Justin Bar

      Домой Дин попал и правда поздно, в добрые три часа ночи, если не в четыре, а всё из-за пробок на выезде из города, которые образовались по воле неожиданной аварии. Попрощавшись с Алленом, поблагодарив за то, что тот вытащил из багажника чемодан, Дин встал один перед массивными кованными воротами, сквозь прутья которых был виден сад и обширный, большой коттедж. Поместье Алистара, а иначе это место просто назвать нельзя, столь обширные были территории, принадлежащие ему, представляло собой нечто величественное и холодное, одинокое даже, так запомнил Дин. Не запомнил он ни дома, ни сада, хотя часто гулял там с гувернёром. Всё оно за ненадобностью и за излишним холодом быстро выветрилось из головы, но сейчас хлынуло туда с новой силой, выливаясь навязчивыми образами и видениями из прошлого.       Дождавшись, когда же ему откроют, Дин ступил на мощённые крупным камнем дорожки. Почему-то всего его пробрало неприятной, морозной дрожью. И когда Аллен помахал рукой, не опуская стекла, и уехал, омега понял, что остаётся в неродном ему месте совсем один и что может надеяться лишь на себя. Приветствуя незнакомого человека, показавшегося то ли садовником, то ли ещё кем-то схожим, который и открыл малые ворота, Дин побрёл рядом, вверив незнакомцу нести свой чемодан, пока сам сложил руки за спиной. Из сада чуть-чуть несло сыростью, прелыми листьями и мшистой прохладой ночи, что так и велела закутаться в пальто, но Дин упрямо и гордо приподнял подбородок, позволяя хладным отголоскам коснуться своей шеи, поцеловать и оставить отметинку мурашек, опустившихся вскоре к позвоночнику.       Заходя в просторный холл, Дин вдруг ощутил себя таким маленьким, таким слабеньким. Неожиданно вознамерилось сердечко дождаться гувернёра, которого, конечно, не было. Омега не мог сказать, какой гувернёр у него был самый любимый, потому что сменилось их с добрый десяток и каждый был по-своему хорош, но и по-своему плох. Наверное, все они были плохи тем, что долго не задерживались в должности, а после года работы уходили, когда маленький ребёнок только к ним привык.       Вознамерилось глупое сердце дождаться человека, которого уже быть не могло и не было тут долгие годы; вознамерилось дождаться слов, которые никто уже давно не произносил в этих стенах и никогда более не произнесёт, потому хотя бы, что не спросит Дин больше, ни разу не спросит: — Где же, где же отец? Почему он меня не встретил? — в шутку сказал омега, хотя в голове его звучал собственный детский голос.       Звучал так навязчиво, как звучал годы назад. Улыбаясь, Дин повёл взглядом по знакомому светло-серому убранству, выполненному мрамором и тёмным деревом, без излишества и вычурности, выполненному хрусталём, венчающим старую многоярусную люстру у высокого потолка. Глядя на пышную, пастельную софу, где упрямо оставался ждать отца, пусть и знал, что он не спустится из кабинета, Дин действительно присел там, изрядно удивляя провожающего его человека, который отчаянно зевал, надеясь уже просто пойти спать.       Воспоминания заставили сложить руки на коленях, с дрожью их сжимая, шею вытягивая и смотря на лестницу, что ведёт на второй этаж. Дин представился себе тем самым маленьким мальчиком, которым был в детстве. Это был худенький, очень воздушный, изящный ребёнок, как будто изваянный из мрамора. Большие глаза, почти на пол-личика, блистали яркой, непоколебимой верой, блистали каждый раз, но спустя час ожидания сменялись жемчугом искренних слёз, когда гувернёр уже за руку утаскивал из холла, потому что отец не вышел и, конечно, не выйдет встречать. — Вас не обязательно сопроводить до самой спальни? — спросил провожающий. — Я сам дойду, идите отдыхать. — Дин очнулся на краткое мгновение.       Однако стоило провожающему уйти, как омега вновь спустился в воспоминания. Несмотря на то что сейчас была глубокая ночь и дом погрузился в столь глубокий сон, что мог показаться могильником или склепом, Дин ощущал идентичную своим воспоминаниям атмосферу. И если, будучи ребёнком, всем своим сердечком он не мог понять, почему отец никогда не встречает и не провожает, почему игнорирует существование своего сына, то сейчас приходилось чётко осознавать, что всё это ожидание было бесполезно.       Заставив себя подняться, оправляя брюки и водолазку, очки водружая в волосы, Дин взглянул на прихожую, коя вывела его в холл. Ковёр там был новый, хотя рисунком сильно похожий на ковёр из детства. Смутно казалось, что ступни помнят ощущение впивающихся в подошву ворсинок, покуда ребёнок ожидал возвращения своего родителя, снова мучая гувернёра упрямством и безмолвными жемчужинами. — Уже почти полночь, Дин, надо пойти и лечь спать! — Омега пародировал одного из своих гувернёров, внешности которого уже не мог вспомнить даже смутно. — Нет, я должен дождаться отца! — воскликнул маленький Дин, хотя тонкий детский голос дрожал, увенчанный надеждой. — Ну где же, где мой отец?       Дин нынешний улыбнулся. Взяв свой чемодан, он взошёл вверх по лестнице, перед тем выключив свет и ориентируясь лишь по воспалённой памяти. Ноги несли сами, ибо голова вся была занята мыслями. Как же детская любовь слепа. Нет, она не слепа, наоборот, более того, она лишена всяких чувств, лишена слуха, лишена логики... лишена разума. Маленькие дети столь чисты, столь хороши собой и своим сердцем, что не могут принять, что на самом деле нелюбимы.       Собственная спальня, в которую, кажется, никто не заходил по своему желанию, а лишь ради уборки, встретила мягко и спокойно. Просторная кровать была застлана, бежевые шторы прикрыты, а окно, наоборот, открыто на проветривание. Толстый габардин занавесей не пускал в комнату прохладу, позволяя войти лишь запаху осени. Это навевало тоску. Вытащив из чемодана лишь пижаму, переодеваясь и одежду бросая прямо на полу, Дин упал на простыни, сдвинув частично одеяла. Света он так и не включил, потому безынициативно смотрел в потолок, игнорируя знакомую, пастельную мебель с чёрными вставками, выполненными в угольном дереве.       В доме было прохладно. Это был не внешний, осенний холод. Он, кажется, избегал это место, боясь его потревожить, боясь разбавить то хладное чувство, что давно родилось и питалось сердцем этого дома. Оно смотрело на бабочку, приколотую к стене толстой булавкой. Казалось, что она вот-вот и зашевелится, взмахнёт крылышками, заросшими пылью многих лет, и затрепещет, забьётся, плача и умоляя о погибели. Бабочка была мертва. Дин лёг на бок, смотря в темноту комнаты, смотря на сребряную щёлочку-тень, брошенную окном на паркетный, лакированный пол, подёрнутую кратким движением штор.       В детстве это пугало. Дин помнил, как внезапно просыпался ночью от кошмаров, кратко глядел на эти тени и звал отца, потому что казалась ему сребристая нитка змеёй. Вместо Алистара являлся гувернёр в ночном колпаке с помпончиком, строго выговаривал, принуждая не кричать, а молча плакать, плотно зашторивал занавеси и уходил, оставляя мальчика мучиться от обиды и собственного непонимания, пока бы тот не заснул от усталости. А утром ещё нужно было в гимназию. — Как хорошо, что мне завтра никуда не нужно, — прошептал Дин, закрывая глаза и плотно укрываясь одеялом.       Утро действительно наступило поздно. Омега проспал завтрак, да и обед тоже проспал. В выходные, дома, если Дин спал так долго, за ним приглядывал Аллен, точно убеждаясь, что с омегой всё хорошо и он внезапно не решил свести счёты с жизнью, но сейчас никто не соизволил узнать, что происходит в спальне, что до того так долго пустовала, однако и сейчас могла показаться пустующей. Холодно жмурясь, Дин тяжело сел на постели. Взгляд искал привычное убранство, мебель, полюбившуюся за хладные годы; обоняние силилось расслышать тонкий запах кофе и тимьяна, сопутствующий каждому пробуждению дома, даже если Аллен уже был на работе. — И не разбудил никто даже, — медленно выдохнул Дин, — это... мило?       Омега хорошо помнил, как каждое утро его будил гувернёр, как говорил, что отец уже занят и нельзя первым делом пойти и пожелать доброго утра. Маленькому ребёнку до того иногда хотелось это сделать, что он вставал раньше положенного и убегал к кабинету, дожидаясь там отца, но тот почему-то не приходил, а являлся вздыхающий гувернёр, который утаскивал за руку в ванную комнату, где заставлял умываться, несмотря на слёзы и очередную истерику.       Конечно, в более взрослом возрасте Дин не истерил, но всё равно мучился в глупом ожидании. Мальчик лет четырнадцати приходил к кабинету, крутился там несколько минут, прижимался лбом к холодной двери, хотя дерево должно быть тёплым, но каждое утро ничего не находил и покидал коридор, стараясь избежать усталого, полного неодобрения взгляда своего гувернёра, которого пытался даже обзывать надзирателем, хотя обычно добрые, спокойные люди ничего плохого ему не делали по собственному желанию.       И, казалось бы, сейчас-то Дин не должен был поддаваться старым привычкам и первым делом идти на этаж выше, к кабинету отца, однако омега не смог справиться с собой. Он даже халат запахивал и подвязывал поясом прямо на ходу, не позаботившись о том, что после испытания по вытаскиванию халата из недр чемодана, в том самом чемодане осталось страшное кубло, которое придётся целенаправленно разбирать. Дин вообще об этом не думал, мучимый навязчивой идей.       Он пришёл к кабинету, ткнулся в стену рядом лбом, изнывая от каких-то растройственных желаний, молча кусая губы. Очевидно, что отец сейчас был в кабинете. Очевидно, что можно было даже зайти, не боясь нотации или строго окрика, коим всегда сопровождался вход в комнату без разрешения. Очевидно, но силы ещë более покинули омегу. Он тяжело сглотнул, закрыл глаза, ожидая, что вот-вот и окликнет его сонный гувернёр, хотя сейчас далеко за полдень, ожидая, что велит идти в ванную и затем собираться в гимназию. Конечно, никого не было. Дин сам велел себе не мучиться, а пойти и привести себя в порядок; сам велел себе быть взрослым человеком, который может понять, что нелюбим и за что же его не любят, а не ребёнком, которому всего этого понять было не дано.       И Дин смог уйти. Он покинул светлый, просторный коридор, сменяя его другим, а следующий сменяя лестницей, пока не вернулся к своей комнате. Воспалённая память мучила, отказывала, заставляла слепо тыкаться в знакомые двери, в детстве такие разные, но сейчас такие одинаковые, что казались вовсе лабиринтом зеркал, когда зеркала были дверьми в измерения, и вели то в студию, то в старый отцовский кабинет, то в бывшую комнату гувернёра, то в классную комнату, то в малую гостиную, то спальню, по рассказам принадлежащую отцу-омеге Дина. Ткнувшись туда, омега вдруг испугался, остановился на пороге, смотря в светлую, прибранную, очень уютную комнату. И до того было велико его детское удивление, что плечико халата само соскользнуло с бархатного плеча.       Дин нахмурился, от волнения и лёгкой тревоги выпрямляясь и вытягивая шею, а плечо халата поправляя и плотно халат запахивая. Он стоял на пороге родительской комнаты, где в детстве часто ото всех вечером прятался, плакал от усталости и обиды, но плакал недолго, быстро успокаивался, будто кто-то стирал крупные, солёные бусинки, смахивал их ласковыми, тёплыми руками, а потом целовал в покрасневшие щёки и в опухший, не менее покрасневший нос. Отдышавшись, будто бы действительно сейчас плакал, в комнату вошёл взрослый Дин. Быстро на глаза попался стол, под которым мальчик и плакал, из-под которого потом вылезал, сразу увлекаясь стоящими на столе фотографиями и свежими цветами. Почему-то каждый день на столе в комнате, которая никому не принадлежит уже двадцать шесть лет, стояли свежие цветы и веточка миндального дерева.       Поддаваясь детским привычкам и не менее детскому желанию, Дин прошёл к столу и коснулся податливых, бархатных лепестков пальцами, огладил миндальную веточку, как всегда это делал раньше. И часто под дрожащими от прошедших рыданий руками хрустальная ваза начинала раскачиваться: приходилось скорее ловить еë, чтобы не упала и не разбилась, чтобы не разлилась вода и не распался букет цветов. Сейчас не было ни дрожи, ни слез, ни рыданий, как не было и детской неловкости в руках, благодаря которой всегда всё валится у ребёнка, да скатывается и смахивается со стола. И как всегда делал после прикосновения к цветам, Дин взял фотографию в рамке. Почему-то каждый раз он ожидал увидеть там и себя тоже, но видел лишь своих родителей. Они были молоды и очень красивы, а один из них остался таковым навечно и никогда уже не состарится, потому что мёртвые не стареют.       Дин смотрел на фотографию, смотрел будто в первый раз и в первый раз удивлялся, видя улыбающегося, очень доброго отца-альфу, ведь не помнил такого его мягкого выражения лица, ни разу не получил от него того тёплого, полного преданной любви взгляда, на фотографии отданного очень маленькому, очень красивому омеге, которого альфа держал на руках. Дин узнавал в этом молодом, хрустальном мальчике свои черты, хотя они проглядывались смутно, хотя не было видно, зелёные ли у него глаза, а волосы были совсем не рыжие, но уверенности, что это точно отец-омега Дина, меньше не становилось. Омега коснулся своих губ пальцами, обводя подбородок, ребро лица, гладкие щеки и хорошо выведенные скулы, а после и тонкий нос, сейчас лишённый очков. — Я так на него похож, — вздохнул он, опуская фотографию, — и это даже пугает.       Это не могло не пугать. Порою Дин действительно готов был возненавидеть собственное лицо, всего себя, всё в себе, что досталось ему от отца-омеги, но не мог, сталкиваясь с поистине странным чувством: с любовью к человеку, которого никогда не знал, о котором почти ничего не слышал, но которому был обязан своим рождением. И даже не этот долг, навеянный строптивой жизнью, вызвал эту любовь, а искренние желание действительно быть любимым этим человеком, быть его сыном... Но этого человека давно уже нет. И оставшиеся с ним связи ничего хорошего уже не приносят, кроме постоянного раскола в очень маленькой, без того раздробленной семье. — Я виноват, — тихо вздохнул Дин, хотя воспоминания в его голове звучали не вздохом, а звучали искренним вопросом ещë маленького человека, потому что тогда ему было двенадцать. — Я виноват? — Собственный голос в воспоминаниях дрожит, детский, поэтому особенно надрывный.       Дин помнил, как это осознание ударило ему в голову, как он в эту самую секунду надрывно жалел, что вынудил, вымолил знание, где же его папа. Это знание, до того невероятно нужное, вдруг показалось таким бесполезным, даже наоборот, отвратительным. Наверное, оно показалось бы менее страшным, если бы Алистар сорвался, прикрикнул на сына, как обычно, когда не выдерживал, но в этот раз его голос был спокоен, как и он сам, говоря: — Он умер, чтобы родился ты. — Я виноват? — в тоже мгновение, жалобно спросил мальчик, но вряд ли это был вопрос, скорее всем очевидное утверждение.       И молчание Алистара выражало его полное согласие с этими словами, хотя альфа знал, что не должен говорить такого маленькому ребёнку, чтобы не мучился с этим уже взрослый человек. Дин стоял, держал в руках фотографию, ему было двадцать шесть лет, а он помнил всё, будто оно случилось несколько минут назад, будто несколько минут назад ему открыли правду, почему же он нелюбим. Нет, даже не открыли, просто дали в ней увериться, потому что он переставал быть маленьким ребёнком и обо всем догадывался уже сам. — Я виноват в том, что изменить уже нельзя, — вздохнул Дин.       Он аккуратно поставил фотографию на место подле букета цветов, вновь коснулся их мягких, сонных лепестков и отошёл. Шторы были разведены, подвязаны лентами, были они мягкого, персикового цвета. Вся спальня была выполнена в персиковых и белых цветах, мебели было излишне мало в угоду большому пространству. Изучая фотографии, устроенные на стенах, на комоде, изучая картины, сопровождающие их, Дин более ничего не трогал, хотя в детстве ему хотелось коснуться каждого предмета, будто он чувствовал последние отпечатки чужой ауры и чужих чувств. Омега позволил себе лишь коснуться персиковой дверцы комода с серебряной ручкой и то лишь для того, чтобы задержаться у зеркала. Почему-то в отражении он ожидал увидеть не себя, а хозяина комнаты, который сюда больше не вернётся.       У него было бы тонкое, очень уверенное, красивое личико, красивое по-своему, может излишне худенькое; губы были бы бархатные, но тонкие, а глаза сверкающие проницательным, изумрудным блеском. Играя с собой, незнакомец бы улыбнулся, кокетливо оправил бы почти не вьющиеся, светлые волосы, расправил бы ситцевую кремовую блузку и шарфом бы укрыл шею, расцвеченную редкими лепестками поцелуев. Может он даже заговорил бы, засмеялся, а потом, как в сказке, обернулся, слыша шаги своего возлюбленного.       И зеркало бы запомнило их объятия; запомнило бы ласковый, чуть смешливый шёпот; запомнило бы, как приобнимает альфа омегу за талию, даже приподнимает, заставляя встать на цыпочки; запомнило бы, как касаются тонкие пальцы торопливо обритой щетины на щеках, так сильно хотел альфа увидеть своего мальчика; запомнило бы, как этот мальчик улыбается, как тихо смеётся и целует альфу в нос, а тот хмурится и мягко ворчит. Дин глядел в это самое зеркало, представляя себе то, что, кажется, быть просто не могло, ведь никогда омега не видел, чтобы его отец-альфа был так нежен, но глупое сердце почему-то видело всё именно так, быть может, что оно было право. — Любовь меняет людей, и, если это так, значит он действительно ужасно любил, — вздохнул Дин, развернулся, вставая к комоду спиной и оглядывая комнату.       Почему-то всё его существо сейчас желало предаться этим странным, полуправдимым, а может и вовсе истинным фантазиям. Образы молодых, юных родителей казались такими настоящими: как живые они перемещались по комнате, казалось даже, что можно было расслышать их голоса, их смех и нежный шёпот. Почему-то Дин был уверен, что они очень редко ссорились, хотя не знал почти ничего. И то ли это был бред ребёнка, которому хотелось провести детство в очень уютной, очень счастливой семье, то ли этот взрослый ребёнок просто вновь понял, что сам разорвал узы этого счастья.       И Дин стоял, улыбался, медленно оглядывая комнату. Сам себе он казался тем омегой со светлыми волосами, с мягкой, очень доброй улыбкой, с ужасным упрямством и своенравностью, которыми он покорил не менее своенравное, сильное сердце Алистара, но вот почему казался? Дин прикрыл глаза, вновь касаясь своего лица. Он уверился и продолжал себя уверять, что не скучает, что не жалеет о том, какое у него было детство, но всё равно желал понять, кем был его отец-омега... желал понять хотя бы это, не думая уже о том, каким бы он был папой. Определённо, он был бы чудесным папой.       Наконец-то окончательно проснувшись от грёз и просто предаваясь размышлениям, Дин почувствовал на себе очень спокойный, лишённый привычного недовольства и бесстрастия взгляд. Устремив глаза к его источнику, омега, ожидаемо, увидел в дверях отца-альфу. Тот стоял, прислонившись к дверному косяку плечом, не улыбался, но лицо его было очень расслабленное и тоже задумчивое, хотя стоило ему самому ощутить взгляд сына, как он очнулся, спросив: — Что ты тут делаешь? — Случайно зашёл, — ответил Дин, — и разве я не должен был сюда зайти? Я приехал к нему. — Не стоит тебе здесь быть, — возразил альфа. — С чего бы это? Это его комната, мне тут самое место. Почему ты вообще меня отсюда выгоняешь? — Просто уйди отсюда, — глухо сказал альфа и, видя, что сын не шевелится, прошёл к нему, беря за плечо. — Я сказал: пошёл вон отсюда! — Пошёл ты! — зарычал Дин, злобно глядя на отца, до того страстно и яростно, что заблестели ошарашенные, яркие жемчужины в зелёных глазах. — Так вот взял и вышел!       Глядя на то, Алистар вдруг остановился, кажется, до того ранее не видя такого упрямого, такого обиженного блеска в глазах сына. Дин уже приготовился даже, что отец его ударит, не сдержится, что происходило так редко, но наказания не следовало. Они смотрели друг на друга, молчали, оба обозлённые, но того более ошарашенные. Губы были украшены одышкой, а глаза — блеском, хотя жемчуг вскоре высох и сошёл на нет, а плечо Дина украшал уже синяк, оставшийся от рук альфы. — Просто иди на ужин и... потом пойдём к нему, — сказал Алистар, выпуская плечо омеги.       Тот медленно сглотнул, ничего не говоря и прижимая к плечу, где зрел синяк, ладонь. Молчание сжало горло, хотя так хотелось что-нибудь сказать, но слова, будто нарочно, не подступали к языку, кусали только шею, заставляли отводить взгляд, но с губ так и не срывались. Оба они покинули заветную комнату в холодном молчании, не смотря друг на друга, а оставаясь только с каким-то чувством неудовлетворённости, словно должны были что-то друг другу, что-то очень важное и доброе.       Такого на памяти Дина ещё не случалось. Чудом он нашёл ванную, а там долго стоял перед зеркалом, прокручивая в голове произошедшее, бормоча, что альфа обязан был его ударить, и не понимая, почему Алистар вдруг отступил, но потом стараясь это всё просто забыть, избавиться от этих странных, немного даже пугающих мыслей. И приведя себя в порядок, разобрав в комнате чемодан, Дин пришёл на ранний ужин. К его удивлению ужин проходил не в обеденной, а прямо на кухне, где омега умудрился ещё и повара застать. Это был очень милого вида бета, тоненький, ухоженный, он сразу сложил ручки на груди и слегка поклонился, хотя потом смутился, стянул фартук, поздоровался и кухню покинул.       Почти покинул, буквально врезавшись в Алистара. Испугавшись, он отрывисто вздохнул и закрыл лицо руками, хотя после спокойной просьбы уйти очнулся и ушёл, мнительно встряхивая руками и что-то бормоча. — Снова набрал новый штат обслуги, — отметил Дин, присаживаясь за маленький, удобный столик, стеклянный, прямо как дома. — Мне воспринять это как осуждение? — Нет, я как узнавал внезапно, что люди, к которым я привык, уволены, так и теперь, только сейчас это уже не так болезненно. Хотя, кажется, этот человек тут уже пару лет работает, раз не упал в обморок, — усмехнулся омега. — Так и шутишь, что я запугиваю людей. — Не шучу, — сказал Дин и скорее спросил, занимая отца вопросом: — Так зачем ты меня сюда на пару дней затащил? Уж не для того, чтобы провести со мной время, ты такими сантиментами не отличаешься. — Да, меня уговорил Андреас, — хмыкнул Алистар, — жалею, что повёлся на его слова. — Жалею, что мне придётся тут торчать, — фыркнул омега, ковыряясь вилкой в тарелке. — Не переживай, завтра он приедет и привезёт мальчика, как раз составите друг другу компанию. — Это буквально оскорбление, по работе мы тоже друг другу составим компанию? Я вообще-то замужем, — осклабился Дин, — если ты вдруг забыл, что буквально меня продал, как хлам. Нравится меня вообще выставлять чем-то ненужным? Хотел бы я видеть твоё лицо, когда ты договорился с родителями моего мужа, что можешь меня им спихнуть. Радовался, наверное, что и меня сплавил, и бизнес твой только в рост пошёл, а теперь ещё и уверен точно, что меня окончательно доломал и нормальным сделал, таким, как бы сказать, идеальным мужем на продажу. И... — Рот закрой, — бесстрастно сказал альфа, глядя на сына столь пустым взглядом, что в его глазах вовсе не проглядывалась злоба, а читалось лишь выражение столь утомлённое, будто бы Дин уже пятый час заунывно пытался обсуждать бабочек, или чего похуже. — Ну-ну, не думай, что я это так просто оставлю. Я один здесь, без Аллена, но это не значит, что я не скажу тебе всё, что думаю о тебе и твоём отношении ко мне, — максимально разборчиво выдохнул Дин и для большего эффекта добавил, делая особенный акцент: — Алистар.       Альфа буквально весь побагровел. Смотря, как дёрнулись глаз и губа отца, Дин тяжело ощутил, что по коже идут мурашки, задевают синяк на плече, пугаются его, оббегают и скорее несутся дальше к кончикам пальцев. Однако, делая вид, что всё так и надо, что ничего предосудительного не сказал, Дин просто продолжил ранний ужин, хмурясь и запястьем поправляя очки, надетые по привычке. Алистар, глядя на сына, справился с приступом гнева, молча возвращаясь к трапезе.       Оба они внегласно решили, что продолжат этот разговор позже, когда сходят на кладбище, навестят им обоим очень родного, очень значимого человека, который, кажется, страшною волей стал их камнем преткновения, ведь всё могло сложиться совсем не так, но нынешний уклад их жизни был таков и неизменен.       После ужина Дин вернулся в комнату, собираясь уже на кладбище. Мысли все его были о том, как недавно он навещал отца-омегу Нейтана и как узнал его очень тяжёлую, жалкую судьбу, которая сначала даже казалась бредом сумасшедшего, но в итоге оказалась правдой. — Когда-нибудь мы его навестим вместе, — пообещал Дин. — Всё-таки я ужасно скучаю.       Он оправил ворот серой водолазки, взятой специально для того, чтобы прийти в подобающем виде на родовое кладбище. Хотелось ещё и прикрыть чем-то волосы, до того рыжие и яркие, что привлекали бы внимание пуще всего, учитывая контраст со строгой, монотонной одеждой, но никакого достойного головного убора Дин не смог подобрать, потому лишь непримечательно уложил крупные пряди, а стрелки вовсе рисовать не стал. — Хотел бы я услышать твоё одобрение, папа, потому что одобрения отца никогда не добьюсь, — фыркнул Дин, стоя перед зеркалом и протирая тряпочкой стёклышки в своих очках. — Поверить не могу, что он умел любить.       Но верить приходилось. Это даже немного злило, хотя более всего расстраивало, ведь ребёнок внутри такого взрослого омеги всё ещё хотел прощения.