Justin Bar

      Дорога на кладбище вела через вечерний, густо-синий сад, лишённый всякого листика и всякого цветка: деревья стояли обнажённые и обескураженные, кусты подрагивали и перешептывались, ещë не закутанные на зиму. Голубоватая луна, ярко их подсвечивающая, даже конкурирующая с остаточным, хладно-розовым закатом, вычерняла стволы яблонь и вишен, угольными делала веточки кустов, хотя белые фонари, установленные вдоль садовых дорожек, так и старались согнать чернь с мягкой коры. Дин смотрел на силуэты, украшающие сад, пытаясь разглядеть в них очертания давно забытых крохотных пейзажей, которые воскресали в памяти детскими воспоминаниями. Почему-то всё они были солнечные и тёплые, наполненные смехом и редкими играми с гувернёром, многие из которых не могли поспеть за неугомонным ребёнком, хотя искренне были рады, что маленький Дин не вспоминает о своём отце. Нет, он вспоминал, разумеется вспоминал.       Утомленный беготней в саду, маленький мальчик присаживался на скамейку под старой, уже не плодоносящей вишней, стягивал сандалии, хотя гувернёр смотрел на это чуть ли не со слезами, и поднимал ноги на скамейку. И смотря на зелёные, златые в солнечных лучах фруктовые деревья, побелённые и ухоженные, Дин просил гувернёра присесть рядом, а потом прислонялся к его боку, дожидаясь того самого момента, когда почти чужой ему человек скупо погладит по рыжим, немного жёстким волосам. И не было в крохотной жизни более приятного и радостного, чем эти скупые, неохотные поглаживания. Где-то покрикивала пустельга. — Отец снова не пришёл, почему? — каждый раз спрашивал маленький омега. — Разве он не обещал? — Кажется, не обещал, — отвечал гувернёр, все они отвечали одинаково. — А мне казалось, что обещал… А может его позвать? Давай… Давай сходим и позовём! — Думаю, что он занят, лучше нам посидеть самим, ты ведь всë равно устал и разулся, — убеждал мужчина, продолжая неохотно гладить мальчика по волосам. — Я надену сандалии, честно-честно! — Ну, чуть попозже, — сказал гувернёр.       Он прекрасно знал, что никуда они не пойдут, что Дин уже через пару минут будет сопеть в его бок, крепко держась маленькими, слабенькими ручками за его хлопковую рубашку. Только изредка мальчика пришлось бы поглаживать по волосам и по тонкому, худенькому плечу, поддерживая некрепкий, спокойный сон. Отражение его лежало бы на тонких, детских губах мягкой улыбкой. Сам мальчик бы чуть-чуть хмурился, нежно и мило, ощущая прикосновение к волосам, хотя в то же самое мгновение ему бы снилось, что сейчас он спит подле своего папы, что это его руки касаются волос, почему-то избегая ушка и щеки. Это было не так важно.       Эти воспоминания казались очень странными, немного даже надуманными, потому что не мог Дин вспомнить иного момента, где бы его хоть раз погладил по голове гувернёр. Он даже вдруг остановился посреди садовой дорожки, плотно запахивая серое пальто. Алистар, до того молча шедший рядом, тоже сбавил шаг и взглянул на сына, взглядом только спрашивая, почему тот не идёт. — Я… Вспомнил кое-что, — вздохнул Дин.       Его взгляд упал на скамью чуть позади. Влекомый неожиданным желанием, омега вернулся к ней и присел, складывая руки на коленях и глядя в сад. Сидеть было холодно: грыз вечерний хладный воздух, оцелованный осенью. Пред омегой развертывалась тёмная, подсвеченная луной и лампами картинка: оголённые яблони и вишни, но взгляд его был туманен и видел Дин лишь пышную зелень, увенчанную завязями фруктов и ягод. Наверное, он просидел так не более минуты и порывисто поднялся, игнорируя полный скепсиса взгляд отца. — Пойдём, — сказал омега, чуть даже напуганный спонтанностью своих желаний.       Более они не останавливались. Дин тихо шёл рядом с отцом, чаще всего смотря вперёд или себе под ноги, но иногда бросая неосторожные взгляды на альфу. В хмуром, густом синем свете Алистар выглядел чуть более молодо, чем обычно, а его расслабленное, задумчивое лицо казалось особенно мягким, а может и вовсе было таковым. Он шёл совершенно молча, сложив руки за спину, не оправляя лёгкое пальто, хотя вечерний, почти что ночной холод неприятно касался шеи и груди, прикрытой тёмно-серой рубашкой, вызывая мурашки. Дин, наоборот, пальто плотно запахнул и сложил руки в карманы, хотя сам того не заметил, уже непростительно долго рассматривая отца.       И не заметил омега, как они прошли весь обширный, даже излишне гигантский сад, и остановились у небольшой, увитой сухим плющом калитки. Она оказалась не заперта. Алистар тихо приоткрыл её, пропуская Дина вперёд первым, пропуская его в достаточно большой, уютный дворик. Дорожка в нём была всего лишь одна и проходила по центру, разделяя дворик на две половины. Правая была пуста и просто аккуратным рядком наполняли её миндальные деревья, что никогда из-за климата не дадут своих плодов, а будут лишь нежно цвести каждую весну. Левая же половина хранила несколько могилок, старых у входа и всё более молодых дальше, и несколько куда более старых деревьев миндаля. Общее запустение, голые ветви деревьев, кованные заборчики у каждой могилки и чёрные, глянцевые надгробия, где были написаны имена неотдалённых предков Дина, свежие цветы и зажжённые, масляные лампады — всё навевало какое-то умиротворение, лишённое холодной тоски, принадлежащей любому общественному кладбищу.       Смотря на все эти миндальные деревья, мимо которых проходили, Дин даже постыдился, что сам является носителем запаха их плодов. Но стоило остановиться у последней в ряду могилки, у самого свежего надгробия, где было вытеснено в мраморном чёрном камне «Лиам Брант» и его годы жизни, всякие посторонние мысли покинули голову омеги. Он смотрел на надгробие, но перед глазами всплывали образы, выхваченные цепким взором с фотографий, перед глазами стоял и улыбался очень красивый, очень молодой омега со светлыми волосами и зелёными, очень ясными, проницательными глазами, с очень ласковой, доброй улыбкой. И как обычно делал, как всегда мучился, Дин быстро подсчитал, сколько же прожил этот чудесный, необыкновенный человек. А умер он, когда ему было двадцать.       Приземлилась на надгробие маленькая, пёстрая пустельга. Она выпрямила крылья, хлопая ими, но затем притихла, с интересом разглядывая пришедших, которые так давно не навещали эту маленькую могилку. Дин сглотнул, рассматривая птичку с благоговейным страхом, ведь смотрела она ему прямо в глаза своими чёрными глазками-бусинками, моргала медленно и иногда голову клонила в сторону. Хотя вскоре взгляд перевела на Алистара, с тем же проницательным интересом разглядывая и его тоже. — Пять лет назад её тут не было, — тихо сказал Дин, будто птичка должна была быть здесь каждый раз, как они навещали бы могилку. — Красивая, — почему-то сказал альфа. — Кто это? — Кажется, что пустельга. — Алистар слабо пожал плечами, и птичка сорвалась с надгробия, устремляясь куда-то в сизую, чёрную даль, огибая только ветви миндального дерева.       Альфа и омега, отец и сын, вновь остались наедине. Молча они смотрели на чёрное глянцевое надгробие, украшенное именем, годами жизни, бликами лампад и отражением неба. Чёрное, усыпанное звёздами, как сотнями глаз, оно взирало на таких маленьких, таких одиноких людей, пришедших на родовое, очень уютное кладбище, где в гробах, будто в кровати на мягкой перине дремали их предки, среди которых один очень маленький, очень молодой омега, навсегда сохранивший свою юную красоту. Дин глядел на его имя, перечитывал его снова и снова, чувствуя, как увлажняются глаза: с первой буквы они наливаются слезами, но стоит взгляду соскочить с последней — мгновенно пересыхают. И так снова и снова, пока уже голова от того не заболела, заставляя поморщиться и взгляд отвести.       Показалось даже, что за спиной стоит чья-то очень изящная, аккуратная тень, но там, конечно, никого не было. Дин обернулся, вздрогнул и с какой-то детской надеждой на поддержку и успокоение взглянул на отца. Лицо альфы было, наоборот, полностью спокойно и расслаблено, казалось даже, что в свете луны и нежных лампад его щёки мягко мерцают, будто украшенные росой, и казалось, что сейчас смахнёт этот блеск чья-то невидимая, нежная рука, а её тепло будет знакомым и преисполненным ласки, такой болезненной, что вновь навернётся роса на глазах. — Ты меня так и ненавидишь? — спросил Дин, его щёки были полностью иссушены. — Обсудим это в другом месте. — Нет, ответь мне перед ним, чтобы ответ был правдивый, чтобы он услышал это тоже! — воскликнул омега. — С чего бы мне вообще тебя ненавидеть? — спросил альфа, возвращая к сыну пустые, чуть красноватые глаза. — Не смей перед ним лгать, отвечай на вопрос конкретно. — Рот закрой, глупый мальчишка! — зарычал Алистар, беря сына за горло.       Тут же закричала над кладбищем одинокая, пёстрая пустельга. Закричала до того пронзительно, что воздух застыл, испуганный её возгласом, её прошением о примирении. И долгие мгновения не возобновлялся ночной шум миндального дерева, особенно недвижимо горели лампады, молчала пустельга и молчали цикады — всё кладбище замерло, наблюдая за вновь развернувшей свои одежды проказницей-ненавистью, не желающей покидать омегу и альфу, сына и отца. — Почему ты меня ненавидишь? Почему? — отрывисто спросил Дин, глядя в глаза альфы. — Ответь мне перед ним, наконец-то ответь!       Сердце омеги билось безумно быстро, испуганное и натруженное, а от руки, лежащей на горле, кровь приливала к лицу, сбивалось слабое, сдавленное дыхание, но Дин всё равно непокорно смотрел на отца, словно бы более не будет шанса получить ответа на вопрос, который тревожил всю сознательную жизнь, который отрывками преследует многие воспоминания. — Почему ты меня ненавидишь? — Тринадцать лет. — Дин, не задавай глупых вопросов, я занят. — Отец звал гувернёра. — Почему ты меня ненавидишь? — Четырнадцать. — Мне не до глупостей, Дин. — Алистар вновь звал гувернёра. — Почему ты меня ненавидишь? — Шестнадцать. — Займись чем-нибудь, не отвлекай. — Почему ты меня ненавидишь? — Восемнадцать. — Не мешай, не будь ребёнком, у меня много дел. — Почему ты меня ненавидишь?! — Двадцать один. — Неужели так сильно, что готов меня продать?!       И сейчас, на тихом, уютном кладбище, украшенном лампадами и миндальным, обнажённым деревом, после крика пустельги и с рукой отца на шее, что сильно душит, Дин вновь спросил: — Почему ты меня ненавидишь? Разве я не подарок от него? Разве он не желал ребёнка? Разве он бы меня не любил? — Его не стало из-за тебя. Ты отнял у меня его, он был моим другом, моим мужем, моим возлюбленным, моей второй половинкой, частью меня, а ты забрал его! Ты не подарок, Дин, ты — проклятие! И я должен тебя любить и ненавидеть, ты — моя расплата за всё плохое, что я совершил в своей жизни. Как хорошо, что он тебя не видит!       Дин опустил руки, хотя до того сжимал запястье отца, будто пытаясь отстраниться и свободно вдохнуть, но это желание резко покинуло омегу. Он смотрел на Алистара, смотрел в его красноватые, сверкающие глаза, а к своему взору подступала пелена росы. Ощущение, что лицо искажается от приходящих рыданий, впилось в кожу и мускулы, но всеми силами Дин не давал соли и бисеру спуститься по своим щекам. Только слёзы текли: они срывались с ресниц, спускались по щекам, скатывались в уголки приоткрытых губ, оставаясь на языке пустым привкусом. — Как хорошо, что он не видит, кем ты стал, — тихо сказал омега.       Голос его не дрожал, хотя рыдания сотрясали тело, а слёзы не прекращали идти. Алистар опустил руки, глядя на сына с тем же выражением лица, что и он в ответ. Это было выражение полнейшего отчаянья, выражение боли. Это была скорбь. И Дин не смог стоять долго, потому, прижимая запястье ко рту, скорее сорвался с места, покидая кладбище, выходя в сад. Тошнота и слёзы подступали к горлу, хотелось впиться в запястье, разорвать его, но только заглушить всхлипы и рыдания, чтобы старые яблони не услышали их, чтобы старые вишни не увидели мгновенно опухшего лица, чтобы пустельга, провожающая глазками-бусинками, не взглянула в глаза столь потерянные, что напоминали бы разбитое зеркало, отразившее чёрный пепел.       Дин вернулся к себе в комнату и упал прямо там, соскользнул у двери, прижавшись к стене. Его всего трясло, слёзы шли, а он сидел, прижимал ладони ко рту, заглушая отрывистое дыхание и всхлипы, но они всё равно срывались сквозь пальцы, обжигали руки, царапали стены. Стягивая с плеч пальто, которое не снял в прихожей, бессильно отбрасывая в сторону, Дин согнулся, не отнимая более рук от лица. Он сидел тихо, только скулил и болезненно жмурился. Он сидел и убеждал себя, что давно знал ответ: узнал его в тот момент, когда в двенадцать лет догадался, почему же нелюбим, когда в двенадцать лет впервые спросил: «Почему ты меня ненавидишь?»       Он понял всё ещё так давно, но верил, отчаянно верил, что ошибся, что это просто строгость, что сам виноват, что дело всё в характере, в глупости, в том, что ему нравятся омеги, а не альфы, как любому нормальному человеку. Он хотел, отчаянно хотел свалить это всё на свою неполноценность, на своё уродство. Хотел верить, что всё же есть шанс быть любимым, быть нужным самому дорогому человеку, как бы сам Дин его не боялся, как бы не говорил о нём. Эту веру отняли. За окном кричала пустельга, и казалось, что она сейчас бросится в стекло, будет биться в него до тех пор, пока не попадёт в комнату или пока не умрёт.       А Дину было двадцать шесть, но как ребёнок он сидел и плакал, наконец-то лишившись веры, что отец его полюбит. Детская любовь слепа. Ей прошито, пронизано взрослое, отречённое тело, будто проткнуто в сотне, тысяче мест и расшито чрез эти гнойные дыры леской, а сейчас эту леску медленно вытягивают. И она рвёт плоть, режет мышцы и сухожилия, а от этого никуда не деться. Это тело будет мучиться, пока его не разрежет леской на самые крохотные, никому ненужные кусочки. Это тело будет наказано за слепую веру разума, за не менее слепую, детскую любовь.       Внезапное знание ударило в голову. Дин поднялся, проходя к зеркалу, руками опираясь на комод и почти соскальзывая, но резко замирая. Из отражения на него смотрел светловолосый, зеленоглазый мальчик, глаза его почему-то были заплаканы, но он улыбался, протягивая пальцы к стеклу. Казалось, что сейчас он вдруг выйдет из отражения, сможет вытянуть из зеркала руку, прикоснётся к солёной, украшенной росой щеке, и мягко успокоит. Этого не было. Дин держал руку на стекле, холодная, липкая ладошка проскальзывала по зеркальной глади. — Я не хотел, — прошептал омега и отнял руку от зеркала, касаясь теперь своего лица. — Я ничего этого не хотел, я не выбирал! Я не хочу напоминать о нём!       Рука непроизвольно метнулась к маникюрным ножницам, лежащим на комоде. Секунду пальцы путались в их кольцах, пока омега не раскрыл ножницы, сжимая их поперёк в ладони. Одно из острых лезвий впилось в ладонь, когда второе ожидало, что вот-вот и изуродует красивое, ненавидимое лицо. Дин секунду колебался, кровь выступала, просачивалась в сжатом кулаке и собиралась на ребре ладони, но омега не видел её, глядя лишь на своё отражение. И в отражении вдруг увидел отца. Казалось, что это иллюзия, обман собственного разума, который хотел вновь получить надежду. Иллюзия.       Но Алистар вдруг приблизился в отражении, беря сына за плечо и поворачивая к себе, разжимая его алые пальцы. Ножницы выпали, зазвенели, упав на пол, пачкая его в крови, за ними же устремились и слёзы. Дин вновь плакал. Он едва стоял, смотрел в отчего-то неспокойные глаза отца, не вырывался, хотя Алистар больно сжал плечо, оставив ещё один синяк. — Глупый мальчишка, — сказал альфа.       Голос его был тихий, оттого особенно низкий, с лёгкой, бархатной хрипотцой. Дин медленно сглотнул, прижимая к себе алую, кровоточащую руку. Собственный голос куда-то пропал, и повисла тишина столь пронзительная, что немного звенело в ушах, а слёзы, срывающиеся со щёк, выразились звуком бьющегося хрусталя. Не надеясь более ни на что, Дин прильнул к отцу, ожидая, что тот оттолкнет, вновь сделает больно, но ничего не было. Омега сам неожиданно заскулил и заплакал сильнее, чувствуя, что Алистар обнял его. И пусть его объятия жёсткие, неаккуратные, но они его! Слёзы почему-то только сильнее пошли, стоило отцу уложить голову Дина к себе на плечо, небрежно его успокаивая.       Он и сам забыл, когда последний раз успокаивал кого-то, когда просто так искал прикосновения к сыну, чтобы проявить хоть какую-нибудь жёсткую любовь, больше напоминающую обязательство. Этого не было так давно, может и вообще не было, ведь никогда Алистар не занимался своим ребёнком, просто отдав его гувернёру почти с первой же недели. Тогда занимались похоронами. Сидела на подоконнике с улицы маленькая, усталая пустельга. — Я не хотел, — прошептал Дин, — не хотел забирать его у тебя. Лучше бы он был жив, чем я.       Альфа ничего не ответил. В мягкой, холодной тишине было слышно лишь его густое сердцебиение, играющее какой-то собственный, неспокойный ритм, то нарастающий, то сбавляющий ход. Дин закрыл глаза, хотя из-под век так и сочились слёзы. Он закрыл глаза, слушая этот гул и думая только о том, что не было в его жизни более важных, более ценных объятий, пусть жёстких, пусть неаккуратных. И может есть ещё шанс, может стоит верить, что всё это было сказано сгоряча, не всерьёз? Дин так хотел верить, прижимая к своей груди раненную руку, пока сам весь, будто маленький, прижался к отцу. — Иди на кухню, пусть тебе обработают рану, — велел Алистар, когда пришло время уходить и слёз больше не осталось.       Дин кивнул, отступая на шаг и поднимая покрасневшие глаза к отцу. Его карий, тяжёлый взгляд выдавал усталость, накопившуюся в теле и душе, усталость, которую он никак не хотел признавать. — Иди и не делай глупостей, — сказал альфа, оправляя рубашку, где всё же осталось пятно крови.       Взглянув на него, Алистар нахмурился и дёрнул плечом, но сыну ничего не сказал, опуская взгляд к его руке, украшенной каплями сгустившейся крови и алыми разводами. Казалось, что вертятся у альфы на языке какие-то слова, что вот-вот и скажет он что-то, поставив точку в этой ситуации, сместив акцент с объятий на нечто куда более важное, но это не происходило. Он лишь вздохнул кратко, скользнув глазами по личику Дина, по его тонкому разбитому выражению, украшенному краснотой и остаточной солью слёз, но не сказал того, о чём думал, оставшись на кладбище в одиночестве, о чём думал, когда возвращался домой, о чём думал, когда решил зайти к Дину, и о чём подумал, увидев его перед зеркалом, в слезах и с ножницами в руках, поднесёнными к лицу. — Без глупостей, — только повторил он и покинул комнату.       Дин остался один, но долго не простоял. Омега взглянул на ножницы, лежащие на полу, зажмурился и надрывно засмеялся над своей глупостью, над секундным порывом полнейшей ненависти к себе, которая могла закончиться потерей этого прекрасного лица, которое кому-то нравится, которое кто-то любит. Ах, как глупо! Сжимая кулак, хотя кровь уже более не шла, он спустился на кухню, откуда только-только собрался уходить повар, закончивший с уборкой и распределением продуктов на завтра.       Охая, ахая и размахивая руками, бета обругал Дина, вызывая у него неловкую улыбку, и обработал его жалкую рану, стерев с ладони оставшуюся кровь. Дошло до того, что помог снять водолазку и застирать пятно крови, оставшееся на груди от касания. Дина же это всё не особенно тревожило, он улыбался, изредка мягко смеялся, но мысли его все были о недавно произошедшем и о том, что же задел он в душе отца такого своими словами, что внезапно надломил весь каркас отношений, выстроенный за долгие двадцать шесть лет. Нет, за двадцать один год, покуда Дин не вышел замуж и просто постарался забыть об отце. — Вы давно тут работаете? — спросил Дин, глядя на повара, что застирывал в раковине его водолазку. — Года четыре, — ответил мужчина. — Так долго. Обычно тут никто не задерживался, — задумчиво сказал омега. — Не больше года, а там отец снова набирал новых людей. Только почему он так делал… хороший вопрос. — У всех свои странности. Ваш отец хороший человек, этого достаточно. — Бета пожал плечами и о бок поправил рукав, закатанный к локтю, чтобы не намок.       Дин промолчал, смотря на свою ладонь, прикрытую бинтом. Он сидел на кухонном столе, в одних только брюках и без водолазки, потому густой, вечерний сквозняк холодил персиковую, гладкую кожу, вызывая на ней мурашки. Это навевало какое-то странное, очень лёгкое ощущение спокойствия. Никогда бы Дин не подумал, что дома ему будет так спокойно и так хорошо, несмотря на поход на кладбище, несмотря на разговор с отцом, несмотря на слабо раненную ладонь. Он просто сидел и улыбался, тепло сейчас вспоминая Аллена и думая, что же он делает, явно же не один этим вечером, вспоминал Дин, как же иначе, Нейтана, думая, чем мог он заняться, скучает ли. Сам Дин, конечно, скучал. — Вы тут надолго? — спросил бета. — На несколько дней, до выходных, а потом вернусь к мужу. — Дин слабо улыбнулся. — Ваш отец по Вам обычно очень скучает.       Дин обомлел, секунду просто глядя на повара, что застирывал его водолазку, но спросил: — Как Вы это поняли? — Как?.. Он недавно не мог найти себе места, на нас всех огрызался, а потом после нескольких поездок к Вам вдруг успокоился. Это же не совпадение?       Омега не смог удержаться и позволил себе лёгкий смешок, вновь смотря на свою ладонь. — Сложно сказать, — заговорил он, — у нас непростые с отцом отношения. Вот так.       На этом разговор был окончен. Дин получил свою стиранную водолазку, которой теперь нужно было лишь высохнуть, поблагодарил повара и ушёл к себе, удачно избежав встречи с кем-нибудь в не слишком подобающем для себя виде. В комнате уже было прибрано, ножницы лежали на комоде чистые, ждала свежая одежда на кровати. Дин даже нахмурился чуть-чуть, понимая, что отвык от этой чрезмерной помощи, ведь дома приходилось всё делать самому, кроме, наверное, уборки и готовки, потому что Дин готовить не умел, пусть и пытался научиться.       Переодевшись в мягкую, очень приятную к телу пижаму из ткани, которую Дин при всём своём желании опознать не мог, омега присел на кровать, но вскоре вовсе откинулся на спину, глядя в потолок. Хотелось спать, но сон не шёл, вытесненный из головы многогранными мыслями-шестернями, которые всё крутились и крутились, иногда скрежетали, причиняя лёгкую боль и снимая даже некоторую сонливость. Несмотря на ночь кричала над садом пустельга. — Завтра будет ещё более долгий день, — тихо сказал омега, вспомнив, что должен был прийти Андреас со своим мальчиком. — И зачем мальчик? Не для отца, так зачем? Я вновь что-то не понимаю.       Дин лёг на кровати нормально, полежал недолго на спине, повернулся на бок, ища позу, в которой провалится в сон. Мысли не отпускали. — Я скучаю…