марафон по чувствам

      Было ли утро понедельника добрым после двухдневного запоя? Нужно спросить об этом у Губанова попозже, а лучше вообще не спрашивать. Он не знает, зачем выпивает так часто и затяжно. Он не чувствует мании к алкоголю, может провести выходные, будучи трезвым, как стëклышко, и при этом ни разу не взглянуть на бутылку. Он не отводит душу, потому как за полтора месяца снова привык к стрессовым ситуациям, он просто убивает скуку и время. Паранойя всë ещë правит его головой, и он не суëтся в клуб, боясь встретиться с теми, кто может его узнать, кто может разглядеть его недостатки. Он пьëт в одиночестве и блаженно лыбится в экран ноутбука, досматривая очередное глупое шоу.       Он по инерции является на работу и натягивает деловую маску. Он всë так же исправно разгребал дела своего 10 «б», не забывая проводить с некоторыми профилактические беседы, требуя взяться за голову и стуча кулаками по столу.       Спустя полтора месяца все начали узнавать привычную манеру классного руководителя, потому физкультуру уже никто не прогуливал, ибо теперь Губанов стал таким же строгим, каким его привыкли видеть круглый год. Лучше подчиниться системе, чем страдать от испепеляющего взгляда Алексея Александровича. Но Губанову всë равно приходилось их метать. Он требует идеальной дисциплины.       Кашин всë ещë не мог смириться со своим положением. Он всë ещë ненавидит математика и всë ещë не может объяснить: почему. Ну как объяснишь, если это откуда-то изнутри идëт, из души? Даня готов жизнь отдать, лишь бы насолить математику, лишь бы устроить всë так, чтобы тот молчаливо, будто бы принимая поражение, смотрел на него уставшими глазами и через секунду опускал их. Кашин видел, что Владимир Сергеевич неожиданно ослаб, сбавляя хватку, которой сжал ученика в первый же день. Он не понимал, чем это вызвано: им или другими событиями, но не упускал возможность брякнуть что-то порой даже обидное. Кашин понял, что математик не ладит с Губановым, что ни единая его выходка не доносится, что он здесь теперь главный.       Вова чувствует, как всë медленно начинает засыпать, погружаясь в мерзкую и глубокую дрëму, чувствует, как силы, которые в сентябре ещë могли течь по венам и толкать его на работу, которые могли противостоять не самым идеальным ученикам, постепенно засыпают. Математик не может с прежней бодростью встать с утра, не может продрать глаза и даже поднять руку, чтобы ощутить сухой кожей ладони мягкую рыжую шерсть под боком. Чаще всего он переворачивался на бок, укутывался в кокон из одеяла, тревожа сон кота, и спал дальше, дожидаясь последнего будильника, а потом нëсся до машины, как ошпаренный, смахивая с лобового сырую жëлтую листву. А приходя на работу с рюкзаком на плече наперевес, прятался в своëм кабинете и ждал. Он жил от звонка до звонка, часто путая классы, но отдавал себя всего объяснению новой темы или повторению старой. Тратил себя на проверку всяких контрольных и самостоятельных, не допуская того, чтобы из-за его неоднозначного и сонного состояния страдали оценки и знания детей. Непозволительно забивать болт на свою работу. Он обязан. Он должен, пусть даже перед ним 10 «б» со своими дебильными самолëтиками, летающими исключительно тогда, когда Вова отвлекался или поворачивался к партам спиной.       — Ебучие функции, доебали, — фырчит Денис, подписывая вариант на двойном листочке. — Слушай, может просто погуглим? — Он поворачивает голову на Илью, с которым они теперь сплотились не только на русском, но теперь ещë и на математике. Денис уже не переносил шум, исходящий от Кашина, потому слëзно попросил Илью сидеть с ним. Стоит ли упоминать, что Коряков и без этих жалоб на Даню готов был чуть ли не на середине урока пересесть к другу?       — Ты же знаешь, что у Володи ничего не спишешь, — Илья переписал первое уравнение и, отвлекаясь от листочка, наклонился к другу, чтобы не создавать шум и получше разглядеть чужой вариант. — Так тут делов-то! Мне тоже лень, так а чего делать?       В плане контроля за честностью написания всяких работ Вове не было равных. Зоркий глаз бегал по классу редко, но всегда натыкался на нарушителей, скрывающими под партами телефоны. Он делал замечание спокойно, и от этого спокойствия странно холодело в груди и сердце билось раза в три сильнее обычного. А ещë Семенюк терпеть не мог, когда во время контрольных телефон пусть и был на столе, но не был перевëрнут экраном вниз. Вова принципиально подходил и переворачивал его, если был уверен в честности ученика, что тот не будет им пользоваться. Просто для собственного успокоения. А если уверен не был, то просил убрать куда-нибудь подальше, чтобы смартфон не мозолил глаза ни ему, ни самому ученику.       Перешëптывания на последней парте сработали для Вовы сигналом «sos», он поднял взгляд именно туда, обнаружив Корякова слишком заинтересованным чужим вариантом. Это, конечно, не повод лишний раз поднимать свою задницу со стула, но математик приподнимается, наблюдая за тем, как Илья резко реагирует на это движение и, смекнув, вернулся в нормальное положение, перевернув телефон экраном вниз.       — Это что? — Денис кивает на чужой телефон и заинтересованно разглядывает листок в клеточку, который так и пылился там с сентября. Илья даже забыл о нëм.       — Не помню, — отмахивается Илья, чувствуя себя пойманным на месте преступления и зажатым сразу двумя угрозами в угол. Первая угроза — математик, вторая — интерес Коломийца.       Вова удовлетворённо опустился на место, когда перешëптывания утихли. Он мог допустить их, потому что Денис с Ильëй пусть и шептались, но безукоризненно выполняли свою работу. В какой-то момент математик даже задумался и замечтался, предполагая, что будь он их ровесником, то стал бы им другом. Ещë пару месяцев хороших отношений, и у них, быть может, получится крепкая дружба между учениками и учителем, но пока этого не наблюдалось. Они отчасти побаивались Владимира Сергеевича, без сомнений называя его лучшим математиком за все их десять лет обучения. Они любили математика, а математик был в них уверен всегда и во всëм. Вова подозревал, что это из-за небольшой разницы в возрасте.       — Покажи, — просит Денис, указывая ручкой на чужой телефон. — Там стихи?       — Я же говорю, не помню, отстань, — Коряков отмахивается и приступает к первому заданию, переписывая условие.       Провести два урока подряд, да ещë и у 10 «б» — это сильно. На первом контрольная по теме, которую он разжëвывал почти два месяца, а на втором новая тема. Что-то стукнуло ему по голове, и он решил, что может сразу начать проверять, чтобы потом не сидеть до полуночи. Семенюк не делал выëбистые варианты. Он перерыл две методички, перелистал задачник и убил на всë это дерьмо половину своего сна. Было ли ему обидно, когда, открыв работы Кашина или его дружков, он увидел сплошные рисунки и игру в крестики-нолики на целую страницу? Да, обидненько. На нервы действуют смешки за спиной, у доски, бесит бурчание Кашина, пытающегося сорвать урок, неимоверно бесит всë. Вова хочет заклеить себе рот самым крепким скотчем, чтобы случайно не начать орать матом, выплëскивая злость. Именно злость, а не обиду. Он давит обиду в себе, выводя очередную двойку за каракули.       Кажется, он и правда ошибся с выбором профессии. Или ещë просто не смог заслужить уважение? Может, ещë слишком молодой? Да чëрт его знает. Но понятно одно: сейчас он точно разочарован в себе, а не в детях. Неожиданно в груди поселился страх того, что он настолько слаб без энтузиазма, что кончился буквально за два месяца. Волнами накатывает отчаянье. Хорошо бы прямо сейчас взять себя в руки, забыть о растраченных на подготовку силах и безжалостно ставить двойки, но он шëл учителем не для того, чтобы практиковать рисование лебедей на листках с контрольными. Он шëл учить и пробуждать тягу к знаниям! Но обернулось всë как всегда хуëво. Самое страшное, что его тяготило, это фраза: «я не справляюсь».       Тихо поднявшись со своего места, оставив испорченные листы для контрольных, он направляет взгляд на доску. Мыльный от обиды взор пробежался по абсурдному и неверному решению.       — Два, — выносит приговор математик, в ответ получая невинную улыбку. — Денис, — в горле встаëт противный ком, и голос делается хриплым. Вова прочищает горло и вновь отворачивается от доски, складывая руки на груди.       Денис тему, слава богам, понял, потому уверенно поднялся из-за парты и зашагал к доске, схватив мел ещë перед тем, как остановился. Он знает, что куда и как писать. Для Вовы это сейчас единственная отдушина. В Коломийце умещалось не только уважение к учителю, но ещë и знание его предмета. Пока мел коротко и часто постукивал по доске, Вова сверлил взглядом внутренний двор школы, на котором не было и намëка на что-то живое и яркое. Только серость, только морось. И это ещë осень, а впереди не то что год, впереди три года работы здесь, а уволиться он просто-напросто не может. У него просто нет денег, чтобы оплатить этот диплом. Да он триста раз думает перед тем, как побаловать себя новым вкусом чая! То, что он задумывается об увольнении — уже серьезный звоночек. Но нельзя бросать такое великое дело! Но он так опустошëн после этой выходки десятого класса… Уши загораются от обиды.       Денис записывает ответ и оборачивается на математика, не находя чужих серых глаз. Владимир Сергеевич был всё также отвёрнут от доски, не питал никакого интереса к неожиданно оживившемуся классу. Математик был будто бы не здесь, и Денис не находил себе места. Стоит ли позвать его, чтобы тот проверил решение, в котором нарочно была допущена ошибка? Коломиец прищуренными глазами поглядывает то на чужую сгорбленную спину, то на учительский стол, сопоставляя эти вещи.       — Молодец, садись, — Владимир Сергеевич всё ещё не оборачивался. Он был уверен, что решение на доске было верным. Ему просто не хотелось поворачиваться на доску и случайно показывать Денису своё бледное лицо.       Денис продолжает стоять, как вкопанный. Он видит испорченные двойные листочки, видит странное состояние Владимира Сергеевича, и не понимает, что ему делать, и стоит ли вообще что-то спрашивать или как-то акцентировать на этом внимание. Он, желая получить подсказки, смотрит на Илью, который с непониманием смотрит то на решения на доске, то на Дениса, жестами показывая, что друг — долбоёб, что решение неправильное, но Коломиец в ответ только кивает. Он знает, что решение неверное, он специально перепутал плюс с минусом, потому всё решение пошло под откос. Владимир Сергеевич проверку на приемлемое состояние не прошёл. Парень с сомнением поглядывает на математика и стирает все записи с доски, возвращаясь на место.       — Ты нормальный? Как у тебя минус с плюсом в плюс превратились? — Илья непонимающе смотрит на собирающего пенал друга.       — Ты на Володю посмотри, — Денис кивает на математика и всё ещё щурит глаза, метаясь в сомнениях, — сейчас будем проходить мимо стола, посмотри на контрольные.       Коряков хмурится и поднимается с места. Он расталкивает одноклассников плечом, уверенно движется к учительскому столу и цепляется взглядом за испорченные контрольные. Владимир Сергеевич не оборачивался даже на «до свидания», словно загипнотизированный продолжал смотреть в окно и бегал глазами туда-сюда. Коломиец останавливается практически вплотную к другу, подносит телефон к каракулям Кашина и его шайки, нажимает на маленький белый кружочек в приложении камеры и будто бы испаряется, пропадая из виду.       Кабинет полностью пустеет, а дверь закрывается с оглушительным грохотом. Вова выдыхает медленно, стараясь вернуться в рабочую колею, из которой его только что выбили. Но не очень-то выходит. Он весь напрягся и сжался, а когда расслабился, навалившись на подоконник, то ощутил, как руки его подрагивают, а дыхание не может восстановиться. С каждым вздохом организм требовал всё больше кислорода. Он не вывозит. Он не оправдывает собственных ожиданий.       Он оседает на свой стул, пытается унять нарастающую нервную дрожь, распространившуюся по всему телу, но тело ему больше не хочет подчиняться. Упирает локти в колени, роняет лицо в ладони и не прекращает попытки восстановиться. Он не жалеет себя, он себя ругает.

***

      — Алексей Александрович! — Денис влетает в кабинет спустя пару мгновений после звонка, прерывает ещё не окончившуюся речь классного руководителя и смотрит на него огромными глазами. Следом в проёме появляется смекнувшая Неля, а за ней в кабинет влетает и запыхавшийся Илья. И все трое смотрели на Губанова такими испуганными глазами, наполненными надеждой на помощь, что Алексей Александрович опешил. — Кашин опять с математиком… — Денис не может подобрать слов, дабы не заматериться в этом храме культуры в виде кабинета русского языка.       Он решает не болтать языком, сумбурно разъясняя ситуацию. Протягивает телефон с только что сделанной, чуть смазанной фотографией и продолжает смотреть на Губанова, как на спасителя.       Алексей Александрович, лишь краем уха слышав упоминание о Кашине и математике, в один миг принял настороженный вид. Он прошëлся взглядом по прибежавшим десятиклассникам, сделал пару шагов к Денису и чуть склонился, рассматривая фотографию. Кашин всë ещë не оставляет попыток задеть молодого учителя, и это бесило. Хоть Лëша и не ярый защитник Вовы, но если он не может предотвратить злодеяния Кашина, то за них ему придётся отвечать.       Он выходит из кабинета широкими шагами, но с невозмутимым видом. Дверь математика закрыта, а внутри полная тишина. Стучаться он не собирается, рывком открывает дверь, почему-то надеясь, что Кашин внутри, что эта тишина — это просто короткое молчание между всплеском раздражения Вовы. Но нет, внутри никого, кроме маленькой сгорбленной фигуры, сжавшейся на учительском стуле. Губанов опешил. Он растерянно смотрел на математика. Внутри разгоралось чувство раздражения и, что самое дикое, жалости. Может Вова и не хочет, чтобы его жалели, но Губанов ничего не может с собой поделать, с каждой секундой чувствуя не только жалость, но и вину.       — Владимир Сергеевич?       Губанов делает маленький шаг к учительскому столу, сам весь сжимается и совершенно не знает, как себя вести. Он ещë никогда не попадал в такие ситуации, в которых на него возлагалась задача успокоить.       Вова испуганно оборачивается, отнимая бледные ладони от такого же бледного лица. Он выглядит живым трупом со стеклянными глазами. От неожиданности он вздрагивает, поднимает щенячьи глаза на филолога и понимает: унизиться перед ним ещё сильнее уже никогда не получится. Между ними тишина, в которой различаются только голоса за дверью и хриплое, сбитое дыхание математика.       — Я ведь говорил тебе.       Губанов не умеет поддерживать, не понимает, что нужно говорить, но, несмотря на это, подбирается к замиревшему Семенюку и облокачивается бедром на угол стола, чуть склоняясь над ним. Ему самому тут помощь нужна.       Вова прямо сейчас и сюда хочет Олю. Ему хочется уткнуться в чужое плечо, почувствовать аромат чужого виноградного шампуня и постепенно успокоиться, отходя от некого нервного срыва. Но пред ним сидит не Саксон, а Губанов, который больше не успокаивает, а напрягает. Вова смущён, шокирован, потому что попыток поддержки от Губанова он точно не ожидал. Он был уверен, что отойдёт за пару минут одиночества, но теперь его уверенность улетучилась. Он смотрит снизу вверх на филолога раскрасневшимися глазами, и, как назло, не может никуда спрятаться. Он находится под внимательным взглядом, как под прицелом, признаётся себе, что боится. Филолог находился на вытянутой руке от него, невольно давил на и так отказавшую нервную систему. Даже сквозь заложенный нос чувствовался знакомый одеколон.       — Не стоит так отдаваться работе, Вов, от этого не зависит совершенно ничего.       Вова находит силы отвести и опустить взгляд, чуть отвернуться. Он не отрицает, что слова Губанова верны, что он абсолютно прав, но принять это он не может. К работе Вова привык относиться серьёзно, отдаваться делу с душой, и он впервые напоролся на несправедливость, от которой опускались руки.       — Если бы я до сих пор отдавал себя всего работе, то я бы уже морально сдох, — Губанов не меняется в лице, но усмехается где-то в глубине души тому, что морально он умирает, но только не из-за работы.       — Я не могу по-другому, — хрипит Вова, стараясь прочистить горло. — Какой из меня тогда будет учитель, если я буду хуй забивать?       — Если мои тебя хвалят и защищают, значит ты уже хорошо справляешься с работой, — Губанов старается улыбнуться, чтобы Вова перенял хоть чуточку хорошего настроя. — Всем не угодишь. Есть такие, как Кашин, есть, как Коряков, Хусяинова, к примеру, — Губанов пробегается глазами по всë ещë напряжëнному и содрогающемуся телу.       Не сказать, что математика отпустило. Вова старался совладать с собой всë сильнее, но ходящие ходуном руки выдавали его с потрохами. Губанов ставит себя на его место, вспоминает первый год работы, вспоминает своë первое разочарование. А никто и не говорил, что работа учителем — это легко. Семенюк, видимо, был слишком уверен в своих силах, а сейчас сидит, сложив руки между ног, пытаясь скрыть дрожь.       — Ты переносишь валерьянку?       Математик в ответ продолжительно молчит. Голова у него сейчас варит через раз, и то старается только совладать с не поддающимся организмом, а о другом и думать не хочет. Губанов поджимает губы, ожидает ответа, но его так и не дают, только сверлят чужую грудь совершенно тупым, пустым взглядом.       Филолог еле слышно вздыхает и поднимается, наблюдая за тем, как Вова всë ещë не подаëт признаков жизни, кроме мелко пробивающий всë тело дрожи. Он всё ещё сверлит одну точку взглядом, прерывисто вдыхая через нос. Даже не реагирует на хлопок двери, только думает о том, что наконец оставлен в покое, что ему больше не угрожает пытающий взгляд Губанова, его присутствие. Если бы не он, Вова уверен, его бы не трясло так сильно. Но расслабление и чувство победы долго не продлилось. В кабинет снова просачиваются детские голоса и крики, а через секунду в нём раздаются звуки тяжёлых шагов.       — Подставляй ладонь, — Губанов наклоняется, выдавливая из пластинки две таблетки в чужую бледную ладонь.       Не сказать, что Губанов часто пил валерьянку. Он редко доставал её, даже когда очень бесился или нервничал. Он умел самостоятельно восстановиться, передохнуть и отвлечься, но Вова на протяжение всей перемены никак не мог взять себя в руки. Математик тянется за своей бутылкой, сжимает её в руках, но крышечка всё никак не хочет прокручиваться, да и занятая таблетками левая рука в разы слабее правой. Лёша лишь терпеливо наблюдает за этим, а затем, вскинув брови, не без лёгкого раздражения осторожно вытянул бутылку из чужих рук и одним движением открыл её, возвращая. Вова ещё никогда не чувствовал себя таким беспомощным.       Лёша бросил взгляд на стол. Те же самые контрольные, что и на фотографии Дениса, лежали открытыми с проставленными двойками на каждой из них. Он берёт несколько в руки, пролистывает их, внимательно изучая и кусая самый край губы, не зная, что и делать.       — Только не смей исправлять их, — металлическим тоном цедит филолог, цепляясь взглядом за один из рисунков, подписью к которому было: «Володя пидор». Скривившись, Губанов искренне начинает надеяться, что Вова этого не видел. — Я заберу их?       — Да хоть рви, похуй, — Вова отставляет подальше осушенную до дна бутылку, старается тише шмыгать носом и всё ещё желает спрятаться куда-нибудь, где его никто не увидит и не услышит.       «Пожалуйста, уйди», — молит в мыслях математик Губанова, бегая глазами по собственному столу. Но Губанов будто и не планировал уходить. Он так и разглядывал контрольные, иногда хмурился, иногда брезгливо фыркал, но все листы оставлял в ладонях. Он был так увлечён, что и не замечал, как Вова начинал отходить и расплываться на стуле лужицей, лениво моргая, краем глаза продолжая наблюдать за напрягшимся филологом. В какой-то момент Вова ощутил такой покой, что позволил себе прикрыть глаза, стараясь дышать полной грудью. Хоть голова и болела, как во время похмелья, но он уже ясно соображал, вновь начал крутить ситуацию в голове, но уже не злился и не чувствовал, как хочется уволиться. Всё стало казаться вполне терпимым. Мимолётный срыв — это нормально. Он просто слишком долго копил всё в себе, вот оно и вылилось в неконтролируемые слёзы. Отвратительно, но неизбежно. Жаль, что ему не удалось пережить это состояние в одиночестве. Он бы и сам справился.       Губанов вздохнул, выровнял стопку испорченных контрольных постукиванием краем об стол, и, мельком взглянув на Вову, вышел из кабинета, не проронив более ни единого слова. Вова остался один, как и хотел, но в груди что-то щемило. Он даже не поблагодарил. Но и Губанов не спросил, как математик себя чувствует!       Но филолог прекрасно видел состояние математика, понял, что тот уже достаточно отошёл, чтобы остаться одному. А благодарности ему не нужны. Что они изменят? Да и двух таблеток валерьянки было не жалко.

***

      — Ну если Александрович пришëл за таблетками, значит серьезное что-то, — Денис покачивает головой. Его ноги раскручивают компьютерное кресло до того, что голова начинает кружиться.       Илья только резко пожал плечами. Он наполнен обидой на Кашина, наполнен чувством несправедливости. Было ощущение, будто это ему написали всяких гадостей, а не Владимиру Сергеевичу.       — А если он уволится? И что мы делать тогда будем? — Денис всë не унимался, крутился сильнее и видел уже лишь мелькающие перед глазами пятнышки: окно, шкаф, дверь, Илья на его кровати, компьютер и всë по новой.       — Валерий Юрьевич ведь рассказывал как-то, что наш Володя с целевым. Он не уволится, если только штрафы все не выплатит, — Илья укладывается на самом краю чужой кровати и наблюдает за тем, как Денис теряется в пространстве, когда резко останавливается. — Я не думаю, что он просто по приколу пошëл целевухой, были, скорее всего, причины, — Илья притих, рассуждая о чëм-то. — Но сегодняшняя ситуация мерзотная максимально. Я бы любыми способами бабок заработал, чтобы съебаться из этого гадюшника.       — Да нормальная у нас школа, просто есть вот такие кадры в виде Дани, — Денис машет рукой. — Кстати, ты видел, что Макс сегодня позвал Нелю погулять?       — Вдвоëм? Она согласилась?       — Согласилась, — Денис потëр ладони и засмеялся, вспоминая, как он подначивал его на такой подвиг. — Я уже не знаю, как Макса натолкнуть на то, чтобы он предложил ей встречаться. Пара ведь нормальная получится!       Порой Илье казалось, что Денис не знает что обсуждать, кроме сплетен и отношений, но если сидеть долго, то эти темы улетучивались, и разговор набирал довольно приятные обороты. Могли обсудить какую-нибудь игру, могли обхаять какие-нибудь бесячие места в Москве, могли говорить на такие темы, что только на смех и пробивало. Сегодня у них есть столько времени, чтобы наговориться, что завтра они будут устало молчать, ведь обсуждать будет совершенно нечего. Но чуть позже, ближе к концу учебного дня, они всë-таки найдут какую-нибудь тему, которую разгонят до абсурда и будут хохотать, ожидая звонок с последнего урока.       — Ты так и не нашëл Ким в вк? — Денис вскидывает брови, стараясь звучать как можно мягче. Илья начал беситься, когда он упоминает Ким, потому решил делать невинный вид, чтобы сильно не прилетало.       — Почему она тебя интересует сильнее, чем меня? — Илья не выдерживает, поднимается и упирается в друга грозным и чуть обиженным взглядом. — Оставь еë уже, мне она безразлична. Раз ушла со школы, значит судьба такая, не нужна она мне значит.       — Раз безразлична, то покажи стих, который у тебя под чехлом.       Денис был уверен в том, что стих, который сложен был ровно три раза и покоился под прозрачным чехлом, был посвещëн именно ей, той самой Ким, в отношении которой сейчас так резко высказывался Коряков. Илья носил под чехлом помимо карты всë самое дорогое: фотку с самыми близкими людьми из компании, иногда клал туда шпоры, которые ни в коем случае нельзя было потерять. А тут появился этот стих, и Денису крайне интересно, что там такого? У него был шанс посмотреть содержимое листочка, когда Коряков оставил телефон на парте и вышëл в туалет, но совесть не позволила лезть без спроса.       — Да там бредятина, забей, — Илья отмахивается.       — Значит, о Ким?       — Нет, — мотает головой. — Слушай, отъебись, Дэн, правда. Это очень личное, — парень строит брови домиком и жалобно смотрит на друга, упрашивая оставить свою затею. Он даже пожалел, что до сих пор не выкинул этот листочек.       — Только не доводи себя до состояния суицидника со своими «личным». Знаю я тебя: «личное», «личное», а потом ходишь убитым.       — Не правда, — Илья оскалился, — если мне хуëво, то я тебе об этом говорю. Я никогда своë состояние от тебя не скрывал.       — Да ты себя сначала загонишь, а потом уже говоришь, — Денис машет рукой и поворачивается к столу, бездумно перебирая ручки в карандашнице.       На том разговор и кончился. Они замолчали. Илья чуть обиделся на правду, а Денис просто дал ему время успокоиться.