***
— Какой вы, Владимир Сергеевич, красивый сегодня, — Татьяна Денисовна замечает его в столовой, присаживается напротив и пытается заглянуть под солнцезащитные очки, которые он носил сегодня, не снимая ни на секунду. — Покажитесь хоть, — просит она, жалостливо глядя на математика. Вова нехотя снимает очки, обнажая покрасневшие глаза. Крапинки на щеке будто бы стали ярче, а бледно-голубое пятнышко на брови, прикрытое пластырем, начинало багроветь синяком. Если бы Татьяна не знала о аварии, то смело предположила бы, что Вова на выходных отлично повеселился, нарвался на драку и пришëл на работу разукрашенный. Жалости к такому Вове не было бы, но, зная, что парень попал в очень сложную ситуацию, эта жалость присутствовала. Директриса не понимает, плохо это или хорошо, но себя переубедить не получается. Жалко и все тут. — Быстро приехали оформлять? — Два часа почти ждали, — фыркает недовольно Вова, возвращая очки на переносицу и потирая до сих пор онемевшие и больные щëки. — Потом в ГАИ сидели часа четыре. — Ужас, — вздыхает Татьяна, хлопнув по столу. — Ладно, забеги потом, напиши объяснительную. Вова закивал, желая, чтобы от него отстали. И так тошно от каждого голоса вокруг него, а тут ещë и доëбываются по поводу того, что он вообще вспоминать не хочет. Сегодня он впервые с зимы ехал на автобусе, поедет на нëм и завтра, и послезавтра, и в следующем месяце тоже на нëм, подвергаясь толчкам локтями и брани. Единственное удовольствие у него отнял торопыга с перекрëстка, вот что обидно. Вернувшись в кабинет, Вова бросил телефон на свой стол и рухнул на кресло, вновь снимая очки. Почему он в очках, если пострадали только щека и бровь? Потому что половину ночи он проревел, ткнувшись носом в стену. Если ситуацию с Лëшей он мог ещë подавить всего лишь успокоительными и мелатонином, чтобы не мучиться половину ночи, то с добавлением аварии в этот адский котëл стало невыносимо тяжело. Не зная, куда деть больную свою душу, он начал еë чистить, отмывать слезами и драить ругательствами. Смирившись с неудачной личной жизнью, смирившись с финансовым положением, которое оставляло желать лучшего, он, конечно, успокоился, но через полчаса снова зашëлся истерическим воем. Потому глаза он сегодня скрывает очками. — Владимир Сергеевич, можно попозже контрольную занести? Мы дополнительные задания сделать не успели, — Илья смущëнно тянет руку, замечая на часах, что до звонка остаëтся буквально минута. — Занесите, — безразлично отвечает математик, не отрываясь от телефона. Он не следит за тем, что творится в классе, не смотрит за тем, кто списывает, а кто нет. Чувствует, что если нагрузит себя сегодня работой, то ночью снова будет невероятно тяжело. Он может, конечно, написать Оле, всë рассказать, попросить эмоциональной поддержки, но Саксон его просто убьëт. Она уже терпеть не может обсуждения Губанова, кроет его матом каждый раз, когда слышит тихое «Лëша» или «Губанов». Еë всегда передëргивало от этого имени, угрозы и проклятья лились рекой, а Вова тихонько слушал, вздыхая. А насчëт аварии он просто не хочет ничего говорить. Саксон начнëт волноваться, бегать, вызванивать кого-то, постоянно говорить об этом, разрывая душевную рану всë сильнее. Звонок глушит шуршания в классе. Ещë минуту все сидят совершенно тихо, а затем начинают подниматься, разговаривать, смеяться, спрашивать ответы в третьем задании, шептаться. — Мы занесëм, — напоминает Илья, выталкивая Дениса из класса. Вова им доверяет, знает, что списывать они не будут. А если будут, то и хуй с ними. Не Вове через год с копейками писать экзамен, а им. Оставшись в тишине, Вова вновь обращается к телефону, снимая очки. Нога неприятно ныла, руку будто бы кололо, щека снова точечно разболелась. Взять, что ли, репетиторство, чтобы как-то наскребсти на ремонт машины? А если давать индивидуальные, то за сколько в час? За пятьсот рублей? И много ли он так накопит? К нему будут приходить какие-то непонятные дети, занимать его единственный стол, тупить, пугать кота своим присутствием… Уже не очень привлекательная идея. Взять больше часов, взвалив на свои плечи пятый и шестой классы? Но куда больше? Он и так из школы выползает на карачках, а не выходит на собственных двух. Такими темпами он скоро не сам будет выползать, а его будут выносить ногами вперëд, укрытого белой простыней. Занимать? А как потом отдавать? Брать кредит ещë страшнее и тупее. Нужно дождаться решение страховки, а там уже думать, мучить голову и кошелëк. Дверь неожиданно открывается в конце перемены, и внутрь вваливается кто-то, оставаясь на пороге. «Неужели дописали и принесли уже?» — думает Вова, оборачивается на дверь и замечает хмурого и удивлëнного Губанова. Тот стоит, не смея больше делать шагов, кусает нижнюю губу изнутри. Семенюк, конечно, польщëн, что Лëша явился сейчас, видимо, не по рабочему делу, но видеть его не хотелось. Набатом в голове застучала чужая фраза, от которой вспомнилась обида и пятница. Губанов, не подавая голоса, делает несколько шагов до учительского стола и останавливается совсем рядом с разведëнными коленями Вовы. Он ещë со вчерашнего утра в курсе всей вовиной беды, долго ломался, не зная, как бы подойти и стоит ли вообще это делать. С Валерой не посоветоваться, потому что тот не знает про пятницу абсолютно ничего. Допрашивал, но Губанов тактично уходил от вопросов, сбегая в свой кабинет. Лëша не упрекал его за такое сводство, хотя очень хотелось крикнуть прямо в лицо: «не лезь!» Хотя, чего кричать? Это ведь не Валера виноват, что Лëша снова проебался, когда ему всë было подано на блюдечке с золотой каëмочкой. Валере наоборот нужно сказать спасибо за такой шанс. Осмелев, Губанов тянет пальцы к чужому лицу, мягкость которого всë ещë помнит. А сейчас оно изранено, горит, пылает от возникшего раздражения и даже злости. — Чë припëрся? — Фыркает Вова, отворачивая голову от пальцев, схвативших за подбородок. Он не давался, крутился, а затем, устав вертеть головой, ударил по чужой руке, ощетинившись. — Ты в больнице был? — Мне что, делать нехуй? Я спрашиваю, чего ты припëрся? — Рычит Семенюк, вскакивая со своего места, чуть ли не утыкаясь носом в чужой. — Мы потрахались и разбежались, забыл? Съебись в свой двести восемнадцатый. — Рот закрой и дай мне сказать, — Губанов убирает руку от подбородка и хочет спрятать, но еë перехватывают, с силой сжимая. Вова до сих пор не хочет обсуждать это спокойно. Будь у него сейчас вместо рта пасть, то он бы отчаянно лаял на Губанова, пытаясь прогнать, но у него всë же рот, а не собачья пасть, потому он старается прогнать словами, угрозами. А Лëша щурится на это, одним лишь взглядом внушая: «услышь и послушай меня, не строй здесь из себя главного». Вова замолкает, чувствуя, что внутри него копится гнев. По маленькой капельке, часто-часто капая в маленькую и хрупкую ëмкость, которая вот-вот лопнет, и этот гнев польëтся серой и кислотой на Губанова. Но пока Вова в состоянии сдерживать свой гнев, в состоянии взять себя в руки и лишь ради интереса выслушать Губанова, который вдруг замолчал, видимо, убеждаясь, что вспыльчивый и очень злопамятный Вова успокоился. А если не успокоился, то хотя бы готов хоть не слышать, то слушать. Этого неимоверно хотелось. Все выходные Губанов мучил себя этим, думал, как бы подобраться к Семенюку и постараться объясниться, что являлось для него достижением, невероятным прогрессом на пути изменения себя, на который он уверенно ступил. Но ради чего он на него ступил? Наверное, в первую очередь ради себя, а во вторую, также немаловажную, для Вовы. Он вновь виноват, он знает, что извиниться надо, надо признать свою вину перед ним. А свободно это сделать можно лишь после выключения похуистичного и эгоистичного Губанова и включения нового, забытого в подростковых годах, который знает, какими бывают человеческие чувства и как они хрупки. — Что тебе ещë хочется сказать? Предложить переспать ещë раз? Мы так и будем всю жизнь трахаться и разбегаться, как ты сказал? — Шëпотом, близкому к отчаянию, фырчит Вова, крепко сжимая чужое запястье руки, недавно ловившей его подбородок. Перед глазами Губанова возникает всë то пошлое, что их связывало. Отель, от которого он до сих пор открещивается, коттедж, который он возненавидел, как собственного отца и себя, и машину Вовы, которая делилась на два фронта: первый — невероятно приятный, наполненный лишь огромными бутонами, которые то и дело выпускали в воздух приторный аромат, а второй — гниль и неконтролируемость его собственного языка, мерзость и ошибка, которая так и жгла собой всë живое на своëм пути. — А ты так и будешь перебивать? — Губанов со спокойствием удава смотрит сверху вниз, чувствуя, что не может разогнуть пальцы от сильной хватки Вовы. Он хоть и чувствовал себя неправым в ситуации, знал это, но источал энергию чистого доминирования, превосходства. Холод и спокойствие Лëши, которые являлись лишь внешними, заставили Вову чуть осесть, ослабить руку и поджать губы, уступая. Семенюк не понимает, почему подчиняется чужому нарочитому спокойствию и власти. Хочется не поддаваться и гнуть свою линию, но его осаждают за мгновение одним лишь строгим взглядом. — Я сказал хуйню, — начинает медленно и уверенно, — я знаю и принимаю это… — Я уже слышал это, — несмело подаëт голос Вова в перерыве между словами. — Я слышал то же самое на коттедже. Напомнить, что на нëм было? Схожая ситуация? Глаза Губанова блеснули нездоровым блеском недовольства. Это совсем не то, что хотелось бы сейчас обсуждать, но Вова, видимо, решил припомнить все грешки, проехаться по ним по полной, заставляя Лëшу вскипать в самоненависти и упрëке Семенюка. Но Вова прав. Как бы не хотелось навсегда забыть это, будто бы их взаимоотношения начались со дня рождения Лëши, однако это было, и это нельзя забывать. Это чëрная полоса в их и так тяжëлом общении, да такая чëрная, что мажет руки. Чëрные полосы нужно учитывать для будущего, но Лëша их боится. — Зачем ты это вспоминаешь? — Потому что ситуации идентичны, потому что это повторится, — Вова вновь переходит на шëпот, качает головой и улыбается безумной улыбкой. — То, что случилось однажды, больше никогда не случится, но то, что случилось дважды, обязательно произойдёт в третий. Теперь понятно, почему я это вспомнил? Я искренне надеялся, что это была разовая «акция», — Вова саркастично фыркает, отбрасывая чужую руку, хочет сделать шаг назад, но Губанов напирает, видимо, не соглашаясь. — Ты делаешь выводы по неверно отпущенной фразе, — филолог напирает, не давая и шагу сделать от себя. — Почему ты еë допустил? Откуда мне было знать, что ты просто хуйню спизданул? — Я пытался ещë тогда тебе сказать, я пришëл за этим сейчас, хотя я никогда, блять, не объясняюсь. Я никогда не извиняюсь, — Лëша утратил былое спокойствие, вступил в эту перепалку двумя душами, одна из которых стремилась защититься, а вторая — доказать. — Почему ты допустил эту фразу? — Вова не обращает на слова Губанова совершенно никакого внимания. Он так охвачен своей обидой и злобой, так озабочен своим монологом, что видел перед собой только лишь голубые глаза и не слышал ничего. — Ведь тебя что-то побудило, блять, ты ведь думал об этом: бросить всë нахуй, опять кинуть меня, воспользовавшись моментом и мной?.. Ты ведь, сука, если не задумался, то допустил эту мысль в голове. Тебе клубных шлюх мало? Мной ты зачем пользуешься тогда, когда тебе вздумается?! — Вова срывается, не слышит даже звонка на урок, на его законное окно, злостно шипит на Лëшу и сжимает кулаки. — Где хоть капля твоей совести, мудак? Губанов не может оправдываться, как ребëнок: «мне просто показалось, что ты сам так хотел сделать». Тупая отговорка только сильнее его закопает. Он глядит на математика растерявшимися, потерянными глазами, понимая, что проигрывает. С позором, не сказав ни одного весомого аргумента. — Зачем извиняться, зачем снова налаживать контакт? Чтобы в третий раз сделать то же самое? И в четвëртый, пятый?.. Ты думаешь, я поведусь на это ещë раз? — Ты даже сейчас не даëшь мне сказать, — Лëша хватает чужой подбородок неожиданно даже для себя, отчего Вова шикает и замирает, как испугавшийся хомяк, однако быстро отмирает, снова находя, что сказать. — А ты меня не слышишь. — И ты меня тоже. Будем учиться слушать друг друга? — А есть смысл? Ситуация абсолютно понятная: потрахались — разошлись. — У тебя больше нет ко мне чувств? Вова резко затихает, его лицо разглаживается, а брови поднимаются. Этот Губанов знает куда давить — на то, чего он сам, скорее всего, не понимает. Не знает, что это такое. Но Вова ошибается в своих суждениях. Губанов прекрасно понимал, но Вове пока не дано этого знать. И Лëша искренне надеется, что рассказывать это не придëтся ни при каких обстоятельствах. — Почему ты сказал ту фразу в машине? «В машине, которая теперь разъëбана к хуям», — думает Вова, но продолжает пытать Губанова взглядом в ответ. Они оба оказались загнанными в угол. Вова не может ответить Лëше, и наоборот. Этот разговор заставил пробежать целый марафон по всем чувствам: ненависть, обида, растерянность, злоба, непонимание, отчаяние. Всë смешалось в одну мерзкую кучу, которая застряла где-то в трахее и не хотела давать проход воздуху. Она пробкой встала в горле, и оба умоляли еë исчезнуть. — Можешь считать оправданием, — Губанов наконец выхватывает мгновение тишины между ними и затевает свой монолог, подбирая слова на ходу. Они казались самыми верными, правильными, искренними, — но у меня постоянная паранойя, я иногда с катушек еду, понимаешь? Я не могу тебе объяснить причину еë возникновения, но мне жаль, что это тебя обидело. — Паранойя? — Вова хмурит брови, выдëргивая свой подбородок из чужих тëплых рук. — Я за тобой чуть ли не бегаю, как слепой котëнок, но при этом ты думал, что я с тобой просто ради потрахаться поехал в этот ебучий книжный? Просто так у меня кровища из носа хлестала? Просто так, как малолетняя пизда, мялся тут перед тобой в твой день рождения? И подарок просто так ездил покупать? Последние ëбаные копейки спустил, чтобы обо мне так подумали, как о гниде, которой только член в жопе и нужен. Все эти слова, выпаленные на одном дыхании, показались Лëше словами обезумевшего и отчаянного человека. Хотя Вова так и выглядел: безумство и тупая смелость. Он совершенно не понимал, что прямо сейчас говорил. Не понимал, что попал в точку: У Губанова чувства. Он с ума уже сходит от этого разговора, он не понимает, как его завершить без потерь, при этом обоим остаться в плюсе. Но Вова оставаться в плюсе не очень-то, похоже, хочет. — Помой рот с мылом, ты в школе находишься, — сквозь зубы шипит Лëша, остервенелыми глазами глядя на математика. — Да поебать мне, где я нахожусь. Мне не похуй на того, с кем я сейчас разговариваю. Ответь, блять, на поставленный вопрос. — Есть ли у меня чувства? — Губанов хмурит брови, но взгляд его так и не меняется: он холодноватый и взволнованный, поддëрнутый паникой. Вова молчит, со странным трепетом ожидая абсолютно любого ответа. Хоть отрицательного, хоть положительного, но больше всего он будет рад чужому молчанию. Губанов никогда не думал так серьёзно о том, какие у него к Вове чувства: выдуманные или истинные, вызванные чувством вины, навязанные, или возникшие из ничего, настоящие, такие какие возникают только тогда, когда ты никого и ничего не ищешь. А сейчас Вова напрямую задаëт вопрос, даже повторяет его, ожидая ответа. — Есть. Душа уходит куда-то в ноги, всë внутри обрушивается, опустевает, громыхая и скрипя. Математик раскрывает рот, желая облить Губанова очередной порцией мата, но не может даже вдохнуть. Им не пользовались в последний пятничный вечер, не пользовались моментом и чужими чувствами. Те пятничные пару часов были тем, о чëм Вова и мечтал, но в итоге неправильно оценил, может даже недооценил, не понял. Если бы не к месту произнесëнные слова не прозвучали из уст Губанова, если бы Вова хоть малость подумал тогда и не игнорировал любые попытки Губанова объясниться на месте, то они сейчас не выясняли бы отношения, давно расставив все по полочкам. Вова отворачивается, ищет глазами, чем бы кинуть в Лëшу, а сам внутри наполняется обидой. Он до сих пор не может понять, как можно было сказануть такое после того, как они только-только оделись. Как можно быть в такие моменты таким легкомысленным, простым, когда от момента зависит будущее, когда перед тобой сидит человек, который для тебя — не пустое место, не пустой звук. — И у меня есть, но я не несу хуйню, не прикрываюсь какой-то паранойей. Я пытаюсь что-то сделать, а ты всë только портишь! — Да, я долбоёб, может я снёс полную ересь, — Губанов вспыхивает. У него больше нет сил держать спокойное лицо. — Но какой мне смысл сейчас распинаться, если ты меня всë ещë не слышишь, не понимаешь и не хочешь это делать? Тебе бесполезно что-то сейчас объяснять, — Лëша ещë буквально секунду смотрит в чужие испугавшиеся глаза, которые тщетно старались сделаться грозными, а затем разворачивается, уходя. Он чуть ли не с ноги открывает дверь, чуть не заехав Корякову по носу. Тот отскочил от дверей кабинета математики куда-то за Дениса, а затем испуганно глянул на взбешëнного классного руководителя. Губанов встаëт столбом, сердце ухает ровно один раз, пропуская удар, а затем заводится с новой силой. — Долго стоите? — Нет, — мотает головой Денис, сжимая в руках тетрадку по математике. — Давай, — Лëша тянет руку, рывком забирает протянутые тетради и возвращается в кабинет, перед этим рыком прогнав десятиклассников на физкультуру. — Успокоишься — поговорим, а сейчас это бесполезно. Вова оборачивается, наблюдая за тем, как две тетради летят на первую парту третьего ряда, как, сжав кулаки, Губанов с грохотом, подобному грому, выходит из кабинета и хлопает дверью.***
Возвращение домой впервые не даровало ему никаких положительных эмоций. Если раньше Вова возвращался в родные тридцать три квадратных метра с воодушевлением и лëгким свободным вздохом, то сегодня он чувствует всë ту же тяжесть, которая болтается где-то в голове и на душе одновременно. Ноги гудят, как и мозги, как и душа, которая остервенело и тупо требует спокойствия, при этом понимая, что его невозможно достигнуть даже сном. Сон — это мгновение, в которое ты улетаешь куда-то за пределы своего разума, и в ту же секунду просыпаешься, извлекая из этой секунды только смазанные картинки сна (и то, если повезëт) и тоску по этому спокойному моменту, до которого жить ещë целых восемнадцать часов. Вова, честно говоря, хочет жить на каком-нибудь двигателе, который работает сам на себя. Не хочет терять время на сон, хочет жить, подвергая себя повседневным задачам-мучениям, и не спать от слова совсем, только отрубаться на парочку часов, отвлекаться на какую-нибудь чушь, которая не будет пропускать никаких эмоций и чувств, чтобы отдохнуть в пустоте, как в комнате психиатрической больницы. Желание странное, даже дебильное, но Семенюк бы попробовал жить роботом (хотя, закрадывается мысль, что он уже так делает, но вот только продолжает мучиться от своих переживаний и поведения окружающего мира). Дайте Вове возможность, и он, на мгновение обернувшись на Губанова, дабы вспомнить всë больное (чего было подавляющее большинство), отказался бы от своей человеческой сущности. В чëм заключается человеческая, социальная сущность Вовы? Похоже, только в бредовых, травмирующих его качествах: доверчивость, наивность и тупое стремление к лучшей жизни, на дороге к которой он вдруг понял, что эта дорога кривая, изрытая, изуродованная и, похоже, бесконечная. Хочется ли ему сейчас идти по ней дальше, слепо надеясь на то, что где-то будет тот самый счастливый момент? Да как-то нет особого желания. Не хочется тратить свои и так иссякающие силы на то, чего, вероятнее всего, достигнуть не сможешь. Наивность, конечно, твердит обратное, но как-то лениво, отчасти даже соглашаясь с отказом на стремление к тому, чего, вероятно, не существует. — Рыжий, — Вова не успевает стянуть с плеча лямку рюкзака, как обнаруживает, что под ногами никто не вьëтся и диким криком не разрывает свою кошачью глотку. Поднимая усталые глаза на серую комнату, Вова лениво сбрасывает кроссовки на пол, не заботясь о том, что песок с их подошвы усыпал весь ламинат. Рыжий клубок шерсти, выделяющийся еле торчащими ушами, только немного пошевелился, проследил зелëными глазами за хозяином и снова уткнулся носом в свои сложенные лапы. — Ты болеешь что ли? — Вова откидывает уголок одеяла на не заправленной кровати, садится на самый край и своим носом чуть ли не вплотную тычется в рыжий, сухой и неимоверно горячий. Вова сам готов обвиться клубочком вокруг рыжего, зажать его, будто бы спасая от чего-то, вылить всë, что таится в нëм, через тактильность, которая вдруг загорелась в нëм по отношению к коту. Но и коту сейчас было не лучше. Рыжий почихал пару раз, перевалился с боку на бок, а на хлопок кухонной дверцы даже не отреагировал, видимо, не имея сейчас никакого аппетита. Ближе к вечеру, не зная, куда себя деть и как помочь ушастому, Вова опустился на пол подле кровати и вытянулся, ломая кости о холодный пол. На пару десятков минут ситуация с котом приглушила всë то серьëзное и страшное, что мучило весь день. Щека обжигалась холодом сквозняка, глаза сами по себе слезились. Было ощущение, что он пьян, но при этом в его рту не было ни капли за прошедшие сутки. Да и, честно говоря, пить не хочется. Вова представляет, как прямо сейчас закурит сигарету или ливанëт в горло высокоградусное, и его тут же начинает мутить от одного лишь представления вкуса всего этого. — Я тебе, Рыжий, завидую, — бурчит Вова, переворачивается с бока на спину и закрывает локтем лицо. — Завидую тому, что вся твоя жизнь — это валяние с боку на бок и еда по расписанию. Нагадишь мимо лотка — наругают и тут же забудут. А то что болеешь — нормально, я тоже болею, — он вздыхает и убирает локоть с переносицы, глядя в потолок, — только у тебя физически всё болит, а у меня моральная мясорубка. Лучше бы я заболел чем-нибудь, чем это всё. Не терпел бы выходки этого долбоёба, не попадался бы на его тупые крючки. Вот видишь, как тяжело быть человеком. У котов в голове что? Инстинкты и ничего более. А человек думает, думает постоянно и не всегда в выгоду себе. Иногда человека заёбывает его же голова, — Вова опускает взгляд на своё развалившееся на полу тело, тянется в передний карман джинсов, нащупывает там пачку и глупо глядит на неё. Курить вдруг захотелось, а сил встать и закурить хотя бы в окно — нет. Как последняя скотина курить в квартире на полу — это уже край. Может, какой-нибудь Губанов и сможет себе позволить такую роскошь, потому что он никогда и нигде не видит границ (ну, Вове так кажется), ну а Семенюк не сможет выжить в табачной духоте и вонизме. — Вот видишь, я просто лежал, думал, и все мои мысли снова пришли к этому мудиле. И куда мне от него бежать? А есть смысл вообще? Хорошо, что ты не можешь ответить, иначе я бы с катушек окончательно слетел. Вова лениво поднялся, навалился спиной на кровать, закинул голову на матрас и закрыл глаза, всё же прикуривая сигарету прямо в квартире. Он мысленно извиняется перед владельцами, перед котом, а затем бессовестно делает несколько тяг, пепел скидывая прямо в ладонь. Он не жжётся, только рассыпается, напоминает Вове о лёшиных шрамах на руках и лежит на розовеющей коже так мирно, что Вове даже не хочется мыть руки. Он даже находит в этом противоестественном для него действии какое-то успокоение. Он никогда не курил в квартире, всегда высовывался в окно, но сегодня просто нет сил. Он выжат, как лимон. Хочется чего-то дикого и интересного, что не ломает Вову пополам и не душит тугой и холодной удавкой. Лениво опуская руку с окурком на пол, поглаживая искусанный фильтр, он смотрит куда-то перед собой, но не видит ничего, как и ни о чëм не думает. Пустой взгляд, пустота внутри, но при этом пустота эта такая полная, жирная, что заполняет собой всë. В какой-то момент Вова ловит дереализацию, не верит, что он живой, что с ним происходит весь этот бред, что он, личность, не справляется с этим и никак не может управлять не то что ситуацией, он не может управлять собой и своими хотелками, чувствами. Вроде бы Вова твëрдо решил, что Губанов — то ещë эгоистичное чмо, которое бросило его в первый, во второй раз, и в третий… и бросит ещë. Вестись на его поводу нельзя, нельзя поддаваться сладеньким словам и миловидному, но в то же время серьезному лицу. Нельзя больше попадаться на крючок, но приманка на этом крючке такая вкусная, такая манящая, такая желанная. Вот он и таскается рыбой в иле, смотрит на этот крючок и понимает: там опасность, там страх, там смерть и предательство, но в то же время так тянет на это острие… а почему — непонятно. Просто неимоверно тянет, зазывает, влечëт. А Вова всë барахтается рыбкой, рот, бока и хвост которой разорваны этим манящим крючком. Он обязательно купит лекарства коту, которые когда-то прописывали ему ветеринары, он обязательно поднимется с пола и проветрит комнату, чтобы этот смрад не душил, он обязательно сварганит что-нибудь на перекус, но не сейчас. Сейчас хочется… ничего ему не хочется. Ни двигаться, ни думать, ни заботиться о чем-нибудь. Хочется молчать и втыкать в потолок, как накаченный наркотой полоумный дурак. Но мысли всë равно закрадываются, как хитрые и голодные мыши или крысы. Вот он кому-то нравится, и это даже взаимно до режущих болей во всëм теле, но эта режущая боль делится на две равные части: одна — боль от переполнивших чашу чувств, вторая — боль от того, что чужие чувства выражаются сплошными пулевыми ранениями прямо в сердце. Он хотел ответа, он хотел чужой любви, он хотел именно Лëшу, но сейчас плюëтся сигаретным дымом, понимая, что, кажется, крупно промазал. Не его человек, не та любовь, которую он может принять. Всë совсем не то, всë такое, которое больше убивает, чем вытягивает из болота одиночества и хуëвого самочувствия. Вову ломает, гнëт, но он стойко стоит у окна, ледяными пальцами сжимает сигарету и только вздыхает, понимая, что ему почти двадцать четыре, а он так и не смог отыскать того пристанища, где ощутил бы всë то, о чëм грезил уже несколько лет. Он вроде и нашëл идеальный вариант, но разочаровался в нëм, поняв, что это пристанище только и делает, что топит его и так хлипенький кораблик. И кому везти всю ту клубнику, которую Вова держит за пазухой? А она вообще у него осталась? Кажется, его косой и плохо залатанный кораблик растерял всю клубнику, так и не доплыв до цели. Блуждал, блуждал по дальним водам в бесцельных поисках, но вдруг понял, что девать эту клубнику некуда. Никто еë не хочет, а если и хотят, то только чтобы растоптать. От этой мысли тоска заводит его в агонию, в которой он страдает не хуже девочки-малолетки. Сильнее пугает мысль, что завтра, послезавтра и вообще всю неделю нужно отработать полный день, время от времени пересекаясь с этим горделивым дятлом, этой напыщенной сукой, которая «никогда не извиняется», однако припëрся и начал лить воду в измученные уши.