***
Последний день, когда есть возможность отоспаться. Губанов чувствует, как ноют ноги после этого ебучего Петергофа. До этого дня он не был там ни разу, да и по приезде в Пушкин ничего трепещущего душу не испытал. Просто прикольно и всë. Только замëрз немного. Распластавшись на своей узкой койке, глядя в белый потолок, он ощущал себя в какой-то дурке. Голова почти не варила, и это ему было даже на руку. Он так устал за эти четыре дня думать только об одном, винить себя в чём-то, а потом, споря с собой, защищать. Он так устал. Единственное, чего ему сейчас хочется — напиться, но в его организме и распорядке дня сейчас не было места алкоголю. Даже миллилитру. В груди жжёт желание получить заветный градус, и его даже пугает это желание напиваться. Раньше такого не было, он сохранял самообладание и не кидался к горлышку первой попавшейся бутылки, но сейчас всё совершенно наоборот. Он готов даже антисептик пить, лишь бы ощутить пленительное покачивание по волнам пьянства. Хочется вновь почувствовать, как его тело становится ватным и безжизненным, как его голова начинает болеть от давящих мыслей. Часы над пузатым телевизором показывают ровно десять. Время ещё есть, можно покинуть отель, оставив детей на Валеру, но совесть не позволяет. Но так тянет! Так хочется выйти из номера, несмотря на ноющие ноги, вызвать такси и сорваться в какой-нибудь бар или алкогольный магазин. Хочется, но жжётся. Слишком непрофессионально. Он клятву дал, что с детей не сведёт глаз, но его так тянет нарушить это правило и сбежать от надоевших детей. То Кашин ноет, умоляя побыстрее вернуться в номера после экскурсии, то ненасытные до сувениров девочки, то недовольные всем на свете восьмиклассники. Он всё ещё не любит детей, даже когда они умоляют сфотографироваться с ними. Не любит из-за непонятно откуда берущейся энергии и вредности. Свой класс он начал любить только потому, что они уже взрослые, им не нужно объяснять всё на пальцах, да и понимают они с полуслова. За стенкой вновь слышится гогот Корякова и Коломийца, а затем глухой удар об пол. Кто-то из них свалился с кровати. Уголок глаза дёргается от натягивающихся ниточек нервов. Губанов вскакивает с постели, хватает с прикроватной тумбочки телефон и портмоне и бросает их в карман куртки. Напяливает кроссовки, перед выходом жмурится, слыша очередной гогот, но уже слева, и кладёт руку на хромированную ручку двери, но не успевает её отпереть. — Ты куда? — Валера басом останавливает филолога, покидая маленькую душную комнату туалета. — Хочу прогуляться по главной улице Питера, — отмахивается Губанов. — Бухать что ли пошёл? — Фырчит хитро Валера, но он явно не рад такому раскладу. Он не особо горит желанием, чтобы Лёша снова ужирался, усиливая свою зависимость и разрушая печень, но останавливать его — пустая трата сил и времени. Если Губанову захотелось — хоть из танка стреляй, но он не услышит и не передумает. — Культурно выпить в культурной столице, — Губанов интонационно выделяет каждое слово и с каждым всё шире улыбается. — Только не до белки, — безразлично бросает Валера и валится на свою кровать, вытягивая уставшие ноги. Ему, честно говоря, не хочется даже шевелиться. Ну, этого Губанов обещать не может. Тут уж как получится. Прыгая в такси, он ёжится, втягивая голову в плечи. Питер нисколько не отличался морозами от Москвы, было даже хуже. Мороз крепче хватал за нос из-за повышенной влажности, и Губанов, привыкший ходить без шапки, да и вообще передвигаться по городу на такси, в эту неделю крайне охуел. Здесь ему никаких такси: только автобусы и метро. Устало повесив голову на грудь, закрыв глаза, он даже не чувствовал, как машина поворачивала. Плавное движение в городе начало усыплять после тяжёлого дня. В голове полный кавардак, перебивающий все здравые мысли. Ему хуёво. И впервые за неделю не физически. Тишина такси немного лечила. Только телефон тихонько побрякивал в кармане, раздражая вибрацией. Сто процентов Валера вдогонку слал угрозы и предупреждения. Лёша до сих пор не понял, как тот его отпустил, взвалив на себя ответственность за сорок человек. Разблокировав тусклый экран телефона, когда до остановки машины оставалось считанные метры, он уткнулся в парочку сообщений. С Валерой он не прогадал: информатик наслал ему несколько предупреждений, в состав которых входило требование вернуться хотя бы до часу ночи. А вторым сообщением было уведомление из телеграмма от пользователя, история сообщений с которым была пуста до этого момента. Да и номер неизвестный. Владимир Семенюк, 0:03 Сори, что отвлекаю, ты в питере, да? когда приедешь? В лёгкие врезались миллионы иголок, перебивая дыхание, по спине пошёл холодок, а тело в одно мгновение онемело. Неприятное ощущение дошло и до рук. В голове урывками сами по себе возникли воспоминания, и Губанов, стараясь перебить их тихим «бля-я», вывалился из такси. Грудная клетка сжалась, защемив сердце. Вова максимально невовремя. Губанов не успел ещё до барной стойки добраться, а его уже тошнит, да вот только не от милой морды Вовы на аватарке. От себя тошнит. Владимир Семенюк, 0:03 Просто мне Татьяна сказала какой-то план заполнить, а я не знаю, как его делать. Владимир Семенюк, 0:04 Поможешь? Губанов зачем-то продолжает читать сообщения, высвечивающиеся на экране блокировки. Душа почему-то разрывается на части. Губанов совершенно себя не понимает. Он проклинает себя за то, что дал Вове надежду. Он совершил ошибку, которая уже неделю и больше не может оставить его в покое. В холод вгоняло осознание, что он сорвался на Вове в ту ночь, как животное. Вова рушил все ориентиры и планы, заставлял голову постоянно переваривать эту ужасную кашу и, что самое главное, вновь ненавидеть себя. Давно забытое чувство самоненависти обожгло, как кипяток. Он столько лет бежал от него, исправлял себя, воспитывал, а в итоге спустя года вновь ощущает дыру в груди, в которую так и льëтся чувство вины. Ноги еле тащатся по Думской, а тело, будто по инерции, увиливает от чужих плечей. В руке всё ещё болтается телефон, который загорается в последний раз, после чего все уведомления пропадают. Диалог совершенно пуст. Владимир Семенюк, 0:05 Ладно, забей, я сам как-нибудь Губанов лишь поджимает губы, останавливаясь посреди тротуара. Ноги отказываются идти дальше. Уверенный и серьёзный взгляд тускнеет по мере того, как внутри разгорается непонятное пожарище. Растерянность метается где-то глубоко в нём, и, чтобы заткнуть это чувство, он пересиливает свой ступор и заходит в первую же попавшуюся дверь, обнаруживая под ногами небольшую лестницу. Кирпичные тёмные стены, вырвиглазные граффити на них и тёплый свет в глубине. Всё это максимально не сочеталось и давило на больную голову Губанова похлеще, чем всё эти добивающие сознание мысли и обвинения. Заказывает шот, глядя на бармена хмуро, но затем недолго думает, изменяя заказ — четыре шота. Два залпом, каждый из них отмечая разгоночным. Он склоняет голову к барной стойке, вопросы бармена полностью игнорирует и смотрит на выход из бара, лениво моргая. Голова начинает чуть гудеть, но алкоголь никак не берёт. Не чувствуется, что тело становится ватным, не чувствуется лёгкости, нет ничего того, ради чего он сюда приехал. Всё по-старому, только в груди сильнее ноет, а лицо морщится в жалкую гримасу. Он чувствует, что меняется против своей воли. Будь он один в своей квартире, то точно словил бы паничку от этой мысли. Его уже всего колотит, даже когда в организм попадает третий шот. В атмосфере спокойствия и нарастающего веселья Лёша чувствовал себя лишним. Не его город, не его место (слишком спокойное и тихое), не его всё. И он сам не свой. Всё не так и всё не то. Даже привычные шоты, которыми он заливался в Москве, по вкусу были совсем другими. Снующий туда-сюда бармен бесил, незнакомые люди, случайно касающиеся его руками и плечами, выводили из себя. Ещё и алкоголь не брал. Ещё и Вова в голове крутится, как юла. Всё это давит, в ушах пищит. — Молодой человек, угостите даму? — Какая-то слишком самоуверенная и расфуфыренная девушка села прямо перед ним, состроила глазки и вся подобралась, чтобы казаться милее. Но от её вида и слов хотелось только бежать и морщиться. Губанов открывает глаза, глядит на неё уже чуть пьяно и хмурится, чуть усмехаясь. С такой смелостью к нему ещё ни разу не подсаживались. Может, менталитет здесь такой? Самим напрашиваться на угощения? Или это единичный случай? Однако ситуация вызывала смешок, который Губанов то ли не сумел, то ли не хотел сдерживать. — Пошла бы нахуй такая дама, — фырчит на неё Губанов, просит счёт, опрокидывает в себя последний шот и вываливается из бара, желая найти другой. Сейчас вообще не то настроение и не та ситуация, чтобы с кем-то заваливаться в постель. Время близится к полуночи, но он всё ещё не может утолить жажду «веселья». Такой день не может закончится четырьмя шотами. Лëша ещё не насытился. Второй бар был пободрее. Здесь уже орали караоке, кричали и смеялись, и эта атмосфера была более привычной. В Москве часто приходилось бывать и в таких заведениях. Заканчивалось это, правда, какими-то ахуительными историями, но сегодня Лёша уж точно не планирует ни с кем знакомиться и попадать в интересные ситуации. Последний раз, когда он был в недокараоке, закончился пробуждением в Мытищах в случайном отеле, которому с натяжкой можно было дать две звезды, разъёбанным телефоном и синяком на всё колено. Что он делал в ту ночь и с кем болтался — загадка века, но повтора того дня он не желал, потому как в Москве он ещё более-менее ориентировался, а Петербург — город совершенно ему неизвестный, да и поезд в девять утра не даст от души повеселиться. Может, как-нибудь ещë посетит культурную столицу чисто ради пьяной истории в свою копилку. История повторяется: пару шотов, ленивое валяние на барной стойке и вопросы бармена по поводу самочувствия. Самочувствие? На тройку из десяти, и только потому, что он всё ещё живой. За остальное он баллы навесить не может. Всё внутри по-прежнему болит и переворачивается. Он чувствует себя максимально мерзко. Сообщения от Вовы всё ещё бегущей строкой метались в голове. Лëша жмурится, думая, что сейчас откроет глаза, и голова его очистится от всего этого. И почему ему это не даёт покоя? Что именно ебёт его и без того больную душу? Что заставляет мучится, что тянет к барной стойке, как заядлого алкаша? Ответ довольно простой, состоит из одного слова, точнее имени. От прогона этого имени в голове какие-то смутные и болючие воспоминания. То любимый номер захолустного отеля, то театр и кино, то случайные пересечения в коридоре, то коттедж. От каждого такого воспоминания щемило в груди. Всё это слишком затянулось. Хочется бежать от этого, но бежать некуда ни ему, ни Семенюку. Они в одной тарелке, в которой барахтаются, захлёбываются, и если Вова ещё пытается как-то наладить контакт, то Губанов предпочитает топиться в одиночестве. С каждым опрокинутым шотом эта боль смягчалась, отдалялась, слабела, и это Губанова подкупало. Он пил, чтобы освободить голову, хотя раньше это не работало. Раньше он всё больше вгонял себя в тоску этими еженедельными запоями, но сегодня (то ли от питерского алкоголя, то ли от большого перерыва) он не может думать. Голова отключается и мало чего переваривает. Валерий Лагода, 1:38 Домой, запойный, хватит блядствовать. Сообщение приходит в тот момент, когда начинает мутить, когда язык не отличает водку от виски, когда голова гудит пуще, чем высоковольтные провода. Валера как всегда вовремя. Вяло проморгавшись, обтерев онемевшее лицо такой же онемевшей холодной ладонью. Его не тянет ни в отель, ни в Москву, ни даже на покинутое место. Он стоит посреди тротуара, гремевшего голосами и музыкой. Всё рябило и мазалось. Случайно выцепленные из толпы лица смеялись и кричали. Скалили зубы и, как казалось Губанову, с отвращением на него глядели, осуждали за что-то. Паранойя начала набирать обороты. Гремело всё, и ноющая боль вперемешку с сонливостью, доводили Губанова до истерики. Он хочет, как ребёнок, забиться в крике, истерически размахивать руками и рыдать, так и не поняв, что с ним происходит. Все изменения в нём и вокруг него сводят с ума. Верните его на полгода назад, и он никогда не подойдёт к будущему математику, породившему этот взрыв неизвестного вещества в душе. В такси начинало тошнить. Все выпитые шоты начали активно действовать только сейчас. До отеля считанные минуты езды, но ком стоял уже в горле. В висках поселились молоточки, пульсируя. Его воротило и тошнило, клонило в сон. Чувствовал он себя сейчас далеко не на тройку. Твёрдая единица. Болтаясь по коридору отеля, хватаясь за каждый выступ в стене, спотыкаясь и чуть ли не падая, он плёлся и пытался найти дверь под номером двести семнадцать. — Ой-ой, молодой, — Валера возникает из ниоткуда, подхватывает под руку и выпрямляет склонившегося к полу филолога. — Два часа ночи уже. Губанов безразлично фыркает, истерично посмеивается и смотрит на Валеру такими глазами, будто сейчас либо рассмеётся, либо расплачется. Информатик смекнул, что белочка всё-таки присутствует, но насколько сильно она повлияла на пьяное сознание — пока великая загадка. На тихий грохот и строгий голос открылась дверь двести восемнадцатого. Из-за неё высунулась голова ничуть не сонного Ильи. Он с интересом, чуть нахмурившись, глядел на учителей и понимал, что зря вообще высунулся. — Быстро спать, — гаркает Валера, только заметив бирюзовую макушку в коридоре. От учительского баса похолодело в груди. Коряков лишь успел заметить, что филолог крайне пьян, что еле держится на ногах. Таким его никто и никогда из учеников не видел, и Илье вдруг стало стыдно и неудобно. Это не то, что он должен был видеть. Дверь его с Денисом номера хлопает. — Знаешь, я вспомнил, как её звали, — хмурится Лёша, сглатывая и переводя дыхание. — Кого? — Валера тянет осевшего Губанова вверх, раскрывает пошире дверь их общего номера и затаскивает филолога внутрь. — Ту, в которую я влюбился в семнадцать. Влада. Её звали Владой, — Лёша наконец расслабляет дрожащие ноги, наваливается спиной на стену и закрывает глаза. — И с чего ты это вспомнил? — Не знаю, — мотает головой филолог. Ком в горле стал плотнее, поднимался наверх и сильнее мутил. Похожие ощущения были с ним двадцать девятого ночью, когда он уехал с коттеджа в бар, а оттуда в отель. Воспоминания урывками вновь одолели его, и перед глазами опять предстал математик. Каждая мысль ведёт к нему. Это какая-то пытка. — Валер, мне стыдно перед Вовой. — Тебе стыдно? Чего? — Наигранно удивляется Валера, но интерес в нём зарождается такой, что даже спать перехотелось. — Впервые это от тебя слышу. — Издеваешься, да? — Губанов смеётся под нос, изгибается, пытаясь встать, но его так и тянет к полу. Руки совершенно не держат, он валится на бок, а затем переворачивается на спину, усталыми и сонными глазами бегая по тёмному потолку. Было ощущение, что его тело сейчас крутится в неизвестном пространстве, и если он закроет глаза, то точно блеванёт. — Тебя хуёвит что ли? — Валера опускается на корточки, щурит внимательные тёмные глаза и закусывает губу, пытаясь разгадать: Губанова тошнит или он просто бредит от перебора? — Я щас наблюю, — признаётся Губанов, не решаясь помотать головой. — Понял, — кивает Валера и поднимает потяжелевшее от алкоголя тело. Сама процедура очищения организма — штука не из приятных, и Губанов это помнит ещё с прошлого раза. Блевал он одной водой. Его выворачивало похлеще, чем в неизвестном отеле. Лениво склоняясь над унитазом, он чувствовал, как его толкают вперёд, потому что он всё время съезжал на пол от какого-то обессиления. Валера морщился, но подбадривал, как подобает настоящему другу. Ну а куда ему деваться? Не оставлять ведь Лёшу одного наедине с унитазом, если филолог даже не видит, куда блевать. Тащить побледневшего Губанова до его кровати — это ещë приемлемо и намного легче, чем помогать прочищаться, хоть на первый взгляд так и не скажешь. Тонкое и ослабевшее тело падает на подушку. Он сверлит одну точку пустым взглядом, стараясь не смотреть на Валеру, который потихоньку начинает закипать. Информатик уже смекнул, что Губанова одолевают мысли про Вову, но хотелось узнать: какие именно? — Я не хочу в Москву, — бурчит под нос Губанов, прекрасно понимая, что эти неразборчивые слова Валера услышит. Голова становится чуть чище, как и желудок, но опьянение и смазанное чувство всё ещё его преследовало. — Почему? — Если я вернусь в Москву, то я влюблюсь, — Лёша закрывает глаза. Он не чувствует ничего, произнося эти слова. Пустота, граничащая с истерическим состоянием. Стержень его под давлением внутреннего стресса гнётся, принимая форму бумеранга. Страх нарастает. — Ты бы знал, как мне хуёво по этому поводу. — Ну это ведь жизненный цикл людей, который ты пытался сломать. Люди ведь должны влюбляться, любить, потом забывать свои чувства и всё по новой, — расфилосовствовался Валера, прекрасно понимая, что всё сказанное сейчас Лёшей — это всё о математике. Губанов валялся совершенно бесчувственным телом, казался мёртвым. Взгляд, устремлённый в потолок, был мутный и пустой, как у мертвеца, однако этот мертвец так мучился сейчас, сражаясь с собой и своим вторым «я», что описать эти бои невозможно. Ему хотелось разрыдаться. Он уже несколько лет не чувствовал навязчивости слёз, которых боялся, как огня, но сегодня они были слишком напористы. Боясь себя и Валеры, боясь неизвестного чувства, в котором сочетался страх и пленение, он морщит брови и чувствует на ресницах влагу. В голове его метался сон, в котором Вова выводил его из огня. Приснилось бы такое сейчас — Лёша бы от него бежал. Пусть даже в огонь, обрекая себя на верную смерть, но подальше от того, что ломает его устои и привычки. Подальше от Вовы. Валера смотрел на него непонимающе: сначала они ебутся, потом бегают друг от друга, ссорятся, потом опять чуть ли не трахаются, и Губанов, наконец прогнувшись, начинает что-то чувствовать. У Лёши всегда всё шло через одно место, и ситуация с этим Вовой — не исключение. То, что филолог что-то начал к кому-то чувствовать — это уже небольшая победа, но вот как он это переживает — это страшная проблема. Валера всего пару раз видел друга таким разбитым собственной же головой, и этот вид всегда вгонял его в ужас. — Чувствовать что-то к кому-то — это нормально, но вот почему ты это в себе давишь? — Блять, Валер, ты будто бы не помнишь, — шепчет Губанов, всё ещё не открывая глаз. — От этого никогда не было пользы. Что с Владой, что с Вовой — однохуйственно. Ну начал бы я с кем-то отношения, и что? Похуй Влада, никто не знает, что бы вышло, а Вову я точно бы испортил. — Вова с тобой бы не испортился, а ты пить бы перестал, — фырчит Валера. — Не факт, — качает головой Губанов и начинает истерически, жутко улыбаться. От этой улыбки у Валеры пошёл холодок по спине. Казалось, что ещё минута, и филолог окончательно съедет с катушек, обезумит. — Я для этого всего не создан. Валера поджимает губы. Убеждать в чём-то Губанова — абсолютно гиблое дело. Но понятно одно — даже если Лёша начинает что-то чувствовать к математику, то развивать эту мысль он не планирует никак. Он боится и бежит. Страх Губанова — раскрыть своë истинное лицо. Какие минусы оно имеет? Да хуй его знает, но филолог его боится и давит, надевая маску. Подростковая неудача его сломала так, что вся жизнь его пошла под откос. Вновь ощущать трепет, который Губанов воспринимает как отрицательный — это переворот всего, что строилось на протяжении десяти лет. Ведь никто не хочет, чтобы по какой-то хуйне ломалось то, на что ты отдал бóльшую часть своей жизни. Валера бы тоже был не в восторге, потому друга он прекрасно понимает, но не принимает то, что Лёша так долго строил. По одной лишь неудаче не стоит ломать себе всю жизнь, убеждая себя, что так будет лучше. Но это была не единственная причина закрывать истинное лицо ото всех и зарывать себя в ебеня. Другой причиной было непростое детство, от которого Губанов до сих пор не может избавиться. Или просто не хочет. — Я не хочу иметь с Вовой никаких связей, — признаётся Губанов, отворачиваясь от Валеры. Влаги на ресницах всё больше, а сил её сдержать — меньше. Постепенно приходит осознание, в какой пизде он сейчас находится. — Опять бежишь? — Не опять, а снова, — шепчет, более не желая говорить. В горле стоит ком. Нос вдруг закладывает со страшной силой, голова вновь загудела, и бледность худого лица стала розоветь. Валера бурчит себе под нос «дурак, бля», затем вновь поджимает губы и отворачивается. У него ноет что-то в груди, когда взрослый двадцативосьмилетний человек начинает заливаться слезами. Самое страшное — максимально тихо, стараясь скрыть свой страх и подавленность. Валера сам поникает, понимая, что ночь остаётся бессонной. Он не старается успокоить, не лезет с глупыми «да ладно тебе» или «всё нормально». Он даёт Губанову пережить этот момент самостоятельно, как тот и привык. Валера только помешает ему. Лёша сам разберётся со своей головой, но наталкивать его на что-то нужно, но только не сейчас. Может быть, завтра, а лучше через неделю, когда тот полностью отойдёт и сумеет совладать с собой, свыкнется или что-то решит. Свернувшись в клубок, укрывшись по самую макушку, он смотрит в темноту безжизненными глазами и не может думать ни о чём. Мрак забрал все переживания, теперь он — онемевшее, не подающее признаков жизни тело. На телефон приходит уведомление. Экран подсвечивает побеленный потолок номера. Губанов надеется, что это не Вова, потому даже не тянется к мобильному. Но там и не Вова, там рассылка от алкогольного магазина.***
Голова со вчерашнего дня гудит ещё сильнее, а усугублял ситуацию шум колёс вагона. Душа рвётся обратно в Петербург, где Лёшу хоть и донимали странные мысли, но не так остро чувствовалась обязанность вернуться на работу через пару дней, вновь пересечься с тем, кто теперь так пугает и выводит из себя одновременно. В тишине, прерываемой только громкой музыкой из наушников Валеры, думалось легко. Абстрагировавшись от всего, отвернувшись к стене, Губанов начал со своих истоков. Зачем-то вспоминал своё не самое удачное детство, которым лишь с трудом можно похвастаться, вспомнил даже выпускной, первые курсы универа, вспомнил, как пришёл работать в ту школу, из которой сейчас хотелось натурально бежать, да вот только нет желания заново ставить себя в обществе, нет желания вливаться в новый коллектив, не хочется бросать свой уже взрослый класс. Через полтора года, быть может, и можно будет решиться на побег в другое учебное заведение, да только съебаться хочется сейчас. Да и отец научил не бросать дело. Раз занялся — то до конца, до самого гроба. Потому, наверное, он до сих пор так предан своим погонам, от вида которых Губанов всегда горько усмехался и жалел себя. Может быть, если бы не эти звёздочки на плечах, то жизнь Лёши сложилась бы по-другому. Не было бы в ней в какой-то мере «дедовщины» (так Губанов называл воспитание себя отцом), не было бы тех традиционных устоев, которые ломали порой не только Лёшу, но и их семью. Защиты в матери Губанов почти не находил. Он бежал к ней, пытался спастись за её спиной от отца, но она лишь виновато кривила губы. Воспитанием, которое целиком и полностью не нравилось Лёше, занимался отец. Губанов любил называть его тираном. Быть может, так говорить о своём родителе некрасиво, но лучшего слова он подобрать так и не смог за все свои десять лет жизни вдали от дома. Ловя подзатыльники и грубые слова в свою сторону, он так и не понимал ничего, не мог понять и того, что от него хотят. Сбегал из дома, курил, гулял по три дня, а возвращаясь домой, отхватывал пиздюлей. Из раза в раз было одно и то же, и в конце концов Лёша нашёл в себе силы просто уехать, покинуть ненавистный район Москвы и сбежать на другой конец города. Эта свобода вкупе с ситуацией с Владой пустила его по всем самым грязным подворотням, по разврату, по рекам алкоголя и одноразовому кайфу, длящемуся всего одну ночь. В какой-то момент он наконец набегался, натрахался, да вот только это вошло в какие-то привычки и надобности, без которых жизнь — не жизнь вовсе. Одним словом, его детство и молодость — это сплошной марафон по чувствам, которые сменялись с ненависти на кокетство, с игривости на раздражение. Качели, не иначе. Вспоминать это всё не то что больно, это неприятно. Омерзительно даже. Думать о нынешнем тоже неприятно. Чем больше он это прокручивает в своей загруженной голове, тем сильнее рвёт свою душевную рану. Почему-то это до невозможия приятно. — Алексей Александрович, пошли детей проверим, — Валера вдруг поднимается со своего места, откладывает наушники с телефоном и что-то быстро перекладывает в карман из-под подушки. Губанов послушно поднимается, как зомбированный, хлопает пустыми и озлобленными на что-то глазами. Валере надоело поворачивать голову влево и видеть это недовольное лицо. Губанов часто погружается в такие состояния, но их итог не всегда играл яркими и положительными красками. Чаще всего следующие несколько дней он будет озлоблен не только на себя, но и на весь мир в целом. — Пошли, — Губанов только собирался повернуть в сторону купе, где творится полный хаос, как его чуть ли не за шиворот тащат в совершенно другую сторону. Машинально ухватившись за небольшие перила на стенке, он уставился на Валеру возмущённо и непонимающе. — Пошли говорю, чего встал, — уже фыркает Валера. Минув одну дверь купе, они выходят в тамбур, где было так холодно, что тут же захотелось обратно в душное купе. Там хотя бы пар изо рта не идёт. Воняло железом и сигаретами. Сложив руки на груди, сжавшись, согнувшись, Губанов не сводил своего взгляда с друга. Такого же озлобленного и обиженного взгляда. Голубые глаза, несмотря на сумрак за окном, начали чуть светлеть, а сам Лёша, понимая, о чём сейчас заговорит Валера, заметно расстроился. С утра им так и не удалось обсудить ночные приключения филолога, хотя информатик очень старался подыскать хороший момент. — Нарочно себя ебёшь? — Валера встаёт в позу, вынимает из кармана электронку и затягивается ею, чуть отворачивая голову вправо на выдохе. Дым был густой. Губанов не ответил, только повёл плечом и бровью. От холода начинают неметь уши и нос, а ладони мгновенно розовеют. Вид его был ошеломлённый, будто он только-только проснулся, будучи пьяным. Он с самого утра приковывал взгляды детей, вызывал вопросы, но Губанов на них только недовольно фыркал и старался отвернуться. Валера всем отвечал, что филолог приболел. Ну, тут уж грех не приболеть после такой весёлой ночи, Лёше ведь не восемнадцать, когда каждая пьянка проходит бесследно. — Я себя не ебу, просто думал, — фырчит Губанов, слыша, как его собственный голос дрожит от холода. — О Вове? — С хуя ли о нём? Я больше ни о чём другом думать не могу? — Губанов вскидывает руки, а затем, шатнувшись от неожиданной тряски поезда, схватился за перила на двери. Снова недовольно поглядев на друга, он насупился. — Ну, судя по тому, как ты вчера в баре хуярил и как ныл полночи, то только о нём, — Валера саркастически щурится, улыбаясь в одноразку и наблюдая за тем, как глаза Губанова загораются возмущением, злобой и даже непониманием. — Заткнись о нём, заткнись, — начинает шипеть Губанов не желая даже думать о том, что вчера говорил и творил. Он выглядел, как озверевший, готовый растерзать Валеру прямо на месте, человек. Скалится, шипит. — Я тебе не для того душу излил, Валер, чтоб ты мне этим же мозг и трахал, — он выпрямился, расправил плечи и сощурился. — Да ладно тебе, Лёх, что ты завёлся, — Валера в ответ лишь хитро улыбается, не чувствуя со стороны друга никакой угрозы. — Что ты сразу крест ставишь? Слушай, ну Вова ведь реально парень неплохой, согласись. Надеюсь, ты об этом думал? Лицо Губанова багровеет, вытягивается от возмущения, а глаза горят нездоровым блеском. Рука так и тянется въебать Валере, да вот только он вспоминает, что всё должно быть в корне наоборот: это Валера должен ему въебать за всё, что Губанов творил, говорил, да и вообще думал. Сжавшийся кулак сам по себе расслабляется, как и лицо, и горящие безумием и злобой глаза потухают и опускаются. Голова начинает вновь гудеть похлеще, чем во времена утреннего похмелья. Сердце бьётся где-то в горле. — Ты порой точная копия моего отца, Валер, — качает головой филолог, промаргивается пару раз и уходит, громко хлопая дверью тамбура. А Валера не бежит за ним, не пытается продолжить свою шарманку, от которой самому было противно. У Губанова и так в голове цунами из всякой хуйни, а подъёбывать его по этому поводу — дело последнее, однако нужное. В голове не было точного плана, но хотелось, чтобы Лёша хоть на самое короткое время прочувствовал жизнь такого человека, который не бежит от проблем, не бежит от себя и живёт нормальной жизнью, в которой нет места скитаниям по клубам и отелям, в которой нет места алкоголю или другой хуйне, пагубно влияющей на организм. Хочется, чтобы Губанов хоть раз в жизни стал счастливым не в одиночестве, а в компании с кем-то любимым, а не пьяным и развратным. Валера не понимает, какое счастье филолог находит в пьянках, если вообще находит. Что для Губанова вообще счастье? Оно вообще существует в его представлении?