с хозяином, Лоринц сразу поспешил в мастерскую — хотя бы навести порядок по своему вкусу. Дамьен всё ещё слегка дулся на него из-за того, что он решил оплатить аренду сам, из полученных Анемонами денег за заказы. «Ты почти ничего не тратишь на свои нужды! — расстроенно говорил юноша. — Две трети ты отправил семье, а остальное распределил между путевыми расходами и арендой мастерской. Только в самом начале, перед поездкой, потратил немного на одежду и обувь… Разве тебе не хочется купить что-нибудь для себя, для своего удовольствия? А я бы внёс половину за мастерскую».       Но Лоринц только улыбался на его предложения и ласково трепал по макушке. Он так давно жил без особенных трат, что привык к самому необходимому; закупленной же одежды ему хватит ещё надолго, в ней он мог безболезненно выйти даже на улицы Вены или Праги и не быть высмеянным за устарелость. Дамьен, относившийся к деньгам легко и пренебрежительно, в этом его никогда не понимал.       Теперь каждые полдня они проводили в мастерской. Расположенная около набережной, где шумели, впадая друг в друга, две реки, в старом двухэтажном домике, она производила впечатление наскоро отремонтированной комнатки, ещё пахшей свежей древесиной и красками. После первых двух мастерских эта казалась простенькой и безвкусной: первый этаж отводился под саму печь, рабочий стол, шкафчики с инструментами, кладовку с глиной и полки с оксидами. Второй занимала гостиная, небрежно обставленная мебелью из разных стилей и эпох, которую, думалось, приволокли откуда-то с барахолок. Но камин прекрасно отапливал это небольшое помещение, а за шёлковой ширмой, отрисованной в псевдо-восточных узорах, располагалась даже маленькая кухонька, где можно было заварить себе чай.       Лоринц внимательно осмотрел их новое, второе жилище и понял, что придраться, в общем-то, было не к чему: для изготовления фарфора здесь всё имелось, а слабый свет в гостиной никак не влиял на процесс — главное, что первый этаж хорошо освещался. Окна окружали его со всех трёх сторон, а для пасмурной погоды было приготовлено много светильников.       В первые дни Лоринц только извёл листы бумаги с эскизами, но ни к чему не пришёл. Дамьен всячески создавал атмосферу для него: не ленился тащить виолончель в такую даль и играл каждый раз новые композиции, перемешивая репертуары известных композиторов и малопопулярные мелодии, откопанные им из недр пыльных собраний с музыкальными этюдами. Старался подбирать композиции по настроению и ритму, в зависимости от состояния самого Лоринца. Эта маленькая, едва заметная с виду работа упорядочивала мысли Лоринца, задавала потоку его сознания особенный темп и отсыпала горстку образов. Лоринц уже давно осознал, как важно было присутствие Дамьена во время создания статуэток, но каждый раз изумлялся этому, открывал будто впервые и недоумевал, как же он вообще работал до знакомства с ним. В каком слепом подчинении вытачивал блюдца, как глупо растрачивал свои способности! Дамьен стал для него словно неисчерпаемым огоньком, от которого он зажигал свои мысли и вскоре вспыхивал неутомимым пламенем вдохновения.       Лоринц искал нечто смелое, необычное, отчаянное, что передало бы суть отношений между родителями и детьми. Изобразить мать и ребёнка, подобно святой Деве Марии с младенцем, он решительно не хотел, считая этот образ избитым, религиозным, скучным и отражённым в сотни картинах и фресках. Любые другие идеи, где мать или укачивала своего дитя, или отпускала его в мир взрослых, отметались Лоринцом тоже сразу: они были слишком милыми и даже пасторальными. Он чувствовал, что здесь требовалось нечто дерзкое, оторванное от привычных канонов…       И вдруг идея пришла к нему: неожиданно, сама собой, рождённая из переплетения разных образов, мыслей, смелых полётов фантазии. Лоринц часто замечал за собой такое: стоило чуть отпустить лихорадочное желание как можно скорее догнать хорошую идею, как она падала в руки сама. Карандашный набросок подтолкнул его придумывать дальше.       Сначала он бездумно набросал на листе схематичный образ человека, который укрывал второго, маленького, собой, как щитом, раскинув руки в стороны. Он бы мог дорисовать шаль или кусок ткани — мать укрывает своего ребёнка от дождя или града, но руки сами подрисовали к её спине острые ножи, копья, иглы. Необязательно говорить напрямую, что родители пытаются спрятать своих детей от невзгод — можно сказать это через метафору. Так же, как необязательно, что ребёнок будет благодарен за эту родительскую жертву. Чёрным угольком Лоринц набросал хорошенького малыша, который, стоя под защитой матери, вонзал ей в грудь кинжал и при этом улыбался той невинной, чистой, детской улыбкой, в какой и не заподозришь обмана.       Лицо матери, страдающее, мученическое, со взглядом, в котором до последнего вздоха будет пылать любовь к крови от крови своей, удачно завершило цельную картинку эскиза, чтобы по нему решить, достойно это реализации или нет. Лоринц толком не дорисовал тела, лишь схематично отразил эмоции на лицах, совсем не трудился над внешним видом кинжалов и копий — они все походили друг на друга. Но этого было достаточно, чтобы понять: идея хороша!       Дамьен, успевший как-то незаметно подойти, глядел на эскиз с восторгом, а на Лоринца — с гордостью.       — По-моему, это очень оригинально и смело! — заключил он и мягко коснулся его плеча. — Всё-таки ты гений, хотя и пытаешься это отрицать.       Лоринц смутился и послал возлюбленному укоризненный взгляд. Но потом взял его ладонь и нежно поцеловал. Румянец плавно перескочил уже на щёки Дамьена.       — Без тебя бы ничего не вышло… — прошептал Лоринц и согрел прохладную ладонь дыханием. — Ты — моё вдохновение.       Короткого поцелуя в запястье и преданного взгляда хватило, чтобы уйти на вынужденный перерыв в работе и отодвинуть в сторону все исписанные листы, карандаши и заметки. Дамьен бросился на него с такой отчаянной жадностью, будто их прошлое наслаждение друг другом не случилось всего сутки назад… Лоринц потом ещё долго собирал разлетевшиеся эскизы и искал среди них нужный.              Работа над статуэткой шла в полном разгаре. Несмотря на то, что сроки сейчас были уже неважны, Лоринц всё равно отдавался изготовлению целиком, часто засиживался допоздна и продолжал крутить мельчайшие детали перед мысленным взором, даже когда Дамьен с трудом отрывал его от бумаги или глины. Он чувствовал себя увлечённым до последнего клочка души, влюблённым наивно, как школьник — в свою первую далёкую пассию; Дамьен разделял его трепет и неосознанно вторил ему, погружаясь в создание не хуже самого Лоринца. Умения позволяли ему вытачивать сложные элементы, а художественный вкус — по своему желанию придавать деталям особенный вид, экспериментировать или следовать классике. В нём Лоринц нашёл не только близкого себе по духу человека, нежного возлюбленного и интересного собеседника, но ещё и умелого помощника. Иногда, отрываясь от работы, он бросал взгляды на сосредоточенного, прекрасного Дамьена и с восхищением любовался его открытости, непринуждённости, которые он в себя впитывал, когда бывал искренне увлечён и не думал ни о чём, что сковывало бы его душу.       Блаженное время, если бы не горстка тайн, так часто отравлявших их близость!.. Лоринц до сих пор редко подпускал к себе Дамьена, позорно признаваясь в собственной несдержанности во время ласк, а сам Дамьен иногда подозрительно вздрагивал или сжимался, словно в страхе перед грубым движением, какое Лоринц не мог позволить себе даже в мыслях. В какой-то момент разум юноши как будто ускользал из лап настоящего и провалился в болезненное прошлое, которое всё ещё душило его и с презрением напоминало шрамами о чём-то ужасном. Лоринц и жаждал правды, и боялся её узнать. Но ещё сильнее страшился однажды всё-таки открыться Дамьену, предстать перед ним со своим постыдным комплексом и упасть в его глазах насовсем. Однажды это случится; вечно его тело спасать не будет, и Дамьен быстро обо всём догадается.       Но Лоринц ошибался: возлюбленный догадался уже давно и только выжидал момента, чтобы вывести его на искренний разговор.       Спустя неделю, когда статуэтка была почти готова — осталась только покраска, они выходили из мастерской как раз в тот миг, когда облака над Карлсбадом опасно сгустились и пугали скорым ливнем. Лоринц и Дамьен уже свыклись с местной капризной погодой, сменявшей дожди на яркое солнце и холодный ветер на жару в течение всего нескольких минут, поэтому надеялись или успеть до гостиницы, или перетерпеть прогулку под лёгкой моросью. Но никак не ожидали, что на трети их пути из свинцового брюха хлынет настоящий ледяной ливень, да ещё и с градом.       Как на зло, ни одного порядочного укрытия или навеса найти не удалось — они шли как раз по пустынной набережной, омываемой серыми потоками. Поэтому, кое-как видя друг друга из-под воды, хлеставшей в лица, они немо согласились вернуться в мастерскую — это будет и ближе, и удобнее. Хотя их одежды уже промокли до самого тела, лучше пройти в них короткий путь, чем бежать в гостиницу под холодным ветром. У Лоринца стучали зубы и свело пальцы, когда он попытался достать из кармана ключи и уронил их. Дамьен проворно подобрал их и разобрался с дверью. В мастерскую они ввалились, притащив за собой целое озеро и сотню мелких ручейков. Но нутро дома, уже успевшее остыть за время их отсутствия, встретило только ещё более невыносимым холодом.       Уже ничего не стесняясь, они стянули с себя всю одежду и бросили пока так, в коридоре, а сами укутались в широкие полотенца, предназначенные, вообще-то, для обтирания фарфоровых изделий от лишней пыли. Но на это им было тогда плевать. От полотенец пахло кисло, на коже они оставляли белёсые следы от размокающей после влаги глины, но другого варианта ни Лоринц, ни Дамьен не нашли.       На втором этаже они совместными усилиями развели огонь в камине. Руки дрожали, не слушались, бумага выпадала из рук, на дерево капало с мокрых волос, но в конце концов янтарное пламя вспыхнуло и раскидало свои тёплые плети сначала на расстоянии коврика рядом, а затем и по всей комнате. Лоринц, даже когда его щёки налились горячим румянцем, всё ещё чувствовал себя продрогшим до косточки. Дамьен зачесал волосы назад, чтобы они капали хотя бы на ткань. Они оба, сидя на потёртом коврике и прижимаясь к теплу, выглядели так забавно, словно коконы бабочек перед тем, как выбраться на свободу и полететь. За окном ревела настоящая буря: стёкла дребезжали от хлеста капель, молнии подписывали ужасный потоп своим лиловым росчерком по небу.       Спустя некоторое время Лоринц хотя бы мог двигать руками-ногами и поднялся, чтобы отыскать им одежду. Однако в то веры было мало: они здесь не хранили запасных вещей, даже самых дрянных. Разве что где-нибудь завалялось что-то от хозяина…       Как Лоринц и ожидал, ни в одном шкафу он ничего не нашёл; только пара уже чистых полотенец могла послужить утешением. Он решил, что и это не так уж плохо, поэтому поднялся наверх со стопкой в одной руке и грудой их мокрой одежды — в другой. Её следовало просушить, если они планировали хоть когда-то вернуться в гостиницу. Судя по разгулу стихии, это произойдёт точно не сегодня…       Пока он аккуратно раскладывал вещи на тёплой каминной полке — не дай Бог, чтобы что-то случайно загорелось, Дамьен скинул с себя полотенце, упёрся руками назад и вытянул ноги. В комнате стало так тепло, что провести вечер без одежды уже не казалось рискованным. Лоринц загляделся на возлюбленного: огонь переливался матовым светом на его бледной коже, задорные отблески скользили по острым ключицам, грудной впадине, изгибу бедра, бархатная тень ласкала его сокрытый пах, линию позвоночника и нежную шею. Волосы уже чуть подсохли и рассыпались в пальцах. Лоринц и опомниться не успел, когда подошёл к Дамьену, присел рядом и ласково погладил его — сначала перебрал волосы, отодвинул пряди за ухо и поймал желанную, кроткую улыбку.       Дамьен вновь ластился к нему, подстраивался лицом под гладившую его ладонь, оставлял на ней пламенные, быстрые поцелуи. Близость его горячего, расслабленного после стресса тела, сводящий с ума лимонно-пряный запах, к которому так невинно примешивался аромат пыльной мастерской внизу и оставленной заварки с мятными листьями, тихое потрескивание огня рядом — всё это распаляло, раззадоривало Лоринца. Да и думалось ему, Дамьен не зря сел в такую соблазнительную, манящую позу, не скрывая своего естества полотенцем и давая Лоринцу насладиться всем его телом…       За окном грохотал страшный ураган, дом скрипел и дрожал от ливня, стёкла вибрировали от грома, но здесь, внутри, на согретом камином клочке, они ощущали себя отрезано от того далёкого, безумного мира и наслаждались только друг другом. Дамьен не спешил перехватывать инициативу, подставлял Лоринцу своё разнеженное тело, поощрял хриплым стоном особенно приятный поцелуй — в бедро или шею — и трепал его по волосам. Однако потом, когда Лоринц уже тянул его к себе, он резко повалил его на ковёр и навис сверху. Взгляд жадный, хитрый, выпытывающий. Лоринц не успел придумать отмазку или предложить сначала свои ласки, как кровь прилила к его поясу и заставила красноречиво упереться в тело Дамьена возбуждённым органом. Возлюбленный только довольно улыбнулся и поудобнее устроился сверху.       — Почему ты никогда не хочешь моих ласк? Боишься, что я не справлюсь?.. — в вопросе всё-таки прозвучала обида, хотя взгляд говорил о другом. Лоринц знал, что Дамьен был хорошим актёром, но его голос раскрывал истинную душу. Он даже не собрал мысли для ответа, как ладонь резко двинулась в сторону паха. — Да, быть может, я очень своеобразный любовник, но попробуй сейчас сдержаться и тогда…       В продолжении не было нужды — Лоринц гулко простонал, как только пальцы запечатлели первое касание. Дамьен ласкал быстро и требовательно, настойчиво и с жаром. Тело горело под его хаотичными поцелуями, щекотливым дыханием и редкими покусываниями. Сам он прижался к нему сверху почти целиком, тёрся собственным возбуждением о него, ласкал не только руками, но и бедром, иногда резко припадал вниз, пробуя языком, и Лоринц вскрикивал, выгибался, цеплял руками непослушные светлые волосы и просил больше. Из сладостного марева не спешили вылетать образы прошлого, с охапкой обвинений в руке и словами желчи — в сердце. Лоринц бы даже удивился, но в мирке, который создал для него Дамьен, этой эмоции места не было. Только страсть, нега и короткая, пробегавшая по телу всполохами дрожь.       Дамьен сорвал с его губ желанный выкрик и оргазменную лихорадку, когда потёр возбуждение между своих ягодиц. Такого развращённого, обольстительного вида Лоринц вытерпеть не смог и выплеснул всего себя на бледную поясницу Дамьена. Сердце клокотало где-то в горле, перед глазами разлетелись цветные огоньки. Лоринц не сразу осознал себя, а когда вернулся, почувствовал, что дышит часто и порывисто, жадно глотая воздух и едва вылезая из сладких пут по всему телу. Дамьен, красный, возбуждённый, влажный от пота, обмяк и привалился ему на грудь. Счастливая, хитрая улыбка сияла на его припухших губах.       — Значит, ты всё-таки не так уж немощен, каким пытался казаться, — прошелестело рядом с ухом вместе с быстрым поцелуем. — Стало быть, что-то другое бередило тебе душу… — в голос пробрались задумчивые нотки, столь разительные на фоне их тяжёлых дыханий. — Но если ты не желаешь говорить, то не заставляй себя! — Дамьен вновь звучал игриво и звонко и подобрался к его лицу. — Главное, что сейчас ты вполне излечился от этого недуга, ведь так?       Лоринц, удивлённый, обессиленный, только кивнул и прижал поближе влажное, горячее тело, так и льнувшее к нему. Как они нелепо выглядели сейчас, распластанные на ковре, мокрые не только от пота, в обнимку, запутавшиеся в полотенцах! Разум вернулся только минуты спустя, но даже он с негодованием отнёсся к идее подняться с места и хотя бы вытереть друг друга от липкой влаги. Дамьен почти целиком лежал на нём, опустив голову на грудь, и словно впитывал в себя эти тёплые, ласковые мгновения. Однако его слова намекнули на то, что он был вовсе не так расслаблен и разнежен, как показалось Лоринцу:       — Извини, что не смогу быть тебе полноценным любовником… — такая горечь сквозила в этом некогда хрипящем от удовольствия голосе, что Лоринц мгновенно развернул его лицом к себе и внимательно посмотрел в глаза.       — Что ты имеешь в виду? Дами, я ведь о большем не мог и мечтать… — Но Дамьен только аккуратно накрыл его губы указательным пальцем и покачал головой. Во взгляде на секунду пролетела такая смертельная тоска, что Лоринцу стало не по себе. Но возлюбленный пристроился рядом, на бок, и объяснился:       — Я знаю, что ты счастлив. Но у всех есть потребности, и у тебя тоже. Когда-нибудь ты пожелаешь более откровенных ласк, обладать мною… ты знаешь, о чём я говорю. — Лоринц понимал и оттого краснел, хотя ему ли, в его годы, смущаться? — Но я не смогу дать тебе этого. Всё, кроме таких наслаждений… — Дамьен больше не смотрел на него, а путался взглядом в горьком прошлом, которое так старательно искал внизу. — Со мной всё в порядке, только вот… ледяной страх не даёт мне довериться тебе ещё и так, хотя я готов отдать в твои руки всю жизнь, — Дамьен тяжело вздохнул и откинул волосы со лба — скорее нервным движением, чем привычным. — Всё из-за моего прошлого любовника…       В Лоринце вскипели ярость и жгучая, невыносимая ревность. Кто-то касался ласкового, доверчивого Дамьена и был с ним жесток! Обманул его надежды, разорвал в клочья хрупкую любовь! Что за мерзкий негодяй это мог быть? Лоринц даже привстал на локтях и поднял подбородок Дамьена, требуя его взгляда и ответов.       — Кто этот урод?       — Лори… — юноша примирительно коснулся его ладони и мелко поцеловал в запястье. — Не горячись, Лори, это уже напрасно. Он умер — год назад. Не будем о нём… ворошить дела мёртвых — всегда так унизительно, — боль исказила прекрасное лицо до неузнаваемости — некогда пылавшие щёки побледнели до цвета полотенец, которыми они укрывались. — Я просто хотел сказать: мы оба были Анемонами и понимали весь риск, который несём. Он был заядлым авантюристом, и рано или поздно его путь должен был оборваться… — Лоринц глядел на его измученное тоской лицо, бескровные губы в скорбной улыбке и короткий огонёк радости от далёких дней в глазах и понимал: Дамьен любил этого жестокого негодяя. Ничего горше для сердца, изведённого трудной любовью, не могло и быть! Но если уж они решили подгорчить сладость сегодняшнего наслаждения, то следовало идти до конца.       — Я признаюсь тебе первому, Лори, так что будь аккуратнее с моей постыдной, ужасной тайной, — продолжил Дамьен и внимательно на него поглядел. — Алайошу было немногим больше, чем мне, и мы быстро сошлись. Он соблазнил меня, а я пошёл за ним, увлечённый, загипнотизированный, как дети из сказки за гамельнским крысоловом. Ведь до двадцати лет я не ведал искренней любви, только изредка развлекался с тощими, недовольными балеринами — а это даже усладой для тела назвать трудно. Алайош стал моей первой любовью, и, хотя умом я вырос давно, ожесточился и поднаторел во многих вопросах, дела сердечные так и остались для меня загадкой. В них я оказался наивным дураком… А он воспользовался этим и упивался мною, как хотел, выдавая за искренность, убеждая, что у взрослых людей всегда так. Я здоров, Лоринц, не переживай, — Дамьен с грустной улыбкой заметил его очередной порыв гнева и успокаивающе взял за ладони. — Но болен душой. Не тело запомнило те издевательства и грубость, хотя все шрамы на нём — от него. А сердце. И раны именно там всё никак не зарастут…       — Почему же ты терпел? — сипло прошептал Лоринц, но уже знал ответ на свой глупый вопрос. Под рёбра впивались шипы, стоило ему вообразить, какие жестокости испытал на себе юный, доверчивый Дамьен…       — Я любил, — просто ответил он и подпёр голову рукой. — И не знал, что бывает как-то иначе между мужчинами… Он меня учил, что тот, кто снизу, заслуживает боль и порицание, что он уже и не мужчина вовсе и должен ответить за свой грех. А я верил и сносил все унижения. Только с тобой я научился чувствовать по-настоящему… Увидел, что любовь построена на совсем других эмоциях, и всему тому, что я видел раньше, там места нет. Ни болезненной зависимости, ни намеренной жестокости, ни презрения. Один лишь ты вытащил меня со дна полного разочарования во всех людях, хотя даже об этом не догадывался. — То, как просто рассказывал Дамьен о своём ужасном опыте, терзало Лоринца, кусая за душу ядовитыми, острыми клыками. Он не верил, что когда-то возлюбленный и правда жил в таком мире… Теперь стало понятно, откуда взялись его недоверчивость, холодность, сарказм и раздражение — все они поросли сорняком на его сердце как крепкая защита от жестоких, мерзких людей, веры которым больше не было.       Дамьен лёг на спину и задумчиво поглядел в потолок. Хотя он не желал много рассказывать об умершем любовнике, иные детали всё же прорвались наружу и уже не имело смысла скрывать дальше. Лоринц правильно отгадал его порыв если не углубляться в личность самого Алайоша — что наверняка далось бы ему с трудом — то поведать о чём-нибудь связанном. Как только слова нашли путь от сердца к реальности, он заговорил:       — Как я уже сказал, мы оба были Анемонами, но Алайош числился в них дольше моего. И, по правде сказать, это он меня туда пригласил… — Лоринц только тяжко вздохнул и кое-как справился со злостью; да и глупо было её испытывать по отношению к мёртвому человеку. — Но примкнуть к группе всегда было трудно, поэтому сначала он испытал меня. В те годы я как раз только что потерял для себя балет и, казалось, всю жизнь. Я ничего не хотел, пропадал в самых злачных местах города и подсел на алкоголь и курительные смеси. Потихоньку катился ко дну, можно так сказать, если хочешь, — Дамьен лишь иронично улыбнулся и на миг прикрыл глаза. — Может, когда-то бы и сгинул, но внезапно повстречал Алайоша. Случилось это в подвале одного бара, который оборудовали под курение опиума — место довольно известное среди знающих. Я лежал среди шёлковых подушек, одурманенный иллюзиями, сладким дымом и обманчивым расслаблением, и витал где-то между небытием и реальностью. Заметить, что кто-то подсел к тебе рядом, было сложно, поэтому не знаю, как долго Алайош пробыл со мной. Но вдруг я выплыл из тумана и разглядел его. В подобных залах, Лоринц, где мечта сходится с жизнью, нетрудно посчитать человека напротив тебя симпатичным и развлечься с ним. Однако тут было другое: мне захотелось впечатлить соседа, и картина на стене напротив вдруг показалась мне невообразимо прекрасной. Я с бравадой воскликнул: «Хочешь, украду эту картину так ловко, что никто не заметит?». Алайош, тоже к тому времени уже накуренный, живо согласился быть не только зрителем, но ещё и участником. Картина, надо сказать, была совершенно претенциозная и дурно написанная — объятые дурманом люди не такие уж ценители прекрасного. Уж не помню, как мы так изловчились и угадали момент, когда служки-китайцы отвлеклись и разбежались по комнаткам подогревать и подсыпать смеси, но кража удалась. Мы даже успели повесить туда вместо картины свои носовые платки — не слишком чистые и, слава Богу, без вышитых инициалов, иначе бы провал оказался эпичным. Так Алайош понял, что совершенно случайно наткнулся на своего будущего коллегу, у которого имелся огромный потенциал к кражам. Даже вон получилось заменить произведение искусства пусть и не чем-то сопоставимым, но хотя бы не оставить место пустым — а это многое значило в философии Анемонов! Так я и попал к ним, предварительно увлёкшись сначала новым знакомым, а уж затем — самим действом. Риск и азарт были необходимы мне, как воздух, — Дамьен помолчал, давая Лоринцу осознать услышанное, а затем повернулся и с доброй усмешкой спросил: — Ну что, как сильно ты разочарован моим прошлым? Сильно ли я падший человек для тебя? Помимо преступлений, я ещё и вёл себя чёрт пойми как, и связался с кем попало…       Но единственное, что испытал Лоринц от его рассказа, это светлую грусть и тихое, кроткое сострадание по его окровавленному, уязвимому сердцу, которое жестоко отравили — мнимой лаской и иллюзорным смыслом. Пальцы сами соскользнули к тёплой щеке и медленно провели вниз — до изгиба скулы, до мягких губ. Видимое равнодушие, каким накрыл себя Дамьен во время рассказа специально, слетело, будто лёгкий кружевной покров. Возлюбленный цеплялся за его ладонь, как за самое важное в своей жизни, и страстно целовал каждый дюйм. Он страдал в ожидании ответа — приговора, и Лоринц спохватился поздно, совсем забыв, что Дамьен не умел читать мысли…       — Падший ли ты человек? Не более, чем я, — улыбнулся Лоринц и прижал его ближе к себе. — Разочарован ли я услышанным? Нет, только опечален твоей горькой долей и той несправедливостью, которая обрушилась на тебя всеми трагедиями и сломила. Повёл бы я себя так же, потеряв возможность заниматься любимым делом? Вероятно, да, и это вполне могло произойти, будь у меня, конечно, побольше денег… — они оба тихонько рассмеялись этому нелепому сравнению, и Дамьен вновь забрался на Лоринца. Они обнялись крепко, настойчиво, будто боялись потерять друг друга в маленькой комнатушке. Лоринц услыхал грохочущее сердце возлюбленного, и трепетная радость ворвалась в его сердце юркой ласточкой. Был ли он когда-то счастливее?.. Нет, нет, разве только в тот день, когда понял, что не противен красивому юноше…       — Моё отношение к тебе никак не поменялось, — зашептал он в лимонно-сладкую макушку. — Наоборот, я горжусь тем, что ты доверяешь мне прошлое — а оно ни у кого не бывает легким…       — Спасибо, Лоринц, — Дамьен приблизился к его лицу и коротко поцеловал в кончик носа. — За понимание и заботу, которую ты тратишь на меня безмерно. Трудно выразить всю мою благодарность к тебе…       Но ему и не надо было выражать — Лоринц всё видел. Когда сломленный несчастной любовью юноша доверяет тебе своё сердце и вручает ключ от хрупкой, грязной души — это что-то да значит. Сами их чувства — скорее исключение, сладкое, безумное, приятное, но мало возможное… Лоринц это осознавал и не переставал удивляться.       Дамьен же нашёл своё спокойствие в его объятиях, и они пролежали так ещё некоторое время, впитывая и негу страсти, и горечь открывшейся правды, пока огонь в камине не начал слабеть. Холодок уже подобрался к их остывающим телам, и пришлось обтереться полотенцами и укутаться в чистые. Одежда пока не высохла, и Лоринц добавил поленьев в огонь. На улице продолжала бушевать стихия — вторя его душе, разбереженной после признания любимого. Невыносимо было представлять себе прошлые отношения Дамьена без того, чтобы не сокрушаться о его боли! Но при этом Лоринц гордился им: и за смелость, и за доверие. И не мог не радоваться — потаённой, эгоистичной, постыдной радостью — что Дамьен открылся именно ему…       Ту ночь они провели в домике мастерской — погода так и не разрешила им высунуть даже носа за порог. Тёплые одеяла и подушки нашлись, а скромный ужин — ужасно терпкий мятный чай и подсохшие лепёшки с обеда — на удивление показался самым вкусным в их жизни. Лоринц чувствовал, что все тайны между ними наконец разгаданы: он развеял собственные страхи насчёт близости, а Дамьен предупредил о своих и даже поделился болезненным прошлым. Правда, всё ещё оставалась в тени судьба его бывшего любовника: как же он погиб? Дамьен намекнул, что это было как-то связано с Анемонами и страстью Алайоша к риску; может быть, его подстрелили во время ограбления или он, пока сбегал с места преступления, нечаянно поскользнулся и разбился насмерть?.. Несмотря на то, что о покойниках редко говорили плохо, Лоринц почему-то страстно надеялся, что Алайош умирал медленно и мучительно — за все те издевательства, которые причинил Дамьену.       Решив, что на этом тёмная часть их жизней закончилась, Лоринц с облегчением выдохнул, настроился на последний рывок в изготовлении статуэтки и даже начал планировать их будущую судьбу. После Карлсбада он хотел вернуться домой, проведать семью, решить все денежные вопросы и, почему бы и нет, возродить лавку… Может, не в Будапеште, раз он напоминал им о тёмных временах, но в каком-нибудь другом среднем городе. Поселиться в хорошеньком домике, ненавязчиво принимать в гостях Дамьена, а потом, кто знает, пригласить его жить у себя на постоянной основе… Лоринц даже не знал, как предложит это возлюбленному, однако всему будет своё время.       Планы так красочно роились в его голове, что он совсем забыл, как реальность порой искажала их до неузнаваемости и стирала яркие цвета до монохромных, скудных тонов.