***
— Алексей Александрович, если театр, то два сопровождающих, — Татьяна Денисовна отвлекается от монитора, перестаëт постукивать своими ноготочками по клавиатуре и внимательно смотрит на филолога. — Класс большой, вы один. Не дело. У вас один Кашин чего стоит. — Дети уже взрослые, а Кашин — не проблема, — начинает рассуждать Губанов, присаживаясь на ближайший стул в кабинете директора. Уголок его губ приподнимается в попытках улыбнуться. — Правила такие — два сопровождающих, — Татьяна Денисовна переходит на металлический тон. — Алексей Александрович, я понимаю, что вы будете стоять на своëм до конца, но я просто не подпишу, если вы будете идти против правила. — И кого мне тогда взять? — Губанов усмехается словам о его упрямости, закидывает ногу на ногу, складывает руки на груди и, задрав подбородок, смотрит перед собой. — Валерий Юрьевич на курсах, брать Дарью Олеговну Куданову — смысла нет, она ещë один ребëнок на мою шею, да и дети еë не слышат, Василий Николаевич со своими тоже куда-то выбирается, а кому-то старшему я даже предлагать не хочу, там я сам за ребëнка считаться буду. Татьяна Денисовна коротко рассмеялись, а затем задумалась, сощурив глаза и глядя в пустоту. Губанов смотрит на неё внимательно, даже не представляя, о ком именно она думает. Перебирает варианты в голове, а когда доходит до отличного, то глаза её загораются хитрым огоньком. — Бери Владимира Сергеевича, — Татьяна расслабленно наваливается на спинку своего кресла и прожигает филолога взглядом. — Что ты морщишься? Ты слишком привередлив. Губанов усмехается в открытую, ловя на себе недопонимающий взгляд. Нет уж, Вову он точно с собой брать не будет. Лёша уверен, Татьяна Денисовна точно не знает его с математиком отношений, не в курсе той ситуации на контрольной. Но ошибался. Грачёва знает всё. — Не хочешь того, не хочешь сего, — Татьяна Денисовна поднялась со своего кресла, сложила руки на груди и делала маленькие шаги в сторону напрягшегося Губанова. — Так а кто, если не он? — Он ещё хуже Кудановой, — Губанов лишь немного меняется в лице, но позу не меняет. Он всë ещë закрыт. — И его не любит Кашин. Если их столкнуть вне школы, то начнётся сущий кошмар. — Знаю я их конфликты, наслышана, — Татьяна Денисовна останавливается где-то справа, привлекая всё внимание к себе. — Ну и что? Сделай так, чтобы они меньше пересекались. Раздели класс на две группы, Кашина к себе, а Владимира Сергеевича запряги кем-то попроще. — Я могу тогда и с любым другим поехать, — фырчит в ответ филолог. — Я не хочу его брать. — Ух какой, — Татьяна Денисовна хитро хмурится, — тогда вообще не поедешь. Что за «хочу», «не хочу»? Ты не костюм выбираешь, тут серьёзнее надо быть. Бери Владимира Сергеевича и поехал, нечего тут, — она уже злилась, уставая уступать филологу. — Тем более малыш заработался, не видно нигде, кроме его кабинета. «Малыш» резануло по ушам. Губанов весь как-то вытянулся, вздохнул, принимая поражение, и понял, что и правда маленько перегибает палку с директором. Но брать Вову правда не хотелось. Три часа находиться с ним в одном зале, при этом будучи ответственным за группу детей — это то ещё мучение для обоих. Он уже представляет это напряжённое молчание и желание Вовы скрыться. Было видно, что Вова всеми способами пытался избежать любых их пересечений. Филолог понимал, что в голове парня творится полный кавардак, но какой именно — загадка. Странное поведение не особо парило Лёшу, но он довольно часто невольно обращал на это внимание. Он просто не мог этого не делать. Их просто связывало пару ситуаций, о которых не вспоминать было невозможно, да и сам по себе Вова — это одна целая загадка. На вид простая, но на деле невъебенно сложная. Хер поймёшь, что у него в голове. Что он там себе навыдумывал? Было даже обидно, что его избегают. — Он не согласится, — пытается парировать Губанов, понимая, что если и эти слова будут для Татьяны детской отмазой, то ему точно придётся ехать с Вовой. Отказаться от театра он не может. Детей нужно куда-то вывозить, чтобы они не тухли, а «Бедная Лиза» — идеальный вариант для такой задачи. — Согласится, — холодно отвечает Татьяна и вздыхает. — Два урока, и приходи подписывать свои бумажки. Лёша молчит, не подавая признаков жизни. Он смотрел в одну точку, уже представляя, насколько тяжёлый день ждёт его в конце недели. Не хочется даже представлять, какой он будет для Вовы. Страшно. — Понял, — фыркает Губанов. У него загорается интерес: как именно Татьяна Денисовна будет уговаривать Вову на такое путешествие? Лëша выходит с кабинета директора и тягостно вздыхает, понимая, что лучше бы он вообще отказался от этого мероприятия. А так и себе испортил настроение, и Вова явно не останется безразличным к этой новости. А Вова и правда не скрыл своего недоумения и по поводу неожиданного вызова Татьяны Денисовны. Он только освободил девятый класс из заточения двести шестнадцатого кабинета, как к нему подскочила грузная женщина и сообщила, что нужно срочно, чуть ли не вприпрыжку нестись в кабинет директора. Немного изводя себя догадками, он закрыл кабинет и, вновь привычно сливаясь с толпой школьников, покинул второй этаж. — Владимир Сергеевич, новости — прекрасные, — директриса навалилась на свой стол, поставила голову на ладони и внимательно глядела на математика. — Алексей Александрович в конце недели везëт свой класс в театр, а сопровождающим хочет видеть вас. Глаза Вовы резко темнеют, лицо его вытягивается и немного белеет пятнами. И что за хотелки у Губанова такие странные? «Да что у вас у обоих лица такие недовольные?» — Татьяна Денисовна искренне недоумевает, чуть покачивая головой. Татьяна Денисовна — женщина достаточно хитрая и внимательная. Она хоть и не подаëт виду, но знает всë обо всех, знает, что отношения Губанова и Семенюка не сложились с первого же дня, была в курсе всех неудач математика и прекрасно видела, что и с коллективом он не желал контактировать. Посчитав своей целью наладить отношения Вовы с коллективом, она выбрала Губанова как человека, с которым он мог бы начать осваиваться, а пока он этого не желал, если судить по его немного недовольному лицу. Татьяна терпеть не могла, когда в коллективе начинались недопонимания или избегания друг друга. Поведение Вовы вводило еë в недоумение: а что они могли такого наговорить друг другу, что теперь Семенюк обходит его стороной? — Согласен? Вова подозревал, что здесь был замешан не только интерес Губанова, но и Татьяны Денисовны. Еë горящие глаза выдавали еë с потрохами. Соглашаться Вова особо не хотел, даже если бы первым сопровождающим был не Губанов. Вова просто не особо любит театры. А ещë не очень хотелось возиться с десятым «б» классом. Да и вообще у него нет никаких сил тащиться куда-то. Хотелось бы трупом проваляться в кровати все выходные и не отнимать головы от подушки. Но он не мог не подчиниться этой женщине. Она влияла на него одним лишь резким взглядом, вводила в оцепенение и заставляла согласиться. — А куда деваться? — Риторический вопрос не успевает даже прозвучать, как Татьяна Денисовна радостно хлопнула в ладоши и приподнялась со своего места. — Значит, в субботу быть готовым к «Бедной Лизе». Постановка опупенная, сама бы съездила, да только не получается никак, — зелепетала она, перебирая какие-то бумажки, которые через секунду оказались под носом Вовы. — Вот, здесь подпиши, а по всяким мелочам лучше подойди к Алексею Александровичу, — она с жадностью наблюдала за тем, как Вова подписывает документ, а потом, ещë раз радостно протянув «ага-а», мягко пожала математику руку. «Сука, это что, ещë и к Губанову самому подходить?» — разочарованно хнычет Вова, но в лице не меняется, только уголки его губ досадно опускаются вниз, а брови немного приподнимаются. Мало того, что сейчас восьмой «б» с новой темой, так ещë и этот филолог! Они пересеклись всего два раза: первый — в коридоре, а второй — в двести восемнадцатом кабинете. Первый раз Вова разглядел в чужом лице некое напряжение и даже интерес, мол, согласился ли ты, Владимир Сергеевич, на авантюру? А второй раз был намного интереснее. Вова только шагнул в пустой кабинет, как ощутил тяжëлый взгляд на своей спине. Кресло учителя перед ним было совершено пустое, а сам Губанов стоял в самом конце кабинета, перебирая методички и учебники, ища нужные. Явившийся не по своей воле математик сбил Губанова с толку. — Слушаю, Владимир Сергеевич? — Лëша прибрал всë ненужное обратно в шкаф, хлопнул дверцей и зашагал между парт третьего и второго ряда. Сердце Вовы сжалось от знакомого характера шагов. У Губанова он был прям учительский, пугающий даже. Тяжёлый. — Татьяна Денисовна сказала зайти к тебе. Вове не нравилась эта глупая официальность. Пусть они на рабочем месте, но у них ведь не такая разница в возрасте, чтобы обращаться так друг к другу. Тем более после того, что случалось между ними, уже не очень уместно обращаться по имени и отчеству. Такое обращение кажется математику насмешливым. Губанов обогнул математика, бросил на стол две книжки и обернулся на него, не выражая никакой эмоции. Безжизненность на лице филолога отлично сочеталась с его белой рубашкой. Вова с особым вниманием осмотрел его всего оценивающим взглядом, признавая, что Лëша выглядит не как учитель, а как какой-нибудь депутат или министр. Не принадлежность к власти выдавала только его худоба. Ну давай, Вов, подумай об этом ещë с минуту, куда торопиться? Звонок через пять минут? Ну и что? Для тебя ведь важнее коллегу поразглядывать, чем спросить о деле. А шëл сюда с мыслью, что быстренько всë разузнает и сбежит в свой двести восемнадцатый. — Что там за театр? Куда ехать? — Ты согласился? — Губанов хмурит брови и выпрямляется, возвышаясь над Вовой, стоящем буквально в паре шагов. — Ну я ведь пришёл, — пожал плечами математик. Он не знал, куда деть руки, в какой позе встать, чтобы было видно, что он ничуть не волнуется, потому опустился на парту и, свесив ноги, упëрся руками в столешницу. «Что, интересно, ему там Татьяна такого наговорила, что он согласился на это?» — задаëтся вопросом Лëша, но удивления и озадаченности не показывает. — Можешь не сопровождать. Просто приедь к театру, посиди там за спасибо и будь свободен. — А сопровождение от школы до театра и обратно? — Думаешь, семнадцатилетние лбы не смогут добраться до театра? Да они метро знают лучше таблицы умножения, — отмахивается Губанов. — Ну не знаю, никто пока мне не написал, что семь ю восемь — сорок восемь, — усмехается Вова и слышит в ответ короткий смешок. Вова покидает кабинет русского и литературы с чувством выполненного долга. Через урок он слышит от половины десятого «б» изумлëнное оханье, а от второй половины облегчëнное «фух, ну хоть не Марина Владимировна». Кашин решил промолчать, а Вова лишь выдохнул с мыслью, что, может, не зря согласился.***
Найти парковочное место ближе двух кварталов не удалось. Он шлëпал по сырым тротуарам потирал всë ещë сонные глаза и зевал, прикрываясь ладонью. Ремень брюк плотно обвивал живот, ворот белой рубашки чуть душил, а о галстуке Вова вообще молчал. Ну, театр же! Надо выглядеть подобающе, не в толстовке ведь ехать! Только никаких приемлемых ботинок он не нашëл, пришлось напялить кроссовки. Да, если бы он надел что-то повседневное, то точно сливался бы с десятым «б». Вова не замечает среди детей ни одного, кто был бы одет не в толстовки и футболки. Из всей знакомой толпы выделялся только Губанов. Вова подойти не успел, как выхватил его из толпы взглядом. Нельзя не заметить идеальную укладку и этот чëрный пиджак. Нельзя не обратить внимание на его хорошее настроение и чуть скованные одеждой аккуратные движения. Семенюк чуть медлит, выдыхает. Сердце бьëтся сильнее обычного от быстрой ходьбы и волнения за задники брюк, от того, что в то время, в которое он входил в здание театра, звучал первый звонок. — Владимир Сергеевич! Доброе утро! — Кто-то замечает Вову быстрее, чем он успевает одуматься. Десятый класс в полном составе оборачивается. — Уже обед почти, — подмечает Губанов и тянет руку математику. Французская белая манжета показывается из-под рукава пиджака, а тонкая ладонь крепко пожимает руку Вовы. Уверенная полуулыбка скрывается, и филолог с привычной учительской строгостью командует: «в зал, восьмой и девятый ряд». Они ждали только Вову. От этой мысли стало стыдно. Он ненавидит опаздывать, а если и умудрялся, то корил себя долго и безжалостно. Он чуть не опоздал в театр! Вот же позорище! — Мы же обговаривали, что в одиннадцать надо быть тут, — Губанов внимательно считал места, которые занимал его класс, но успевал отвлекаться и на Вову, который, не понимая совершенно ничего, лишь стоял за чужой спиной и из-за плеча поглядывал на пока ещë пустую и тëмную сцену. — Я не мог найти парковочное место, — оправдывается Семенюк, переводя взгляд на профиль филолога. Он чувствует себя некомфортно, лишним, провинившимся. Неприятный осадок поселяется на душе. — Куда мне?.. — Пошли, — Лëша перестаëт нашëптывать себе под нос непонятные цифры, а затем, глянув на десятый ряд, осторожно пробрался на седьмое место. Семенюк мгновенно смекнул, что все два часа ему придëтся просидеть с Губановым бок о бок. Седьмое и шестое места были для них. Вова опустился на кресло, выпрямил спину и расправил плечи, наваливаясь на спинку в бордовой обивке. Он полтора часа в кинотеатре кое-как высиживает, а тут ещë хуже. Семенюк уже представляет, как ему придëтся извиваться на кресле, чтобы не ныл зад. Губанов выглядит намного спокойнее. Вова, краем глаза наблюдая за ним, рассматривая его идеально выглаженный воротник рубашки, и подумать не мог, что после стольких недель избегания будет сидеть рядом с Лëшей. Когда прозвенел уже третий звонок, когда закрылись двери зала и свет потух, послышались шуршания с восьмого и девятого ряда. Стоило Губанову шикнуть, как весь десятый класс мигом затих. Усмешка тронула сжатые для этого губы. Стоит уже расслабиться и попытаться вникнуть в суть постановки, вспомнить, что там эта Лиза делала, кого любила и какие речи толкала. Вова ведь для этого сюда пришëл? Тогда почему его взгляд сам тянется к чëрному пиджаку слева? Он объясняет это тем, что он просто волнуется. Действительно, у него потеют ладони и пересыхает во рту от неудобства перед Губановым. Чем оно вызвано? Вова до сих пор до конца не понимает, но ставит в причину свой недавний нервный срыв и отель в августе. Но, по правде сказать, Губанов не сильно обращает на это внимание. Второе он уже давно принял, смирившись со своей ошибкой, а про первое он старается не вспоминать. Он смущëн этой ситуацией не меньше Вовы. Через десять минут молчания и внимательного наблюдения за актëрами театра, Губанов чувствует, что Семенюк не особо интересуется постановкой. Он то поглядывает на сцену, то рассматривает огромную люстру на потолке, то пробегается взглядом по партеру, то смотрит на него. Ему скучно, потому он ведёт себя, как ребёнок. Лёша его понимает, понимает, что математик далеко не фанат таких мероприятий. В какой-то момент ощущение на себе чужого жалобного взгляда начало зудеть. Вова слишком внимательно смотрит на него, будто бы хочет что-то спросить, а всё никак не решается. Но Вова просто смотрит. У него в голове нет ни единого слова, которое он мог бы адресовать филологу. — Тебе неинтересно? — Губанов не выдерживает и чуть поворачивает голову на математика, который мигом отворачивается на сцену, будто бы анализируя свои ощущения. Но там нечего анализировать, факт есть факт — ему неимоверно скучно, а единственное, к чему он питает интерес, но боится этого — Губанов. — Я не понимаю ни литературу, ни искусство, — признаётся Семенюк, все ещё не возвращая взгляд на Лёшу. Они поменялись местами. Если до этого момента Вова лишь изредка отрывал взгляд от Губанова и поглядывал по сторонам, то сейчас этим занимался Лёша, невольно смущая. Между ними не было того школьного напряжения. Было что-то отдалённо похожее на него, но оно не так сильно давило. Вова не понимает, это атмосфера так влияет или его медленное привыкание к тому, что Губанов совсем рядом, но становится значительно легче, когда он медленно выдыхает. Он всë ещë чувствует себя не на своëм месте, чувствует себя лишним. — Они, — Губанов кивает на ряды перед ним, тем самым привлекая внимание Вовы, — я уверен, тоже. Так что не парься. Я, к примеру, вообще не понимаю математику, — он пожал плечами и сжато улыбнулся. Губанов тоже не питал интереса к тому, что происходило на ярко освещëнной сцене. Он видел эту постановку уже три раза, перечитывал произведение раз пять и знал дословно каждую реплику, которую актëры театра скажут, к примеру, через минуту. Раз уж и Вове скучно, то можно позволить себе наконец немного пообщаться с математиком, раз уж так распорядилась судьба. Не просто ведь так именно математику пришлось ехать сопровождать, а не какой-нибудь физичке. — Сколько это всë будет идти? — Вздыхает Вова, скучающим взглядом пробежавшись по актëрам. — Час сорок без антракта. С антрактом два часа. — Пиздец, — глухо вздохнул Вова и съехал на кресле, усаживаясь на копчик. — Какой это к чертям отдых? Сидишь, втыкаешь в одну точку. Никакого развлечения здесь нет. — Это раньше было развлечением, а сейчас театр — что-то более высокое, чем посмеяться и хорошо провести время. Вова ничего не ответил. Губанов поправил манжеты, тихонько прочистил горло и хотел было поставить локоть на общий с Вовой подлокотник, но тот неожиданно оказался занят. Математик навалился на него, чуть ли не разлëгся, и уткнулся в телефон, листая каталог интернет-магазина. Диалог у них как-то не клеился, и Губанов был не то что бы обижен, что придëтся всë-таки наблюдать выученную постановку, он был расстроен нежеланием математика болтать о чëм-нибудь. Может, Вова всë ещë избегает его из-за августовской ночи? А может стесняется случая перед каникулами? Губанов никак не может понять, потому морщится от раздражения. — Ты какие ручки берëшь? Вова долго решался задать этот глупый вопрос. Раз уж Губанов сегодня довольно разговорчив и находится в отличном расположении духа, то и правда неплохо было бы перекинуться парой слов, ведь это никак не помешает, а наоборот, хоть как-то наладит контакт между ними. Но что спросить или сказать Вова не знал. — «Брауберг» — Губанов на мгновение поворачивает голову на математика и ловит на себе какой-то жалостливо боязливый взгляд. — Долго держат? — Да, достаточно. Хотелось плакать от собственной глупости и невозможности завязать диалог вновь. Но ручки в корзину он добавляет, потому что его уже совсем бледные и черкают через раз. — Кашин подходил к тебе? — Нет, — качает головой математик, не понимая, зачем Кашину к нему подходить. Он умолчал о своей обиде, к доске его больше не вызывал, чтобы самому не расстраиваться, да и сам Даня чуть подутих, более не пытаясь срывать уроки. — Наглец, — фыркает Лëша, складывает руки на груди и продолжает смотреть на сцену, всë ещë не питая особого интереса к действию. — А зачем ему ко мне подходить? — Странный ты. Если бы мне сорвали урок, то я бы требовал извинений, — брови Лëши нахмурились после этой фразы. — Ты не любишь себя. — Я просто не хочу лишних проблем, — Вова закусывает нижнюю губу, опускает взгляд, а затем вздëргивает его на филолога. — Зачем мне его извинения? — Своим равнодушием к ситуации ты, может, и наскучишь Кашину, и он от тебя отстанет, но за тобой потащится печать терпилы, — Лëша ещë с секунду понаблюдал за актëрами, а затем повернул голову на математика и пронзительно уставился в его глаза. — И ты всю жизнь будешь тем, на чьих уроках можно творить полную хуйню. Вова сжал челюсти, и желваки его заходили ходуном от раздумий. Губанов мыслил верно, давал хороший совет. — Тут выбор невелик: либо ты, либо тебя. Другого не дано. Дружбы или твоей уступчивости быть не должно. Будешь дружить — поедут на твоей шее, будут манипулировать. Будешь уступать — дети также обнаглеют. Власть на уроке должна быть одна, и это — ты. Он говорил это спокойно, но между слов так и сквозило что-то вроде укора. Такой тон вгонял Вову в оцепенение. Лëша успел себя воспитать за годá работы в школе и теперь владел таким тоном, который зачаровывал, гипнотизировал и заставлял вникать в свои слова запоминать каждое из них. Вот Вова и уставился на него ошарашено, удивляясь чужой способности. — Мне нужны были эти слова в сентябре, а не сейчас, когда возможность уже упущена, — Вова поджимает губы. — Никогда не поздно поставить детей на место. — Ты не любишь детей, — утвердительно фыркает Вова. — Не люблю. — Зачем пошëл учителем? — Не знаю. Считаю это главной ошибкой всей жизни, — Губанов всë ещë не отворачивался, лишь бегал глазами по чужой белоснежной рубашке. «Главной, но только после решения подойти к тебе в тот вечер», — думает Губанов, поднимая глаза на лицо отвлекшегося на сцену математика. Если бы не Лëша, Вове было бы, наверное, легче жить в стенах школы. Он бы ни от кого не бегал, сливаясь с толпой школьников, и спокойно сидел бы в учительской. Некая вина за то, что могло остаться в том августовском дне навсегда, но растянулось на несколько лет, всë-таки грызла. Это раз в сто усложняло налаживание отношений, обостряло каждое неверное слово. Мелькает мысль о том, что лучше бы он подвергался колким словам Константина Альбертовича, чем мучил нового математика простым своим присутствием.***
— Нудятина, — Илья даже зевнул, подтверждая свои слова. Единственный плюс, который он обнаружил в театре — антракт. Они с Денисом под шумок выскочили из зала, кое-как нашли мужской туалет и забились в одну кабинку вдвоëм, устроив короткий перекур. Больше плюсов не обнаружилось. — Полная, — соглашается Денис, забирая куртку из гардероба. — Так че, едем? — Куда собрались? — Губанов, проходя мимо, даже остановился, нахмурив брови. Хоть ему и не особо интересно, но он обязан знать, куда они собрались, чтобы в случае чего не распинаться перед их родителями, мол, в театре были, а куда пропали потом — не знаю, ваши проблемы. — В кино, — Денис вжикает молнией, приподнимая голову, чтобы мало ли не защемило подбородок. — Кто с вами? — Неля, Макс едет… Арина ещë… и Антон! — После такого реально только в кино надо, чтобы мозг разгрузить, — фыркает Вова, не отстающий от Губанова ни на шаг. Он не боялся потеряться в толпе, вовсе нет. Просто почему-то прицепился к чужой спине и следовал за ней, дабы снова где-нибудь не опоздать, замешкав в толпе. — Вам тоже не понравилось? — Денис чуть сощурился в улыбке, краем глаза замечая возмущение и насмешку Алексея Александровича. — Не моë, — качает головой Вова и смущённо улыбается, отводя взгляд так, чтобы в его поле зрения оказалось лицо Губанова. — Значит, в следующий раз едем в кино, — Неля включилась в разговор, кутаясь в свой шарф. — В кино вы и сами съездить можете, а в театр вас никто кроме меня не затащит, — возмущается Губанов, но свою усмешку старательно скрывает. — Не любите кинотеатры? — Вова чуть щурится, поднимая насмешливый взгляд на филолога. Да какие там кинотеатры, если Губанов кое-как выбирается раз в год в театр, а в остальное время занят либо работой, либо своим зарождающимся алкоголизмом? В кино он не был так давно, что уже и не помнит, на какой фильм вообще ходил. Не помнит, по собственному желанию пошëл, или его затащили, один ли или с кем-то. Решительно не помнит, хоть убей. Видимо, алкоголь всë же начал действовать на память, стирая еë. — Времени на них нет, — Губанов хочет уже распрощаться со всеми, желая взять обещание написать, когда каждый из них, исключая Вову, доберëтся до дома. А Семенюк уже взрослый, за ним слежка не нужна. Но удалиться Губанову не дают. Он только раскрывает рот, как замечает хитрые глаза Нели и Ильи, которые лишь на секунду пересеклись, а потом загорелись. На лицах их вылезла хитрая улыбка. Они поняли друг друга в одно мгновение. — Если вы нас в театр затягиваете, то мы вас в кино, — Неля заулыбалась так невинно, что Лëша опешил. — Вы поедете? Не заняты? — Если Владимир Сергеевич поедет. А вот Вову в эти глупые авантюры впутывать не надо! У него дома кот не кормлен и кровать пустует! Но к великому сожалению на Вову эти невинные глаза Хусаиновой действуют ещë сильнее, чем на Губанова. Он раскрывает рот, уже готовясь дать отрицательный ответ, но замирает, вместо решительного «нет» мыча что-то нечленораздельное. Он быстро переводит взгляд на Губанова, натыкаясь на надменное, но в то же время смеющееся выражение лица. Не признаешься ведь в том, что у него сейчас нет денег на кино, что он сильно хочет что-то закинуть в желудок, а позволить себе еду вне дома не может. Ещë глупее будет объявить, что дома его ждëт кот. «У меня дела» звучит как глупая детская отмаза. Какие дела у Вовы могут быть? Выпить пива в одиночестве? Да и вообще, что это за «если Владимир Сергеевич поедет»? Издевательство. Губанов ведь сам, буквально час назад, говорил о том, что дружить с учениками нельзя, уступать тоже, а тут творит какую-то хуйню и смеëтся с неë. Помнится, Вова говорил Оле, что Губанов отчасти козëл. Вот теперь он с уверенностью может сказать, что филолог не отчасти козëл, а полностью. Вова молча соглашается, кивает пару раз, получая от подростков радостный гул.***
Вот в кино уже было привычнее и спокойнее. Правда, выглядели филолог с математиком, как два дебила, по сравнению с остальными. Один в просто рубашке и брюках, а у второго из-под бирюзовой толстовки торчал белый воротник. Получилось так, что, отправив подростков на метро и дав клятву, что правда приедут к сеансу, они молча шли по сырым тротуарам до машины Вовы. Губанов, только пожаловавшись на неудобность пиджака, получил предложение оставить его в машине, на ней и добравшись до места назначения. Филолог согласился, но признался себе, что лучше бы поехал на такси и ходил бы дальше в неудобном пиджаке, привлекая внимание каждого встречного. Почему так? Потому что он чуть ли не бесился от молчания, которое вдруг возникло между ними. Обсуждать было нечего. Судьба снова распорядилась так, чтобы они не разлучались. Два последних билета были в отдалении от экрана, там, где звук фильма перебивался любым шёпотом и шорохом. Смотрели молча, даже не переглядывались на смешных моментах, но сдавленно улыбались. Когда в фильме кто-то пошутил про секс, они всë же переглянулись, затем быстро отвернулись друг от друга и поджали губы. Если Губанов через секунду уже не имел на лице некого кроткого смущения, то Вова сидел весь пунцовый. Сердце пропускало сразу несколько ударов подряд. Хотелось тут же провалиться под землю или же заплакать, потому он поднялся, протиснулся между чужими коленями и спинками кресел переднего ряда и покинул зал, глядя в пустоту перед собой. Как знал, что не нужно было ехать, не нужно было соглашаться. Пусть отмазка была бы его по-детски глупой, но зато не пришлось бы краснеть после шутки про секс и мимолетного взгляда Губанова. Они хоть и не показывают и не упоминают никогда этого, но забыть не могут оба. И если Губанов относится к этому как-то снисходительно, то Вова воспринимает слишком близко к сердцу. Ну конечно, не Губанов ведь извивался на кровати, как змея, а Семенюк! Умывшись и вернувшись в зал, он рухнул на своë место и сжался, подогнув колени к груди. Всë тело изнывало от одной и той же позы, пора бы еë сменить на что-то более привычное. — Оставь это в прошлом, — шепчет Губанов, не отрывая взгляда от экрана. Он уже давно не следит за действием на экране. Он вообще сегодня какой-то невнимательный и чуть рассеянный, хотя по нему и не скажешь. — Почему тебя это так волнует? «Потому что ты у меня первый, потому что я в тебя влюбляюсь», — думает Вова, но ничего не отвечает, притягивая колени поближе к груди. Он больше не следит за действием в фильме, больше не смеëтся с шуток, даже если улавливает их через толщу мыслей. Ему вдруг стало не грустно, не стыдно, а обидно. Обидно на то, как сложилась эта глупая ситуация. Как только появилась первая полоска титров, люди то впереди, то по бокам начали подниматься. Очнулся и Губанов, завертел головой и, вздохнув, обратил внимание на Вову, который, как и в театре, листал что-то в телефоне, да с таким грустным видом, что Губанов почему-то почувствовал укол вины. — Спасибо, — Лëша протягивает руку математику, ждëт буквально пару секунд, пока тот сообразит, и крепко пожимает чужую. — Рад помочь, — хмуро отзывается Вова и выпускает холодную, мягкую ладонь из своей руки. — Я надеюсь, ты не по тому случаю от меня бегаешь? Вова нахмурился, глядя на чужое лицо. Чуть подумав, что сказать, чтобы не прослыть долбоëбом, он опустил глаза на чужую шею и произнëс: — Я не бегаю. — Владимир Сергеевич, — брови Лëши приподнялись, и весь его вид начал будто бы выражал претензию. — Разделите уже, наконец, личную жизнь и работу. Эти вещи ни в коем случае не должны пересекаться. Или ты хочешь обсудить это? — Нет, — отвечает резко и решительно. Губанов кивает понимающе, соглашаясь. Он тоже не горит желанием это обсуждать. — До понедельника. Хороших выходных. — И тебе, — отвечает Вова, но уже в пустоту. В его руке болтаются ключи от машины, а в руке садящегося в такси Губанова болтается чëрный пиджак. Сегодня Вова точно напьëтся.***
Денис прощается со всеми и чуть ли не трусцой бежит до метро. Ему кажется, что он совершил преступление. Он так виноват! Но рассказать об этом некому. Было чувство, будто он залез в чужую душу, хотя на самом деле так и случилось. На середине фильма Илья устал жаловаться, что хочет в туалет. Он поднялся и вышел с зала, оставив телефон на подлокотнике. Стоит ли говорить, что он тем самым совершил ошибку? Денис, не сумев преодолеть своë любопытство, взял его, быстро и ловко вытащил бумажку из-под чехла и развернул, аккуратно подсветив экраном телефона. Навряд ли Илья будет называть Ким другом, навряд ли он так хорошо знает еë, что бы написать: «я знаю, ты такой же». Да и тем более в мужском роде. Сердце забилось, как заячье. Коломиец, стараясь сохранять самообладание, вернул всë на место, поправил карту под чехлом и вернул телефон на подлокотник. — Как постановка? Как фильм? — Отец возник из ниоткуда и с интересом уставился на сына. — Постановка скучная, фильм ужасен, — бурчит Денис, запираясь в комнате. До самой ночи он так и не вышел. До самой ночи он никому не отвечал, а сообщения от Ильи стыдился даже читать.