Проклятие Монтеррея

      В ночь, следующую за тем днём, когда арестовали капитана Монастарио, Диего приобрел две скверных привычки: курить и заливать ромом горести.       …Де ла Вега глубоко затянулся сигариллой и сразу же закашлялся. Проклятье, он почти не курил после возвращения в Калифорнию, и вот итог! Затушив сигариллу в пепельнице, Диего потянулся за бутылкой рома, прекрасно сознавая, что выглядит, как юнец, играющий в… а, собственно, в кого именно? В груди жгло, веки тоже жгло. Он знал, что испанские мужчины плачут, но не знал, в какие моменты это позволено. К тому же, строго говоря, испанцем он не был — он был креолом во втором поколении*, а Верхняя Калифорния — страна не поэтов, но фермеров. Даже военные — такие военные, как капитан Монастарио, будь он неладен! — смотрятся здесь белыми воронами.       Он действительно только что сделал комплимент этому негодяю? Чертыхнувшись, Диего выпил ещё, прямо из горлышка. Он редко пил ром и редко курил, однако… вечер располагал.       Смеркалось. Пустив Торнадо шагом, Зорро подъехал к гарнизону, а точнее, – к освещенному окну комендантской спальни. Невиданное зрелище: высунувшись в окно по пояс, комендант курил, глядя вдаль. Быть может, размышлял над своим незавидным будущим, как знать. Зорро снова поразился обстоятельству, которое месяцами не давало ему покоя. Говорят, «глаза – зеркала души». Если это верно, капитан Монастарио был не тем, кем казался. Но говорят также, что людей судят по их поступкам – а вот поступки коменданта подтверждали его дурную репутацию. Зорро даже тряхнул головой и на миг прикрыл глаза, пытаясь освободиться от дьявольского морока: не лишь демоны, но и создания из плоти и крови скрывают сотканные из тьмы души за ангельскими ликами.       Монастарио, подлец, курил не просто красиво – будь Эль Зорро художником, он бы написал его портрет. Без мундира, в одной рубашке капитан смотрелся совсем не так, как должен смотреться поверженный мелкий тиран. О, как же Зорро… нет, конечно же Диего, хотел приблизиться, как хотел, сказав колкость, испортить и без того худший в жизни капитана вечер! Но хватит. Пора забыть этого ужасного, странного, притягательного человека. Даже его дальнейшей судьбой интересоваться – и то не стоит.       Диего уже пропах табаком, в точности как его враг, и, делая очередной глоток рома, пьяно размышлял о том, что ненормален. Его отношение к Монастарио — ненормально. Ведь не единожды он затем лишь старался взбесить коменданта гарнизона Лос-Анхелеса, что не мог вынести его равнодушия. Прямо скажем, он чах без внимания Монастарио.       Зажмурившись, Диего вспомнил ощущение комендантского клинка у своего горла. Отставил бутыль, где осталось чуть больше половины. И стал раздеваться, даже не подозревая, какой сон ему приснится...              Когда Энрике курил, ему на несколько мгновений показалось, что в тенях неподалеку скрывается одетый в чёрное… хорошо, хорошо, давайте без экивоков — скрывается проклятый бандит. Лис. Дон, чтоб его, Диего де ла Вега. Неужели так и сходят с ума? О нет, капитану было известно, что де ла Вега это Зорро, Эстебан Сьерра-и-Норьега — хитрожо…умная скотина, а Энрике Монастарио — вспыльчивый дурак, дело не в этом. Дело в том, что Энрике хотел бы напоследок повидаться со своей дикой кастильской розой. Не мог не попрощаться. И как бы все удачно сложилось, если бы Диего… Но зачем ему? Он или отдыхает, или в красках описывает отцу, как комендант своими руками вырыл себе яму. (Любопытно, какие книги читает де ла Вега? Точно не древних авторов, но что тогда? Романы о приключениях, сочиненные людьми, не покидающими своих кабинетов? Пожалуй.) Пусть его, неважно. Все, теперь точно — все. Их с сеньором де ла Вегой увлекательная история закончена.       В этот миг раздался стук в дверь — настойчивый, но слишком слабый для мужчины. Солдат, охраняющий Энрике (чтобы капитан не сиганул в окно — до земли было всего ничего), встрепенулся и, выпучив от усердия глаза, кинулся открывать.       На пороге стояла дочь вице-губернатора донья Констансия, успевшая сменить одно черное платье на другое, попроще. Наряд дополняла черная же мантилья. «В таком обличье хорошо скрываться в тенях…» — мелькнула у Энрике мысль. Непреклонным тоном заявив, что послана отцом, сеньорита выставила охранника за дверь, которую не только закрыла, но и заперла.       — Добрый вечер, сеньор капитан.       — Добрый вечер, донья Констансия! Чем обязан?       — Буду краткой, ибо время на исходе. Мой отец, как нам обоим прекрасно известно, пристрастен, и вам необходимо изложить свою версию событий губернатору прежде него. У меня есть деньги, но если у вас есть свои, их тоже захватите. Под этим окном ждёт караковая кобыла — увы, это все, что я могу сделать для вас.       — О, моя дорогая сеньорита, вы сотворили истинное чудо! Моя благодарность не будет знать границ!       — Надеюсь на это, — Констансия не была скромницей, и ее взгляд обещал многое.       Любопытно, что она наговорила отцу про него? Энрике был уверен, что какие-то гадости. Впрочем, неважно.       — У вас есть темная одежда?       — Да. Отвернитесь, прошу, — сказал Монастарио, развязывая шейный платок.       Переодевшись в простой дорожный костюм, больше подходящий для разбойника, нежели для кабальеро, Монастарио сунул во внутренний карман жилета платок, которым впоследствии собирался прикрыть лицо, после чего вскрыл тайник под одной из половиц, где хранились его скромные сбережения. Отчаянно было жаль оставлять в Лос-Анхелесе Бланко, но и только.       — От всей души благодарю вас, донья Констансия, — проникновенно сказал Энрике, с жаром целуя руку сеньориты Сьерра-и-Норьега.       — Дон Энрике, вы вгоняете меня в краску, — томно выдохнула истинная дочь своего отца, сноровисто падая в его объятья и подставляя губы.       «Мало времени»? Как бы не так! Капитан, долго не думая, накрыл губы Констансии своими. Вкус помады, влажный жар рта… ничего особенного.       Но, прыгнув на спину кобыле в манере Зорро, Энрике подумал, что цена свободы оказалась не так уж высока. Немного отъехав и задрав голову, он послал спасительнице воздушный поцелуй и был таков.       Окраинами пуэбло пришлось изрядно попетлять. И чтобы не нарваться на патруль, и чтобы… неловко признаться, но Энрике не простил бы себе, если бы уехал, не попрощавшись с де ла Вегой. Это было рискованно, это было глупо, но он просто не мог иначе. А потому, сорвав пучок ромашек (не лучший выбор, но в начале марта, в спешке, не до капризов), направил лошадь к асьенде Ла-Санха-Адобэ.       То, что в спальне де ла Веги не видно света, вселяло надежду, но не уверенность. Поколебавшись, Энрике взобрался на балкон, однако не рискнул пройти внутрь комнаты, как бы ему этого ни хотелось. Уверив себя, что в эту темную ночь без свечи он все равно не увидит Диего, Монастарио уронил цветы, скривил губы и с тяжёлым сердцем спустился обратно. Бывший комендант чувствовал себя трусом и дураком. Да, черт возьми, влюбленным дураком. Да! И что с того? Все закончено, а он так и не преступил черту. Забудется, их приключение забудется, это неизбежно. Однако в тот миг Энрике казалось, что из него вырывают сердце. «Просто посмотрю на него… просто по… Нет. Нет, я сказал! Вперёд, в Монтеррей!»       Наутро Бернардо обнаружит на балконе хозяйской спальни букетик увядших ромашек.              — «Dáme la naranja, mi amor, dáme la naranja, mi bien, dáme la naranja, que quiero gozar…»** — приятным голосом напел вице-губернатор, продолжая разговор, и спросил: — Вам знакома эта песенка, Диего?       — Разумеется, — улыбнулся де ла Вега, которому апельсины с некоторых пор напоминали историю преследования капитаном Монастарио дона Начо, однако сегодня вечером (как и днём, и утром) его мысли занимала исключительно тайна ромашкового букета.       Бернардо предположил, что у Диего появился тайный поклонник — к сожалению или к счастью, верному слуге было известно, что его молодой хозяин вызывает интерес у обоих полов, и это его совершенно не смущало. Допустим, Бернардо прав. Но почему же Диего не проснулся?! Хотя, конечно, странный вопрос, учитывая, сколько рома было выпито накануне… Стыдно признаться, Диего даже погадал на одном цветке. Получилось «любит». Ерунда какая… И кто бы это мог быть? Он не представлял.       Впрочем, к дьяволу глупости! Вот как удалось спастись капитану Монастарио — тайна почище ромашек! Выяснив утром, что капитан бежал из-под ареста, вице-губернатор решил не медля возвратиться в столицу вместе с дочерью, но послать отряд солдат на поиски Монастарио отчего-то отказался, объяснив это «политическими соображениями, слишком важными, чтобы говорить о них открыто». Диего это очень не понравилось и, посоветовавшись с Бернардо, он попросил у дона Эстебана с доньей Констансией позволения составить им компанию в поездке. Само собой, среди нарядных костюмов, белья и обуви, а также гитары, нот, нескольких книг, косметических средств, бритвенного набора и прочих вещей для поддержания образа изнеженного франта, склонного лишь к музыке и поэзии, де ла Вега спрятал костюм Зорро и оружие. Ну и коробку тех отменных гаванских сигарилл, просто на случай, если ему снова захочется успокоить нервы.       Стоило путникам прибыть на постоялый двор, чтобы сменить лошадей и отдохнуть, Диего скрытно от дона Эстебана отозвал хозяина Посада-де-Сан-Фернандо в сторонку и не без помощи нескольких песо выяснил, что здесь на рассвете останавливался человек, который сменил коня, позавтракал и, явно торопясь, ускакал на север. Был постоялец голубоглазым, носил темную одежду и назвался сеньором Санчесом. Узнав все это, Диего очень пожалел, что не может в образе Эль Зорро пуститься в погоню. Если Монастарио направляется в столицу, то он глупец — ему не оправдаться.       Когда ужин был окончен, а донья Констансия удалилась к себе, вице-губернатор, плеснув из графина в бокалы портвейна, приберегаемого хозяином для высоких гостей, предложил Диего элитные кадисские сигары***. Отказываться было неудобно, но ещё менее де ла Вега желал показать, что попросту не умеет их курить правильно. Сигары он курил редко, чаще напоказ, и каждый раз расспрашивал отца, поскольку успевал забыть все хитрости. Определенно, нужно отрезать кончик и не стоит затягиваться дымом, но это не все. Кажется, признаком дурного тона считалось затушить сигару в пепельнице, но Диего не был уверен. Поэтому он предпочел чужие сигариллы — также испанские, непривычно длинные. Вспомнилось, что туземцы называли то ли их, то ли сигары «курительными палочками»…       Со знанием дела наслаждаясь сигарой***, дон Эстебан негромко произнес:       — Диего, позвольте дать вам дружеский совет.       — Буду признателен, дон Эстебан.       — Притворитесь юбочником, даже если это не так.       — Я, право, не вполне вас понимаю…       — Ваше счастье, что вы живёте в захо… кхм, Лос-Анхелесе. В Монтеррее вся эта история с капитаном Монастарио могла бы быть понята превратно. Не приведи Господь, в театре поставили бы пикантную пьесу о капитане с этим Эль Зорро… Слухи о разбойнике с забавным прозвищем, к счастью, интересовали жителей Монтеррея недолго — надеюсь, о нем больше не вспомнят. Я позабочусь о том, чтобы на должность нового коменданта Лос-Анхелеса назначили достойного офицера, и он быстро и без излишней шумихи расправится с этим бандитом, будьте уверены. Словом, вашей репутации лишь на пользу, если всем будут известны прекрасные адресаты ваших стихов. Но, конечно, увлекаться не стоит, если вы не намерены рано вступить в брак.       — Благодарю за совет, дон Эстебан, но, откровенно говоря, я не понял, что вы имели в виду, говоря, что история с Монастарио могла бы быть понята превратно в столице.       — Вы так молоды и неиспорчены, мой дорогой Диего… Редкость в наше время. Скажу так: истинные мотивы разбойника Зорро для меня остаются загадкой, но то, что он приложил все усилия, чтобы занимать мысли капитана Монастарио, — несомненно. Вы знаете, дон Диего, на моей памяти ни военная служба, ни прекрасная дама не доводили его до такого исступления, как Зорро. Не бандит, а навязчивая идея! Да вы вспомните, как он накинулся на вас в моем присутствии! Он ведь совершенно потерял тогда голову! Признаться, я давно знаю сеньора Энрике Санчеса Монастарио. Мы познакомились сразу же после того, как он прибыл в Новый Свет из Испании в чине лейтенанта. Я предложил перспективному молодому офицеру свое покровительство, а он его отверг. К несчастью для себя, как видите. Дошел до того, что по ночам вместо отдыха безуспешно гонялся за таинственным сеньором в черном, либо строил исступленные планы его поимки. В итоге пострадали вы, Диего, к моему большому сожалению. Буду премного благодарен, если вы сохраните в тайне то, что я поведал вам. В столице вряд ли кто-то знает давнюю историю нашей с капитаном Монастарио неприязни друг к другу. Дон Пабло****, к сожалению, по-отцовски снисходителен к выходкам Монастарио, и я отчаялся открыть ему глаза…       — Можете на меня рассчитывать, дон Эстебан, — заверил вице-губернатора Диего, а сам крепко задумался.       Пожалуй, не стоит спешить с тем, чтобы делиться с доном Эстебаном сведениями, полученными от хозяина постоялого двора. То, что он назвал злоупотребления (да что там — злодеяния!) бывшего коменданта «выходками», настораживало. (Впрочем, отец также называл их выходками в разговоре с Диего, когда отказывался посетить устроенный Монастарио званый ужин…) И возвести такую напраслину на Зорро! Вспомнив о предполагаемой пьесе, Диего поморщился — его одолевали противоречивые чувства, возмущение и… ревность к самому себе? «Навязчивая идея»! Не будучи от природы лицедеем, Диего стал уставать от постоянного притворства и в итоге скорее разделил свою личность надвое; по мнению дона Эстебана, капитан Монастарио был одержим Лисом, чего не скажешь о сеньоре де ла Вега, и это было досадно. Но какого черта Диего вообще заботят предпочтения Монастарио?! Ведь он не прикладывал «все усилия, чтобы занимать мысли капитана», это ложь! То бишь дон Эстебан ошибся. Помимо прочего, как выяснилось, Монастарио был любимчиком губернатора, и никто не имел ничего против. Но неужели жители Монтерея не видели, что он негодяй? Неужели столичные сеньориты столь падки на эффектную внешность и мундир? (Как и сеньоры, если Диего верно понял намек.) Стоило признать, что капитан мог быть приятным человеком, когда хотел, но его поступки! Куда катится этот мир… И все же любопытно, каким Монастарио был десять лет назад… Без эспаньолки, ранней седины и в другом мундире… Диего тряхнул головой — он определенно зациклился на мундирах, так недолго и себя представить офицером! А Монастарио — де ла Вега мечтательно улыбнулся — расфуфыренным, неуклюжим ранчеро, полчаса путающимся тростью в его аксельбантах. Эх… Или, лучше, — бандитом наподобие Мартинеса! В отличие от команданте Монастарио, команданте де ла Вега своего бы не упусти-ил! Нет, смерти от руки Диего Монастарио не заслуживал, а вот правосудие пусть бы свершилось. «То есть расстрел?» Эта мысль заставила Диего содрогнуться. Нет… «И что же Монастарио заслужил? Пожизненное тюремное заключение? Бессрочную ссылку? Порку плетьми до полусмерти? Что, Диего?» — глумливо вопрошал его внутренний Зорро, и с некоторым удивлением де ла Вега понял, что пусть Монастарио и мерзавец, но жизнь без него потеряла долю своей остроты. Те, кто говорит: «Незаменимых людей нет», ошибаются. С выбором наказания было ещё хуже — если так подумать, Диего чудом не убил сеньора капитана (а тот — его самого), но де ла Вега хотел обезвредить противника, больше ничего. И да, да, да! — Диего был рад, что теперь это он ловит Монастарио, и, если ему будет везти и дальше, то поймает. «А что потом? Принесешь охапку кастильских роз на его могилу?» — так же безжалостно вопрошал внутренний голос. Диего не знал, что ответить. Право, не знал.              Ещё не вполне проснувшись, Диего накинул халат и, усевшись за видавший виды стол, потянулся за листком бумаги. Его счастье, что в Посада-де-Сан-Фернандо была свободна одна из лучших комнат — со столом, на котором даже стояли письменные принадлежности. Хотя обстановка чем-то напоминала ту, которую де ла Вега дважды видел в спальне капитана Монастарио и много раз — в его кабинете. Или это почти забытый сон заставляет Диего непрестанно думать о своем враге и видеть то, чего нет?       Кривовато усмехнувшись, Диего обмакнул перо в чернила и вывел вверху листа: «Диего де ла Вега. Подражание Франсиско де Кеведо». Стихотворение «Пусть кончится жестокая война, которую ведёт со мной любовь» де ла Вега помнил наизусть — когда-то оно казалось студенту Алькала-де-Энарес тяжеловесным, излишне патетичным и достойным насмешек. Нынче он сам был смешон. Нет, своих порочных фантазий о бывшем коменданте Диего ничуть не стыдился, хотя на первых порах они изумляли — но невинные сны, подобные сегодняшнему, в которых они с Монастарио беседовали и даже смеялись… О чем им беседовать?! В спальне капитана лежал труд об экспедиции генерала Себастьяна Вискаино в Калифорнии — и в тот злополучный для коменданта день, день сперва ареста Диего, а затем и ареста Монастарио, де ла Вега не преминул высказать капитану, что думает о его литературных вкусах. Вот если бы Монастарио прятал под подушкой томик стихов… но вряд ли. Капитан напыщен, глуп и попросту скучен, но, видимо, есть в нем нечто, привлекательное для Диего настолько, что он не способен прекратить грезить об идеализированном образе сеньора Энрике Санчеса Монастарио. Впрочем, будь Монастарио таким, как в снах Диего — это стало бы катастрофой. Преступные фантазии о враге — простительная слабость, которая тебе ничем не угрожает, но подобные фантазии о друге, по меньшей мере, недостойны.       Перо в пальцах Диего напоминало о том, как Монастарио, улыбаясь, хвастался своим искусством фехтовальщика. Позер! Но в то мгновение де ла Веге и впрямь показалось, что он встретил равного. И их беседа была такой… будоражащей. Когда же капитан перестал улыбаться в ответ на улыбки Диего?..       Отложив перо, де ла Вега прикрыл глаза. Он, право, не знал, что обо всем этом думать. Пожалуй, стоило признать, что для своих двадцати лет он неважно разбирался в человеческих взаимоотношениях. То ли дело — сеньор Кеведо…              Огнём и кровью, злое наважденье,       Со мной ведёшь ты беспощадный бой,       И не могу, растоптанный тобой,       Я дух перевести ни на мгновенье.              Но пусть я обречён на пораженье,       Тебе-то что за честь в победе той?       Живу и так лишь милостью чужой       Я в путах собственного униженья.              Ослабь невыносимость скорбных уз,       Дай мне вздохнуть, мой неприятель ярый,       Мучитель заблудившихся сердец;              Потом умножь моих страданий груз —       И, нанеся последние удары,       Со мною ты покончишь наконец.              Тяжко вздохнув, Диего заскрипел пером:              Огнём и кровью, злое наважденье,       Со мной ведёшь ты беспощадный бой,       Но я, коварно одурманенный тобой,       Не жажду милости и не прошу прозренья.              В победе нахожу я пораженье.       Я лгу другим, не хочется — себе.       И жизни вкус я нахожу в борьбе,       И в поединке нахожу я наслажденье.              Не ослабляй невыносимость страстных уз,       Вздохнуть не дай, мой неприятель ярый,       Мучитель заблудившихся сердец;              О, хмелен как соперничества вкус,       И как я жду ответного удара!       Уверен я, что это — не конец.