Две души стали в теле моём. И любовь та душа иная, Им несносно и тесно вдвоём.
Валера вернулся лишь через полчаса, всë ещë спокойный, хотя сама ситуация в квартире филолога оставляла желать лучшего. Лëша обнаружился забитым в угол кровати, свернувшимся, а рядом с ним, на подоконнике, стояла полностью опустошëнная бутылка коньяка. Дела у Губанова шли просто ужасно, и не пить, как просил Валера, как видно, не удавалось. Если раньше филолог мог взглянуть на бутылку безразлично и пройти мимо, полностью игнорируя еë существование, то сейчас он жадно еë искал. Зависимость дошла до своего пика. Если бы не работа, на которую он добросовестно должен явиться в самом лучшем виде, то он давно бы уже ушëл в затяжной запой, из которого уже не было бы выхода, оброс бы, потерял последние килограммы и погиб от собственной же головы.***
— Вов, — Валера вдруг оказывается под самым боком, чуть пихая его плечом, как бы раззадоривая, выводя на хорошее настроение. — Придумал уже, что дарить будешь? — Кому? — Вова отрывается от своей тарелки с бледными, несъедобными на вид макаронами. — Тебе? — Зачем мне? — Валера смешно хмурится, выпячивая нижнюю губу, а затем, вернув привычный хитрый прищур, наклоняется к математику поближе. — У Алексея Алексаныча нашего скоро двадцать девятый год стукнет, вот, послезавтра буквально. — Да? — Вова заблестел глазами, заволновался даже как-то, хотя с минуту назад размышлял над тем, чтобы напрочь забыть всë то, что его связывает с Губановым: от ситуаций до чувств. Оставить всë в прошлом и постараться жить спокойно, завистливо оборачиваясь на счастливых парочек и невольно зачем-то вспоминать Лëшу с мыслями: «это могли быть мы, но он эгоистичный козëл». — Я не знал. — Странно, я думал, ты уже купил ему презент, — Валера пожал плечами, искренне удивляясь. План Валеры был такой хитрый, но такой незамысловатый, что он от собственной гениальности прыгал и сам себе же аплодировал. Зная, что Вова и представить не мог, что у Губанова со дня на день день рождения, он застанет математика врасплох. Губанова всë никак не удавалось натолкнуть на взаимодействия, значит надо попробовать натолкнуть на них Семенюка. Лëше ничего больше не останется, как поддаться, даже если он догадается, что всему причина — Валера. Тот промывает ему мозги уже почти три месяца, и за это время у Лëши точно должна была проснуться совесть. Главное, чтобы сам Вова не сглупил, согласился и не наговорил ерунды Губанову в лицо. — Так что думаешь дарить? — Наверное, ничего, — Вова пожал плечами, оставляя вилку в тарелке. — Я сейчас не особо располагаю финансами, чтобы кого-то поздравлять. Странно, Валера думал, что Вова ему сознается, что он с Губановым в натянутых отношениях и уже три месяца с ним не общается. Но Вова выкрутился по-другому, да так, что не доебаться, хотя Валере очень хотелось. — Ну, я тебе это и хотел предложить. Скинемся на подарок? — А что дарить хочешь? — Да он ведь у нас книжный червь, в перерывах между… — Валера хочет сказать «запоями», но останавливается, думая, что Вове это знать сейчас не нужно. Если что-то получится, то он узнает об этой проблеме сам, а если не получится, то останется для него в секрете, и это будет даже хорошо. — Между работой и сном может учитаться, — нагло врëт Валера. В перерывах между работой и сном Губанов пил, как чëрт последний, а читал он крайне редко, но гордился и дорожил своей домашней библиотекой больше, чем самым дорогим коньяком в коллекции. Правда, эта библиотека так запылилась, что у Валеры, который хоть никогда и не питал любви к книгам, болело сердце. Взгляд часто падал на сборник стихов Есенина, и это почему-то крайне удивляло, ведь поэт был так схож с хозяином квартиры, что становилось не по себе. А Лëше ведь скоро тридцатник! — Думаю, ему сертификат подарить, пусть пополнит свою домашнюю библиотеку. Дата у него не круглая, поэтому можно и по мелочи подарить. — А на сколько сертификат? — Тысяч на пять? Пока не знаю. — Нихуя себе по мелочи, — бурчит под нос Вова и усмехается, вновь возвращаясь к еде. — Ну, я, наверное, в деле, — пожимает плечами, а сам думает, что это шанс. Шанс наконец дать знак, что Вове всë ещë не похуй и он ждëт. Только непонятно чего ждëт и зачем, если от него бегут, как от огня. От этой мысли огонëк в глазах вновь затух полностью. От него бегут. Как и Вова в начале года. Губанов точно не хочет с ним контактировать, если брать во внимание всë то, что произошло за последние три месяца, если он думает, как Вова в начале года. А может всë-таки не стоит намекать и ходить гордой птицей? Но ведь ему же хуже, ведь попытка — не пытка. Но в случае Вовы — пытка… Как же хочется всем поделиться с Валерой! Он точно бы помог, ведь он с Губановым общается довольно часто. Лëша бы, наверное, поделился своим душевным состоянием. Хотя, чëрт этого Губанова знает. — Гуд, тогда я тебе скину свою часть, ты забеги в какой-нибудь книжный, возьми сертификат и оставь его у себя, тридцатого торжественно вручим, — Валера радостно хлопает, уже готовясь подниматься. — Вместе? Может, ты сам? — Вова бросает на уходящего со столовой информатика. — В смысле сам? Подарок ведь от нас, а не от меня одного. Сука, ну и история. Опять крутиться и вертеться, ловить на себе взгляд Лëши и краснеть, как последняя тварь. В принципе, не впервой. Вова надеется, что будущая ситуация с поздравлением даст свои плоды, что ему будет спокойнее, если он будет с Валерой. Всë-таки он останавливается на мысли, что попытка хуже не сделает, потому что хуже уже некуда.***
— Сертификат? Секунду, — девушка за стойкой мигом обернулась, горящими и бодрыми глазами оценочно пробегаясь по Вове. Улыбка вдруг тронула еë лицо, и вся она вытянулась, с предельным вниманием продолжая невзначай оглядывать покупателя. — На какую сумму? — Пять тысяч, — Вова улыбается в ответ, хотя внутри него всë так и горит: «сука, две с половиной тысячи на козла сливаю! Если эти деньги не окупятся, то я, блять, повешусь». Ну, про петлю, он, конечно, преувеличил, но морально он точно подохнет. Мало кто сможет выдержать такое давление, а Вова и подавно. После разговора с Валерой прошло уже более суток, завтра этот ебливый сертификат дарить, завтра день рождения Губанова. Был ли в груди необъяснимый трепет, будто перед его собственным, например, десятым днëм рождения? Был. Вот именно, что какой-то детский трепет, надежды на что-то, на белую полосу, на маломальскую удачу. Он с волнением заходил в торговый центр, с волнением толкался в переполненном лифте, с волнением заходил в сам книжный. Он глядел вперëд огромными живыми глазами, понимая, что, может, зря волнуется, и всë будет так, как вовсе не хочется. Было настолько плохо и даже душно, что у Вовы вспотела спина и ладони, появился необъяснимый жар. Лицо его зарозовело. — Оплата картой? — Девушка вновь вздëрнула свой нос вверх, чуть поджимая губы. — Картой, — быстро кивает Семенюк, вынимая пластиковую карточку из совершенно пустого портмоне, где болталась только накопительная из супермаркета и давно забытая «тройка». Он упëр ребро ладони в стойку и, ожидая, пока девушка всë оформит, замер, опускаясь вновь в страшное жерло мыслей. Почему-то он чувствовал себя школьником перед свиданием, хотя завтрашнее вручение подарка совсем на свидание не смахивает. — Улыбайтесь, вам очень идëт, — девушка протянула ему готовый сертификат, а Вова, приложив карту к терминалу и чуть ли не вслепую введя код, всë-таки улыбнулся, но неохотно и криво. Он по милой улыбочке напротив понял, что понравился девушке. Если бы это было год назад, то он бы обязательно зацепился за эту возможность, оставаясь у стойки, чуть поболтал бы и быть может даже попросил номер телефона, но сегодня ему совершенно плевать. Голова его забита другой соломой. Он лишь глядит на неë, будто извиняясь за то, что увидел в еë глазах маленький огонëк. Лучше бы он вообще не смотрел на девушку.***
Валерий Лагода, 11:38 Вованчик, сертификат у тебя? Владимир Семенюк, 11:39 У меня, а чё? Валерий Лагода, 11:39 Вручи этому дрыщу от себя, на меня похуй. Я уехал к мамуле, срочно надо — Блять, к какой в пизду мамуле, — Вова весь собрался и вытянулся, отвлекаясь от решений восьмиклассника на доске. Вот такой подлянки от информатика он точно не ожидал. Ведь он был буквально десять минут назад в школе, подмигивал Вове и всё твердил, что вот-вот они пойдут в двести восемнадцатый. Но, видимо, теперь пойдёт один Вова, без поддержки в виде Валеры. А может вообще не дарить? Типа, подсунуть, подписать и сбежать? Так будет легче для них двоих. Но как же это будет низко! Вова даже подарить подарок не может, всё в тихую, подсовывает и бежит. Просто ему очень ссыкотно делать это в открытую, глядя в глаза, так ещё и наедине. Они не в тех отношениях, чтобы с улыбкой, как подобает, дарить подарки. А без улыбки получится максимально хуёво. А улыбнуться у Вовы не получится. А сделать Губанову приятно хочется. Замкнутый круг. Вова даже не представляет, что Валера ради этой операции отменил половину своих уроков, чтобы съебаться и не мешать этим «голубям» мириться. Не догадывался, что Валера уже давно подарил свой подарок другу, что Губанов более не ждёт никаких подарков ни от кого. Он вообще не ждал подарков, они сами как-то появлялись на столе. Было даже два букета от старшеклассников, у которых с оценками полная беда. Дарили в надежде, что это поможет с оценками, но Губанова не подкупить даже дорогущим вином. Этого они не учли. Как только прозвенел звонок с урока, как только поднялся гул, Вова оцепенел. В заднем его кармане лежал сертификат, который так и жёг душу волнением. Вова сегодня ни разу не смог поймать Губанова взглядом, но наслышан, что тот в школе. Всё вроде складывается как надо, не было таких моментов, от которых бы всё пошло по пизде. Оставалось только собрать мысли в ровную линию, чтобы не проебаться, сказанув какую-нибудь хуйню. — Привет, — Вова нерешительно стучится в двести восемнадцатый, входит, не получая ответа, и натыкается взглядом на расслабленного Губанова в кресле, отвёрнутого к окну. После тихого голоса за спиной он оборачивается к двери, практически не меняясь в лице. У Вовы что-то ёкнуло в груди, подпрыгнуло, перевернулось. Губанов лишь заметил, как математик резко изменился в лице, сделавшись неуверенным и нерешительным. Глаза растерянно забегали по чужой фигуре, но ноги сами несут его ближе к учительскому столу. — С днём рождения, — Вова тянется в карман, вынимает подарок и тянет его поднимающемуся с кресла Губанову. Молчание филолога немного пугало. От ощущения собственной неловкости хотелось сбежать из кабинета и стереть им обоим память. Вова теперь глядел на него снизу вверх, пытаясь подавить волнение, держал этот сертификат как драгоценность и молчал, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Ну хоть выдавленной, наигранной улыбки. Ну хоть чего-то! Но Лёша стоит, глядя на этот сертификат совершенно пустыми глазами. Может, он материт Вову, может, так долго думает, что сказать, может, вообще ни о чём не думает. Тяжёлый взгляд начинал уже смущать, и Вова чуть опустил голову, желая спрятать этот ебливый сертификат обратно и просто уйти, более не произнося ни слова. — Спасибо, — Лёша вдруг оттаял, протянул свою бледную руку, принимая подарок только с одной мыслью: «и чем я это заслужил? Тебя, Вов, никакая хуйня уже не пугает? Отчаялся?». Но мысль эта не была какой-то отрицательной. Две его души снова столкнулись, но новая почему-то оказывается сильнее. Она возносит меч над старой, уверенно вонзая его в самую грудь. А у новой души белые волосы и растерянные серые глаза. Острые скулы и хмурые тёмные брови. И шрам над верхней губой. Из пожара во сне его выводила именно душа в обличие Вовы. Невысокого и сутулого, местами неуверенного, но отважного до жути. Если Губанов допустит убийство этой души собственным же мечом, то он проебёт последний билет в нормальную жизнь, о котором вторит Валера. Формула проста: Вова — последний билет на восстановление нормальной жизнедеятельности, восстановление самовосприятия десятилетней давности. Восстановление — возможность наконец дать жизнь не только себе, но и глоток воздуха Вове. Оставить всё в прошлом, отныне называя его «тёмным». — Надеюсь, не прогадал, — Вова проглатывает последнюю гласную, «и», вновь возвращая взгляд на оттаевшее лицо. Он хочет исправиться, но Губанов перебивает его. — Да нет, попал точно в цель, — Губанов на мгновение тянет уголки губ вверх, рассматривая обложку подарочной карты. Он открывает еë, останавливая свой взгляд на огромной сумме, смотрит на нее всего пару секунд, а затем поднимает глаза на снова растерявшегося Вову. «Блять, ты ебанулся что ли? Какие пять косарей? — думает Губанов, но не показывает этого, просто поджимает губы. — Да, я бы, если бы со мной так поступили, только нахуй послал». Глаза у Губанова стали какими-то добрыми. Вова никогда их такими не видел. От прежнего Лëши мало что можно было уловить, только ту самую рассеянность, с которой он то и дело мялся на месте, видимо, чувствуя себя в чëм-то виноватым. Вроде, у Лëши даже настроение поднялось. От этой мысли с души Вовы упал огромный камень, и он даже чуть осмелел, растягиваясь в улыбке. Да, дарить подарки — это реально приятно, особенно, если человеку, от которого зажигаются искры в глазах, в ответ получать отчасти смущëнную скромную улыбку. Вова смотрит на растянувшиеся в ней губы и представляет, что всего то, что было между ними три месяца (вернее не было), на самом деле просто сон, и у них вроде даже всë хорошо, что у них прекрасное общение без всяких спорных моментов. На языке крутится предложение, которое возникло как-то случайно. Его невозможно удержать, оно так и рвëтся наружу. Быть может, он наивен, слишком самонадеянный, но Губанов так расцвëл от подарка, что появилась надежда на успех. Ведь нужно налаживать контакт. Ну, хотя бы попробовать. Вова подкидывает игральные кости, надеясь, что выпадет удачное число. — Слушай, я когда его брал, увидел новые справочники экзаменационные, — Вова чуть мнëтся на месте, пряча руки в карманах, — да там ещë завоз какой-то был большой, — опускает голову, пожимая плечами, — не хочешь?.. Семенюк на секунду замолкает, вскидывает голову вверх и внимательно смотрит на чужую реакцию, ничего не ожидая. Ни проявления интереса, ни резкого отказа одним лишь лëгким качком головы. Он просто ждëт хоть чего-нибудь, неважно чего именно. — Не хочешь отоварить? Я бы тебя подвëз, — ведëт плечом Вова, тут же вспоминая, что в прошлый раз прокололся именно с этой фразой. Хочет дать заднюю, да только в голове возникает странный туман от направленных прямо на него светлых голубых глаз. — Ну, я не заставляю, предлагаю просто. Ты можешь отказаться, сам отоварить, когда тебе удобно, может, ты занят сегодня, день рождения всë-таки… Если что, это не подкат, типа, — тянет Семененюк, понимая, что с каждым произнесëнным словом зарывает себя всë глубже, но волнение не даëт ему остановить словарный понос. — Можно, — Губанов кивает задумчиво, перебивая поток оправданий математика. — Когда хочешь?.. — Ну, после десятого урока я свободен, — Лëша вскидывает голову на часы на стене. — У меня восьмой последний, — Вова тоже направляет взгляд на часы, но только не понимает: зачем? По этим часам он практически ничего не может определить, просто хотелось занять своë тело хоть чем-то. — Я тогда подожду? — Ну, подожди, — Лëша пожимает плечами, ещë раз улыбаясь. Его веселила неуверенность Вовы, оправданная прошлой неудачей. Почему он согласился, да ещë и так резко, решительно? Потому что праздновать-то ему и не с кем. Валера слился (теперь-то Губанов, сопоставив некоторые вещи, понимает, почему), к родителям и мысли ехать не было, а больше у него никого и не было. Никогда. Были клубы, были бары, были короткие встречи, но не было человека, с кем бы можно было провести такой день. Обычно Лëша проводил его в одиночестве или с Валерой, если тот не занят, потому никакого праздника для него не существовало. Был просто день, в который он взрослел или уже старел на ровно один год. Но в этот раз подвернулся Вова со своим неуверенным предложением, на которое так и тянуло согласиться. Вдохновило, что Вова всë ещë не отпускает Лëшу, как этап своей жизни. Он всë ещë питается надеждами и идëт на такие отважные поступки, имея отрицательный опыт. Просто уже нужно дать шанс и Семенюку, и себе. Вове на счастливую жизнь, а себе на перерождение. Казалось, что, если этот вечер пройдëт хорошо, то Губанов наконец примет себя, примет решение судьбы как должное. Уже хотелось спокойствия, определëнности: эта борьба внутри его грудной клетки заебала, было огромное желание прервать еë и поставить наконец точку. Хватит бороться с собой за хуëвую жизнь, за хуëвые устои, надо повернуться спиной к прошлому и выкинуть из кулака в его сторону средний палец, улыбнуться уверенно и дать волю всему тому, что томилось целых десять лет. Сейчас или никогда.***
У Вовы было буквально два часа на то, чтобы доехать до дома, выгребсти мусор с переднего пассажирского кресла, пополнить миску кота и со спокойной душой отдаться вечеру пятницы, который сулит пиздец какие приключения. Последний раз, когда они с Губановым более-менее провели время — театр, и это было слишком давно. За полгода всë так переменилось, что было ощущение, будто он поедет куда-то с совершенно другим человеком, не с Губановым. Общение нужно налаживать заново. Это тяжело, но терпимо. Если Лëша пойдëт навстречу, то задача станет полегче, а так как он уже пошëл, согласившись, значит волноваться не стоит. Виляя между припаркованных машин, спасая своë старое чëрное пальто от брызг близ проезжающих авто, он смотрит на здание школы и всë ещë сомневается. А он вообще успевает к концу десятого урока? Может, Лëша уже забил хуй, не ждëт его и едет домой, таща все букеты на своëм горбу? Эти жалящие мысли заставляли ускорить шаг, быстро докуривать. — Я думал, ты в своëм кабинете меня ждëшь, — усмехается филолог, возникая перед Вовой на школьной вахте. — Не, я домой съездил, покурить вышел, погода просто хорошая, — оправдывается Вова, коротко взмахивая рукой куда-то в сторону. В этой машине пассажиров практически никогда не было. Только Оля изредка садилась, когда сдавала свою в ремонт или на тюнинг. А вот видеть в своей машине Губанова — это артефакт. И радостно, и волнительно. Всю дорогу они пытались завязать диалог, но практически все темы сводились к ним самим, о чëм оба не хотели даже вспоминать. Не тот момент, чтобы это обсуждать. Можно было бы обсудить работу, но и та свелась к их взаимоотношениям, да и темой являлась душной. Ничего не клеилось. Вова всë пытался понять: можно ли при Губанове по-чëрному шутить и шутить ли вообще, как он реагирует на разговоры о машинах, насколько банальна тема погоды и настроения. Он начинал волноваться, но постоянно себя одëргивал, подавляя скверное чувство собственной ничтожности в поддержании диалога. Если Губанов ещë не раздражён или не вздыхает, значит всë под контролем, правда, непонятно, под чьим именно. Бесконечные полки с книгами ещë вчера свели Вову с ума и даже напугали, а сегодня просто добили. Но взор его последние десять минут был направлен не на цветастые корешки совершенно новых книг, а на руки Губанова, аккуратно листающих белоснежные страницы Шолохова. — Вот веришь, нет? Никогда не читал «Тихий дон». — Так он ведь есть в программе одиннадцатого класса, — Вова вскидывает брови, очарованно глядя на чужое лицо. — В этом и прикол, — посмеивается Губанов, возвращая на место первый том. — Меня всегда объëм пугал, а потом мне стало до пизды, я просто по методичке преподаю, — Лëша оглаживает узорчатый корешок и обращает взгляд на то, как Вова неуверенно вытаскивает с полки «Евгения Онегина». — Читал хоть раз? — Нет, — качает головой Вова, разглядывая строфы. — Оно как-то написано по-дебильному. Если бы текст нормальный был то прочитал бы, а стихами я и сейчас не осилю, хотя мне двадцать четыре почти. — Забей, онегинская строфа на самом деле интересная. — Какая… че? — Ну всë произведение написано онегинской строфой, смотри, — Губанов наклоняется к книге через плечо Вовы, ухом задевая выбившуюся бледную прядь. — Четырнадцать строк: четыре первые перекрëстной написаны, то есть «правил» — «заставил», «занемог» — «не мог». Следующие четыре — парные: «наука» — «скука», «ночь» — «прочь». Ещë четыре — кольцевые: «коварство» — лекарство», «забавлять» — «поправлять». И двустишие в конце. И так весь роман, поэтому это и называется онегинской строфой. Пока Губанов объяснял, выводя пальцем замысловатые узоры на строфе, Вова сходил с ума. Он чувствовал жар чужой щеки совсем близко к своей, вдыхал знакомый аромат и таял, не понимая ни единого слова. Губанов старался говорить тише, чтобы не нарушать покой в магазине, а бархатный голос над самым ухом Вову добивал, нарушая работу всех механизмов его головного мозга. Он завидовал всем, кто мог вдыхать этот аромат каждый день. Если от Губанова так сногшибательно пахнет, то как пахнет у него в квартире? Наверное, тем же самым, только аромат там мягче, а значит ещë приятнее. Он и подумать не мог, что в квартире Лëши этот запах смешивался либо с перегаром, либо со свежим воздухом после проветривания. — Это он, типа, выебнуться решил, поэтому так написал? — Может быть и так, — Лëша усмехается, пуская по телу Семенюка импульс, заставляющий все механизмы вновь исправно заработать. Поболтавшись ещë пару минут в отделе русской классики, Вова невольно завернул в тот ад, в тот отдел, из которого Губанов не мог вылезти полчаса. Вова ничего не мыслил во всяких Ремарках и Оурелах, потому глядел по сторонам, ходил туда-сюда, но слишком часто бросал взгляды на Губанова. Лëша почти не двигался, стоял статуей у стеллажей, рассматривая корешки и обложки книг, однако Вова находил в этом какой-то странный шарм. Грела мысль, что они здесь вдвоëм, что не просто так пересеклись (хотя такого быть никак не могло, ведь математик никогда не расхаживал в книжных), а оказались здесь по приглашению Семенюка, на которое Губанов с охотой согласился. Вова изредка улавливал в речи Лëши заумные слова, да и речь его была грамотно поставлена. Вовино «блять, нахуй, сука, ëбаный в рот» даже рядом не стояли с тем, как порой мог ругнуться филолог. У того всë так складно и гармонично, а у Вовы режуще и мерзко. За собой математик это замечал и вздыхал, удивляясь чужой способности вставлять мат только туда, где он действительно нужен. Завораживающе звучит. А как он порой рассказывал о какой-то лирике, пока Вова мялся с документами с Татьяной Денисовной где-то в коридоре? Вова заслушивался, мечтая даже прочитать это стихотворение, хоть и знал, что даже после тягучего и сладкого запевания филолога об его идее, он не поймëт совершенно ничего. Может, разбирался бы он в литературе, смог бы поддержать диалог на ещë миллион тем, но Вова лишь слушал, когда ему начинали затирать о антиутопии прошлого века или о каком-нибудь лирическом сборнике Пастернака. — Ладно, пошли, — Лëша вдруг ставит очередную книгу на место, разворачивается в сторону выхода и, оборачиваясь на замеревшего от непонимания Вову, встал на месте вполоборота к математику. — Чего встал? — Ты не будешь ничего брать? — Вова хмурит свои брови, догоняя филолога. Старается идти нога в ногу, чтобы не отставать, но Губанов всë время то ускорялся, то замедлялся, пытаясь подстроиться под Вову. — Я сертификат оставил в рюкзаке, а рюкзак в твоей машине, — отмахивается Лëша, будто сделал это нарочно. Хотя, так и было. — Так давай спустимся до парковки, делов-то? Не другой конец Москвы, всего пару этажей вниз, хуйня голимая. Семенюк решительно не понимает, как можно забыть то, ради чего они сюда приехали, и не вспомнить об этом спустя целый час похождений между книжными стеллажами. — Забей, Вов, оно того реально не стоит, — Губанов строит такое лицо, будто бы Вова сейчас ему затирает про проблемы глобального масштаба, которые совершенно безразличны и Лëшу никак не колышут. Он хочет оставить этот сертификат на тот день, когда ему срочно понадобится глобально закупиться. То же самое начало учебного года достаточно затратно для каждого: и для учителя, и для ученика, почему бы не потратить его тогда? — Пошли лучше, прогуляемся. Вова резко заткнулся, засунув свой язык куда подальше. Он, вскидывая брови от удивления, безмолвно соглашается с чужим предложением. Не часто можно услышать от Губанова предложение просто поболтаться по торговому центру. Вернее, вообще никогда. Вове такая удача ещë никогда не падала. У Лëши сегодня, видимо, слишком хорошее настроение, раз он не только снова заговорил с математиком, так ещë и предложил потратить собственный день рождения на полную ерунду. Вова эту перемену в поведении не понимает, но несказанно ей рад. Он не будет разбираться с этим сейчас, может, позже, когда останется один в собственной пустой квартире. Пошатавшись по всяким дорогущим бутикам и похихикав над попугаями в зоомагазине, они наконец наладили контакт. Это стоило больших усилий, ведь поймать эту волну, на которой они наконец почувствуют свои взаимоотношения непринуждëнными, было невыносимой задачей. Вова уже удобно устроился в их общении: над чем-то рассуждал, смеялся, спрашивал, а затем, когда наставала очередь Лëши говорить, наслаждался. Если раньше из кайфового в Губанове он находил только аромат одеколона и внешность, то сейчас ещë и по голосу тащится, приехали! Губанов тоже не отставал в плане внимательности к чужим привычкам, фразам, поведению. Он следил за каждым чужим шагом, наконец понимая, по какой причине началась война внутри него. Вовина харизма так и тянула, а помутнëнный прошлым рассудок этого принимать не хотел. Семенюк раскачался, поймал нужный настрой и вновь открылся с той стороны, которую Губанов знал, но начал забывать. Теперь это влюбляло. Сердце тихонько билось, скапливая в себе спокойствие от того, что война наконец окончена. Больше нет кровавых битв, нет бордовых рек, выливающихся через глаза солëными слезами. Старая душа побеждена, а новая ликует, заставляя тянуться к Семенюку, как отрицательно заряженный магнит к положительно заряженному. Удивительная штука. — О, пошли позориться, — Вова вдруг прервал монолог Губанова, аккуратно тронул его локоть, как драгоценность, и кивнул в сторону фортепьяно, стоящего величавой фигурой на первом этаже торгового центра. Не дожидаясь никакой реакции, Семенюк направляется в его сторону, тут же плюхается перед клавишами на широкий стул. — Давай какого-нибудь кузнечика найдëм, ебанëм? — Я не собираюсь тут нас позорить, двигайся, — Губанов жестом руки освободил себе место, деловито уселся вплотную к Вове, не обращая внимание на то, что правый локоть скован в движениях. — Что, ноты кузнечика знаешь? — Вова усмехается, утыкаясь в телефон. Его так увлекла идея поиграться с фортепьяно, что он даже не заметил, как Губанов, то ли нарочно, то ли совершенно случайно всем бедром ноги касался чужого. — Чайковского знаю, — фыркает довольно Губанов, на память воспроизводя пару нот, после которых голова Вовы резко вздëргивается, наблюдая за тонкими пальцами, бегающим по клавишам. Если пару месяцев назад Губанов убивался над инструментом, а затем издевался, выплëскивая всë гнетущее и пугающее его, то сегодня в каждом движении читалось относительное спокойствие. Он сам был удивлëн тому, как мог играть на этом инструменте так нежно. Он ненавидел все эти тона и полутона, ненавидел звучание инструмента и ноты, но сегодня, видимо, всë переродилось. Вова не смел отводить взгляда, лишь ближе к концу уставился на Губанова поражëнно, заканчивая труды Губанова самой высокой нотой, ткнув на белую клавишу и посмеявшись смущëнно. Как реагировать на такое — он не знал. Хвалить ли, восхищаться, промолчать? — Вов, кровь, — глаза Губанова вдруг расширяются вместе со зрачками. Вова не понимает такой резкой перемены в тоне, не сразу соображает, что он должен понимать под «Вов, кровь», но затем по губе потекло что-то горячее, даже обжигающее. Оно крупными алыми пятнами падало на толстовку, попало даже на штаны, а Вова всё ещё не мог сообразить. Его голова была окутана туманом, а резко скакнувшее давление, видимо, окончательно вывело разум из строя. Не реагирующий ни на что Вова вдруг спохватывается, когда под его носом оказывается чужая ладонь, уберегающая от увеличения пятна на толстовке. Холодные пальцы начинают собирать всю кровь на себя, пока Лёша за локоть тащит его в сторону туалета. Вова до сих пор как в тумане, но горячую кровь, чуть размазанную по подбородку и губам, чувствует. До сих пор ощущает чужие пальцы над губами. В ладони Вовы уже начинает скапливаться совсем маленькая лужица, и кровь начинает останавливаться. В туалете он уже как-то сам справлялся, хоть Губанов и лез с своими советами, вопросами и туалетной бумажкой с туалетной кабинки. Вова искренне не понимает этого «ухаживания», но принимает его, потому что ему хочется. Он прожил в полном отсутствии внимания Губанова три месяца, пока его собственное целиком было сосредоточенно только на филологе. А сейчас принимать его сполна необычайно хотелось. Может, вину так заглаживает? Получше узнав Губанова через все его поступки и проступки, Вова понимает, что он вполне может это сделать. Лёша — персона неоднозначная, потому притягательная. Ещё вчера он не сказал Вове ни слова, когда они вновь пересеклись в коридоре, а сегодня собственными руками ловит капли крови и как-то странно поглядывает на свои руки. А Лёша не может никак оправиться от того сна, разбудившего его посреди ночи. Вспоминается и пожар, и те белые волосы Вовы, и его собственные руки, измазанные в бордовой крови. Также, как и сейчас, только, слава богам, без пожаров, да и Вова не исчезает под его ладонями. Видимо, тот пожар — это именно пожар в душе, война, из которой Вова его в конце концов вывел.***
— Вот здесь направо, — Губанов жестом указывает на въезд во двор, уже готовясь отстегнуть ремень. Вова заворачивает направо, а сам хочет повернуть в противоположную сторону, подальше от двора, где живёт Губанов и мимо которого Вова ездит почти каждое утро. Интересное совпадение. Он останавливает машину чуть дальше подъезда, чтобы Губанов не наступил в лужу при выходе. Дёргает ручник, снова опуская руки на руль. Что-то хотелось сказать, как-то подытожить сегодняшний день, но слова застряли в горле. Он не решается, думая, что Лёша и так подарил ему ахуеть какой подарок просто так, а что-то спрашивать или даже требовать (а такая мысль на секунду проскочила) — слишком нахально. Математик смотрит куда-то на руль, изредка краем глаза замечая, как Губанов тоже почти не двигается. Они сидят в тесноватом салоне, где-то впереди лужи подсвечивают желтоватые фары, но фонари ещё не зажигаются. Было спокойно, тихо, двор совершенно пустой, а у обоих в голове роем носились мысли, жалились, подталкивали на разговор, который так и не был проведён. Они всё ещё ничего не обсуждают, держат всё при себе и желают, чтобы всё забылось, началось с чистого листа. Но без обсуждений это вряд ли удастся. Обсуждать нужно, но что тот, что другой никак не могут осмелиться на этот шаг. Губанову стыдно, а Вове неприятно. Замкнутый круг. — Лёш, — тянет Вова против своей воли, заставляя себя подать голос. Их молчание странно затянулось, и делать с этим что-то нужно было. Что же, они до ночи так сидеть будут? Она, конечно, скоро, но и после её наступления ничего бы не изменилось. Зажглись фонари. Лёша молча поворачивает голову, изгибает бровь и пронзительным, туманным взглядом буравит чужое лицо. Вова находит в этом взгляде что-то новое, будто бы грустное, апатичное, но через пару секунд он сменяется на привычный, а затем на взгляд со странным блеском, будто бы в его голову пришла какая-то осеняющая мысль. Мысль, пробивающая все границы самосознания. Утверждение. Вова на свой страх и риск, переборов стеснение и неуверенность лишь отчасти, еле заметно тянется к пассажирскому. Губанов понимает всё «с полуслова». Он цепляется пальцами за острые скулы, тянет вмиг побледневшее лицо на себя и касается чужих губ своими. Без пошлостей, без языка, так нежно, что Вова в один лишь миг тает, окончательно теряя голову. В каждом мелком движении, в каждом коротком, но глубоком вздохе было что-то неузнаваемое, но до боли приятное, притягивающее всё сильнее. Вова, одной рукой оглаживая чужой висок и зачёсывая выбившиеся пряди назад, другой отстёгивал свой ремень. Он так давил на бока, так сжимал и сковывал тело, что вкупе с натиском Губанова Вова начал задыхаться. Именно щелчок ремня окончательно снёс крышняк и так туманного разума Лёши. Математик только успевает снять ноги с педали тормоза, как его за грудки тащат на себя. Пришлось перелезать через коробку передач, через одёрнутый ручник, даже чуть биться затылком о крышу, но неожиданно возникшая нежная страсть Губанова была слишком сильной, чтобы Вова мог от неё отказаться даже в пьяном угаре и большой ненависти к Губанову. Он чувствует себя в оковах, но эти оковы были так приятны, что снимать их не было никакого желания. Он томился в них, как в тягучести и плавности нынешнего Губанова, он наслаждался, несмотря на то, что ещё три месяца назад готов был возненавидеть Лёшу всем своим сердцем. Но он бы снова вернулся к нему, вернулся к прежним чувствам, забывая обо всех обидах. А у Лёши всё в груди скачет, взрывается и трепещет, будто он впервые влюбился, осознал это. А от смелости Вовы даже самый сырой порох заискрился. Он чувствует себя живым, будто бы ему снова семнадцать, будто бы все то, что происходило с ним последние года — это лишь страшный сон, оставивший после себя серьёзный отпечаток лишь в воспоминаниях, но не в душе или восприятии, воспитании себя. Будто все, что он творил и чему подвергался, прошло бесследно. Спинка кресла Губанова вдруг опускается назад. Вова лишь ощущает, как страсть, ранее бывшая нежной, набирает обороты и перерастает в ту знакомую, но уже потерявшую нотки безразличия друг к другу. В предыдущие разы «прелюдий» Вова не чувствовал никакой нежности, а тут ею от Губанова так и сквозило. Выражалась она и аккуратной хваткой где-то за ушами, не звериными, как раньше, поцелуями, и тихими, наслаждающимися вздохами, которые так и заливали чужие уши мёдом. Сладким, терпким. Первым с плеч летит пальто Вовы и остаётся на водительском. Затем измазанная в крови толстовка, которую парень стыдился всю дорогу до машины и запахивал пальто. Проблем с пальто Губанова не было, а вот с рубашкой появились. Дрожащие пальцы кое-как расстёгивали каждую мелкую пуговицу, и каждая неимоверно выбешивала. С остатками решили не возиться — стянули рубашку через голову и бросили куда-то в угол задних сидений. Оставшись в одних лишь брюках и джинсах, они вдруг остановились, будто стоп-кран кто-то с силой дёрнул. Вова поджал губы, готовясь вновь кинуться к чужим губам и закусать их, но Губанов почти не шевелился, глядя в лицо над ним. Ему вспоминался отель, когда над ним в такой же позе была извилистая девушка, требующая к себе внимания. Всё точно такое же: и возбуждение человека напротив, и желание, но последнее было совершенно иным, да и Лёша воспринимал момент совершенно иначе. Если в отеле он не хотел и не мог ничего давать, не видел в чужих глазах никаких чувств и серьёзности, то сейчас ситуация другая. Глаза напротив блещут, и желание было не просто удовлетворить естественные потребности человека. У Вовы все процессы проходили по-другому, но как именно? Лёша не может ответить на этот вопрос. Вова просто по-другому воспринимается, по-другому любится. — Ты чего? — Вова наконец отмирает, упирается руками в пологую спинку, возвышается над оцепеневшим филологом и переводит дух. — Прости меня, — проговаривает Лёша одними лишь губами. — За что? — За всё, что я творил. И не творил, — он вновь тянет оцепеневшего Вову на себя, в поцелуй вкладывая не только расцветшие с новой силой чувства, но и сожаление. Сожаление за всё содеянное. — Нашëл время, — фыркает Вова, отстраняясь буквально на мгновение. Он всë ещë не кидается к чужому лицу, ждëт ещë хоть каких-нибудь действий от Лëши, но тот не шевелится, лишь глаза бегают туда-сюда, оглядывая разгорячëнное лицо напротив. Он вновь задумался о своëм, откровенно залипая. Тëплые тонкие руки вдруг ползут по оголëнным бокам, по напряжëнному животу, мягко тянут тело на себя и, обвивая талию, окончательно валят на себя. Вова лишь коротко пофыркивает в поцелуй от щекотки, а затем оказывается утянутым на задние сидения. Тут места намного больше, есть, где разгуляться. Здесь снова зажигается страсть, от которой сердцебиение вновь увеличивается и глушит своими пульсирующими импульсами. Вова и представить не мог, что сидеть на чьих-то коленях, упираться коленями в обивку и чувствовать затылком потолок — это так удобно и интимно. Конечно, его настигает чувство смущения, когда на его поясницу ложатся ладони, а затем тянутся вниз, сжимая, но Вова не долго борется с ним, начиная понимать, что у них были моменты, не уступающие такой пошлости. Было и похуже. Вова даëт сигнал одним лишь несмелым действием, которое сразу даëт яркий намëк Лëше: он готов к чему-то большему, а не просто петтингу, который уже, честно говоря, заебал. Семенюк тянет собачку молнии чужих брюк вниз, расстëгивает пуговицу и дразняще убирает руки. Лëша лишь фыркает с некой разочарованной усмешкой, но позволяет вести эту игру до самого конца, позволяет выигрывать над собой. Почему, если раньше он этого никому не позволял? Потому что Вова хочет, делает это несмело и неумело, но два огонька напротив так и просят подчиниться хотя бы на мгновение. Губанову интересно, каково это, подчиняться желаниям кого-либо, перестать гнуть свою линию, насладиться чужой. Интересно, каков Вова без смущений от первого раза с парнем, интересно, какова его трезвая пошлость. Прохладные пальцы всë-таки добираются до боксеров, добираются до точки кипения. Губанов успевает лишь жарко выдохнуть в чужую щеку, а затем он окончательно забывается в поцелуе и возбуждении, давно скопившимся в паху. От фрикций рук Вовы глаза туманятся и что-то неконтролируемое, похожее на короткие, отрывистые полустоны рвëтся из его груди. — У тебя смазка есть с собой? — Я в рабочем рюкзаке такое не ношу, — мотает головой Лëша, кое-как поняв, о чëм именно его спрашивают. — Без неë получится? — Горящие глаза возникают прямо перед носом. Жаркое дыхание обжигает подбородок, а серые радужки с блескучими зрачками жгут душу. — Больно будет, — мотает головой Губанов, вдруг опомнившись. Они сидят на заднем сидении машины Вовы, оба почти голые, и при этом всëм математик уже залез в чужие штаны, спрашивая, получится ли у них без смазки. Лëша и в самых странных снах не мог такое увидеть, а тут чувствует чужую прохладную ладонь на своëм возбуждении, перехватывает чужие губы, кусается и прижимает чужие плечи к себе, чувствуя жар чужой кожи своей часто вздымающейся грудью. — Похуй, нет? — Ну, это у тебя спросить надо. Вова коротко кривит губы, сопит куда-то в сторону, отворачивая в раздумьях голову, а потом, видимо, плюнув на все опасности и условия, при которых они оба могут получить удовольствие, расстëгивает свою ширинку, облизывая пересохшие губы. Он честно готов ко всему, готов пойти на что угодно, лишь бы только с этим сраным филологом, который так и манит к себе, так и пленит, невольно сводя с ума. Вова чувствует себя пленником чужой красоты и харизмы, на которую цепляется, как рыба на крючок. Тонкие, уже горячие пальцы проходятся по ткани боксеров Вовы и тянут резинку в сторону, проникая под бельë. Всë делается на полном автопилоте, потому что жадный и напористый Семенюк так и отвлекал, целуя и кусая губы, растирая и царапая шею. Лëша никак не мог сосредоточиться на чëм-то одном, терялся, ругался в поцелуй, чем вызывал у вертлявого Вовы усмешку. Он настолько возбуждëн, что стал слишком игривым: серьëзность спала, настроение почему-то резко подскочило. Но буквально через мгновение, когда резинка боксеров оказалась на бëдрах, а пытливые и наглые ладони сжали ягодицы, пелена серьëзности вновь накрыла радужки глаз. Как же Лëша жалеет, что у него всего две руки. Если бы было больше, то он бы трогал каждый чужой миллиметр, держал бы бока, хватал бы за бëдра, щекотал, обнимал, трепал отросшие волосы, целовал бы, нежно придерживая голову. Вову хотелось трогать, хотелось гладить, хотелось, чтобы он был полностью его, чтобы обнимать, чтобы кусаться, чтобы спать с ним в одной кровати. Но как на это смотрит сам Вова? Лëша не знает, но видит, что сейчас ему позволено абсолютно всë без каких-либо ограничений. Любая пошлость сейчас приветствуется, на любое действие рук есть соответствующий отклик. Лëша сам тихо стонет, наблюдая за тем, как изнемогает Вова под его руками. Он впервые получает своë удовольствие от чужого. Когда у самых губ оказывается два пальца, Вова без замедления лижет их, чуть прикусывая фаланги, проходится языком между пальцев и разжимает губы. Коротко посмотрев в чужие туманные глаза, он утыкается лбом в подголовник, обнимает чужую шею и разводит колени, устраиваясь удобнее для них двоих: Вове удобно сидеть, а Лëша свободно может дотянуться до каждой части чужого тела. Чувствуя леденящую влажность, а затем первую фалангу, он не издаëт ни звука: повода стонать или шипеть не было. На весь палец он тоже не реагирует. На второй тихо вздыхает, матерясь и подаваясь вперëд, по инерции стараясь уйти от неприятной боли. Губанов только придерживает его второй рукой за талию, возвращая на место. Он начинает брать всë в свои руки, набирать властность. Вова начинает сдавать позиции, отдавая Лëше ведущую роль. Хотелось получать удовольствие, а не бороться за первенство. Приспособившись к пальцам, которые практически без смазки расходились ножницами внутри, Вова оторвал лоб от подголовника, заглянул в чужие глаза и с диким желанием, даже требованием, намекнул, что пора бы перестать маяться дурью. Его рука, которую он широко лизнул, опустилась вниз, сжимая чужой член у основания. Глаза у обоих загорелись самым пошлым блеском, от которого слепило. Чуть поëрзав на месте, стукнувшись затылком об крышу и дав Лëше самому устроиться получше, он наконец выдыхает, предвкушая сладость, смешанную с еле уловимой болью. Он искренне надеется, что больно не будет, а если будет, то пусть она будет не такая сильная. Вова заходится тихим стоном, отвечает на требование поцеловать и медленно расслабляет ноги, опускаясь всë ниже. Руки на ягодицах чуть расслабляются, переходят на талию и крепко сжимают еë, руководя процессом. У Семенюка искры из глаз от каждого миллиметра, а Лëша от этих миллиметров пьянеет с каждой секундой всë сильнее. Хочется подмахнуть бëдрами вверх, но он запрещает себе, в приоритет ставя не себя, как обычно это бывает, а Вову. Хрупкого и возбуждëнного до чëртиков. Через пару минут оба приноровились, движения стали размашистыми и смелыми, что вызывало хриплые стоны и грудные вздохи. Рука Губанова смело и широко водила по чужому члену, периодически сжимала на основании или на конце, добиваясь большего количества мычаний и стонов. Лëше нравилось изводить Вову, нравилось, когда он ронял голову на чужое плечо и растекался лужицей, подобно коту царапаясь и мурча на ухо. Но силы иссякали. Вова всë ленивее двигался, оставался внизу всë чаще, переводя дыхание и наслаждаясь, потому что каждый раз, замедляясь, он выдыхал весь воздух, замирал и чуть содрогался телом, сжимая чужую грудную клетку своими руками ещë крепче. Всë перевернулось с ног на голову, когда Вова упëрся локтями в сидение и положил щеку на своë запястье. Толчки стали чаще, глубже, а руки Лëши наглее. Они плутали по чужой спине, иногда царапая, иногда оглаживая каждое выпирающее ребро. Финал Вова почти не помнил. Запомнил только приятную томность оргазма, запомнил чужую грудь своей спиной, собственный вскрик и чужой довольный стон прямо на ухо. Он лениво расселся на водительском, постоянно отдирая сырые пряди от такого же сырого лба и подставляя его под лëгкий сквозняк из приоткрытого окна. Губанов же сидел рядом, застëгивая последнюю пуговицу измятой рубашки. Такой экспириенс в виде секса в машине до сих пор туманил голову. Окончательно выводил еë из строя тот факт, что он был с Вовой. С невысоким коллегой, учителем математики, с тем, с кем знакомство началось с клуба и секса. Сколько бы людей Лëша в свой жизни не встретил, Вова — самый удивительный. Он единственный прицепился, как репей, единственный, кто наконец смог перевернуть его самовосприятие с ног на голову. Только вот страшно, что всë то, что было сегодня, придëтся когда-то проходить заново. Страшно, что Вова весь вечер строил глазки только ради потрахушек, а сейчас улизнëт, заполучив своë. Хоть Губанов и заставил себя изменить взгляд на жизнь, но паранойя никак не могла уйти. — В следующий раз тоже потрахаемся и разойдёмся? Вова молчит несколько секунд, не реагируя на чужие слова, а затем резко меняется в лице. Серьëзность накладывается на наслаждение и усталость. Лëша хмурит на это брови, не понимая, к чему такая реакция. А Семенюк теряет все слова. Он хочет что-то сказать, но его рот будто бы зашили тонкой нитью. «А он что, и в этот раз хочет уйти?» — звучит в голове растерянным эхом. — Если хочешь — иди, нет, даже не так, — Вова сжимает руль сильнее, стискивая зубы, — пиздуй. — Чего? — Губанов растерялся, не ожидая такой реакции. Но до него наконец допëрло. Он сказанул совсем не то, что хотел и что надо было. Вот что значит язык без костей: и себе подгадил, и Вове. — Пиздуй говорю, — фырчит Семенюк, заводя двигатель. — Следующего раза не будет, можешь сейчас навсегда съëбывать, прям как ты любишь, — Вова пытался скрыть тупую обиду, которая широко разлилась в душе, но это плохо удавалось. Губанов поджал губы, опустив глаза. Из ситуации нужно выходить, желательно прямо сейчас. Словами навряд ли сейчас что-то доказать: Вова уже завëлся и остановить его будет невозможно. Упрямый человек, его не переубедить тогда, когда он горит своим огнëм, жгучим и неизвестным Губанову. Лëша последний раз смотрит на чужой профиль с быстро бегающими глазами, а затем просто забивает, проклиная себя. Он выскакивает из машины, оставив пальто на спинке кресла, хлопает дверью, по инерции делает несколько шагов к подъезду и наконец вспоминает про верхнюю одежду, оборачиваясь. А она уже лежит на асфальте, пыльная и с сырыми пятнами на спине от сырого песка на асфальте. А машина Вовы резко, с визгом выезжает со двора. Наблюдая за тем, как загораются красные стопари на повороте, Лëша понимает, что сегодня будет самый тяжëлый день из тех, в которые он пытался и старался принять нового себя. Принять — принял, а теперь вновь случайно всë разъебал тяжëлой кувалдой, с размаху кинув еë в хрупкую стену между ним и Вовой. От еë не осталось ни кусочка. Дома его никогда и никто не ждал, только бутылка коньяка на столе. Одинокая и пленящая. От тяжести во всëм теле, от тяжести в душе хотелось прямо сейчас избавиться, как от страшного кошмара. Чувство вины сожрало его за короткую дорогу до восьмого этажа. Впервые он так резко осознал и принял, что сотворил полную хуйню. В ушах всë ещë звоном стоят чужие стоны и хрипы, выдохи и вздохи, стоит металлический тон от обиды, а сознание ни о чëм другом не думает, как о Вове и о том, что Губанову был подарен судьбой самый лучший подарок за последний десяток лет, но он его просто-напросто изуродовал, испортил. Губы сначала горестно поджимаются, подвергаясь пыткам острых зубов, а затем прикладываются к горлышку бутылки.