***
— …Вот, и говорю я ему, мол, парень, мне, типа ехать надо, — Оля размахивает руками, время от времени перехватывает руль, чтобы машину не вело влево, — а он всё равно мне льёт и льёт коньяка. Ну не баран блять? Я просто в шоке, такси себе вызвала и уехала домой, — она продолжает свою историю недавнего неудачного свидания, хотя с самой первой секунды заметила, что Вова опять какой-то не такой. Что-то в нём не так, и Оля даже догадывается, в чём дело. Когда Вова расстроен — он молчалив. Опускает голову на грудь, утыкается взглядом в пол и старается даже не шевелиться. Либо же листает бессмысленные ленты в социальных сетях, не смотря ни на одну картинку и не читая ни одной буковки. — У тебя опять что-то случилось? — Саксон чуть отвлекается от дороги, взволнованно поглядывая на Вову. — Ты слишком кислый для «просто настроение плохое», — пародирует его девушка, постукивая по рулю. — Я вчера предложил ему поехать на коттедж вместе, — поджимает губы и отрывает взгляд от своих коленей, ведя плечом. — Он подумал, что я к нему подкатываю. — А это разве не подкат? — Оля сразу смекнула, кому Вова предложил такую глупость. — Ну, не планировался, но, видимо, являлся, — Вова пожимает плечами и весь сжимается, вспоминая вчерашнее. По телу идёт неприятный спазм и холодок. — И что он тебе сказал? — Наговорил хуйни по типу «отношения пустые и бессмысленные», вспомнил август, а потом съебался под предлогом того, что к нему какой-то турагент приехал, — фыркает обиженно парень, опуская пустые, расстроенные глаза на зеркало заднего вида. Коротко рассматривает себя в нём, подмечая ненавистную щербинку у губы. — М-да, он оправдал статус козла, — вздыхает Оля, переключая передачу. — Я надеюсь, ты облил его говном после этого, потому что он явно этого заслуживает. Сколько ему там лет? Двадцать восемь? А ведёт себя как семнадцатилетний долбоёб, честное слово. Вова коротко усмехнулся, но ничего на это не ответил. Оля продолжает поливать филолога грязью, и парень в какой-то мере даже согласен с ней, но дебильное чувство влюблённости к человеку отвергает некоторые факты о Губанове. Как бы резко ему вчера не отвечали, как бы не бежали от разговора, Вова не мог убрать из души щемящее чувство. Если месяц назад он ещё мог позволить себе сомневаться в чувствах, то сегодня, в конце декабря, он готов с уверенностью заявить, ни разу не сомневаясь, что и правда влюблён. Ещё с театра за ним уверенно тащилось «я влюблён», но признавать было страшно. Даже та тупейшая шутка в кино, на мгновение вогнавшая Вову в стыд и (не)приятные воспоминания, не помешала растущему рою бабочек. Выйдя из автомобиля, Вова сразу сжался, отворачиваясь от ветра. В лицо бьёт колючий снег, уши сразу замерзают, краснея на кончиках, как и нос. Весь он превращается в воробья, охуевая от холода. Делает буквально пару шагов, помахивая Оле на прощанье, и тут же щурится, когда дальний свет фар мазды неожиданно ослепляет его. Махнув головой, Вова уходит на территорию коттеджа, пересекаясь с историком, Василием Николаевичем. Тот выходит с калитки и приветствует математика радостной улыбкой, как, прочем, и всегда, и идёт к своей весте, нажимая на ключах кнопку блокировки. А Губанов с Валерой шагают за математиком. Но если Валера не обращает внимание ни на что, кроме дома, то Лёша оторвать взгляд не может от знакомого чёрного мерседеса. Девушка за рулём зажигает свет в салоне, лезет в бардачок и выходит из машины, тут же закуривая. Взгляд её бросается на Губанова, выражая собой такую ненависть, что Лёша даже пугается, отворачиваясь. Вдруг вспомнилась вчерашняя фраза Вовы, которая почти пролетела мимо ушей: эта девушка Вове не пара, а подруга. — Извинись перед ним, — напоминает Валера, кивая куда-то вперёд. Вова в этот момент заскакивает на ступеньки веранды, чуть поскальзывается на наледи и отворяет тяжёлую дверь, — только нормально. Одного «прости» тут мало будет. Губанов кривит губы, но вызов принимает. Главное — выждать хороший момент. Домик не совсем большой, на двадцать человек, на тех молодых, кто решился поехать сюда, хватит. Валера сразу льнёт к историку, заводя разговор о политике и о министерстве образования, ругая то одно, то второе, а Лёша остаётся в самом большом кругу, обсуждая сплетни школы. Рассказывали и о смешных ситуациях, и сплетничали об отношениях между учениками, и высказывали недовольства по поводу самых борзых или ленивых. Губанов успел выслушать два упрёка в сторону Кашина, но на это лишь пожал плечами. А Вова тусовался где-то далеко, спрятавшись с бутылкой шампанского в большом кресле. Его совершенно не волновало то, что обсуждалось за столом, не волновало то, какая музыка играла. Он листал всякие статьи и довольствовался практически бесплатным алкоголем, упиваясь за все свои мучения за эту неделю. Иногда он позволял себе посмотреть на компанию выпивающих учителей, подмечать, кто что и в каких количествах пил. Что самое интересное — не пил только один человек. Было бы неудивительно, если бы не пила Дарья Олеговна или сама Татьяна Денисовна, которая тоже решила отдохнуть в кругу коллег, но не пил только Губанов. Валера даже делает ему замечание, мол, почему он не пьёт, но Губанов отмахивается и шутливо посылает его на три буквы. Вова на это лишь опасливо морщится. Ну, Губанов сегодня странноват, нет причин с этим не соглашаться. Филолог всё что-то выискивает, крутится, вертится, одним словом — шило в жопе. Всё то время, в которое за столом собрались молодые учителя с рюмками и бокалами, Губанов выискивал Вову. Сложно не заметить маленькую фигуру, сложившуюся в кресле в три погибели и потягивающую шампанское прямо из бутылки. Сегодня математик не сказал практически ни слова никому из собравшихся. Тихонько сидел, чем-то привлекая внимание филолога. Густые брови время от времени хмурились или приподнимались в короткой усмешке. Лёша порой непозволительно долго заглядывался на него, при том сохраняя совершенно пустую голову. А как только отводил взгляд, так сразу думал о том, как выбить момент и приступить к наставлениям Валеры. Мысли только о ебучем математике. Он подлавливает себя на этом и тянется к рюмке, но одёргивает себя, раздражённо выдыхая. Не просто так он чувствует перед Вовой вину. Через полчаса телефон Вовы выседает в ноль. Математик крутит в руке погасший телефон, жуёт губы и болтает остатками алкоголя. Выбор у него сейчас небольшой: лезть в устоявшуюся компанию не очень хочется, да и он пьянее, чем все здесь присутствующие, и может наговорить глупостей, да и Губанов там, а значит нужно добраться до своего портфеля, оставшегося наверху, взять зарядку… В голову, как молния, влетает мысль, что зарядку он забыл дома. Выдавая очередь мата себе под нос, он поднимается, делает несколько шагов в сторону большого стола и останавливается за спиной Татьяны Денисовны. На него тут же обращается десяток пар глаз, и парень чувствует себя ребёнком на домашнем празднике. — Есть у кого-нибудь зарядка на айфон? — Вова строит жалобное личико, чуть улыбается, оглядывая всех в поиске помощи, и натыкается на Губанова, который с прищуренными глазами сидел, не двигаясь. Было в его лице что-то пьяное, хоть он и не пил. — Есть, — сразу же бросается на поиски Куданова, роясь в близстоящей сумке, — сейчас, подожди… найти не могу… — У меня есть, — Губанов перебивает хладнокровно, выходит из-за стола и кивает куда-то наверх, на второй этаж, — пошли. — Я сам схожу, просто скажи где лежит, — тихо фыркает под нос Вова, боязливо одёргивая локоть, когда его хотят перехватить. Но Губанов, что самое страшное, не реагирует. А Вове некуда деваться — ему необходима зарядка. Вова чуть покачивается, поднимаясь по лестнице вверх. Он старался не спотыкаться об высокие ступеньки, старался идти впереди, чтобы не пересекаться лишний раз с Губановым. Было ощущение нарастающего пиздеца, который вот-вот достигнет душу Вовы. Он-то пьяный, да ещё и на голодный желудок, а Губанов трезвый, почему-то вызвался дать зарядку, хотя Куданова достала её, когда Лёша его одёрнул и повёл наверх. Что-то здесь не чисто, и это очень напрягало. — Щас, подожди, — Губанов прикрывает за собой дверь, во время своих слов неслышно для Вовы дёргая щеколду. — Я бы и сам нашёл, — бурчит Вова. Тихий щелчок за своей спиной он пропустил мимо ушей. Взглядом ищет розетки. Как назло единственные, которые он обнаружил — прямо у Губанова под боком. Расстегнув молнию рюкзака, Губанов осторожно выудил провод, стараясь не зацепить блоком вскрытую пачку презервативов, которые он захватил с собой по привычке. Бросая рюкзак обратно на пол, к остальным сумкам, он тянет зарядку Вове и чего-то ждёт. Математик садится на самый край кровати, расправляет провод и ставит телефон на зарядку, сразу же включая. И вроде дело Губанова закончено, Вова пробормотал «спасибо», но филолог почему-то не хотел уходить и мялся на одном месте, сунув руки в передние карманы штанов. Внутри Губанова разгорается пожарище, от которого хотелось побыстрее избавиться. Ему не нравится сама идея извиняться перед кем-то, потому что он просто-напросто не умеет, тем более на трезвую голову. Он уже несколько раз пожалел о том, что решил не пить и трезво провести этот диалог. Всё ещё шла внутренняя война устоев и здравого смысла. Улёгшийся на краю кровати Вова сбивал все трезвые мысли, и оставалась в голове одна каша. Вся речь, которую Лёша строил половину вечера, превратилась в пыль. В голове ничего. Вова краем глаза наблюдает за Губановым настороженно, не понимая, что ему нужно. Ведь не просто так стоит здесь? Явно с какой-то целью пошёл с ним за зарядкой. — Вов, — Губанов наконец решается, перешагивая через себя. Он садится на край тумбочки, скинув с неё чью-то кофту (Вова помнит, что Куданова ходила в ней первые пару десятков минут). Математик коротко вопросительно мычит, на мгновение отрывая взгляд от экрана включившегося телефона. — Слушай, вчера хуйня какая-то получилась. Вова блокирует телефон и с предельным интересом смотрит на филолога. Ему даже интересно стало, что он может сказать сейчас: начнёт оправдываться или продолжит доказывать, что «он не такой» и что «отношения ему не нужны», тем самым сильнее закапывая не только себя, но и бедного Вову. — Мы за полгода так и не поговорили нормально, — Губанов начинает издалека, надеясь, что сможет настроить парня на разговор. — А что говорить? Ты вчера уже всё сказал, — бурчит под нос Вова, приподнимаясь с подушек и усаживаясь на краю кровати. Напрягало то, что они были довольно близко. Руку вытяни — дотянешься до чужого тела. — Ты обижен на вчерашнее? Вопрос тупой, однако уточняющий. Губанов искусал нижнюю губу до крови, не понимая, что и как говорить. Он путается в миллионах вариантов, которые тут же вылетают из его головы, не попадая на язык. Тёмно-серые глаза напротив пытают, и слова подбирать становится ещё сложнее. — Ты бы обиделся, если бы тебя отшили на ровном месте, не объясняя причин? — Вова забегал глазами по чужому лицу, выискивая на нём ответ. Но на нём ответа никакого не было. Лёша отводит взгляд, отворачивается, невольно ныряя в самую глубь памяти, вспоминая свои семнадцать лет. Губанов, честно говоря, был бы даже рад, если бы его отшили и не объяснили причин. Может, жизнь бы его сложилась совершенно по-другому. Да, он пиздец как был расстроен и обижен и на ту девочку, и на себя. Да вообще на всё на свете. Эта обида сохраняется до сих пор, тянет его камнем на самую низшую ступень общества. Она уже превратила его в эгоиста, а скоро превратит и в алкоголика. Единственное, чего достоин сейчас Губанов — хорошей взбучки и тщательной промывки мозгов. — Был такой момент, — признаёт поражение Губанов, наконец выныривая из омута воспоминаний, сгоняя женский силуэт из памяти. Не время мучить себя воспоминаниями. — Я просто переборщил вчера, я уже понял это. Прости, — филолог опускает голову, чуть пожимая плечами. Вова молчит, щурит глаза, не понимая, почему Лёша извиняется. Да извиняется так, будто бы его заставили. Хочется прекратить этот цирк, уйти отсюда и снова приватизировать то кресло с новой бутылкой шампанского, а не слушать эти сраные извинения, которые всё больше и больше казались Вове издевательством. — Хуйня какая-то, — недоверчиво бурчит под нос Вова, морщит нос и поднимается с нагретого места, решив, что за телефоном потом зайдёт, минут так через двадцать. Губанов не сразу понимает, что Вова никак не принял эти извинения, стоящие поперёк горла, которые он из себя еле выдавил. Парень просто уходит, желая сбежать от Губанова как можно скорее. Упустить сейчас Вову — окончательно поставить крест на всём, что касалось их обоих. Валера был прав: им ещё долго работать вместе, многое придётся проходить вдвоём, а с этими натянутыми отношениями ничего хорошего точно не выйдет. Лёша вскакивает вслед за математиком, хватает его за локоть и тянет обратно, ловя чужое лицо и впиваясь в губы. Вова широко распахивает пьяные и сонные глаза, весь покрывается мурашками и отрезвляющим холодком, первые пару секунд ничего не предпринимая: ни отвечая, ни поддаваясь, ни отстраняясь. От неожиданности немеют даже пальцы, внутри что-то резко переворачивается, выбивая последний воздух из груди. Математик наконец включается, отвечает, нерешительно опуская ладони на чужие запястья. На щеках появляются чужие наглые ладони, сильно сжимающие щёки. В голове сверкают искры, перед глазами непонятные бензиновые разводы, а от ощущений чужих требовательных губ на своих кружилась голова и слабели ноги. Он даже не понимает, почему отвечает. Просто неистово захотелось и все тут. Для такого подвига Лёше пришлось отрубить голову напрочь. Инстинкт включился автоматически, овладевая сознанием. Он не нашёл другого способа удержать Вову. Что делать дальше — хуй пойми, главное, что Вова ответил. Главное, что, несмотря на свою обиду на резкие слова, не отступает от каких-то своих чувств. Вову тянут влево, напирают, заставляя рухнуть на кровать, намекая на то, что одним поцелуем это всё не кончится. У математика от этой мысли в пьяной голове происходит тотальный пиздец, граничащий с полным отключением сознания. Изо рта вырывается короткий хрип. В голове такой туман, что Вова даже начал опасаться, что это всё — снова сон, но касания Губанова и его наглые руки развеяли все опасения. Они яркие и тёплые, не как во сне. Хоть голову и окутывает туман, но он совсем не такой, каким был тогда. Семенюк поддаётся, позволяя снять с себя бирюзовую толстовку, подставляется под влажные губы, тяжело дышит и изнемогает под чужим телом, держась на плаву только за счёт своих рук на чужих лопатках. Он молится, чтобы Губанов не оставлял следов там, где не следовало. Молится на то, чтобы филолог не прекращал. Ему от каждого действия было так хорошо, что хотелось остаться в этом моменте навсегда. Даже обида улетучилась сама по себе. Миссия Губанова выполнена, но Вова не хочет прерывать такой неожиданный подарок судьбы. Да и Лëша не любит бросать дело, не доводя его до конца. Ширинка вжикает, расстёгиваясь. Вова на то лишь удивлённо мычит, не находя сил вымолвить хотя бы слово. Влияние спирта на организм резко возросло. Картинка перед глазами мазалась, как и сам Губанов, задирающий теперь футболку выше, чтобы не мешалась. Вова пьянеет сильнее, часто дыша. Эндорфин выплёскивается в кровь в огромных количествах, от которых даже руки трясутся. Голова кружилась, а любые звуки отражались в пьяной голове эхом. Никогда ещё Лёша не ублажал кого-то на трезвую голову. Никогда. Каждое собственное действие удивляло своей смелостью. Раздевать кого-то, требовательно сжимать бока, кусаться. Уделять внимание тому месту, которое выводит Вову на пошлый вздох. Губанов помнит, что нужно делать с этим телом, чтобы довести его до судорог, но почему-то решает усложнить себе задачу. Он будет делать то, что ещё не изведано. Расстегнув ширинку Вовиных джинсов, рывком стянув их с бёдер вместе с боксерами, кусает кожу на косых мышцах, слыша, как Вова сначала задыхается, а затем мычит, извиваясь. Щекотное чувство вкупе с удовольствием вышибло землю из-под его ног окончательно. Содрогающиеся руки тянутся вниз, пальцы вплетаются в идеальную укладку совершенно неконтролируемо. Бёдра Вовы сами по себе подаются вверх, пальцы на ногах подгибаются. Если он хоть на секунду подумал о том, что большего удовольствия ему сейчас не получить, то он крупно ошибался. Что-то влажное и горячее проходится по его члену, выбивая последний воздух из лёгких. Это был язык. Вова сначала мычит, закидывая голову назад, затем переходит на стон, изворачиваясь в чужих, сжимающих его бёдра руках. Ещё одно такое же касание, ещё одно, и вдруг верхняя часть его плоти обжигается. Цепкие пальцы Вовы хватаются за чужие ладони и покрывало. Было ощущение, что он сейчас просто свихнётся, если голова Лёши опустится вниз ещё хотя бы на миллиметр. Дыхание перехватывает. Вова пытается поймать хоть какую-нибудь мысль за хвост, но они все ускользают: Губанов вырывает их из головы любым своим движением. Вова сверлит его возбуждённым взглядом, наблюдает, как филолог закатывает рукав левой руки. «Левша, — думает Вова и чуть ухмыляется, — как и я. Почему я раньше этого не замечал?». Туман в глазах хоть и сильный, но позволяет разглядеть странные, маленькие круглые шрамики у запястья. Они уже побледнели, почти сошли, но различить их на бледной коже всё ещё можно было. «Это от сигарет», — думает Вова, хочет раскрыть рот и спросить, но ему не дают. Губанов сжимает кулак на основании и невольно заставляет Вову откинуть голову назад, выгнуть спину и замереть на буквально секунду, а затем издать самый сладкий и густой стон. Смазываются бледные лампочки бра, мажется кремовый потолок комнаты в пьяных глазах. «Его, наверное, потеряли внизу», — мысль проносится молнией, тут же растворяясь сахарной ватой в воде. «Мне звонят», — снова глупая мысль на подкорке сознания, возникшая от ощущений вибраций под боком. «Музыку внизу сделали громче», — снова глупость, терзающая голову буквально секунду. «Что за шрамы у него на руках?». Каждая из этих мыслей перебивалась довольным мычанием самого Вовы, которого всё также крепко держат за бока и бёдра. А Губанов ни о чëм не думал. Он просто делал. Его голова движется вверх-вниз, и на каждое такое движение Вове не удаëтся не реагировать. Мычания перебиваются тихими стонами, иногда короткими и тихими взвизгиваниями. Губанов доводит его до экстаза, расплачиваясь за это больной, ноющей челюстью. Когда из Вовы вырывается протяжный стон, с каждой секундой становящийся всё выше, Губанов сжимает чужой ствол у основания и чуть отворачивается, продолжая наблюдать за извивающимся парнем. Бёдра его рвано подаются вверх, одна ладонь до ноющих болей в суставах комкает тёмно-синее покрывало, а вторая так и не отцепляется от виска Губанова, между пальцев сжимая чужую горячую ушную раковину. Пелена в глазах Вовы рассеивается долго, но когда окончательно пропадает, то голова его поднимается и серые глаза впиваются в чужие. У обоих всё ещё пошлый блеск на радужках, а зрачки бешено бегают из стороны в сторону, пытаясь найти, за что зацепиться. Вова видит в чужих глазах ту похоть, которая съедала его в злополучном отеле. Видит еë и окончательно теряет дар речи. Прохлаждаться времени особо нет: Губанов притягивает к себе свой рюкзак, лезет в небольшой карман и вытягивает салфетки. Извинение прошло успешно: Вова в экстазе, а Лёша, кажется, прощён.***
— Я извинился, — Губанов болтает остатками виски на дне бокала и поднимает тёмные глаза на Валеру. — Он простил? — Ещё бы он не простил, — фыркает довольно филолог, оглядываясь на Вову. Тот только что спустился, уселся в своё любимое кресло и поджал ноги, полностью расслабляя тело. — Что ты ему сказал? — Я ему отсосал, — говорит это так, будто выполнил бытовую задачу: спокойно и довольно, даже с некой гордостью. — Ты же знаешь, я не умею апеллировать словами извинений. Глаза Валеры расширяются в неподдельном шоке. Он явно не ожидал таких слов, сказанных так спокойно. У Губанова и правда проблемы с головой. Информатик отставляет бокал на небольшой столик, вновь возвращает взгляд на довольное лицо и желает только одного: стукнуть филолога чем-нибудь тяжёлым по голове так, чтобы мозги встали на место. Но Губанов ускользает, предупредив, что поехал домой, что слишком устал. Напоследок взглянув на Вову, который всё ещё возбуждёнными глазами следил за каждым чужим шагом, покинул коттедж, заказывая такси. Его дорога лежит на самом деле не домой, а в какой-нибудь бар, где можно напиться и поехать домой продолжать своё одинокое веселье, где ему никто не помешает подумать о насущном, расставить все точки над десятой буквой алфавита и успокоиться. Усевшись в машину, проехав минут десять, он вдруг вспоминает, что свою зарядку так и не забрал. Она осталась в той комнате. Надо написать Валере, пока телефон держится из последних сил, попросить завезти утром. В случайном баре, который Губанов выбрал наугад, так как телефон уже отработал своё, он сразу бросает взгляд на нескольких человек. Хищная привычка, выработанная за несколько лет случайных половых связей, снова вернулась, однако на подкорке сознания был лишь Вова. Лёша вливал в себя очередной шот, пытаясь не замечать боль в скулах. Думал о том, что хуже уже быть не может. Мало того, что обидел пацанёнка, так ещё и опять дал надежду на то, что что-то может зародиться. Блять, какой же он тупой. Если бы Валера ему въебал за такую ошибку перед отъездом, то Губанов бы даже не обиделся, а попросил добавки. — … А тот, что за вторым столиком? Вон там, — девушка с пепельными волосами, подперев голову руками, внимательно оглядывала зал. В преддверии праздников народу было почему-то не очень много: чаще всего завал у барменов выпадал на самые последние числа года, когда люди, разобравшись со всеми делами, заваливались в бары. — Он сто процентов гей, я тебя уверяю. Косарь ставлю. — С чего ты так решила? — Красноволосая щурится, бросая незаметные взгляды на посетителя. В её руке только что вымытый стакан и мягкое полотенце. — У меня гей-радар, — девушка усмехается, — по нему же видно. У него укладочка такая пидорская, да и лицо какое-то… слишком красивое, ухоженное. Губанов краем уха слышал все эти разговоры, удивлённо и с насмешкой вскидывал брови на слова про «гей-радар» и по привычке заливал в себя шоты. Подслушанный разговор накладывался на мысли о Вове, душил его и подкидывал в сознание кадры из той злосчастной комнаты. Даже на телефон не отвлечься! Он проводит там буквально полчаса, за которые успевает познакомиться с девушкой и разговориться с ней о всякой ерунде. В глазах её отчётливо видна цель, ради которой она подсела к нему, но у Губанова нет возможности вызвать такси до того отеля, хотя очень хочется. Хочется отвлечься от мыслей о Вове хотя бы на час с лишком. Смешит мысль, что раньше Вова бегал от филолога, а теперь они меняются местами: Вова превращается в кошку, а Лёша оказывается мышкой. — Гони косарь, — девушка за барной стойкой хитро усмехается, кивая на покидающего бар посетителя, ведущего под руку девушку. — Твой гей-радар тебя подвёл. — С аванса отдам, — обиженно бурчит светловолосая, забирая заказ и унося его за четвëртый столик. Девушка, которая положила глаз на Лёшу, оказалась уступчивой и сама вызвала такси, ведь это больше нужно было ей, а не Губанову. Но вот только у них мало что получилось. Лëша не отрицает, что незнакомка оказалась горячей и раскрепощённой, как и любилось, но в голове не она, а всё ещё математик. Филолога целовали и кусали, трогали и раздевали в полумраке номера, облизывали шею и щëки, но он так и не смог настроиться на нужный лад. Он вяло отвечал, постоянно отвлекался на свои мысли, пропуская поцелуи, под конец начал нарочно отворачиваться от них, а до сумки с презервативами так дело и не дошло. Он лежал под разгорячённой девушкой в одних лишь штанах, смотрел сквозь неё, сквозь еë глаза, и не понимал, почему так. Отвлечься никак не получалось, потому что челюсть ныла, потому что до сих пор под пальцами было ощущение кожи Вовы, запах его приторно-сладкого одеколона до сих пор стоял под носом, хоть перед ним и был совершенно другой человек, более активный и раскрепощённый, способный справиться со своей задачей на ура. Но он всё равно думает о Вове, который в постели практически ничего не делает, но ëрзает, извивается, как змея, от каждого касания и дыхания. Видимо, это нравилось Губанову больше, чем активный партнёр, хоть он и не хотел этого признавать. Девушка покинула номер, поняв, что зря потратила время и деньги на номер и такси. Губанов остался лежать на развороченной постели совершенно один. Глядел в потолок убитым и пьяным взором и молчал, хотя очень сильно хотелось себя обматерить. Алкоголь в желудке бурлил, выворачивал Лёшу наизнанку как только мог, просился наружу с небольшими перерывами между позывами, но филолог лишь прикрывал глаза, поджимая губы и отворачиваясь на задёрнутые шторы. Приступы тошноты выбешивали, ноющая боль в груди усугубляла состояние. Поднявшись с кровати только для того, чтобы проблеваться, он лениво плетётся до тесной ванной и рухает на пол перед унитазом, самостоятельно вызывая рвотные позывы. Алкоголь никак не хотел приниматься вымученным стрессом организмом. Ледяная керамика под трясущимися ладонями обжигала. Мокрели глаза. Сегодняшний день выдался просто ужасным. Память наполнена тем, что уже никогда не удастся забыть. Сотворить столько хуйни перед Новым годом — это надо уметь. Чуть приведя себя в порядок, обматерив своё отражение в зеркале и назвав себя «мерзким уебаном», Губанов спускается до ресепшена и просит зарядку. Просидев в холе ещё минут пятнадцать, дожидаясь, когда его старая разбитая в пьяном угаре болванка подзарядится, он так и не избавился от комка рвоты, стоящем в горле. Весь путь из номера и обратно являлся сплошными пятнами, обрывками, которые даже не сохранились в памяти, хотя Губанов чувствует себя более-менее трезво. Хорошо, что ни завтра, ни послезавтра, даже через неделю на работу ему не нужно. Он может продолжать пить, как не в себя, но третьего января, как штык, нужно быть на Ленинградском вокзале. Блять, сегодня надо было позвонить турагенту и подтвердить списки учеников. Вся эта поездка в Питер, которую его десятиклассники восприняли восторженно, доводила Губанова уже месяц. На что только не пойдёшь ради детей. Он пожертвует целой неделей запоя! Это нужно ценить. Инстаграм молчит, только пару историй у коллег, да от Вовы одна. Просто фотография предновогоднего стола, а в руке его полупустая бутылка шампанского. Непонятно, вторая это или третья. Губанов забивает хуй и смотрит чужие истории с основного аккаунта, а потом вызывает машину на домашний адрес, понимая, что ловить ему в отеле больше нечего.***
— Я отойду, мне душно, — Вова делает пару шагов назад, покидая компанию Гвинского, Валеры и Быстрова. В его руках ещё не раз мелькал алкоголь совершенно разной крепости. Он напивался так, будто бы на то ему дана была последняя возможность. Организм уже начинал отторгать некоторые напитки, предупреждая комом в горле, и Вова послушно на это реагировал, более не вливая в себя всё подряд, как в бездонную воронку. Он без куртки выходит из дома через большую комнату, попадая на задний двор дома. Осторожно ступает на лёд на ступеньках, спускаясь на не очищенную от снега садовую дорожку. Мороз резко обдал его свежестью, Вове снова нашлось чем дышать. Он делает глубокий вдох, задирая голову к небу. Небо хмурое, лишь в некоторых местах горят маленькие серые точки — звёзды, а луны совершенно не видно. Да, уединение хотя бы на минуту — это то, чего ему не хватало последние часа два. Всё в голове никак не могло встать на места. Губанов всё перевернул вверх дном, разбросал, разорвал, и Вова теперь, стоя посреди бардака собственных мыслей, пытается не разрыдаться. Он никак не может понять: это был намёк на что-то или снова минутная похоть вырвалась из Губанова, вновь доводя Вову до истерики. Им снова воспользовались или пообещали продолжение этой санта барбары? Что-то заболело в груди. Перед глазами снова засветился чужой пошлый азарт, строгие глаза с какой-то принуждающей блескучестью. Усталые глаза сначала обожгло будто бы кипятком, а затем ледянящая слеза встала в уголках глаз. Он решительно не понимает, что этому Губанову нужно? Чтобы за ним бегали? Чтобы перед ним унижались, чтобы он потом своей похотью доводил бросившего все надежды Вову до пика и снова бросал, упиваясь вниманием? Что ему нужно? Вопрос риторический. На него у Вовы нет и никогда не будет ответа, и что делать сейчас, при нынешнем раскладе дел — загадка похлеще книги Войнича. Губанова нужно уметь понимать, но как этому учиться — неизвестно. Вова трёт глаза, зевает, потягивается, вытягиваясь в струночку, как кот, а затем, снова сгорбив спину, делает небольшие шаги в глубь территории, чувствуя, как начинают замерзать руки и лицо. «Интересно, куда он уехал?» — вдруг спрашивает совсем тихонько Вова, зная, что никто его здесь не услышит: все остались дома, никто не волнуется за Вову, покинувшего дом в одной толстовке. «Он когда-то курил и тушил бычки об себя же. Вот идиот, — думает через пару минут, — а может и не идиот, мало ли что у него в жизни было, у такого козла?». Вова от этих мыслей сам хочет закурить, да только вот сигареты остались в куртке. — Ало, Оль? — Хриплый голос разрезал зимнюю тишину. Изо рта вырвался густой пар. — Ты можешь меня пораньше забрать? Я не продержусь здесь до утра. — Что, старикашки заебали? — Оля чуть посмеивается, а на фоне резко убавляется музыка. — Оль, пожалуйста, — выдыхает резко и с еле слышным хныком. Когда он услышал родной голос подруги, то вдруг резко осознал, в каком он состоянии, где находится и что с ним произошло буквально два часа назад. — Опять твой козëл делов наворотил? — Спрашивает Саксон, но в ответ ничего не слышит. Заезжали в Москву они уже под утро. Вова, вымотанный и пьяный, лежал на заднем сидении, задирая ногу на подлокотник пассажирской двери, сквозь сон чувствуя каждый поворот. Его больше не мутило, он согрелся, и всё произошедшее казалось уже не таким сложным и трагичным. На одном из светофоров Оля равняется с жёлтой машиной такси, в которой на заднем пассажирском полулежал Губанов, пытаясь побороть головокружение и очередное чувство тошноты, пытался доказать себе, что он поступал сегодня исходя из своих принципов жизни и что ничего ужасного он не совершил. Но подкорка сознания твердила: «ты себя обманываешь, переставай себя оправдывать!». Губанов не поддавался провокациям здравого смысла. А зачем? Чтобы было ещё хуже? Лучше переварит это всё в состоянии менее убитом, чем сейчас. А лучше вообще не будет переваривать, чтобы не слететь с катушек. Слишком велик риск сойти с ума и окончательно потонуть в литрах алкоголя из-за какого-то глупого и молодого математика, рушевшего все бетонные стены в Губанове.