Фарфор и балет

Так сладок мед, что, наконец, он горек: Избыток вкуса убивает вкус. «Ромео и Джульетта» Уильям Шекспир ©

      — И кому же достанется эта роскошная статуэтка? — удивлённо воскликнул Дамьен, пока ходил вокруг стола, склоняя голову то в одну, то в другую сторону и любуясь деталями. Он знал, как был жаден до похвалы в этот момент Лоринц — творец всегда вырывал из себя частичку души и вкладывал её в произведение. И во время первого показа, пока ещё рана в груди была слишком свежа, а сердце — уязвимо, он жаждал услышать достойную оценку своего творения.       Лоринц посмотрел на него с благодарностью и любовью.       — Знаешь, я планировал оставить её в номере нашей гостиницы… — честно признался он и кое-как выдержал недовольный взгляд Дамьена. — Да ладно тебе, Дами, по-моему, это хорошая идея! Мне понравилось наше простое жильё, да и сам город… — «Ведь он сблизил нас до приятной, волнительной грани», — договорил уже про себя, почему-то постеснявшись сказать вслух. Дамьен пару секунд внимательно вглядывался в него, а потом, будто до конца поняв его странный мотив, со сдержанной улыбкой покачал головой, совсем как родитель своему любимому ребёнку, который вновь совершил ужасную, забавную глупость.       — Тогда предлагаю забрать из номера какую-нибудь безделушку и поставить на её место статуэтку. Что-то типа книги. Ты же перечитал их все, правда? — Лоринц кивнул и, хотя особенно не горел восторгом сымитировать Анемонов с их подменой, решил согласиться — маленькая, потрёпанная книжка никакой ценности хозяевам явно не несла. То ли дело его статуэтка… Как они, должно быть, удивятся, обнаружив в номере такую изысканную вещь!       Изделие и правда вышло замечательным — то ли Лоринц уже набил руку, то ли идея сама привела его к красоте. Дамьен снова участвовал во многих этапах создания, даже не ленился замешивать глину для формочек; мелкие детали и особенно острые предметы, влетавшие в спину бедной женщины, были отточены им. Зато от покраски он брезгливо отказался, не желая копаться в оксидах металлов, и Лоринцу пришлось разукрашивать её самому. Наверное, оттого цельная картинка и произвела эффект на Дамьена.       Лоринц последовал своей внезапной идее и довёл её до конца: приятная темноволосая женщина в простом платье закрывала собой маленького мальчика от острых копий, ножей, кинжалов и осколков, которые беспощадно летели в её спину. Но сын, милый, светловолосый, с ангельским личиком, платил ей за жертву вовсе не благодарностью: его рука жестоко вонзала в её грудь ножичек — удар слабый, но убийственный. Страдание самой матери, отражённое на измученном бледном лице, предсмертная судорога, тронувшая её губы, слепая ласка, блестевшая напоследок в её глазах, как предначертание всех родителей быть слепыми в любви к своему ребёнку — всё это органично сплелось в блестящем, капризном, не поддающемся для сложных эмоций фарфоре.       Самым тяжёлым для Лоринца в этой работе оказалось полностью изничтожить разочарование из тёплых, карих глаз матери, из её души, которая уже должна была понять, что за маленького монстра породило её чрево… С малышом тоже получилось всё не так просто: рука желала наделить его искажёнными чертами, придать его образу даже демонический вид и пририсовать сверху рожки. Но тем искуснее, неподдельнее, острее казался этот образ сейчас, не тронутый эмоциями создателя; тем больше разрозненных, пылких чувств он вызывал — от негодования и гнева до хрупкого сострадания. Люди, взглянувшие на статуэтку, должны были не просто с философским видом покачать головой и сказать про себя: «О да, родители — это главное», а уязвить себя собственными мерзкими поступками и броситься в отчий дом — с желанием покаяться и хоть чем-то помочь.       — Но было бы всё это без тебя, Дамьен? — спрашивал Лоринц уже не в первый раз. Возлюбленный всегда только смущённо отмахивался и скорее переводил тему, не считая свою вовлечённость хоть сколько-нибудь полной. Но Лоринц видел: он всё понимает и лишь страшится той власти, которую имеет над ним. «С тобой я чувствую себя особенным, умелым мастером. Да и только ли мастером?.. Просто человеком тоже как будто становлюсь лучше…» Не спрашивал себя лишь об одном: как долго это продлится и что будет через много лет, когда Дамьен или устанет от него, или решит, что хватит с него этих деструктивных, по мнению общества, отношений… Вдруг он осознает, как то было с его прошлым любовником, что эти чувства — порождение его гниющего от ран сердца, тени его сломанной души, яд его искалеченных мыслей? Всё, что угодно, только не серьёзные намерения?..       Лоринц знал, что так случалось у взрослых людей, они расставались, и не удерживал бы насильно Дамьена в таком случае. Но сумел бы после этого ощущать хоть что-то — не знал и сам. Едва-едва удавалось останавливать себя от потока таких безумных, печальных мыслей, слепящих сердце горькой болью. К чему они были сейчас, когда ни одна грозовая туча не тяжелила их светлый горизонт? Зачем было истязать себя несуществующим горем? Лоринц перестал понимать свою душу и мог только отвлекаться.              Когда они с Дамьеном уже готовились собирать вещи и уезжать из полюбившегося Карлсбада, миром завладел хрустящий, терпкий, обжигающий май. Дни перевалили за середину месяца, и воздух теперь искрился от ароматов буйных цветов, плодородной почвы и тёплой травы. Погода стала ещё более дикой, словно влюблённая впервые барышня, и то рассыпала жаркие поцелуи по каменным площадям и набережным, то гневалась молниями на шпили башенок и орошала слезами кудрявые леса. Гулять теперь было ещё забавнее: ни одна одёжка не избежала судьбы быть измоченной под дождём, даже если они брали зонты. Это почему-то притормозило их с Дамьеном сборы.       Лоринц поймал себя на мысли, что не хотел возвращаться в деревню, пусть даже и соскучился по семье. Голову терзала нелепая, смешная идея — продолжить их поездку в каком-нибудь красивом городе, словно они отмечали медовый месяц… Однако то, что представлялось ему дикостью, Дамьену показалось единственно возможным вариантом, и однажды вечером он пришёл к Лоринцу с откровенным разговором. Признался, что не желает возвращения и хочет ещё немного растянуть их сладкие каникулы… Следующим городом, идеально вписывающимся в их маршрут, предложил Вену — образчик чистейшего классицизма, родину лучших опер и балетных постановок. Со смущением произнёс: «Могу показать тебе театр, где выступал однажды; до сих пор горжусь этим своим достижением». Мог ли Лоринц и дальше противостоять такому искушению?       Даже изначальная их цель поездки в Карлсбад — скрыться на время от убийцы, следующего за фарфоровыми статуэтками — позабылась и стёрлась за негой весенних дней. Всё это время ни одно похожее убийство не потрясло Европу, хотя они исправно читали новости и даже находили в колонках про кражи почерк Анемонов. Но убийца замолк. Прошло больше половины месяца, и Лоринц чувствовал себя спокойнее. Может быть, их преследователь наконец сдался или погорел на каком-нибудь дурацком проступке и теперь сидел в тюрьме?.. Слишком обманчивая мысль, Лоринц это знал. Расслабляться не стоило. Но и жить в вечной тревоге — тоже.              Поездка до Вены вышла расслабленной и даже приятной. Отдельное, принадлежащее только им купе давало свои плюсы; правда, не всегда этими плюсами получалось воспользоваться: то вагоны трясло так, что вместо наслаждения они пытались удержать друг друга на кроватях, то привычная для поездов усталость так сковывала их тела, что они могли только дремать, прислонившись друг к другу в невинном объятии. Дамьен больше не вспоминал прошлого любовника и, казалось, задвинул эти воспоминания в далёкий ящик своей души, чтобы никогда больше на них не натыкаться. Лоринц только тихо, облегчённо вздыхал и надеялся, что время и его любовь излечат Дамьена навсегда.       В Вене они сняли роскошные апартаменты в центре города, там, где величаво пересекались широкие проспекты с выбеленными, изящными домами в стиле неоклассицизма, а зеленые купола дворцов и церквей чередовались друг с другом в строгом, австрийском порядке. Разбитые садики цвели пышными кустарниками роз и сирени, идеально подстриженные лужайки изобиловали клумбами удивительных форм — в виде скрипичных ключей и нот, отдавая дань памяти великим композиторам, прославившим город как столицу классической музыки. Даже за первый день, пока они ехали в фиакре до апартаментов, город Лоринцу понравился: страсть выглядывать из окошка и обозревать высокие, белоснежные, величественные дома была сильнее усталости. Дамьен, обычно выказывающий раздражение после любой поездки, сейчас тоже выглядел увлечённым и с лёгким туманом ностальгии рассматривал прежде знакомые ему улицы, по которым он гулял, чтобы избавиться от волнения перед премьерой.       Приехали они уже вечером, поэтому успели только умыться, разложить вещи и заказать ужин. Настроение у них было прекрасное, только самую чуточку они устали от вечной тряски и жаждали спокойного сна. После ванны Лоринц едва держался на ногах и чудом не задремал за столом — так уж сильно его разморило. Но ужина они всё-таки дождались, а вместе с ним — и вечерней газеты. Первые же страницы пестрели каким-то громким, вычурным заголовком. Они бы с Дамьеном и не обратили внимания на чтиво — силы уже покинули их, но выхваченные курсивом слова «Убийство», «Жестокость» и «Карлсбад» быстро отрезвили ледяным страхом.       Бросив еду, они развернули газету и склонились над центральной статьёй, глубоко в душе уже зная, что они обречены, уже смирившись, что их план провалился.       — «В отеле «Олимпия», Карлсбад, расследуют жестокое убийство молодой женщины. Её семья — муж и ребёнок — въехали в номер два дня назад. На момент преступления в комнате находился только ребёнок, муж ушёл к минеральным источникам за водой. Он отсутствовал всего полтора часа, а когда вернулся, нашёл изувеченный труп своей жены и бледного, испуганного сына, на глазах которого и произошло ужасное преступление. Другие постояльцы отеля не слышали ничего подозрительного за этот промежуток времени. Убийца аккуратно вскрыл дверь и сразу же оглушил мать с ребёнком. А потом завязал им рты, чтобы они не могли позвать на помощь. У женщины был найден кляп во рту, а ребёнок сидел связанным и с плотно заклеенным ртом. Мальчик очень напуган и почти не разговаривает. Кроме него, свидетелей больше нет — администрация отеля не знает, как посторонний мог проникнуть на территорию не через главный вход. Власти курортного городка обеспокоены происшествием, а гости в спешке отменяют бронирования и покидают Карлсбад, всегда славившийся своей безопасностью. Полиция считает, что это убийство было совершено «Пурпурными Анемонами» — преступной группировкой, работающей по всей Европе, которая месяцем ранее убила девушку в Варшаве и мужчину — во дворце Фештетич в Австро-Венгрии, так как изощрённость убийства схожа с этими двумя. Расследование продолжается, проводится опрос жильцов и…»       Лоринц бросил читать дальше — голос дрогнул и рассыпался в тишине. Всё равно суть уже больно пронзила их сердца, только-только поверившие в чудо. Они жили в том самом отеле, указанном в статье, и, вполне вероятно, в той же самой комнате, куда поселилась молодая семья — даже сроки совпадали. Ну, и фарфоровая статуэтка была оставлена — вот же убийца не нарадовался такому изумительному, элегантному штриху!       И вот тогда стало по-настоящему, до жути страшно: куда бы они ни убежали, монстр следовал за ними. Даже маленький городок их не спас! Значит, он всё знал, всё ведал про них, вычислил их номер и спокойно выжидал, когда они съедут, чтобы воплотить свой план… В любой момент, если бы таковым было его желание, он мог ворваться к ним в комнату и всех переубивать! Лоринца пошатывало от слабости, гнева и бессилия: он ненавидел, когда был всего лишь частью чьего-то замысла, ненавидел, когда идиллия их беззаботной жизни рушилась, оказавшись миражом, блеклым видением, дурманом, развеявшимся от первого же холодного ветерка. Они никогда не были в безопасности — вот что обдавало грудь горстью колючих, едких осколков.       Дамьен позеленел от дурноты и страха. Лоринц едва успел подхватить его, чтобы он не шлёпнулся мимо стула, и осторожно усадил рядом, на широкий диван. Дымящиеся вкусные яства теперь вызывали у них тошноту, и Лоринц поскорее прикрыл подносы колпаками. Сев рядом с Дамьеном, он судорожно, хрипло задышал, ощущая в горле комок. Это скатывалась ледяная, смертельная тревога, которая не отпустит их уже до самого конца — пока это не закончится или не закончатся… они сами.       Очнулся Лоринц, уткнувшись лицом в мокрые ладони; стыдно было осознавать, что он глухо прорыдал все эти минуты. Дамьен лежал рядом, откинувшись на спинку, и так безжизненно смотрел в потолок, что Лоринц, изъеденный паникой и безумными сомнениями, лихорадочно потряс его за плечо. Юноша отреагировал вяло, только скосил безучастный взгляд в его сторону. Лоринц ужаснулся, что сотворила с ним вычитанная газетная статья: лицо возлюбленного больше не питала ни одна эмоция, весь свет из глаз выкачали, оставив мертвенную серость, а губы, бескровные и сухие, не знали, как складывать слова в предложения. Дамьен казался выпотрошенным за один миг — словно те несчастные жертвы их преследователя…       — Чего он может хотеть? — вопрос сорвался у Лоринца неосознанно, даже без надежды услышать ответ. Но Дамьен произнёс его так низко, так глухо, с таким холодом, будто само жестокое провидение говорило его устами:       — Он идёт за мной, Лори. Его убийства — предупреждения. Первым он сказал, что заберёт моё спокойствие, потому что убил человека рядом со статуэткой монаха — символом безмятежности. Потом красоту — уж не знаю как, но в изощрённости ему не занимать, мы видели это по жестоким убийствам. А затем и любовь — фигурка матери и ребёнка символизировала её, пусть и в другом понятии. Он говорит лично мне, что заберёт всё, что мне дорого, и это он даже пока не приступил к сути… — Дамьен порывисто выдохнул и медленно закрыл глаза. — Предваряя твои вопросы, понятия не имею, кому бы я мог быть настолько ненавистен. Но он идёт за мной, это точно. И я не хочу терять тебя, — Дамьен резко распахнул глаза и посмотрел на него, устало, измученно, строго. Лоринц знал, о чём просил этот взгляд, но не мог пообещать того.       — Я не покину тебя… даже не предлагай! И слышать не хочу… — уязвлённая гордость просто кричала в нём, но Дамьен быстро остудил это лихорадочное чувство:       — Послушай меня, Лоринц, — он привстал с дивана и сжал его ладонь в своей. — Понимаю, тебя сжигают эмоции, ты любишь меня… Но разве ты захочешь рискнуть жизнью? Если начистоту? — глаза цепляли, как прежде, больно, проницательно, выуживая из души, как крючками, все закатившиеся пыльные страхи и сомнения. — Готов ли ты совершенно случайно оказаться в ловушке этого монстра? Мы ведь только думаем, что в безопасности… А испытать на себе его истязания? Я тебе рассказывал, что он делает с жертвами; думаешь, когда мы попадём к нему, нас это обойдёт?..       Лоринц видел, что возлюбленного поглотила пучина полной безнадёжности и отчаяния. Дамьен уже почти поверил в то, что их убьют жестоким образом, и не было никакого спасения. Он понимал его, но разделить чувства никак не мог — иначе они точно проиграют.       Лоринц приобнял его за плечи и потянул к себе. Дамьен неохотно, скованно пододвинулся к нему и склонил голову к груди.       — Ты пытаешься разыскать во мне хоть каплю сомнения, чтобы со спокойной совестью расстаться и не брать ответственности. Но при этом не видишь, что это невозможно, что я уже весь настолько привязан к тебе, что это будет ещё более жестоко… Да и думаешь ли ты, что монстр в таком случае отстанет от меня? Нет, Дамьен, он уже сделал свой выбор и будет следовать ему до конца. Теперь мы должны дать ему бой. Должны показать, что даже крохотный клочок света способен рассеять тьму…       — А если нет?.. — глухие рыдания уже толклись в его грудь, кулаки сжимали ткань, голос надрывался от истощения. — А если тьма поглотит огонёк, и мы оба сгинем? Что тогда?.. И ведь мы… мы так слабы перед ним, Лори, просто признай это! — Дамьен исподлобья глянул на него покрасневшими, влажными от слёз глазами. — Он следит за нами, знает о каждом нашем шаге и передвижении и планирует так точно, так безупречно!.. Как мы его переиграем?       — Он безумный убийца, Дамьен, помни об этом, — спокойно рассудил Лоринц. — На нашей стороне будут разумность и твёрдый рассудок, а на его — лишь болезненная страсть убивать. Когда-нибудь она ослепит его, и мы вцепимся в этот его изъян, обещаю… А пока что у меня есть один пусть и глупый, но план, как бы нам на него выйти. Ты должен оповестить своих Анемонов официально и как можно громче, что хочешь совершить очередную кражу с подменой. Я сделаю фарфоровую статуэтку, и мы затаимся на месте преступления…       Лоринц знал, сколь много недостатков в его плане, но нашёлся бы у Дамьена вариант получше? Истерзанное волнением сердце только согласно плыло в ту сторону, куда его направит чужая рука. Юноша внимательно поглядел на него, отёр слёзы и кивнул, полностью принимая идею. А затем прижался к нему и опустился на плечо. Совсем скоро его дыхание замедлилось, успокоилось, а мысли распутались и упали в сладкое небытие. Дамьен задремал, вжавшись в него с таким страхом, трепетом и доверчивостью, что у Лоринца треснули в груди совесть и едкая паника, отравив душу до бессильного отчаяния.       Он вдруг показался себе невероятно слабым, беззащитным, глупым, не способным в одиночку справиться с тяжёлой ответственностью по спасению чьей-то жизни. Пока Дамьен изливал ему своё отчаяние, он только податливо впитывал его и обволакивал своим теплом издёрганную душу. Когда же Дамьен задремал, оставив его наедине с мыслями, Лоринц вдруг увидел себя со стороны: и как он собирался помогать кому-то? Как планировал идти против ловкого убийцы и, кто знает, целого преступного синдиката? А может, вообще все Анемоны вознамерились убить его любимого Дамьена?.. О, как же проклинал про себя Лоринц и эту шайку, и того дурачка Алайоша, однажды совратившего несчастного юношу до краж и ограблений!       Ужин был испорчен безвозвратно, Дамьен же так и остался дремать у него на плече. Лоринц теперь не смог бы заснуть, зная, что убийца способен прекрасно взламывать замки. Ближе к утру пульсирующий, тошнотворный страх сменился усталостью, и он тоже провалился в беспокойный сон — только такой теперь у них и был.       Если в первый раз, узнав об убийствах, следовавших за их статуэтками, они оба опешили, обезумили, почти сломались, то во второй раз новость больше потрясла их цинизмом и упертостью убийцы. Они больше испугались того, что он может, а не то, кем он является. На сей раз их сердца поглотили зудящая, затхлая паника и вязкий страх, как бывало со всеми старыми, глубоко забытыми эмоциями и фобиями, которые мы внезапно достаём из закоулков своей души. Но это не значило, что теперь было легко: Дамьен стоял на грани равнодушного помешательства, когда никакое событие из жизни уже не задевало человека, а Лоринц жил в постоянной тревоге и боролся с ядовитой паранойей.       Однако, проснувшись на следующий день, они уже точно знали, что им делать и в какой последовательности. Дамьен отписался Анемонам о своём желании продолжить кражи и попросил прислать отчёт о каком-нибудь подходящем месте, где они могли бы оставить статуэтку в обмен на что-то ценное. Лоринц же принялся за поиск мастерской.       Красоты изящного, светлого города отошли на задний план и совершенно поблекли. Ни роскошные здания театров, ни золото дворцов, ни бархат опер не трогали их, как прежде, а Дамьен лишь однажды остановил Лоринца за рукав, указал на анфиладу величественных зданий с колоннами, монументами всадников и роскошным фонтаном на площади и тускло бросил: «Здесь я когда-то выступал…». Вена казалась оскорблённой их равнодушием и нагромождала не по-майски свинцовые тучи на небе, изливая истерику дождя на несчастных каменных львов у лестниц и наивно удивлённых пешеходов.       Отношения между ними тоже безвозвратно изменились — трудно оставить что-то как прежде, когда за вами тянется кровавый след убийцы. Лоринц потонул в вечных, топких, как лесные болота, мыслях, где постоянно крутил тревожные сценарии, а на каждый подозрительный шорох или тень реагировал остро, вздрагивал, бросался или разведать источник шума, или осветить сумрак. Он до ледяной, кусачей немоты боялся встретиться с убийцей лицом к лицу так рано, еще совсем не подготовившись, и осознать: как сильно Дамьен оказался прав в своем цинизме. Его возлюбленный же выбрал вторую ипостась этого поделенного между ними панического чувства: полное равнодушие. Он перестал чем-либо интересоваться, только послушно следовал за Лоринцом, когда тот приглашал его вместе с собой куда-нибудь, но сам едва выказывал к чему-то рвение. Даже любимую музыку, в которой находил отдушину, забросил. У Лоринца жалобно стонало в сердце, когда он замечал эти потухшие, по-настоящему безжизненные глаза, некогда в волнении ожидавшие его слова или поцелуя.       Изредка, вечерами, Дамьен становился немного прежним, холодно ласковым и искал его утешений. Он мог целовать его холодными губами и шепотом просить прощения за то, что не оправдывает звание настоящего возлюбленного. Лоринц мягко отодвигал его и спрашивал, что за дурацкие звания он там выдумал и почему даже любовь они так жестоко категоризировали, словно профессию. Дамьен грустно улыбался, ничего не отвечал и ложился рядом. Теперь они предпочитали спать вместе, но уже давно не как любовники. Лоринц просто боялся оставлять Дамьена одного и, словно верный пес, охранял его, пока мог, пока под серые густые сумерки не засыпал сам. Возлюбленный же говорил ему, со своим прилипшим скептицизмом, что эта жертва бессмысленна: если убийца захочет зарезать его во сне, он это сделает. На что Лоринц отвечал в том же духе: «Тогда и я пойду за тобой…»       Их больше не тянуло друг к другу, и это объяснялось смертельной опасностью, нависшей над их жизнями. Лоринц даже сомневался, испытывал ли Дамьен к нему прежнюю привязанность, если его об этом спросить. Но винить истерзанное болями сердце бесполезно — один лишь омерзительный монстр испортил их краткую и такую сладостную идиллию. Ду́ши больше не сплетались в едином, страстном порыве, а скорее жались друг к другу — в желании обрести спокойствие и безопасность.       Возможно, Лоринц тоже кое-что бесследно упускал из их отношений и не видел дальше собственных тревог, ведь однажды вечером, когда они уже привычно легли спать вдвоем, Дамьен крепко обнял его, подобравшись сзади, закинул одну ногу сверху и горячо прошептал на ухо:       — Ты уже придумал, какой будет твоя следующая статуэтка? Нашёл идею? — Лоринц изумился, но больше тому, каким тоном — соблазняющим, бархатистым — был произнесён этот простой вопрос, на который, откровенно говоря, Дамьен знал ответ. Все предыдущие пять дней, растянувшиеся в безвкусное серое тесто, они провели рядом, почти не покидая друг друга, да и прогулки по прекрасной Вене оказались пресны и банальны, ничем не поражали и вызывали лишь утомленный вздох. Поэтому Лоринц и не мог успеть чем-то вдохновиться.       — Нет, конечно, — устало буркнул он и слегка повернул голову в сторону, чтобы видеть Дамьена хотя бы краем глаза. — Откуда бы взяться хорошей идее сейчас? Я уже, честно говоря, готов исполнить что-нибудь банальное и всё…       — У меня есть предложение, — шепот продолжал струиться медом в его ухо, и Лоринц ощутил, как от частого прикосновения губ к коже внизу живота разливалось щекотливое желание. Дамьен же знал силу своего обаяния и легонько погладил его ключицы, затем шею и плечи. Лоринц дрожал от непривычки и лихорадочного вожделения, ставшего таким чужим в последние дни страха и отчаяния. — Сделай статуэтку со мной. Но возьми образ именно артиста балета, — наконец выдал юноша свой гениальный план и жадно припал губами к приоткрытой части спины, чем сорвал долгожданный судорожный вдох. Ладонь скользнула к поясу Лоринца и, не чувствуя преграды, опустилась ниже.       — Дами… — прохрипел Лоринц и закрыл глаза от наслаждения, пока ловкая рука ласкала его возбуждение. — Я ведь уже делал тебя! — напомнил вовсе не из желания избежать его статуэтки, а скорее от вредности и нужды в том, чтобы его упрашивали. Звонкая усмешка жарко рассекла впадинку на затылке, и Дамьен принял правила игры:       — Твоя правда; я ведь так и таскаю ее с собой с того самого дня… И, между прочим, прекрасно помню твое наставление: иногда смотрю на нее, такую невинную и кроткую, и убеждаюсь еще сильнее, что она — в точности моя копия, и временами мне требуется чье-то утешение.       Лоринц фрагментами выхватывал его слова, когда волны страсти откатывались назад, чтобы в следующую секунду захлестнуть с новой силой. Дамьен гладил тщательно, вдумчиво, прекрасно зная, что оттягивало момент вспышки, а что, наоборот, приближало. Однако смысл до Лоринца дошел, и даже сквозь порочный дурман в груди потеплело. Значит, не зря он тогда старался достучаться до холодной души своего попутчика…       — И возможно, именно поэтому я сейчас здесь, рядом с тобой, говорю об этом, — Дамьен умудрялся перемежать четкие слова с развратными поцелуями. — Настал момент, когда ты должен сделать нечто по-настоящему гениальное. Вплести в статуэтку не только свой интерес, но и любовь… Только представь, что может получиться! С каким грандиозным размахом мы расквитаемся со злом!       Дамьен прижался своим, уже прилично твердым, возбуждением к его ягодицам и с глухим стоном потерся сам. Лоринц вцепился пальцами в его бедро и придвинул еще плотнее, чтобы ощущать целиком и довести их обоих до оргазма. Истосковавшееся тело взорвалось россыпью искр слишком быстро, даже Дамьен не сумел сдержаться и с коротким стоном излился ему на поясницу.       Но силы еще были, поэтому он развернул его на спину и залез сверху. Склонился, зажал возбуждение между своих бедер и с хищной улыбкой запечатлел недоумение, которое испил сладко, до последней капли, своими губами. Лоринц тихо изумлялся, откуда столько страсти в его, казалось бы, потухшем Дами, но что самое интересное — откуда в нем самом?..       Он уже согласился с идеей, едва ли возлюбленный ее озвучил, но теперь другого рода страх отравлял его душу — страх не справиться идеально. А ведь Дамьен заслуживал только идеала…       — Но, прежде чем ты начнешь… — томно прошелестело у губ — казалось, не голосом, а ласковыми поцелуями он выстилал свои предложения. — Я бы хотел, чтоб ты еще ближе познакомился с натурой, с которой будешь списывать эскиз…       Лоринц не ответил, что уже знал его тело достаточно для подробных рисунков, лишь из-за пронизавшего наслаждения: каждый клочок тела свело безумной судорогой, когда бессовестный Дамьен соприкоснул их возбуждения и начал гладить — одновременно, сразу оба, воплощая в жизнь самую пошлую картинку.       — Поэтому запоминай, — умоляюще, на грани упоительного срыва, прошелестело куда-то в макушку, перед тем как они оба громко кончили. И Лоринц, как прилежный ученик, начал выполнять задание и приник губами к Дамьену, который подставлял влажную, разогретую кожу и оценивал поцелуи короткими или протяжными вздохами.       Внезапно случившаяся страсть неизбежно разрушила лед, подмерзший в их сердцах за последние напряженные дни. Лоринц наконец понял, что он не один, что беспокойные мысли по кругу — не есть жизнь и следует изредка с ними делиться. Дамьен же узнал, какими тяжкими итогами может закончиться сокрытие своих чувств и обесценивание их до равнодушного, угрюмого состояния. Нельзя было сказать, что всё вернулось на прежние места — как прежде быть и не могло, но страх похуже преследования убийцы больше не свербел в их сердцах: страх узнать, что любовь не прошла проверку на прочность и оказалась всего лишь пылкой безделушкой. Наполнением для жаждущих любви душ. Игривым увлечением. В общем, всем, что ставил себе в вину Лоринц, когда ночами обдумывал их отношения. Но всё оказалось напрасно, и он выдохнул: Дамьен, по крайней мере сейчас, вовсе не хотел его оставлять.              Написание эскиза заняло больше времени, чем Лоринц предполагал: поначалу он отрицал все позы, в которых должна была стоять статуэтка, а потом и собственные навыки — ничто из нарисованного не проходило внутренние критерии отбора. Они оказались по понятным причинам чересчур высоки… Дамьен сильно не вмешивался в процесс и выбрал для себя роль ленивого наблюдателя-участника, который изредка бросал свои короткие мнения. Видно, его забавляла нерешительность Лоринца и дикие творческие поиски.       Лоринц извел столько бумаги, выдумывая образ будущей статуэтки, что этими листами можно было обклеить их небольшую мастерскую, которую они сняли недалеко от отеля, в музейном квартале. Там, несмотря на название, встречались такие убогие домишки, что невольный вопрос приходил в голову: действительно ли это красивейшая точка Вены? В одном из таких домов, внешне уродливом, внутри приятном, и расположилась старенькая фарфоровая мастерская. Фасад давно не красили, карнизы уже осыпались, а оконные рамы разваливались в щепки. Но для Лоринца главным была печь, а она там стояла, хотя тоже была до невозможности старой и долго разгоралась. Каолин и остальные материалы пришлось закупать самому — комнатка была чиста от всякого присутствия каких-либо фарфоровых изделий в ней. Когда рабочее место они с Дамьеном совместными усилиями привели в порядок и обустроили на свой вкус, дело оставалось только за малым: набросать эскиз и приступить к вытачиванию полостей.       Сделать статуэтку Дамьена в его простом обличье — наверное, не так сложно, но отразить его как артиста балета — совсем другое. Для Лоринца это стало вызовом. Он помнил любимого разным: и серьезно сосредоточенным за музыкой, и саркастично насмешливым в повседневности, и разнежено мягким в постели… А каким он был в балете? Лоринц этого не знал — ту их встречу, балетную постановку, он запомнил больше по упадническому настроению, чем по выражению лица самого Дамьена. А сам Дамьен хотя и поделился своим прошлым, в описание характера не углублялся. Однако, чем больше бумаги изводил Лоринц, тем сильнее приближался к истинному, правильному, изящному образу своего возлюбленного.       Их пребывание в Вене уже перевалило за две недели, когда Лоринц однажды вышел из-за рабочего стола — весь взмыленный и уставший, с затекшими мышцами и ватной головой, зато держа в руках набросок. Дамьен, до того уговаривавший его закончить и отправиться вместе домой уже несколько раз, стоял у дверного проема и нетерпеливо постукивал по косяку. Лист бумаги встал ровно напротив его лица, чтобы без лишних вопросов рисунок или приковал его взгляд, или оставил равнодушным. Дамьен замер, не в силах противиться магнетическому влечению, какое мы все неосознанно испытываем ко всем красивым, загадочным вещам.       Лоринц знал, что ему понравится — видел это по его поднявшимся бровям и тихому редкому дыханию, по блеску сверкнувших глаз, и даже чуточку гордился собой. Неужели сотни часов вечных раздумий таки привели его к идеалу? Но сам он понимал: нет, в таком деле до идеала далеко, будто никогда и не дойти — все равно что бежать за рассветом или низкой, красноватой луной. Но можно хотя бы на шаг, неизмеримый, иллюзорный, больше душевный, чем физический, приблизиться, если осознать недостижимость и сделать все на пределе собственных сил.       Кажется, так и случилось.       — Ты будто… съездил в прошлое и узнал меня того, юного и жестокого, — прохладно, скорее пораженно, чем искренне, усмехнулся Дамьен и скрестил руки на груди — нервозно и скованно. — Это же… точно я! И здесь даже не имеет значения то, во что я одет и что делаю… Просто это я — в лице и эмоциях. Если тебе удастся в точности перенести это на глину, ты станешь самым гениальным художником фарфора.       Дамьен смотрел на него откровенно, с лёгкой прохладцей, восхищением и честностью. И это было тем более ценно, что взгляд не туманило ослепляющей любовью, которая стирала все критические границы разумного. Дамьен отбросил собственную пристрастность, посмотрел на него как на творца и оценил так же, а Лоринц гордился, гордился и бесконечно любил своего милого Дамьена. После такого признания он был готов в каждой следующей своей статуэтке прыгать выше головы и истощать внутренний чан с вдохновением — до болезненной тошноты, какая возникала после утомительной творческой работы.       — Обещаю, Дами… Твоя статуэтка будет лучшей, — Лоринц опустил руку рядом с его головой, на стену, и немного приблизился. Дамьену с трудом удавался прыжок обратно в нежного возлюбленного, но здесь он не то что прыгнул, а бросился в омут безрассудства и подтянул Лоринца за ворот рубашки. Страстный поцелуй скрепил их «контракт», а набросок вылетел из рук и, кружась, упал в ноги.       Оттуда на мир реальный смотрел карандашный эскиз утонченного юноши, выполненный с разных ракурсов, чтобы запечатлеть все детали. До того живым и выхваченным в движении он казался, что хотелось невольно присматриваться и спрашивать себя: он точно сейчас не прыгнет дальше, продолжая свое изящное движение? Дамьен, по юному невинный, хорошенький, с ещё не отросшими волосами, стоял на носках и замер в танцевальном движении: корпус прямо, одна нога позади другой, отведена в сторону, колени слегка согнуты, а руки — та, что противоположна отведенной ноге, вытянута вбок, в ту же сторону, а вторая тянется к ней, только поверх головы. Голова повернута туда же, куда указывала рука, слегка наклонена. Но главное здесь было вовсе не в позе — игривой, привлекающей, будто после какого-то сложного прыжка. И даже не в роскошной одежде балетного принца — расшитая жемчужинами жилетка, рубашка с узорами из золотой нити, обтягивающие удобные штаны и атласные балетки.       То, каким был этот юноша, поражало сразу, как только взгляд находил рисунок. Самодовольная, пусть и сдержанная ухмылка, взгляд, в котором искрились черти, особая, галантная вальяжность, которая так и чувствовалась во всем его движении. Небрежный наклон головы, легкая, подвижная кисть, упругость в носках, натянутые мышцы, могущие поднять своего обладателя на недосягаемую высоту. Этот юноша был с виду так наивен и молод, но уже знал себе цену, знал, кто он и кто — все остальные. В этой позе перемешались и его горделивость, и обостренное самолюбие, и ожесточившаяся, огрубевшая, как кожа на ногах после балета, душа, и противоречиво жаждущее любви сердце. Величие гения и одновременно с этим его одиночество болью пронизывали образ только что отпрыгавшего изумительный прыжок артиста. Он как бы немо оглашал публике: «Вот он — я, и как же я возвышаюсь над вами! Но вот он — я, и как же я безумно, отчаянно одинок…» Наверное, подобное и разглядел в собственном рисунке Дамьен, и эта откровенность подтолкнула его к ответной. Целовал он жадно, гася чувство полностью раствориться в поцелуе и затопить уязвимость в страсти. Лоринц еще едва представлял, как справится со статуэткой — отливать в полости совсем не то, что рисовать: линии не так плавны, трудно на гипсе передать «бумажные» легкость и небрежность, но он уже наметил план работ и готовился к тяжелому труду.              Изготовление растянулось на долгие недели, самые противоречивые и трудные для Лоринца. То он самодовольно разглядывал только что выточенные детальки, то в ярости выбрасывал уже сделанное и начинал снова. Иногда ему казалось, что он справляется отлично — гипс в его опытных руках послушно принимал нужную форму, мелкие ножички позволяли добраться до таких мелочей, какие не всякий обыватель увидит. Но временами ему сносило голову от какой-то типично творческой, лихорадочной болезни: карандашный набросок казался так хорош, а всё, что выскабливалось на камне, обращалось в грубое осквернение прекрасного образа его возлюбленного.       Лоринц винил себя в том, что не мог сделать идеально, и засиживался ночами, оттачивая одну и ту же деталь несколько раз. Он злился, раскидывал вещи, проклинал себя, но только наедине, без Дамьена. Хотя тот, вероятно, догадывался о его настроении. Они редко обсуждали изготовление — тут Дами был не помощник, и это чуть-чуть отдаляло их. Если Лоринц не делал статуэтку, то думал о ней, а его ревнивый возлюбленный не мог допустить, чтобы что-то, кроме него самого, занимало его мысли. Конечно, они не ссорились — и глупо было бы ссориться по таким мелочам, но Дамьен очевидно страдал без внимания Лоринца, хотя сам обрел его на такие пытки.       Медленно, грузно, но изготовление шло, подобно толканию камня в гору. Лоринц начал с самого сложного — с лица и не прогадал: под конец могло просто не остаться сил. Когда эмоциональный рубеж с перепадами, вспышками и злостью был пройден, творец решил, что лицо доведено до совершенства — того, парадоксально несовершенного и чисто субъективного. Лоринц понимал, что дальше будет только изводить себя укорами и обвинениями и в итоге может даже выбросить заготовку, на которую угробил столько дней. Синдром «пигмалионизма», когда копия любимого взирала на него с гипсовой поделки, его не мучил — он еще не настолько терялся в фантазиях, чтобы забыть мир реальный. Дамьен лишь удовлетворенно хмыкнул, когда увидел заготовку, но тщательно скрыл свои чувства — а это значило, они пробудились слишком искренние…       Падения в ярость и вознесения обратно в гармонию так извели Лоринца, что к туловищу он приступал в отрешенном, измученном состоянии, с дрожащими ослабленными руками и пустой головой. Однажды в тупик его поставил простой изгиб в спине, и он весь день тупо проглядел на кусок гипса, не выточив и риски. Дамьен, конечно, все заметил, но до вечера налегать с вопросами не стал и даже делал вид, что всё как обычно. А вот перед сном, когда Лоринц, ополоснувшись, входил в спальню, Дамьен встретил его необычно: стоял рядом с кроватью, спиной к нему, совершенно голый, позволяя тусклому маслянистому свету ласкать его белую, отмеченную звездочками родинок кожу. Тени сумрачно ложились на его притягательные изгибы, а непослушные пшеничные волосы были собраны в короткий хвост. Дамьен повернул к нему голову и посмотрел лукаво, нежно, обольстительно, будто чуть-чуть играл с ним, морочил и жаждал затянуть в свой омут. Лоринц как остановился в середине комнаты, так и не смог продвинуться дальше, завороженный красотой и раскованностью своего возлюбленного.       Дамьен положил руку на деревянную колонну кровати и, всё так же не поворачиваясь полностью, тихо спросил:       — Чего же ты медлишь? Подойди ко мне, я вовсе не кусаюсь…       Он мог бы и не говорить такой глупости — уж Лоринцу ли не знать, что предвещали этот томный голос, интимная атмосфера и вперившийся в горло комок? Но Дамьен игрался с ним — теперь это было понятно наверняка. И Лоринц пожелал принять правила его игры, окунуться в нее и, если нужно, проиграть с таким треском, что перед глазами поплывут искры…       Он подходил медленно, пока не уткнулся носом в лимонную макушку. Шелковистые волосы еще блестели от влаги, а к запаху примешивалось что-то мускусное, будоражащее, глубокое… Лоринц дотронулся до гладкой, скользящей под пальцами кожи и провел вниз по плечам. Порывистый, судорожный выдох прозвучал одобрением, приглашением и просьбой одновременно. Дамьен закрыл глаза и откинул голову назад, достав затылком плечо Лоринца. Повернувшись, одними губами прошелестел по его уху: «Обними меня…». Лоринц обнял нагое, горячее, умасленное тело, заскользил пальцами по животу, поцеловал в шею. Жар, так легко воспламенявшийся в нем, когда он ласкал Дамьена, объял его и сейчас.       Только на сей раз Дамьен не разрешил ему дотронуться до своего налившегося возбуждения, а вместо этого отодвинулся, потянул за руку к кровати и начал аккуратно раздевать: медленно расстёгивал пуговицы на его жилете и рубашке, развязывал брюки и откидывал одежду куда подальше. Когда Лоринц остался голым, резко увлек его за собой и повалил на кровать. Они наконец жадно, горячо целовались, и Дамьен казался таким раскованным, необузданным и распаляющим, что у Лоринца кружило голову. Он вызывающе раздвигал ноги и зажимал его между бедер, выгибался в пояснице и терся о его естество. Такое испытание оказалось Лоринцу не под силу, и уже скоро он прервал поцелуй и, задыхаясь, смущенно спросил:       — Что такое сегодня с тобой? Ты меня не просто соблазняешь — ты сжигаешь меня в своей страсти…       Дамьен поглядел на него неожиданно внимательным, разумным взглядом, какой мало вязался с любовными ласками. Затем приблизил его лицо к себе и прошептал в губы:       — Я видел, у тебя совсем не идет моя статуэтка… Не получается тело, верно? — он усмехнулся и не дождался ответа. — Попробуй меня… так, как хочешь. Ты же понимаешь, о чем я говорю… Возьми меня, Лори. Изучи, испей до последней капли. Только будь аккуратен, я совсем не знаю, чего ожидать от самого себя. — В глазах плясали демонические огоньки, а на дне таилось нечто темное, опасное, торжественное, но при этом до боли боязливое и хрупкое. Только сейчас, опомнившись от дурмана, Лоринц явно различил, как Дамьен чуть подрагивал. Отказ созрел в его сердце сразу, даже не смотря на тело, которое истомилось под настырными ласками любимого.       Дамьен выслушал его доводы насмешливо, как будто знал их до слова, и опроверг одним касанием, когда дотянулся ладонью до возбуждения Лоринца и сорвал возмущенное шипение с его губ:       — Лори, я уже всё решил. Со страхом надо бороться… хочу, чтобы ты подарил мне это наслаждение. Тебе я доверю свою изувеченную душу и обманутое тело. Я готов… полностью готов, — подобравшись к уху, прошептал: — Только бери.       Все следующие минуты соткались для Лоринца в одно бесконечное полотно из жемчужного тумана, золотых нитей страсти и шелковой нежности. Он в подробностях помнил, как поблескивала изящная спина Дамьена от пота, когда он перевернулся на живот, как умоляли взбудораженные серые глаза о первом, самом непривычном и желанном действии, как доверчиво целовали его ладонь и искали его обнадеживающего шепота над ухом. Дамьен был таким ранимым, ласковым и трепетным, что у Лоринца глухо обрывалось в сердце, когда он думал о том, как его однажды жестоко обманули, окунули сразу в грубость и поломали наивную юношескую мечту о сладкой любви… И теперь он восполнял ее, щедро, тщательно, не упуская ни секунды без приятного касания. Лоринц двигался медленно, целовал, ласкал расслабленное, изнеженное тело под собой и не опустился до быстрых, эгоистичных толчков бедрами, когда низ стало призывно жечь. Сначала он довел до громкого, лихорадочного, умоляющего изнеможения Дамьена, а потом кончил сам — довольный его вспотевшим, красным, застывшим в миге откровенной страсти лицом.       Лоринц бессильно упал рядом с ним, и еще несколько минут они, тяжело дыша, изумленно глядели друг на друга. Дамьен откинул мокрые волосы со лба и подполз к нему; прижался, обнял осторожно, сам подлез под его руку и погладил по лицу. Улыбка, усталая, откровенная, светлая, цвела на его исцелованных губах, мгновения назад кричавших мольбы не останавливаться. Лоринц сомкнул руки на его теплой пояснице и обеспокоенно спросил:       — Ты… ты в порядке? Я не сделал тебе… неприятно? — Дамьен покачал головой и запечатлел поцелуй на его губах.       — Я испытал такое удовольствие, что сейчас едва держусь от того, чтобы не заснуть. Лори… — он забрался на него сверху и взял лицо в ладони. — Я весь твой, — шептал, целуя нос, щеки, лоб — докуда доставал губами. — И душой, и телом… навсегда. Что бы ни случилось, ты — мой единственный свет в этом мире…       Он так и задремал на нем: остановился поцелуями на подбородке и устало распластался. Лоринца так растрогали его по-прежнему простые, даже наивные слова, что глаза невовремя защипало. Обнимая расслабленного на нем Дамьена, он тихо плакал и благодарил — всех известных ему богов — за их встречу и непростую, вылившуюся в любовь притирку.       Изготовление статуэтки сразу пошло бодро и вдохновенно.