***
Кабинет русского и литературы пронизан тишиной. Не слышно даже голосов с других кабинетов. Только что протрещал старенький звонок, оповещая о начале урока, но Кашин почему-то не носится на физкультуре, а сидит здесь и вымученно вздыхает. Он не желает здесь находиться, он устал от пронзительного взгляда классного руководителя. И почему Алексей Александрович молчит? Это наказание такое — сидеть сорок минут в сводящей с ума тишине и ничего не делать? Хорошая пытка, он оценил. Кашин показушно вздыхает и ловит взгляд филолога, наполненный даже не раздражëнностью, а какой-то усталостью и даже разочарованием. Не, на Кашина такое не действует. Этот взгляд может пристыдить какого-нибудь Корякова или девочек, но он точно не собирается поддаваться на эти трюки. — Дань, я понимаю, у тебя натура такая, хулиганистая, — Алексей Александрович поднялся со своего кресла, уперев руки в стол, и наклонился над учеником, принимая более грозный вид, — но выражать свой протест таким способом — дело такое себе. Математик, Владимир Сергеевич, — Губанов говорит это имя так мягко, что сам пугается своего тона. И, что самое главное, почему-то не чувствует желание прикусить язык за то, что вообще сумел выговорить его. — Да он!.. — Кашин перебивает его, снова вспыхивая огоньком обиды на систему и на математика. — Я говорю сейчас, — Губанов стреляет в него гипнотизирующим взглядом и в секунду заставляет заткнуться. Сам он весь напрягся, желваки заходили ходуном, и усталость с разочарованием, которые читались на его лице ещë минуту назад, резко испарились. Он чуть щурится, пытаясь не сорваться, а затем, выдохнув и проморгавшись, будто бы скидывая с себя всë отрицательное, продолжил будничным тоном. — Владимир Сергеевич тебе может и не нравится, может ты его и называл по-всякому, но он, во-первых, старше тебя, а во-вторых, от него твоë школьное будущее зависит. Если он тебе выведет после таких проделок два в полугодии, тебя попрут взашей из школы, и я не смогу тебя защитить, — секундное молчание отдавалось в ушах звоном после строгого тона. — Извинись перед ним. Губанов замолчал, оседая на кресле, вздохнул и крепко закусил нижнюю губу, раздумывая над чем-то. Кашин в свою очередь сидел тихо, бегал глазами по учительскому столу и желал испепелить каждую скрепку или ручку. У него даже вена на шее показалась — настолько он зол на сложившуюся ситуацию. Он не устанет повторять: он не любит математика. Теперь даже ненавидит. Да лучше его со школы попрут, чем он наладит отношения с Владимиром Сергеевичем. Не, лучше всë-таки звучит «Геевич». Ну, так Даня считает. — Даже интересно стало, какую ты мне кличку придумал, если Владимир Сергеевич — «Геевич», — Губанов недовольно качает головой и ждëт ответа, но Кашин только поджимает губы. — Какой-нибудь Алексей Аналександрович? От придуманной собою себе же клички даже смешно стало, но Губанов, воспользовавшись замешательством и паникой Кашина, успевает скрыть улыбку с лица. Кличка может и смешная, но если бы дети выдумали что-нибудь подобное и называли бы его за глаза именно так, то он бы рвал и метал. Губанов представляет, как Вове было не по себе от услышанного прозвища. Он, наверное, даже не ожидал такого от старших классов. Губанов даже почувствовал укол вины перед ним. Не хотелось бы, чтобы такого, по словам детей, талантливого учителя обижал именно его класс, да и вообще хоть какой-нибудь ученик, будь то семиклассник или одиннадцатиклассник. Дети отзываются о нëм, как о беспечном ангеле, но, увы, не все. Есть и подобные Кашину, но это уже дело не Губанова, а их классных руководителей. За неделю Лëша как-то подутих в своих чувствах и скинул всю вину на проделки судьбы. Он заставил себя считать Вову не как любовника на одну ночь где-то в прошлом, а как коллегу. Было тяжело, но теперь Лëша уверенно может сказать: он обижен на судьбу и не хочет видеть Вову, но принял этот вызов от сучки-вселенной и принял их каждодневные пересечения, как должное. Жаль конечно, что от других одноразовых любовников и любовниц удавалось сбежать навсегда, а от этого проныры не удалось, ну да ладно. — У вас нет прозвищ, — выдавливает из себя парень, стараясь слиться со стулом воедино, чтобы этот разговор закончился по причине внезапного исчезновения пацана. Но это не сказка, исчезнуть не получится, а значит и скрыться от пытливого взгляда мужчины — тоже. — А у него почему оно вдруг появилось, скажи мне? — Губанов навалился на свой стол грудью, став ближе к ученику, чтобы разглядеть его немного виноватое лицо. Кашин пожал плечами и ничего не ответил. Губанов устало выдохнул и отвернулся, отвлекаясь на уведомление телефона. Держать Данила в кабинете больше не было смысла, как и не было желания смотреть на него. Он жестом и коротким «иди» отпустил его. Хотелось посидеть в тишине, ни на кого не отвлекаясь, и продолжить рыться по просторам интернета в поиске какой-нибудь экранизации. Нет желания вести целый урок литературы у своего же класса. Хотелось забиться в угол и просидеть там весь урок, глупо втыкая на изображение проектора. Тихонько жужжал ноутбук, а кабинет, минуту назад заливающийся золотыми лучами тепла, резко похолодел. Губанов царапал ногтем ещë тëплую поверхность стола, подпирая рукой тяжëлую голову. Его уже давно посещают какие-то странные мысли, начинают снова мучить кошмары, как десяток лет назад, а будни превращаются в наихудший день сурка. Вот, знаете, такой день, который никогда не хотелось бы пережить ещë раз. Ленивый, тяжëлый, наполненный постоянными головными болями и трепьëм нервов. Он уже взрослый человек, скоро пойдëт четвëртый десяток (от одной мысли об этом кровь стынет в жилах), а всë ещë не научился стойко переносить такие дни. Ситуацию постоянно ухудшают какие-нибудь мелкие проказы и проблемы его класса, а сегодняшний случай с математиком и Кашиным просто сорвал куш. Но это его обязанность — таскаться за детьми, решать их проблемы, помогать, воспитывать. Он взял на себя эту ношу, будучи в трезвом уме, а значит винить кого-то или что-то не получится. Сил нет. Снова голова разболелась.***
— Да не поставит он тебе двойку, чего ты завëлся? — Илья преободряюще хлопает Дениса по плечу и старается взглянуть на чужое лицо, прикрытое свисающей вниз чëлкой. — Это не географичка, которая за каждый звук может еë впаять. — Ты че, не видишь, что он вообще не в настроении? — Коряков кивает на классного руководителя. Илья поджимает губы и глядит в сторону учительского стола. Алексей Александрович хоть и был повëрнут к доске, смотрел на изображение проектора, но взгляд его был полупустым и даже глупым. Он совершенно не здесь, будто бы спал с открытыми глазами, но на смешки и голоса реагировал, прося быть потише. Обычное для человека залипание выглядело на лице Алексея Александровича пугающей маской. Он практически не моргает, амëбно смотрит в одну точку и молчит, хотя обычно старается комментировать происходящее на экране, чтобы ученики не терялись в повествовании и успевали что-то записывать. — По-моему, ему совершенно похуй на отсутствие всего. Ему так, чисто поворчать надо было, — Илья наконец отворачивает голову от классного руководителя и смотрит на совершенно пустую чужую половину парты. Денис собирался второпях и забыл даже тетрадь по литературе, нечего говорить и об учебнике. — Я тебе потом конспект дам, не ссы. Вообще-то Денис хотел попросить их у Арины, но об этом он решил умолчать. Глаза Дениса обречëнно уставились на доску. Его настроение явно испорчено, и даже мемы, которые Илья подсовывал ему под нос, похихикивая, его не веселили. От такого расклада дел и настроение Ильи упало до нуля. Если Денис не хочет даже с мемов смеяться, то дело плохо. Коряков поджимает губы и немного отодвигает свой стул к краю парты, как бы показывая, что оставляет друга в покое, и бездумно листает ленту и даже не вникает в смысл картинок, хоть его там и не было. Ему так хочется помочь! Так хочется согнать эту пелену расстроенности, что он готов из кожи вон лезть, но Денис не хочет эту пелену сгонять. Илья больше не старается и не лезет, оставаясь в скверном расположении духа до самого конца учебного дня. — Владимир Сергеевич! — Слышится детский голос из коридора, и женская половина класса похихикивает, отвлекаясь от фильма, впрочем, как и Алексей Александрович. Он вскакивает с места. Им движет что-то неведомое, желающее, чтобы Лëша что-то спросил у математика, но спрашивать нечего. В голове нет ни одного вопроса, даже слов никаких нет, он просто идëт на звук ласкового голоса, обращающегося к семикласснику, и не видит перед собой ничего, потому что головная боль подсовывает ему рябь и потемнение. То же самое им движело в клубе две недели назад, и ничего хорошего ему это не принесло, кроме двадцатиминутного кайфа. Но даже с осознанием этого он продолжает свой мерный шаг. На выходе из кабинета он стряхивает все неприятные ощущения и даже придумывает, что спросить, закрывая дверь кабинета, чтобы не отвлекать детей от просмотра ставшего вдруг скучным фильма. Намного интереснее, куда это Алексей Александрович пошëл! К математику, с которым его ни разу не замечали! Даже в учительской они сидели по разным углам, а через мгновение кто-то из них вставал и уходил. Губанов сделал буквально пару шагов и остановился за спиной математика. — У тебя уже седой волос вылез, — без намëка на усмешку проговаривает филолог, наблюдая за тем, как математик дëргается и оборачивается, испуганными, огромными глазами впиваясь в лицо напротив. Губанов наблюдает эти глаза уже не в первый раз, и каждый раз в сознании возникает картинка, как они закатываются от удовольствия и неощущаемого ранее кайфа. По телу бежит электрошок, но сердце не сбивается с привычного для себя ритма. — Чего тебе? — Вова меняется в лице, скрывая испуг и выставляя настороженность, недоверие. На Вову смотрят два съедающих собою зрачка, глядя в которые он чувствует себя ещë более беспомощным, чем в закрытом Кашиным кабинете. Он невольно втягивал носом знакомый аромат и также невольно наслаждался им. От ощущения этого аромата что-то неприятно кололо в груди, и вдруг стыд, который он почему-то не испытывал в ту ночь, накатил на него огромной волной. Вова думает, что почти смирился с тем, что работать ему придëтся буквально через стенку с тем, с кем не очень-то хотелось пересекаться. Но чем чаще он об этом думал, тем больше становилось ясно, что смириться до конца не получается. Может, через месяц или два это забудется, и Вова спокойно вдохнëт разряженный воздух, но пока и намëка на это нет. Его каждый раз пробивает дрожь, когда в глаза бросается чужая чëрная рубашка или в моменты тишины слышится знакомый строгий голос. — Слушай, я промыл мозги Кашину, но не уверен, что он что-то уяснил, — Губанов, не стесняясь, смотрит в чужие глаза, изучает радужки и невольно даже спускается на губы, но затем одëргивает себя. — Ты подойди, если он будет пальцы гнуть, ладно? Вова поджимает губы, а через мгновение вскидывает брови и отворачивается. Во-первых, он не может вынести этого взгляда, а во-вторых, предложение кажется ему глупым. Он никогда, слышите, никогда не планировал, не планирует и не будет планировать идти к кому-то и жаловаться. Если бы его из заточения вызволил не Губанов, а какой-нибудь другой учитель, то Вова бы и не подумал идти к филологу. Гордость это или нет, но он вообще не хочет, чтобы его проблемы с учениками решал кто-то третий. Он должен воспитать себя так, чтобы такие ситуации вообще не возникали. Вова не маленький, он справится сам, даже с Кашиным, просто дайте ему время. — Владимир Сергеич, — Губанов, видя на чужом лице еле заметную насмешку и явный отказ от предложения, набирает в грудь побольше воздуха. — Это рабочие отношения, давайте оставим всë личное на потом, если это имеет хоть какой-то смысл вспоминать. — Алексей Алексаныч, — Вова вздыхает, не возвращая взгляда на филолога. — Я и сам справлюсь, — он отвечает спокойно, даже равнодушно, будто бы выгнав все мешающиеся мысли из головы, — просто дайте время привыкнуть к подобным… кадрам, — Вова обрисовывает ладонью круг в воздухе. — Весьма храбро, — качает головой Лëша. — Я тоже так думал, мол, зачем кому-то говорить об этом, а через полгода чуть не загнулся, — пронзительный взгляд испепеляет, но не берëт разум Вовы под контроль. Математик не поддаëтся этому гипнозу и думает, что это какая-то глупая сказка, чтобы его запугать. — Я тебя услышал, — Вова переходит на «ты» совершенно случайно, но Губанов даже бровью не ведëт. — Разберусь как-нибудь. Сам. Губанов последний раз заглядывает в чужие глаза и, поняв, что сказать им обоим больше нечего, разворачивается и уходит в кабинет, тихонько прикрыв за собой дверь. В коридоре Вова остаëтся совершенно один. Он не чувствует ничего отрицательного в душе. Он будто бы вообще ничего не чувствует, залипнув на качающуюся ветвь пожелтевшей рябины. Солнце снова вышло, но тех радости и лëгкости, какие появлялись летом, оно не принесло. Только почему-то стояла обида на слова Губанова. Не верит, видите ли, что Вова сможет одолеть обнаглевших школьников. Но математик не пальцем деланный! Он ещë всем нос утрëт, в особенности Губанову. Нет, ему в первую очередь, а потом всем тем, кто в него не верит. До звонка буквально минут пять, и он готов принять в свой кабинет очередной класс, но в груди что-то размашисто пляшет и сбивает дыхание. Какой же одеколон у Губанова вкусный, сука, так и стоит под носом. Оставшиеся пару уроков проходят слишком быстро. Вова только успевал оглядываться на часы и удивляться. Было, конечно, ощущение, что это уже не тот день, который начинался утром. Это уже другой день, в котором у Вовы полно сил. Его мозг сегодня крайне странно работает: время то тянется, как жвачка, то летит. А ещë Вова сваливает всë на насыщенность событий. Он слишком много сегодня успел: и немного опозориться против своей воли, и чайник купил, и домой заехал посреди дня, пусть и на секунду, и даже с Губановым умудрился поговорить. Последнее до сих пор не давало покоя. Последний их диалог, произошедший неделю назад, был неприятной стычкой, а сегодня был бы очень даже приятным, если бы не вовина гордость и немного смущения. Математик щетинился, защищая своë достоинство, но в то же время ощущал сдвиг по фазе от одного лишь аромата чужого одеколона. А ещë Губанов углядел его новенький седой волос, и это как-то даже бесит. Неужели он так заметен на фоне тëмной копны? Даже неудивительно, что он появился. Стресс на фоне работы, неожиданно появившийся страх перед профессией и учитель русского. Всë сбилось в одну кучу, как бельë в стиральной машине, и крутилось в бедной уставшей голове, дребезжа и стуча об череп. Крутится ли сейчас? Конечно же да, но Вова начинает привыкать и уже не замечает противного стука. Всë начинает входить в привычную колею, наполненную вечным стрессом, ранним подъëмом и поздним возвращением домой. — Бля, как же я вас ждал, — бурчит под нос Вова, обращаясь к выходным. Он покуривает сигарету, тут же бьëт ногтëм большого пальца фильтр, но пепел не сыпется. С его окна вид совершенно отвратительный — двор. Вечно пустой и тихий, некрасивый и тесный, а больше отвратных красок в него добавляется в период тепла, когда в детском домике сидят не дети, а алкаши. Хорошо хоть, что поножовщину не устраивают. Вова делает тяжку и упирается взглядом в окна напротив. Грустным, уставшим взглядом. Вова это прекрасно осознавал, потому атмосфера становилась с каждой секундой всë гнетущее. Голова всë никак не может отдохнуть. Нейроны мозга не могут угомониться. В памяти всплывает всë самое ярко-хуëвое, то, что хотелось бы забыть. Между мерзкими детскими воспоминаниями и жизненными неудачами просачивается и Губанов, не желая задерживаться надолго, но Вова зачем-то ловит эту мысль за хвост и не отпускает. Можно ли расценить их ночь, как ошибку? Одну огромную ошибку, которую хотелось бы не совершать, если бы была возможность изменить прошлое? Вова не понимает. Он падает из крайности в крайность, не имея возможности здраво оценить ситуацию. Она не поддавалась трезвому мозгу. Только пьяный Вова мог оценить свои такие же пьяные поступки, но напиваться он уж точно не хочет. Сигарета дотлела. Стоит поджечь вторую. Чувствовал бы Вова смущение в разговорах, если бы они не были прежде знакомы и не проводили ночь в отеле? Да. А познакомился бы Вова с Губановым, если бы тот попался на сайте знакомств? Однозначно да. Его внешность сильно роляет. Хотел бы Вова повторить ту ночь, но с тем условием, что они больше никогда в жизни и на том свете не пересекутся? То есть, реально никогда, как две параллельные, а не так, как вышло в первый раз. Вова недолго ломается между здравым смыслом и своими чувствами, наконец отвечая положительно. Он бы повторил, но сгорел бы от стыда, если бы посмотрел в чужие глаза вне постели. После ещë нескольких минут размышлений разум наконец очищается от пелены пошлости, возвращая Вову на землю. Он не понимает, какие чувства его вдруг наполняют, но от них холодеют руки и спина, а в голову приливает кровь. Есть такое явление (Вова читал пару статей, просто на глаза попались, ничего более), как привязанность к первому половому партнëру. Пусть Губанов не первый в плане половой жизни, но в плане нестандартной половой жизни — точно первопроходец. Вкупе с его внешностью и чем-то приятно-звериным в постели тут не только привяжешься, тут обвяжешься и задушишься. Так вот почему Вова не может избавиться от его постоянного присутствия в собственной голове. Рад ли он этому, особенно после обдумывания вчерашней формулы влюблённостей? Он рад, что она реально работает, но не рад, что работает в сторону ебучего филолога. На языке горечью чувствуется безысходность. Вова горько усмехается и, уперев локоть в подоконник, падает лицом в ладонь. Лоб и щёки горят, а голова вдруг успокаивается, и в ней становится пусто, будто в изолированной комнате. Только эхо, напоминающее, что он всё ещё жив и нужно вернуться в реальность, чтобы не оглохнуть от собственного сердцебиения. Вова надеется, что он преувеличил свои чувства и эмоции, но сознание, что зациклилось на одном лишь моменте, доказывает обратное. А он просто не верит. Отметает мысли и курит дальше, будто бы никакого атомного взрыва в голове и груди не было. Нужно лечь спать. А Вове ничего более и не остаётся. Кот где-то болтается, самостоятельные седьмого класса он забыл на работе, в горло и кусок не лезет, а лента новостей зачитана до дыр. Срываться и ехать куда-то, чтобы найти приключений на жопу? Нет, спасибо, уже проходили такое, запомнили. Никаких больше клубов. Если Вова раньше был противником употребления алкоголя в одиночестве, то теперь станет ценителем данного ритуала. Лучше уж спиться, чем забивать себе голову всячиной. Он всё делал в одиночестве, и не стоило от этого отвыкать даже в плане распития алкоголя. Он так был воспитан, настроен, как робот, на самостоятельность. Если не он, то кто? Вова старался забыть, но в голове, как какой-то чип с программой, сидело слово отца: «сам». Никто ему не поможет, никто не справится с его проблемами лучше, чем он сам. «Сам, сам, сам» — повторялось в голове, как молитва. Самостоятельность — залог успеха. Если Вова вдруг сделает что-то грандиозное, и его спросят, мол, кто ему помогал? А он ответит: «я сам». Сам, сам, сам. В какой-то момент своей жизни он потерял значение этого слова, но привычка так и сидела, и её не выкорчевать. Вова расценивал её как сорняк, но потом понял, что это бесполезный, но зато красивый цветок. Сорняк — растение совершенно бесполезное и даже бесячее, а самостоятельность — это далеко не сорняк. Ну и что, что он не нуждается в помощи, это ведь реально плюс! Один огромный и крутой плюс, но Вове некому объяснить, что этот плюс может обернуться в минус в любой момент. Были, конечно, те, кто пытался вбить это ему в голову, но Вова отмахивался, не веря ни единому слову. Так сегодня было и при Губанове. И даже его близкая подруга пыталась втолдычить ему это в голову, но толку тоже не было. Отец подарил ему то, от чего он уже никогда не избавится. А самое страшное — он страдает от этого и будет страдать, но замечать это даже в упор не будет ни-ког-да.***
— Владимир Сергеевич, — Татьяна Денисовна улыбается так, будто бы только что вернулась с отпуска. Её улыбка даже смутила, но Вова решил не придавать этому значения. Ну мало ли что случилось в жизни у человека? Улыбается и хорошо. — Вы сейчас куда? Вова даже не понимает, как оказывается в кабинете директора. Стоит на ковре, сложив руки за спиною, и ждёт. В глазах почему-то всё мылится. — В кабинет идёшь? Через Алексея Александровича пройди, передай ему это, — она протягивает какие-то бумажки, приподнимаясь со своего стула, и всё так же улыбается. Вова подчиняется не только потому, что Татьяна Денисовна — начальница, но ещё подчиняется и улыбке. Его почему-то она зацепила. С хитрецой и добром, непонятно как совмещающимися в тёмных глазах. Он принимает бумажки и отвечает такой же улыбкой. Но как только он выходит, то встречает лишь тёмные школьные коридоры, а светлый кабинет директора резко забывается. Он идёт по лестницам и коридорам уже достаточно знакомым и старается не свернуть с пути. И почему передачу документов Губанову поручили именно ему? Ведь есть секретарь, бездельно сидящий в своём кресле. Почему она не отнесла? Математик хотел было поймать какого-нибудь школьника и сунуть документы ему, чтобы самому не заходить к филологу, но коридоры совершенно пусты. Видимо, идëт урок, и скинуть свою обязанность на школьника не получится. А жаль. Стучится ровно три раза и, не дожидаясь ответа, открывает дверь. Ему так хотелось побыстрее расправиться с этим делом, что он даже поборол своë смущение. — Алексей Александрович, — Вова показывается в щели и протягивает руку с бумажками, которые он даже не удосужился рассмотреть. Ну, так, ради интереса. — Слушаю, — Алексей Александрович резко оборачивается, будто бы ждал прихода математика. Он улыбается. На нëм нет каменной маски, которая обычно пугала. А вот эта улыбка уже напрягает. Он еë никогда не видел. Губанов никогда не смотрел на него с улыбкой. — Давайте. Он поднялся с места и, подойдя к двери, шире открыл еë, первым делом не принимая документы из чужих рук, а обращая внимание на лицо математика. Взгляд вроде тëплый, но оценивающий. Глаза сощурены, бегают то вверх, то вниз, а потом губы его искривляются в довольно доброжелательной улыбке. Математик чувствует себя вещью под таким пристальным взглядом. Дорогой вещью. Как-то даже не по себе. Вова напрягается, но не уворачивается от губ. Ему что-то не даëт это сделать. Он чувствует, как губы мажут по щеке, а затем касаются приоткрытых от шока вовиных. Он хочет отвернуться, но тело будто покрылось бетоном, не дающим даже моргнуть. И что он себе позволяет?! Мало того, что позади него полный класс, так ещё и целоваться лезет! Вова, честно говоря, вообще нихуя не понимает, но не может не согласиться, что чужие пересохшие от бесконечной болтовни губы — ощущение довольно приятное. Особенно, если человек умеет целоваться. — У тебя следующим тоже окно? — Губанов отстраняется и смотрит спокойно, будто никакую хуйню сейчас не сотворил. — Да, — на автомате отвечает Вова, глядя в горящие глаза. Он до сих пор не понимает всей ситуации, но ему и не дают на ней концентрироваться. Всë будто в тумане. Глаза напротив мигают нездоровым блеском, сводящим Вову с ума. Сознание твердит: «это какая-то хуйня, не верь и не поддавайся, уходи», а тело наоборот, совершенно не поддаётся своему хозяину. Его бросает в жар от каждого чужого движения, бросает в холод от взглядов учеников. Он совершенно ничего не понимает и даже паникует. Его плеч мягко касаются чужие ладони и разворачивают, будто бы отправляя в свой кабинет, в кабинет математики. Вова доходит до двери, чувствуя себя так, будто бы он оказался в настоящем абсурде, но эмоции, которые он почему-то сейчас испытывал, были исключительно положительные. Он себя не понимал. Он впервые почувствовал страх при Губанове. Очень напрягают спазмы в животе. Вова ещё больше не понимает свой организм. То двигательная система навернётся, то боли какие-то… Вова успокаивает себя лишь тем, что эти неконтролируемые события почти не вызывают желания всё это как-либо прекратить. Ему даже интересно стало. Математик бесится только со своего странного ощущения. У него будто бы раздвоение личности. Дверь за спиной хлопает, пока Вова, уперевшись тупым взглядом в свой стол, стоит как вкопанный. Семенюк даже не понял, как вошёл в собственный кабинет. Просто оказался у стола. Он и повернуться не успевает, как его хватают за талию и тянут назад. Вова и взвизгнуть не успевает, как оказывается прижатым к чужой груди. Дыхание сбивается, и огромные глаза, глядящие в пустоту перед собой, загораются. Он резко покрывается мурашками, а затем испариной. Чужие ладони проходятся по животу, а через секунду поднимаются к груди, без церемоний расстёгивая верхние пуговицы рубашки. Шок, смешанный с резко возникшим возбуждением снёс голову. Кровь разгоняется и скапливается в двух местах: в голове и в паху. Он оказывается на столе, прижатый чужим неконтролируемым напором и страстью, от которой здравый смысл выл от страха, а неподвластные ему эмоции — это комок удовольствия и желания. Вова хочет вскрикнуть от возмущения, но изо рта вырывается только полустон. Он пытается сопротивляться, защищаться, но руки как назло снимают чёрную рубашку с чужих плеч. Паника начинает сильнее бить по вискам, град пота течёт по лбу и шее, серая рубашка вся сырая. Его жмут к столу, одним движением руки убирая всё лишнее со стола методом скидывания на пол. Эта же рука в миг дерзко хватает за затылок, впивается ногтями и тянет на себя. Требовательные губы кусаются, и в этот момент здравый рассудок выключается. Остаются только неконтролируемые движения, эмоции, чувства. Кажется, что это не его тело освобождают от одежды и не его сейчас будут опять совращать, но уже в его собственном кабинете. Он невольно утыкается лицом в чужое плечо, пытается вдохнуть тот самый возбуждающий аромат парфюма, чтобы полностью отключить себе голову и включить только инстинкты, но вместо знакомого и сводящего с ума, желанного аромата он чувствует лишь запах шерсти. Что-то щекотит его нос, душераздирающе орёт на ухо вместо ранее слышимых знакомых рыков. Всё в миг туманится, рябит, а звуки вдруг исчезают, сменяясь на кошачье мяуканье. Вова раскрывает глаза, от шока вдыхает полной грудью душный воздух и молча, без каких-либо движений смотрит в кошачьи зелёные глаза, уставившиеся на него голодной мольбой. Он весь в поту, ему жарко до безумия, дышать нечем, и он откидывает тяжёлое одеяло в сторону, в голове прокручивая ту картину, которую видел ещё секунду назад. Вместо кабинета — его квартира, вместо брюк — недоразумение. Он чувствует себя подростком, смотря вниз. Возбуждение всё ещё стоит пеленой перед глазами, но он прекрасно осознаёт всё случившееся — у него стоит, как у подростка. Блять, перед собою же стыдно. Теперь сравнение со школьником приобретает нотки правды, которую Вова принимает и устало валится обратно на сырющую подушку. Простыня под ним насквозь сырая, ему холодно из-за испарины на теле. На морде кота видно лишь возмущение и недопонимание, а на лице Вовы страх и стыд, только непонятно перед кем именно — перед собой или перед Губановым. Осознание приходило долго. Вова весь день болтался на своих тридцати трëх квадратных метрах и не мог согнать с головы воспоминания сна. Он становился мыльным и всë сильнее забывался с каждым часом, но ключевой момент больше никогда не покинет его головы — он в этом уверен. Стоило только подумать о Губанове вечер, и шальное сознание подсунуло ему такое, что даже в зеркало смотреть страшно. Он взглянул лишь один раз, и первое, что бросилось в глаза — ещë один поседевший волос.