марафон по чувствам

      Вова никогда не понимал: в чëм прикол гадать? Работало ли это? А если гадать на сочельник, то сбывалось у всех, или у единиц? А если сбывалось, то полностью или отчасти? Эти вопросы заваливали голову весь день шестого января.       Неделю он жил совершенно спокойно: после Нового года, на утро первого января, вернулся домой и завалился спать наконец не на диване Оли, а в собственной кровати с соскучившимся котом, который так и ластился, перепуганный цветными взрывами за окном. Дни вновь стали серенькими и тихими, только Оля не хотела никак успокаиваться: звала в клубы, звала погулять, звала в ресторан, звала хоть куда-нибудь, но на всë получала отказ. Невозможность вытащить Вову из дома породила цель: хоть как-нибудь развеселить беднягу, который с каждым днëм всё тише и тише отказывал, извиняясь. Тут и подвернулся сочельник. Саксон даже в Подмосковье съездила, к своей бабушке, чтобы своими глазами и ушами проследить, как это всë делается, достала давно забытые карты таро и, снарядившись знаниями и картами, без предупреждения завалилась к Вове, не принимая более отказов.       Пусть им двадцать три, пусть они взрослые люди, — один математик, вторая без пяти минут бизнес-вумен, — но развлекаться как-то нужно. Нельзя тухнуть в тесной квартире от собственной головы. Так можно и до возраста Христа не дожить. Оля хочет жить долго, весело и счастливо, и, соответственно, Вове не даст потонуть в самокопании и поиске своей вины в том, где еë вовсе нет.       — У нас сегодня очень весëлое времяпрепровождение, — Оля снимает занесëнный снегом шарф с шеи, снимает капюшон с головы и смотрит на Вову блескучими от идеи глазами. — Сегодня какой день?       — Пятое января, — Вова потирает сонные глаза, зевает, утирая выступившие слëзки, и, глядя на подругу недовольно, потирает глаза.       — Шестое, дурень, сочельник сегодня, — девушка скидывает кроссовки с ног, проходит в квартиру и тут же кидается к рыжему коту, теребя его за увеличившиеся щëки.       — Как давно ты стала отслеживать такие праздники? — Вова следует за ней, затем обходит и валится на свою кровать, сворачиваясь клубочком.       От Оли не скрыть, что с другом что-то не то. Вялость Вовы, его бледнота и пустой, вечно сонный взгляд начинал пугать. Она чувствовала своё бессилие, невозможность поменять что-то в жизни парня, невозможность вытащить его в свет, чтобы он отвлёкся. Он сам по себе человек не очень общительный: с новыми людьми не сходится, сидит на своих тридцати квадратных метрах и не чувствует дискомфорта. Если бы Саксон жила так, как Вова, то давно бы уже загнулась, не видя ни людей, ни света солнечного, ничего, кроме белого экрана телефона или работы. То, что он выбрался на коттедж с коллегами — уже праздник, вот только жаль, что этот праздник обернулся для него полной катастрофой, от которой ему сейчас нет спасения. Он натурально не знает, куда податься и не разрешает Оле лезть в эти дела. Он варится в этом адском котле сам, не подпускает никого и сам не хочет вылезать. Оля даже не знает, чем он тут питается, но, судя по мусорному ведру, питается он только лапшой быстрого приготовления, пельменями и запивает это всё пивом. Оля приезжала к нему как-то числа третьего и обнаружила парня таким сонным и потрёпанным, что ей даже сделалось стыдно, что она без предупреждения явилась в чужую квартиру. Но Вова ей был даже благодарен. Уезжая, она оставила ему целый холодильник всяких бульонов, супов и макарон, которые Вова уплетал несколько дней подряд.       — У тебя не осталось ничего, да? — Оля деловито раскрыла чужой холодильник и не обнаружила там ничего, кроме повешенного грызуна. Совершенно пусто, только бутылка пива болтается в двери.       — Я старался, — безжизненно бурчит Вова.       — Ну и правильно, — дверца холодильника хлопнула.       Вова без особого интереса наблюдал за тем, как девушка крутилась у его стола, раскладывала какие-то бумажки, подписывала на них что-то, доставала какие-то карты и с горящими глазами порой посматривала в сторону друга. Она то подпрыгивала на месте, когда что-то получалось предельно хорошо, иногда фырчала озлобленно на эти бумажки. Вова только вскидывал брови и без конца тискал рыжего. Ему было интересно, но он толком не понимал, что она делает и зачем. Какое к чертям гадание и зачем его совершать, ради кого и чего — загадка. Вове нечего узнавать у потусторонних сил. Да и Оля не питает интереса к тому, что будет в будущем, но всё равно возится со всем этим.       Не выдержав ругательств подруги, не выдержав напора интереса, Вова всё-таки поднялся с кровати, снял капюшон с головы и внимательно оглядел всё, что лежало на столе. Вова честно не понимал, как связаны карты таро, бумажки с буквами и одно единственное уцелевшее блюдце.       — Садись, — Саксон вновь запрыгала вокруг стола, зажгла свечи, которые тоже притащила с собой, уселась наконец и поджала ноги, устремляя внимательный взгляд на стол. Она старалась меньше смотреть на Вову, потому что у него точно есть вопросы, и если она будет поглядывать на него, то он быстро открестится от этой идеи. — Значит так, мне ничего знать не надо, а по поводу тебя у меня вопросов по горло.       Вова возмущённо глянул на неё, но протестовать не стал. Хоть он и против всего этого цирка со свечами, блюдцем и картами, но ему всё же было интересно. Вдруг, услышит что-нибудь дельное?       Саксон, немного подумав и поиграв бровями, взяла в руки карты. Душа еë тянулась к ним, хотелось поскорее узнать, что же они там думают и знают, что готовы прямо здесь и сейчас рассказать. Год с лишком назад у неё было достаточно практики, чтобы наладить отношения с картами, а потом на неё вдруг навалилась идея возвести свой бизнес, и она забегалась, совершенно забыв о картах.       — У тебя у самого хоть вопросы есть?       — Нет, — тут же машет головой Вова. Он всё ещё скептически настроен, планируя подавлять в себе интерес.       Оля только вздохнула, качнула головой, и, перетасовав пару раз колоду карт, тихонько замычала, придумывая вопрос. «Кто же такой этот твой Губанов?» — шепчет себе под нос девушка. Она была уверена в том, что делает, что сейчас спросит, была уверена в том, что её любимые карты не наврут. Она следила за каждым своим движением, параллельно этому глядит на притаившегося Вову, который хоть и выглядел недовольным, но с превеликим интересом за этим всем следил. Саксон лишь усмехнулась и выложила несколько карт на стол, собираясь с мыслями.       — Сложненький он у тебя, — Оля покачивает головой, откидывает волосы назад, чтобы не мешались, и щурится, — он всегда в сомнениях и страхах, но при этом, знаешь, ведёт себя так, будто бы он — самый уверенный в себе человек на планете. Загонов у него много, а по поводу чего — непонятно. По нему, кстати, и не скажешь, будь я с такой внешностью, я бы ни на секунду в себе не сомневалась, — отстранённо подмечает Оля. — Не любит он себя, не уважает как будто, не уважает всё, что он делает, себя не уважает. Привычки какие-то у него тут, — девушка тыкает пальцем в карту, — осознанно себя губит. Для него всё пустое: ни для кого не живёт, одиночка он. Не живёт, а существует. И тройка мечей тут. Сердце у него разбито, неприятная ситуация была в прошлом. Боится показаться некрасивым, боится маску свою снять, — Оля водит рукой у лица, хмурится, а затем, прыснув, вздыхает, — ну, приколы красивых парней, понятно, — фырчит девушка, а затем, сгребая все карты в кучу, вновь тасует. — Мне он не нравится.       — Я не удивлён, — усмехается Вова, а про себя только удивляется.       Полгода он упорно думал, что Губанов максимально уверен в себе, уверен в каждом своём шаге, знает себе цену, а на деле оказалось, что всё в корне наоборот. В голове не укладывается то, что Губанов не такой, как показался при первой встрече. Что в голове у него полный бардак из неуверенности. Может, карты врут? Ну не может ведь такого быть! Лёша совершенно не выглядит таким, каким его описали карты с непонятными подписями и рисунками. Нет никакой состыковки, Вова им не верит, но продолжает слушать, притягивая ноги к своей груди.       — А как он, Губанов, относится к Вове? — Девушка, оттаяв после недолгих раздумий, принялась вновь тасовать карты, теперь уже открыто глядя на друга. На чужом лице читался интерес, но какой-то слабенький, неуверенный. — Значит так, — она откладывает оставшуюся колоду в сторону, выпрямляет плечи и с прищуром смотрит на выложенную на столе башенку из карт, — он тебя уважает, не считает за пустое место, но ты для него не больше, чем коллега. Часто ссылается на ваше прошлое, вспоминает зачем-то, жалеет что ли?.. Он в сомнениях, — Оля хмурится, а затем удивлённо вскидывает брови, резко оборачиваясь на друга, — не понимает ничего. Волнуется, что ситуация ему неподвластна.       — Скорее всего, это что-то типа того, что он не может контролировать моё к нему отношение, — Вова безразлично пожимает плечами, но при том глаза его горят безумно, блестят, и интерес в них достигает своего пика.       — Не знаю, — качает головой девушка, вновь обращаясь к картам. — Он очень странный, тут полный бред, я ничего не понимаю больше. Но ты ему нравишься, как человек. Он мнение своё о тебе поменял, раньше какая-то непонятная неприязнь была, а в последнее время вы контакт, видимо, наладили, и у него прошло это, — Оля ещё раз задумчиво обвела взглядом стол и недовольно качнула головой, ругая карты. Почему-то они отказывались нормально отвечать на вопрос. — А ну-ка, Владимир Сергеевич, — Саксон хитро улыбнулась, начиная тасовать карты, — что ты к нему чувствуешь, как относишься к Губанову?       — Не, давай, хуйню у них не спрашивай, — Вова кинулся было к картам в чужих руках, как тут же получил по рукам. — Я ведь тебе всë рассказываю.       — А чего боишься? Врёшь мне что-то? Простил его всë-таки, да? Признайся сейчас, пока карты всë не рассказали, — Оля прячет их за своей спиной, пытливо щурится и заставляет Вову испуганно замереть.       Да, Оле он наврал. Душа его изнывает от одной лишь мысли о филологе, и забивать на него болт — это просто непосильная задача. Вновь претерпев неудачу, он остаëтся при своих чувствах. Так было всегда. Их не выкорчевать ещë долго, и это он понимает. Почему наврал Оле? Потому что не хотелось казаться глупым псом в еë глазах, который остался на обочине, брошенный людьми, но всë равно бежит за машиной в надежде, что люди одумаются и поменяют своë решение. Так было много раз, и Саксон каждый раз спрашивала с укором в голосе: «где твоя гордость?». А Вова опускал глаза, как провинившийся зверëк, пожимал плечами и уходил, желая забиться в какой-нибудь угол и проваляться там до тех пор, пока душа не перестанет ныть. Сейчас как раз-таки и был тот момент, когда он отлëживался и отходит от душевных мук и болей, но в этот раз Оля никак не давала ему покоя с этим Лëшей. Как назло подливала в пожар керосин и гордо смотрела на итог своей работы. Зачем она это делает? Сама не понимает, но чувствует, что делает всë правильно, пусть и мучает Вову каждый раз, напоминая про филолога.       — Значит так, сломаешь расклад сейчас — я сама тебя сломаю. Сиди и слушай, — Оля грозит ему пальцем, собирается, прокашливается и тасует карты ещë раз, выкладывая их в нужном порядке на стол. Она глядит на них несколько секунд растерянно, а затем, вздохнув, упирает взгляд, аля «ну и чего ты там пиздел?», на друга. — Ну что я могу тебе сказать, пиздун, ты запутался, и очень сильно. Ты как будто в плен сдаëшься, по реке себя спускаешь, мол, будь как будет, уже не важно, что тебе там скажут, что сделают. Вот тебе тут хорошо, хоть тебя и бьют тут, грубо говоря, но ты не уходишь, сидишь. Тебя что-то держит в Губанове, ты никак отпустить его не можешь, хотя в какой-то момент старался. Когда это ты?       — В ночь коттеджа, когда он уехал, — цедит Вова, поникая головой. Всë о нëм, всë про него. Теперь уже глупо воротить нос от этих карт и быть в них неуверенным: они попадают точно в цель, и это его пугает.       — Ого, — усмехается Оля, заправляет прядь за ухо и потирает ладошки в предвкушении ещë чего-нибудь интересного. — Ты от него чего-то ждëшь. Тебе что-то не ясно, тебя оставили в неведении, покинули, пропали со всех радаров, а ты хочешь справедливости, хочешь знать, что будет завтра, послезавтра. Ты не уверен в нëм, как в партнëре, но всë равно хочешь знать ответ, мечтаешь, что всë будет в твою пользу, — Оля покачивает головой, путаясь в трактовке. Карты снова еë водят вокруг пальца, не могут рассказать ничего толкового. — Зачем он тебе такой? Ты же не уверен в нëм.       — Я не знаю, — Вова пожимает плечами и поднимает свой подбородок с коленей, вымученно глядя на подругу. — Я в душе не ебу, почему именно он. Я, может быть, успел бы себе за это время девушку найти, а тянет меня к нему, понимаешь? Я уже устал прыгать по сайтам знакомств, я хочу спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Мне почему-то казалось, что с этим долбоëбом что-то получится.       — И сейчас так кажется?       — Сейчас вообще ничего не кажется, я не хочу об этом даже думать, — фыркает расстроенно Вова, отворачиваясь. Буквально через мгновение карты в чужих руках зашелестели и тут же последовал следующий вопрос от Оли картам:       — Какова вероятность того, что Вова с Лëшей сблизятся? Тухло, — Оля поджимает губы, — тут в двух словах: кто-то просто должен начать действовать, разговаривать, проявлять интерес, и будет вам счастье. Сейчас уточним, — Саксон кидается достать ещë одну карту, — так!.. Ты действовать должен, земной знак зодиака: телец, дева, козерог. Сам он, видимо, не пойдëт на уступки. Пойдëт ли Губанов навстречу? — Ещë один вопрос картам, после которого всë в квартире затихло. — Пойдëт, но с сомнением. Ну, пока всë сходится. У него какие-то сомнения, но он готов с тобой общаться.       — Только общаться?       — Он тебе только что отказал, а ты опять на эти грабли? — Вспылила Оля, вскидывая левую бровь.       — Ну, через полгода будет что-то?.. — Неуверенно спрашивает Вова, жалостливо глядя на подругу.       — Так далеко карты не видят, они тебе про будущий месяц кое-как расскажут, а тут полгода! Последний вопрос сейчас спросим, — Оля снова тасует карты, но вдруг руки еë будто бы содрогаются, и из колоды выпадает одна, на которую девушка тут же начинает ругаться. — Башня, сучка, выпала, — девушка наклоняется за картой, трясëт еë несколько секунд в руке, будто бы наказывая, и бросает еë в колоду.       — Что за башня?       — Странная карта, не люблю еë, — отмахивается Оля, а сама думает: чья это карта, на кого она выпала: на Вову или Лëшу? В груди поселилось неприятное чувство. — Так, чего ожидать от Губанова ближайший месяц?       Вова притаился, глядя на стол, хотя ни черта не понимает и не мыслит в этих странных картах. Воск белых тонких свечек затопил блюдце, пахло странно-притягательно, так, будто бы всю комнату обрызгали приятными духами с примесью чего-то горелого. Этот запах щекотал нос. Вова часто его потирал, чуть ли не чихал, но упорно сидел и слушал каждое слово Оли с предельным вниманием. Он так был погружëн в процесс, что испугался просящегося на руки кота.       — Ничего он делать не будет, вот что тебе скажу. Ближайший месяц, до начала февраля, он не будет в твою сторону даже смотреть. Сам по себе будет ходить, работать. У него свои заботы и заëбы будут весь месяц. А разрешит ли он Вове вторгаться в его жизнь в ближайший месяц? — Оля поëрзала на стуле, ожидая интересного ответа от карт, но через пару секунд лишь разочарованно вздохнула. — Разрешать-то будет, но для себя он ничего решать не собирается. Амëба ебаная, хоть бы определился, — вспылила она. — Может, карты врут? Ну не может человек быть таким козлом!       — Видимо, может, — вздыхает Вова, сгребает кота в объятья и поднимается со стула, пускаясь в бесцельное брожение по комнате. Рыжий только мяукает от неожиданности, но из рук никуда не рвëтся. — Он оказывается, прикинь где находится сейчас? Помнишь, он ушëл под предлогом того, что турагент приехал? Он со своим классом и с информатиком в Питер на праздники уехал.       — А когда приедет? Надолго он там?       — Не знаю, я просто фотки увидел в его инсте.       — У тебя есть его инстаграм? — Оля удивлëнно хмурится и с интересом наваливается на стол, кладя голову на ладони.       — Он мои истории с основного аккаунта смотрит. Не знаю, правда, зачем, но смотрит, — Вова покачивается из стороны в сторону, будто с ребëнком на руках, выгибает спину и, стараясь ступать как можно мягче, кружит с котом в самом центре комнаты.       Оля только захлопала глазами, имея желание стукнуть каждому по лбу: Губанову за свинское поведение, а Вове за неуместную собачью верность. Самое обидное — никак нельзя их свести по-хорошему. Вова будет упираться и твердить, что он вполне самостоятельный, а с Губановым у Саксон связей нет. Вот и приходится стоять в стороне и на каждую выходку парней хлопать себя по лбу, стараясь тут же стереть из памяти чужой глупый поступок. Всë с самого начала у них полетело в тартарары, откуда выбраться сложнее, чем без ипотек купить квартиру в Москве.       — Не еби себе мозг, отдохни от этого хотя бы день, — Оля собирает все карты, аккуратно возвращает их в коробочку и скептически смотрит на подготовленное блюдце. Нет уж, спасибо, им обоим одних карт хватило, а если они сейчас ещё и на блюдце будут гадать, то нагадают хуйни, да только сильнее испортят настроение. — Только не пиши ему сейчас, выжди.       — А кто-то собирался? — Вова перестаёт качать кота на своих руках, останавливается и глядит на подругу возмущённо. Она только что перебила его идею написать Губанову. Он только-только принялся думать над тем, с какой целью ему писать, а Оля его обломала.       Вова, хоть и не был в начале вечера в восторге от идеи погадать на картах на Губанова, но сейчас более чем вдохновлён. Он не знает, что подтолкнуло его на веру в трактовку каких-то жутких карточек с изображением шутов, императоров и императриц, но, видимо, всё так у него плохо, что деваться больше некуда. Приходится верить даже в такой бред, раз уж и Саксон искренне ему, этому бреду, доверяет. Хуже уже не будет, а лучше можно попытаться сделать, поэтому в нём и зародилась надежда на чудо. На глупое, шаткое, но девать себя уже некуда — либо на топкий берег, либо с концами на дно, в водоросли и тину. А жить хочется, на берег хочется.       — А чёрт тебя знает, — вздыхает Саксон, тушит свечку и ложится на Вовину кровать, тут же подзывая рыжего к себе. Тот коротко брыкается в руках хозяина, и, словно изменник, идёт к ней, оставляя Вову стоять одного посреди вдруг потемневшей без огня свечи комнаты.       Оля уехала, и рыжий изменник вернулся в руки хозяина, будто бы полчаса назад не бежал из его рук к любимой заводиле, которая без конца трепала его щëки и большие уши. Его любовь к Оле описать невозможно, а верность к Вове — тем более. Пусть он и сбегает к девушке, но в самые тяжëлые моменты рядом с парнем. Когда грустно, когда невыносимо, когда просто спокойно, когда радостно — он крутится у ног или у подушки, не унимаясь. Редко проскальзывал полный эгоизм ко всему живому, но Вова его понимает: ему самому иногда хочется проигнорировать весь мир, полежать, уткнувшись в одеяло носом, проспать сутки (будто это что-то изменит в его жизни), не реагируя на шумы и голоса.       — Как думаешь, писать ему? — Вова притягивает к себе рыжего, утыкается носом в пушистый загривок и закрывает глаза, метаясь в сомнениях: поступить так, как душа просит, или поступить так, как просит Оля, не любящая Губанова от слова совсем? Оля намного ближе сердцу, чем он сам, но желание это просто жгучее. Целый час он сомневается, и в итоге пишет полный бред, надеясь на вторую галочку у сообщения, а потом будто бы просыпается, в панике удаляя все сообщения. И правда слишком по-щенячьи.

***

      Губанов вернулся в свою квартиру ближе к ночи, но не включал ни света, ни воды. Он даже телефон не поставил на зарядку. Вошёл в тёмный коридор, бросил сумку на пол и уселся на небольшой пуфик, свесив голову. Он не понимает: он больше устал морально или физически? Тяжесть была всякая, была во всякое время, но сегодняшнюю, шедшую за ним по пятам и порой вешающуюся на тонкую шею ржавыми и тяжёлыми цепями, он просто ненавидел и не знал, куда с ней бежать, чтобы содрать её с себя. В таких случаях, наверное, стоило выплёскивать всё через физическую силу, несмотря на её недостаток, но Лёша даже головы поднять не может. От непонимания хочется рыдать, пить и спать. И время от времени появляется желание биться головой об стену, чтобы всё плохое её наконец покинуло. Ну оставьте же его в покое! Ему так хочется прежней скуки, по-старому мотаться в клуб, отводить душу, а в будни перед сном со спокойной душой вливать шот вкуснейшего виски. Хочется, чтобы всё было по-старому, как он привык.       В голове загорается лампочка — а сколько он уже не трахался?.. Счёт идёт не то что на недели, на месяца. Неужели он так потонул в буднях, что забыл свои привычки? Нет, он просто заменил одну на другую, рискуя подхватить не сифилис или гепатит, а алкоголизм, что тоже, в общем-то, не супер.       Лениво поднявшись с пуфа, скинув с ног ботинки, он тащится на кухню, вместо кружки ставит на стол стеклянный стакан, наполняет его крепким алкоголем, смешивает его с газированным напитком и тут же заливает в себя, будто бы вчера вечером не блевал от перебора волшебного питерского пойла. Жаль только, что не получается залить сомнения и страхи всем самым крепким и ядовитым. Их нужно пережить, с ними нужно бороться и таскаться, и это обидно, а приглушать это всё пойлом — удел слабых. Ну Губанов и не отрицает, что он слаб духом. Просто он устал.       Он бродит по квартире, как по лабиринту, совершенно бесцельно, перекладывает вещи с места на место, пытается утешить вновь возникшую тревогу. Снова возрастает чувство страха. Кажется, что он сходит с ума, но предпосылок никаких не было. Его возвращение домой было более-менее спокойным, но вот как только он переступил порог — всё сразу перевернулось вверх дном. Его как будто резко качнули на хлипеньких качелях, и он буквально в секунде от того, чтобы навернуться с них носом вперёд. Такое развлечение ему совершенно не нравится. Не нравится, что он никак не может поймать своё состояние за хвост, не может найти себе места. Сядет на кровать — его будто бы подкидывает, сядет за стол — снова жгучее чувство. Тело ему не поддаётся, виляет, спотыкается и метит приземлиться на каждую горизонтальную поверхность. Власть теряется, и он начинает всё больше нервничать, пытается отвлечься и убрать бардак, который сам же и оставил перед уездом. Пытается скинуть вещи в одну кучу, разгребает запылившийся синтезатор, который вот уже более двух десятков месяцев использовался не по назначению — служил вешалкой. Как только бешеный и беспокойный взгляд мелькнул в сторону этого синтезатора, так сразу в варёной голове раздался будто колокольчик, и пелена паники и непонимания ситуации чуть развеялась. Он, отбросив все суетливые мысли, зачем-то вспомнил стены самого ненавистного учебного заведения. Музыкальная школа оставила на нём печать, заставила пройти все круги ада за какие-то восемь лет жизни. Музыкальная школа — одна из причин по которой воспитание его пошло под откос. Вечное нежелание идти в ненавистное заведение выводило отца, а Лёша в свою очередь был вне себя от того, что на него злятся за какую-то ерунду. Ну не сходит он в музыкалку, и что? Мир не рухнет, динозавры не оживут, метеорит не расколет Землю на две части, как яблочко. Пока все его ровесники и друзья болтались по дворам и гоняли блейзер с вонючими сигаретами, он пёрся на уроки фортепьяно, ломая пальцы об клавиши. И, что самое смешное, это ему ничего не дало. Он не изменил мир посредством приобретённых знаний, не создал лекарство от неизлечимых болезней, не решил все конфликты мира. Но такие великие дела — это чистая гипербола, но вот дела, уровень которых сейчас примерно ровняется с Губановым, все так же не исполнены. Ему некому играть эти десятки выученных произведений, негде хвастать своими навыками и хоть и не самым лучшим слухом, но хотя бы имеющимся. Оставалось играть для себя, но и это надоело пару лет назад.       В голове всё гонялось наперегонки какими-то импульсами, представал перед глазами и грозный отец, и мать с жалостливым и упрашивающим видом. Если раньше ему только казалось, что он сейчас попрощается с кукухой, то сейчас он в этом уверен. Он набирает полную грудь воздуха, до покалываний в диафрагме, а затем, скинув с синтезатора остатки одежды, включает его, садится, тут же ударяя всеми пальцами по запылившимся клавишам. Звук получился отвратительный. На пробу сыграв пару нот, он хмурится, и выпрямляя спину, отставляет одну ногу назад по старой привычке и ударяет нужные клавиши. Звук глухой и будто бы плоский, но душу отводить неплохо даже таким. Участившееся до этого дыхание нормализуется медленно, но верно, но каждое движение, каждый смелый и меткий удар по клавишам нельзя назвать спокойным. Он не соблюдает правила посадки, правила игры, положения пальцев. Он просто играет, разрешая себе всё, что запрещали ему в детстве. Все правила и запреты летят в урну, пока Губанов бьётся над инструментом, пока его пальцы на автомате что-то нажимают, пока у него получается.       В какой-то момент, после очередной мелкой ошибки, совершённой на полутоне, он фырчит и давит пальцами на клавиши так, что синтезатор стонет под ними вымученно. В глаза лезут уставшие от укладки волосы, шея затекает в одном и том же положении, потому Губанов вскидывает нос к потолку, отдавая себя на растерзание собственной души. Что она просит? Чёрт её знает. Она, кажется, становится самостоятельной, она больше не зависит от Губанова. Она неподвластна ему.       Как только заканчивается этот заебавший душу и уши «танец рыцарей», душа успокаивается, но не полностью. Всë ещë бушует в ней что-то волнующее и больное, мучившее подвыпившего, однако трезвого человека, бедного и запутавшегося. Лëша вскакивает и, оторвав ногу от пола, пинает инструмент, а тот лишь в последний раз стонет, с грохотом валясь на пол. Становится ещë легче, когда он избавляется от инструмента, учëба которому медленно, но верно губила его детство. Может, станет легче, если он напрочь забудет всë, что случалось с ним до совершеннолетия? Было бы славно посмотреть на себя, не искалеченного детством и другими внешними факторами, воспоминаниями, от которых скрипели зубы от несправедливости к нему. Но без детства он — не он. Кому как не Губанову знать (из литературы или из жизни), что без детства человек пуст, не таков, какой с ним. Хорошее детство — хороший человек. Хуëвое детство — хуëвый человек. Политика такова, да только не факт, что она рабочая и правая. В случае Губанова всë именно так: детство у него не из лучших, следовательно, и он сам не конфета.       Он рухает на кровать, прямо на рубашки и брюки, переваливается на левый бок и подбирает ноги, приоткрывая глаза. Такие срывы — не ново, но каждый раз переживать их становится всë сложнее. Тут ещë капает на темечко ситуация с Вовой, потому нервный срыв становится просто невыносимо острым и ярким.       На следующий день он встаëт ближе к вечеру, на завтрак закидывает в себя буквально глоточек средней цены виски, разбавленного колой, и, не находя никакого дела дома, выходит на улицу, плетясь по привычке в сторону алкогольного магазина. Пьяно утирает сопли, трëт лицо и порой теряет ориентир, путаясь в ногах. Мало того, что виски крепкий и хороший, так ещë и головокружение напало. Всë неладно.       Кассы пусты, словно десять минут назад случился апокалипсис. Где-то гудит холодильник с сидром и коктейлями, позвякивают бутылки в руках работника, расставляющего шампанское на места. Что-то ещë гудело и жужжало, и Губанову казалось, что это у него в голове вновь завелись мерзкие жучки. Любимый магазин жил своей привычной жизнью: тихой и непримечательной. Работники уже знали его в лицо, приветствовали мягонькой улыбкой и советовали новые напитки или помогали с выбором вина, к которому Губанов не питал особой любви, но изредка мог себя побаловать красноватой сухой жидкостью, от которой почти всегда наутро болела голова.       — Санто Стефано здесь, — тихонько произносит парень, расставляющий как раз те напитки, которые понадобились невысокой девушке-покупательнице.       — Фиолетовое есть? — Осторожно заглядывает на прилавок она, заправляя прядь за ухо. Она хитренько и мимолётно поглядывала не только на прилавок, но и на парня, щурилась и, быть может, даже заигрывала. Губанов не мог понять. Он берëт с полки знакомую на вид бутылку, которой доверит себя в последние дни выходных, и тащится к кассе.       Приходится ждать. Почему-то никто не кидался к нему пробивать товар. Злобы на игнорирование покупателя не было. Губанов только стоит, оглядывает прилавок с табаком, мельком смотрит на презервативы, цепляется взглядом за одноразовые «курилки». Вдруг парень скользнул за кассу, потыкал что-то на компьютере и с приветливой улыбкой поднял голову на Лëшу, пробивая товар. Под боком что-то зашевелилось, а затем замерло. Мельком захотелось взглянуть на эту девушку, хоть и не было острой нужды. Просто хотелось. Рядом стояла Оля, обнимала две бутылки шампанского, убивающего с пары бокалов, и смотрела на него, как на врага народа. Просто взгляда не сводила, пытала, но в ответ получила только безразличный и пустой взгляд, чуть пьяный и больной, которому было ни жарко, ни холодно. Было поебать, что эта Оля о нëм думает, как смотрит и каким способом хочет убить (а она, скорее всего, хочет). Взгляд еë был ненавистный. Губанов смекнул, что она знает о всех самых неприятных моментах в их с Вовой взаимоотношений. И про Лëшин отказ, и про коттедж, скорее всего знает. Ну, злиться тут смысла нет, он тоже Валере душу изливает.       — До свидания, хорошего вечера, — парень за кассой вновь улыбается, а сам тянется за бутылками в руках Оли. Еë лицо вдруг изменилось на приветливое и нежное, улыбчивое. Видимо, понравился паренëк.       Губанов покинул магазин, а Оля, всë ещë скрипя зубами, заигрывала с застеснявшимся парнем. Болтала нарочно что-то глупое, легонько махала рукой, принимала смущающийся вид, но вскоре ей это надоело, и она наконец покинула магазин. Там Вова ждëт!       Она поставила пакет на стол, тут же нырнула в него, вынимая две бутылки шампанского.       — Прикинь, кого сейчас в кб видела? Губанова твоего. Взял что-то крепкое, посмотрел на меня, как на говно, и ушëл.       — Прям как на говно? — Переспросил неуверенно Вова, изгибая бровь.       — Ну не знаю, мне так показалось, — девушка пожала плечами и, оставив бутылки на столе, обогнула его, останавливаясь за Вовиной спиной. — Ну что тут у тебя? — Оля ногтем подцепила тяжëлую прядь на чужой голове, оглядела корни и саму длину оценивающе. — Ну вот, ещë пять минут, и можно будет смывать.       — Чешется, пиздец, — жалуется парень, изнемогающе выстанывая слова сплошняком, — больше ничего делать не надо с ними?       — Ну только если бальзамчиками мыть, чтобы цвет не желтел, — Оля продолжала проверять работу краски. — Ничего, Вов, седина в юности — она сука, еë скрыть — это труды невозможные. А пепел сейчас в тренде, хули. Будешь ходить по школе как самый продвинутый учитель, с детьми на одной волне!       — Я и так с ними на одной волне был, — подмечает парень, устремляя взгляд в зеркало. Это совершенно не он сидит напротив, не он смотрит на себя. Это какой-то совершенно другой человек, незнакомец, который засел в Вове и не хочет вылезать. Чтобы настоящий Вова решился на покраску волос?.. Это какой-то парадокс.