Проклятие Монтеррея

      Следующим вечером на званом ужине дон Пабло представил нового коменданта Пресидио-Реаль-де-Сан-Карлос-де-Монтеррей. Уже давно знакомые и новые лица, пустые светские беседы и многозначительные разговоры о политике – Энрике был рад всему. Оказаться на краю пропасти, чтобы затем вознестись так высоко – это кружило голову. К тому же, в столице проживала совсем иная публика, нежели в Лос-Анхелесе, и даже недоброжелатели отдавали капитану должное.       – Наслаждаетесь? – спросила донья Антония, когда им довелось перекинуться словом.       – А вы, моя неотразимая сеньора? – улыбнулся Энрике.       Беспокойство о любимом коне, мысли о де ла Веге и озабоченность вероятными шагами вице-губернатора не растаяли без следа, но им не было места здесь и сейчас. К счастью.       – Если вы примете мое приглашение на бокал вина, я стану вполне счастлива, – прекрасные глаза Антонии сверкнули.       «Как же она хороша!» – подумал Монастарио, целуя изящные пальцы собеседницы, и ответил, что почтет за честь. Разумеется, речь шла не о вине.       Неудивительно, что на празднике капитан выпил лишнего, и хотя ничто его страсти не повредило – напротив, к утру он имел все основания гордиться собой, но в момент наивысшего наслаждения Энрике умудрился на выдохе почти беззвучно простонать чужое имя – и, Пресвятая Матерь Божья, мужское. Имя проклятого Диего де ла Веги. Это могло обернуться полнейшей катастрофой. Но, к счастью, Антония ничего не расслышала. Или, возможно, предпочла сделать вид, что не расслышала. Однако наутро, когда она принялась расспрашивать любовника о его службе в Пуэбло-де-лос-Анхелес, случилось то, чего Энрике опасался: донья Антония поинтересовалась особой младшего де ла Веги.       – Я слышала, что единственный сын и наследник дона Алехандро де ла Веги на год раньше вернулся из мадридского университета Алькала-де-Энарес, где учился с наследником дона Эстебана, Альберто. Дон Альберто, кажется, старше молодого сеньора де ла Веги и не так давно женился на уроженке Мехико… Любопытно, каков младший де ла Вега из себя? Мы с доном Алехандро встречались… Они похожи?       – Не сказал бы. Страсть дона Диего де ла Веги – не лошади, а нарядные костюмы, музыка и поэзия, – ответил Энрике.       Антония мелодично рассмеялась.       – Полагаю, он хорош собой?       – Я не ценитель мужской красоты, мне сложно судить, – попытался уйти от скользкого вопроса Монастарио. Но его любовница была, как и все женщины, очень любопытна.       – И все же?       – Считается, что он хорош собой, моя дорогая. Стройный, высокий, кудрявый, зеленые глаза…       – То есть в Верхней Калифорнии, и не так далеко отсюда, есть второй мужчина с редким цветом глаз? – лукаво спросила сеньора Альварадо.       – Вы меня смущаете, дорогая донья Антония, – польщенно улыбнулся Энрике, а сам подумал: «У де ла Веги глаза кажутся темными, если не присматриваться. Но при первой нашей встрече, когда он запутался тростью в моих аксельбантах, я отметил, что у него глаза, как у кошки. То, что Зорро остался неузнанным, вызывает искреннее недоумение. Вероятно, если люди хотят считать черного лиса рыжим, они будут считать его таковым, отрицая очевидное».       Антония в ответ усмехнулась:       – Мне стоило расспрашивать не вас, дон Энрике, а ту сеньору, которая целует молодого де ла Вегу по ночам. Или, лучше, при свете дня – когда цвет глаз можно рассмотреть.       – Никогда не видел, чтобы какая-то дама целовала этого скромника на людях, – натянуто расхохотался Монастарио.       – Если он правда так хорош, у него все впереди, – одними губами улыбнулась донья Антония, не сводя со своего любовника изучающего взгляда. – Впрочем, действительно скромный молодой человек вместо романов с женщинами влюбится в девушку и женится на ней, так что целоваться будет перед алтарем.       Антония шутила, очаровательно улыбаясь, а Энрике… Энрике с опозданием осознал, что у нее также каре-зелёные глаза. А ещё темные кудри, характер… Словом, совпадения говорили сами за себя. Монастарио мысленно застонал: он что, действительно искал замену де ла Веге? Какой кошмар!       Капитану чудом удалось удержать лицо, и на этом опасные расспросы, к счастью, завершились. Но когда на следующий день в Монтерей прибыли вице-губернатор с дочерью в компании сеньора Диего де ла Веги, он понял, что расслабляться рано.       Желал ли Энрике свидания с Диего?.. И да, и нет. Глупый орган в груди определенно его жаждал, но разум советовал не приписывать постскриптума, коль точка в истории уже поставлена. Чтобы исключить их с де ла Вегой случайную встречу в городе, комендант не отлучался из форта, ночуя там же. Тем более, дела и впрямь постоянно требовали его внимания.       Однако спустя дней пять Энрике понял, что это слишком для него, и, стоило стемнеть, отправился в свой особняк на берегу залива, чтобы наконец всласть выспаться в мягкой постели. То ли ночь стояла жаркая для марта, то ли Монастарио так показалось, но он решил облачиться в дорогую ночную рубашку вместо нижнего белья, как и подобает столичному коменданту, землевладельцу и прочая.       Мечтательно взирая на роскошную кровать под балдахином, Энрике поймал себя на мысли, что в такой рубашке и с пистолетом в руке он выглядит, пожалуй, донельзя забавно. Весело хмыкнув, Монастарио уж было собирался улечься спать, положив оружие под свободную подушку – однако лёгкий шорох заставил молниеносно обернуться.       Дуло его пистолета оказалось уставлено на… Зорро. Тело не подвело Монастарио, но теперь, задним числом, он даже не радовался, что Лис наконец-то в его власти – капитан был ошарашен выходкой де ла Веги. Забраться в окно! Нет, сперва выведать, где поселился комендант, днями следить за ним и… и что? Зачем?       – Вы – сумасшедший, сеньор! – наконец выдохнул Энрике. Голос сел. Выпить бы воды… – Подойдите и сдайте шпагу.       – Нет, – отказался Эль Зорро. И солнечно, как де ла Вега, улыбнулся.       – Проклятье! – вышел из себя Монастарио. – Вы хоть понимаете, что я мог вас застрелить и все ещё могу это сделать? Что вы здесь забыли?       – Я пришел сказать, что вы рано празднуете триумф. Я добьюсь справедливости.       – Господи, сеньор де ла Вега, неужели разговор с губернатором не заставил вас повзро… по-новому взглянуть на вещи?       – Не понимаю, о чем вы.       – Предпочитаете делать из меня дурака, неспособного узнать благородного сеньора в маскарадном костюме? Как часто вам приходится менять испорченные шелковые рубашки после ваших авантюр?       Зорро со смешком выхватил шпагу из ножен:       – На свои рубашки посмотрели бы… Хотя вам к лицу этот покрой, мой капитан. Вы похожи на, м-м, предутреннюю дымку, – протянул наглец, привычно сверкая глазами, блестя зубами, и делая шаг вперёд. И ещё один. И еще… – Говоря откровенно, чувствую себя разбойником с большой дороги, забравшимся в опочивальню к испанскому королю…       – Не приближайтесь, я выстрелю! – осадил вконец зарвавшегося Лиса Энрике. Шуточки у дерзкого щенка были, как и всегда, двусмысленными. Да он совсем разума лишился, если полагает, что может безнаказанно тыкать шпагой в офицера с заряженным пистолетом в руке!       – Не выстрелите, если полагаете, что я – Диего де ла Вега.       – Почему?       – Потому что его труп усложнит вам жизнь, а если сеньор обойдется ранением, то он расскажет дону Эстебану о случившемся, и жители Монтерея наконец поймут, что вы мерзавец.       – Я бы не советовал сеньору де ла Веге сближаться с вице-губернатором… по ряду причин. В частности, если он – Зорро, то Сьерра-и-Норьега с удовольствием его повесит. Или придумает что похуже.       – Полагаю, де ла Вега не нуждается в ваших советах. Впрочем, я – не он, и у меня другие заботы. Я намерен как можно скорее переубедить губернатора.       – Приставив клинок к его горлу? Вы в своем уме? Хотите справедливости – поступите на службу или отправляйтесь в Мехико. Креолы* любого положения и рода занятий, недовольные испанским владычеством, борются с ним там. А вы – мальчишка, посредственно изображающий одновременно Робин Гуда, Дон Кихота и Дон Жуана.       Энрике несло. Он уж было открыл рот, чтобы прибавить: «А определение «Зорро, друг народа» звучит для меня насмешкой с учётом того, что вы – сын богатого землевладельца, а вашему деду – такому же служаке, как и я – пожаловали земли, отобрав их у индейцев. На ваше семейство батрачит множество туземцев и калифорнийцев, вы же читаете пустые книжки, пьете дорогое вино и путаетесь под ногами у властей – вместо того, чтобы либо всерьез бороться с беззаконием и прочими язвами общества, либо заняться скотоводством, как ваш отец» – но, к счастью, вовремя прикусил язык. Во-первых, эти слова предназначались не сеньору Зорро, а дону Диего де ла Веге, во-вторых, они были несправедливы. Просто Энрике хотел бы очернить де ла Вегу, разочароваться в нем, вычеркнуть его из своей жизни, выжечь из сердца и памяти… Он не находил в себе сил для душеспасительных бесед, не желал дружбы. Он хотел целовать эти кривящиеся в ухмылке губы – вот чего он хотел.       – Неужели вы – сторонник мятежников? – криво усмехнулся Лис, явно задетый за живое последними словами Энрике. – Какое изумление!       – Я – сторонник порядка на вверенной мне территории, насколько это возможно.       – Не лгите. Вы – жестокий, себялюбивый, корыстный, двуличный человек…       – Пусть так. Но я не позволю глупому юнцу себя оскорблять, – выплюнул Монастарио, задетый не менее собеседника. – Убирайтесь, сеньор де ла Вега. Ах, прошу прощения, – процедил он, а затем издевательски раскланялся, рисуясь в стиле де ла Веги, – сеньор Зорро.       Энрике запоздало осознал, что удостоившаяся насмешек Лиса ночная батистовая рубашка могла испортить впечатление, но, тем не менее, лицо Зорро застыло и, приблизившись, он выбил пистолет из руки Монастарио. Энрике предполагал, что этим все закончится, но, и впрямь, выстрелить он не мог. Да уже и не хотел, пожалуй. Хотелось разбить де ла Веге лицо за его оскорбления, но не ранить всерьез. Уезжая из Лос-Анхелеса, Энрике полагал, что простился с ним навсегда, и от облегчения, что это не так, был неспособен оскорбиться до глубины души. К сожалению.       – Что же мне с вами сделать… – уже без улыбки пробормотал Зорро, нацелив острие клинка коменданту в грудь, видневшуюся в глубоком незашнурованном вырезе рубашки. Ещё и манжеты – де ла Вега как любитель оборок их оценил по достоинству, разумеется.       Стараясь не встречаться с Зорро взглядом, Энрике чувствовал, как горит лицо, и радовался, что де ла Вега – не дон Эстебан. Сьерра-и-Норьега бы долго не думал, что предпринять, будь он четырежды проклят! И будь прокляты эти приличия и стремление Энрике им следовать! Уж лучше спать голым, в самом деле. Своего тела ему стыдиться нечего, а эта тряпка из тонкой ткани действительно нелепа.       – Вы собираетесь учинить насилие над безоружным, сеньор, – констатировал Энрике, изо всех сил пытаясь не обращать внимание на то, что его беззастенчиво разглядывают и под чужим взглядом вниз по позвоночнику стекает жаркая волна, – и уже не впервые. Вот и вся цена вашему благородству.       Комендант безумно устал за день, да и встреча с Лисом вышла какой-то дурацкой. Предсказуемо, что тот назвал его мерзавцем, но Энрике действительно не собирался оскорблять молодого человека в ответ, просто, как обычно, не смог сдержаться…       – Никакого насилия, просто напишите записку.       – Записку? Какого содержания?       – Узнаете.       Поспешив усесться за письменный стол в кабинете, Энрике выдохнул от облегчения – теперь, если он и опозорится, то лишь перед самим собой, де ла Вега ничего компрометирующего не увидит. А если он заметил, допустим, румянец, то пустяки – его можно списать на волнение. Де ла Веге ведь неизвестно, что вооруженные мужчины никогда не вызывали в Энрике преступных желаний, скорее наоборот. Сеньор Зорро стал приятным... то есть неприятным исключением.       Осознав, что его мысли путаются, Монастарио про себя помянул дьявола.       – «Любезный дон Диего! – тем временем начал вкрадчиво диктовать Лис, играя голосом, паршивец. – Вынужден признать, что мои подозрения были беспочвенны, более того, – абсолютно смехотворны. Я глубоко раскаиваюсь в том, что оскорбил вас. А потому прошу простить мое давнишнее поведение. Почту за честь, если вы нанесёте мне визит и выпьете со мной вина в знак нашего примирения. Искренне ваш, сеньор Энрике Санчес Монастарио, команданте Пресидио-Реаль-де-Монтеррей». Написали? Поставьте дату и подпись.       – Зачем вам это?       – Собираюсь подбросить сеньору де ла Веге. Увы, команданте, Эль-Конехо не так далеко от его владений, а вы по себе оставили не лучшие воспоминания.       – Неужели вы взялись устроить мои дела, сеньор Зорро? – хмыкнул Энрике. Он не вполне понимал, что затеял де ла Вега. Однако, как тот от него и хотел, подписал письмо. – Запечатать?       – Можете даже надушить, если вам угодно, – засмеялся Лис, явно удивленный тем, что со стороны гордеца Монастарио не последовало никаких возражений. Как ему было догадаться, что Энрике озабочен лишь тем, чтобы его не заставили поменять душеспасительную позу! После «почту за честь, если вы нанесёте мне визит» в схватке усталости и темперамента, увы, начал побеждать темперамент, и это было ужасно.       – В отличие от некоторых, я не пользуюсь душистой водой, – парировал Энрике.       Запечатав письмо, он отдал его Зорро, нагло усевшемуся на край стола. Ноздри Монастарио затрепетали: от Лиса шел запах хорошего табака (раньше он столько не курил…), лошадиного пота (Торнадо здесь? или не он?), тонкий аромат узнаваемых духов дона Диего (любимый Энрике померанцевый цвет и ещё что-то), и, внезапно, – острый, пряный запах разгоряченного мужского тела. Иногда Монастарио начинало казаться, что де ла Вега его целенаправленно сводит с ума, чтобы если не погубить окончательно, то хоть унизить, поймав на предосудительных желаниях. – Хотя нота флёр д’оранжа** в вашей воде хороша. Дивно сочетается с ароматом лучшего гаванского табака…       – Похвальная наблюдательность, команданте, – изменившимся голосом ответил Зорро, резво поднимаясь на ноги и тут же отходя к стене, где оказался укутанным в тени, будто смущенная сеньорита – в черную мантилью. – Должен признать, что я вас недооценил. К слову, если сеньор де ла Вега и курит, то, скорее всего, – привезенные из Испании сигары***, мне недоступные. Так что вы все же ошиблись, – под маской нарочитой уверенности Энрике отчётливо слышалась непривычная в этих устах беспомощность, – я – не Диего де ла Вега. Спокойной ночи!       После этих слов Лис, к счастью, стремительно покинул сцену. Даже слишком стремительно – неужели все же отбросил романтические бредни и спешил к женщине, согласной провести с ним ночь? Не то, чтобы Энрике собирался желать пройдохе сладких снов, просто любопытно, отчего неглупый сеньор внезапно наговорил ерунды про сигары и ретировался ещё поспешней, нежели обычно, хотя и знал, что безоружный комендант позволит ему беспрепятственно уйти.       К слову, эту во всех отношениях неловкую встречу хорошо бы запить бокалом мадеры, чтобы спать без кошмаров, в которых фигурировал бы наглец Зорро или – Энрике невольно улыбнулся – сеньор де ла Вега, искусно играющий на его нервах… «Я опять о нем думаю», – одернул себя Монастарио, уже понимая, что это не поможет. Даже донья Антония не помогла, хотя… стоит опять навестить ее. Антония ему нравилась, и нравилось, как она под ним стонет, вот только не следует больше грезить о Диего, иначе он проговорится снова, и в этот раз она его услышит.       Подойдя к зеркалу – непривычно роскошному, во весь рост – Энрике взглянул на себя и поморщился: помимо все ещё не улегшегося возбуждения и распахнутой на груди рубашки у него были совершенно шалые глаза и лёгкий румянец на скулах. Какое все же счастье, что де ла Веге всего лишь двадцать и он в разы меньше смыслит в жизни, чем хочет показать! Застонав, Энрике прижал ладонь к лицу и клятвенно пообещал себе каждую ночь проводить в постели доньи Антонии. Иначе все это плохо закончится.       …Свободолюбивой мадеры**** было выпито немало. Восхитительное все же вино, хоть и престранное… Слизнув каплю с нижней губы, Монастарио подумал, что будь Диего, то есть Зорро, то есть Диего его ровесником… ох. И почему он, Энрике, не способен вытравить из себя эту порочную склонность? Не просто к мужчинам, о нет. К тем, кто способен бросить ему вызов.       Он впечатал Энрике в стену, неистово целуя – нет, скорее насилуя рот молодого человека… Его язык творил совершенно немыслимые вещи! Ошеломленный таким напором лейтенант Санчес Монастарио не находил в себе решимости оттолкнуть «покровителя», да посильнее! Увы, вызов был бы немыслим – в Мехико, в военное время! К тому же тело Энрике, против ожиданий, лихорадочно пылало, все сильнее и сильнее.       – Тебе нравится, не отрицай, – выдохнул безбородому, глазастому офицеру в искусанные губы сеньор Сьерра-и-Норьега. И сжал его напрягшийся член сквозь ткань форменных бриджей, заставив прерывисто вздохнуть.       – Отпустите меня, дон Эстебан, – наконец прохрипел Энрике, которого подташнивало от происходящего, несмотря на возбуждение.       Он понимал, что его ждёт, и ненавидел себя за то, что какая-то его часть хочет этого. Голову туманило от происходящего, да и Сьерра-и-Норьега был довольно привлекательным мужчиной, вот только негодяем, каких мало – и становиться его… сеньоритой, как и чьей бы то ни было еще, Энрике не собирался ни за какие сокровища мира. У грешной плоти, похоже, было иное мнение на сей счёт, что заставляло сгорать от стыда.       Сеньор Сьерра-и-Норьега прикусил мочку его правого уха и прерывисто зашептал армейские скабрезности, от которых Энрике бросило в жар, по сравнению с которым костер Инквизиции мог показаться походным костром. Ещё никто не позволял себе… да за сказанное пристрелить на месте мало, разве только шею свернуть!       – Вы – подлец! Уберите руки! Я никогда…       – …«ни под кого не лягу, в особенности – под вас»? Как грубо. И как предсказуемо. Подумайте, лейтенант Санчес, – Сьерра-и-Норьега убрал руку от его паха, но не отодвинулся, словно опять хотел иметь возможность поцеловать его. Нет, Энрике отказывался считать то, что было, поцелуем! – Как вы сверкаете глазами… Пресвятая Дева, какой вы… Ну хотите, я вам стихи прочту? Хотя нет, вы из тех, кого пробирает, когда ему пускают кровь… Истый сын своей земли! В кого же ты такой синеглазый, мой страстный Энрике?       – Подите к дьяволу!       – …И ведь однажды встретится тот, кто пустит вам кровь, – задумчиво продолжал дон Эстебан, игнорируя слова молодого лейтенанта, словно не вжимал его своим телом в стену самым преступным образом, а, допустим, сидел в гостиной с бокалом вина в руке. – Кто будет много хуже меня, поскольку безжалостно и походя ранит ваше сердце – так, к примеру, плеть проходится по лошадиному крупу. Но нужна глубокая рана, чтобы остался шрам. Иное вас не проймет. А я не хочу этого – слишком… мелодраматично, мы не в Испании. Я лишь предлагаю вам покровительство и удовольствие. Вы думаете, что мужчине подобное не пристало, что это грех, что будут судачить… Но оно стоит того, поверьте.       – Благодарю за оказанную честь, – умудрился выдавить из себя подобие издёвки Энрике, – но предпочту от нее отказаться.       – От моих предложений умные люди не отказываются, – по губам сеньора Сьерра-и-Норьеги скользнула недобрая усмешка, – а глупцы или… безусые юнцы, – он по-хозяйски провел подушечкой большого пальца по верхней губе Энрике, гладко выбритой этим утром, – потом о своем отказе жалеют. И вы пожалеете, мой милый дон Энрике. Поэтому в последний раз советую не принимать поспешных решений.       – Шли бы вы со своими советами… – начал Санчес – и охнул: зло сверкнув глазами, дон Эстебан впился в его шею словно какой-то упырь!       И почти тут же отстранился, отодвинулся на шаг, затем и вовсе отошел, невозмутимо поправляя свою одежду. Не то, чтобы это помогло скрыть, как брюки топорщатся в паху, впрочем. Энрике сглотнул и машинально потер шею, испытывая противоречивые чувства… Но преобладала растерянность. Да, определенно она.       К счастью, непомерная гордость, отчего-то присущая воспитаннику приюта Энрике Санчесу Монастарио, десять лет назад оградила его от падения, но сейчас… «Эль Зорро, мое счастье, что ты – всего лишь молодой дон Диего. Иначе… ты бы осмелился настоять, а я бы не отказался. О, Madre de Dios, я пьян, и я его хочу. Как же я его хочу… И как же меня так угораздило…. А ведь чертов Сьерра-и-Норьега был прав! Даже с плетью угадал». «Любезный дон Диего» гладил и хлестал до крови, хлестал и гладил – и так до бесконечности. Нет, это Энрике хотелось, чтобы сладкая мука продолжалась вечно, если иного быть не может. Не может. И не должно.