***
Седьмой класс вывел филолога из себя. Они, не ожидая возвращения учителя литературы, даже не прикасались к стихотворению, которое им предстояло выучить до сегодняшнего дня. Губанова в тот момент надо было видеть и чувствовать: вкупе со всеми переживаниями по поводу математика, которого он ещё не видел, его начали выводить дети, которых он терпеть сейчас не мог. Работа — это последнее, о чём сейчас хотелось думать, а тем более волноваться за неё. Давно он так не злился, не пугал детей своими красными глазами и выходами в коридор, дабы успокоиться. Может, его вина в том, что он много требует? Да нет же, требует он нормально, по программе, просто дети — ленивые выблядки. По-другому назвать их Лёша не мог. Его любимый десятый «Б» немного привёл в чувства и расслабил. Те хотя бы не тупили над элементарными вопросами и не втыкали в потолок, мечтая о звонке на перемену. Они только посмеивались между собой без цели срывания урока, о чём-то спрашивали Губанова и всё время поглядывали друг на друга. Настроение у них сегодня было совершенно не учебное, игривое даже, хоть и солнца за окном не было. Чувствуют весну, вот и разленились. Лёша тоже её ощущает, но в полной мере прочувствовать не может. Весна о чём? О пробуждении, об ощущении тепла и давно забытом чувстве свободы. Ни первого, ни второго, ни тем более третьего он не ощущал, но питался ребяческой энергией его класса и ему, слава богам, становилось чуть легче и спокойнее. В какой-то момент он даже забыл о математике, но звонок вернул его в колею тревожности и ожидания чего-то страшного и некомфортного. Хотя, ему и сейчас так некомфортно, что он уже готов сбежать домой, по пути даже не оборачиваясь. Шкала его нервозности достигла своего апогея в столовой, после пятого урока. Губанов даже не понял, как и зачем сюда пришёл, однако он даже рад, что оказался здесь в этот момент. Хотя нет, не рад. На него все смотрели, как на экспонат, а когда ловили его строгий и вопрошающий взгляд, отворачивались, боясь пошевелиться. Что-то здесь явно не чисто, но что именно — он пока не мог понять. Не мог выловить из толпы ни единого внятного слова или подсказки. Все что-то обсуждали, шушукались, поднимая такую активность, каковой он не видел вот уже несколько лет. Неужели, школа снова зажила сплетнями, в которых теперь фигурирует не забеременевшая одиннадцатиклассница, как пару лет назад, а сам Губанов? От этой мысли что-то холодело в груди и тут же жгло раздражением и даже злостью на то, что он не знает, о чём именно эти сплетни и шушуканья. Даже ведь спросить не у кого, потому что кажется, что все в этих сплетнях принимают участие: и географичка, и вторая математичка, и даже учительница химии, которая никогда не была охотницей до сплетен, тоже не отставала от других. — О, огурчик, свеженький-бодренький? — Под боком возникает Валера, театрально поставив руки в боки. Его лёгкости и вечному веселью Лёша даже завидует. У Валеры никогда нет проблем, а если они и появляются, то быстро исчезают под широкой и хитрой улыбкой. Он всему улыбался. — Очень. Что за хуйня тут за день произошла? — Губанов оглядывается, а затем жалобным псом смотрит на друга, ища в его глазах хотя бы намёк на разъяснение всей этой дурки. — А что, соображалку пропил? Кто к тебе вчера приезжал? — Ты и Куданова, — отрезает Губанов, опуская голову. Голубые глаза задумчиво забегали по серой плитке, а потом будто приклеились к носкам кроссовок. Он не знает, чем созерцание своих кроссовок поможет ему в догадках, однако он продолжает их рассматривать, пока рядом стоит нетерпеливый Валера, а мимо снуют школьники. — Она пустила слухи? — Умница, шоколадную медальку за соображение, — Валера хлопает его по спине и ведёт вон из столовой. — Она вчера демонстративно спрашивала меня о тебе, потом засобиралась на виду у всех и уехала проведывать «больного». — Проведывать, — усмехнулся Лёша, ведя головой. — Я ведь отшил её. Не прямо, но намёк дал жирный, — начинает возмущаться он, всё ещё не понимая, как такое могло заинтересовать всю школу и почему это так быстро распространилось. Он шагает смело и решительно по длинному коридору, усыпанному бодрыми и крикливыми пятиклассниками, продолжая возмущаться. — Нах… зачем этот бред по школе разносить? Ей что, жить скучно? — Да её не проссышь, ты сам знаешь. Женщины, что ещё сказать, — Валера пожал плечами. — Звучит по-сексистски, — через силу посмеивается Лёша, поворачиваясь на друга. Информатик еле давит улыбку, глядя куда-то вперёд, будто бы заставляя взглянуть друга вперёд. В левое плечо кто-то врезается, ойкает и хватается за Лёшино предплечье. Губанов оборачивается, инстинктивно хватаясь за чужую холодную руку. В этой суматохе среди пятиклассников ничего толком не различить, но вот глаза Вовы, которые сначала виновато глядят в ответ, а затем резко загораются чем-то на подобие обиды, он запомнил чуть ли не на всю жизнь. Он видел их совершенно недавно, буквально позавчера, но сегодня они уже были совершенно другими, да и чувство при виде них зажгло душу с такой силой, что больно стало вздохнуть. Вова обожжён, прямо как во сне, но только если во сне всë его тело было изранено, то здесь все его ожоги видны через глаза. Через серые радужки, которые сейчас казались огненно-красными. Все эти ссадинки на лице, искусанные чуть ли не в мясо губы, хмурые брови разгоняли сердцебиение до запредельных скоростей. Вова смерил его продолжительным взглядом, при этом морщась, и, выдернув свою руку из-под руки Лёши, снова разблокировал телефон, в который залипал до столкновения. Он быстро отвернулся, будто бы даже отпрыгнул от Губанова, желая поскорее скрыться в длинных, уже тихих коридорах. В голове Губанова поплыла сплошная строка: «этототсамыймомент». Он даже не думал о том, что место для разговора — отвратительное, что Вова сейчас совершенно не готов повторно выяснять отношения и повторять одно и то же из раза в раз: «всё, Губанов, я больше не поведусь». Лёша, словно зачарованный, провожал его взглядом, шёл за ним, пытаясь поспеть за злющим математиком. Его разбудила рука на плече и яростное «не сейчас, идиот!». — Он знает? — Губанов щенячьими, испуганными глазами обернулся на Валеру, зашептав, впился в чужое лицо своими голубыми глазами, ставшими тёмно-синими, и стоял, не в силах пошевелиться. Его так быстро отпустило, так быстро вернуло с небес на землю, что он толком и не понял, в шаге от какой очередной глобальной ошибки был. — Конечно знает. Вся школа уже знает свежую сплетню о том, как Дарья Олеговна суперски к тебе съездила и как вы весь вечер мило болтали за кружкой чая, пока она твои сопли платочком подтирала. А ты что думал, его обойдёт? Скажи спасибо дочери многоуважаемой химички, — фырчит Валера, оставляя друга в одиночестве. Высокая фигура со звонком осталась напротив своего кабинета совершенно одна. В двести семнадцатом шумели пятиклассники, дописывая недоделанное домашнее задание, пока учительница биологии ходила по своим делам. Растерянный и неуверенный взгляд был обращëн на дверь кабинета математики, вступив за порог которого, математик пропал из виду. Голоса его десятиклассников тут же смолкли. Голову сжимали крепкие тиски, отчего та начинала гудеть и звенеть, прямо как в кошмарах. Сегодня никаких разговоров. Вова дал понять, что он ещë не остыл, что нет смысла лезть к нему и снова гнуть свою линию, бесполезно объясняться и каяться. Да и завтра ничего не изменится, и послезавтра. Может, ослушаться всегда дельных советов Валеры и поступить по-своему? Оставить все эти оправдывания, признать свою вину и уйти в тень. Пусть он получит пизды, «пропьëт человечка», умрëт в полном одиночестве, однако не будет мучить ни себя, ни Вову. Как же хочется хотя бы стопку виски! Вот теперь всë точно и капитально проëбано. Тут и сомневаться нет смысла. Кувалдой прилетело по хрупкой стене, которая и так еле-еле держалась из последних сил, держалась на надеждах Губанова. Теперь еë нет и не будет больше никогда. «Точно не сегодня. И не через неделю. И даже не через месяц». — Что за хуйня вечно с этой жизнью, — вздыхает Лëша, плюхается в своë кресло в совершенно пустом кабинете и закидывает ноги на стол. Голову атаковали мухи, нося мысли из одного угла в другой. Он сопоставлял реальность со слухами, распущенными Дашей, сначала просто мотая головой из стороны в сторону, удивляясь еë фантазии. Нихуя они мило не болтали, никто его пьяные сопли не вытирал и весь вечер с ней никто не проводил. Злость на Куданову его бодрила, раскачивала, и когда заполнила всю чашу, то просто взорвала. Бомба, тикающая мерно и тихо, вдруг сдетонировала. Губанов швырял по своему столу ручки и скрепки, бросал мышку и даже телефон, хлопал всеми раскрытыми учебниками и швырял их на полку позади себя. Перехватив свои порывы, он падает лбом на стол, жмурясь. Была бы его воля, он вывернул бы Куданову наизнанку и распотрошил. Оторвал бы ей язык и вырвал волосы, после чего опустился бы рядом и закурил. Он ненавидел еë сейчас сильнее, чем себя. Он готов сделать всë, лишь бы стереть эти сплетни из головы Вовы. Он готов прямо сейчас орать на неë, независимо от места, в котором он встретит еë. Он готов рвать и метать, орать матом, не стесняясь учеников, готов рвать волосы на собственной голове. Вскочил с места, на негнущихся ногах вышел в коридор и зашагал до учительской. Он настолько зол, что не может себя контролировать. Он просто идëт, даже не зная, что говорить этой Кудановой и как себя перед ней вести. Он даже не уверен, что она сейчас там. — Дарья Олеговна, можно вас? — Губанов входит в учительскую, как к себе домой, пока дверь хлопает о тумбу, стоящую прямо за ней. Горящие красным огнëм глаза тут же выцепили англичанку из компании бездельничавших учительниц. Этот демон в обличие ангела тут же заулыбался, поправив светлые волосы. Учительницы игриво глянули сначала на Губанова, затем проследили внимательно за Дашей, тут же изменившейся в лице. Она сразу стала мягонькой и улыбчивой, будто бы не лила воду в уши всему женскому коллективу мгновение назад. Дверь учительской прикрылась и свет из большого помещения перестал попадать в тёмный коридор. — Ты что устроила? — Опасно зашипел Губанов, возвышаясь над низенькой фигурой. — Что за театр одного актëра? Почему вся школа трещит, как чëрт знает что, а я даже не в курсе?! — А ты против что ли? — Даша хмурит брови, складывая руки на груди. — А ты за меня уже успела всë решить? Чем злее становился Губанов, тем сильнее его щëки и хмурый лоб заливались пунцом. Кулаки были так сильно сжаты, что суставы пальцев начинали ныть. Он бесился, как цепная собака, никогда не покидавшая своего места и ненавидящая всех, кто проходил мимо. Ещë одно слово Кудановой, и он начнëт брызжать слюной во все стороны. — Я вчера что, намëк какой-то дал? Ответил на твой тупой флирт? Ты зачем припëрлась вообще? Подкуп какой-то устроила со своими ублюдскими шоколадками и таблетками. Отвратительная хуйня, Дарья Олеговна, — фырчит в завершение Лëша, хочет уйти, не слушая оправданий и пустых ответов, но его останавливает такой вопрос, от которого окончательно сносит крышу: — А что, я хуже твоего этого Владимира Сергеевича? Ну да, с ним, наверное, круче на втором этаже коттеджа запираться, — кривляется Куданова, снова складывая руки на груди. — Ты, может, гей? Я ни разу ведь тебя с девушкой и не видела. — Ебанулась? Ты что несëшь вообще? — Губанов мгновенно бледнеет, а затем вспыхивает, будто его облили керосином и бросили искрившуюся спичку. — Семенюка ещë приплела! Ты если не знаешь ничего, то молчала бы. Умнее выглядишь с закрытым ртом. Я в отношениях уже года два, просто не треплю языком об этом направо и налево, как ты. Учись, пока я жив, дура набитая. Фырчит в заключение Губанов, открывает дверь в учительскую настежь и смотрит на Куданову победно, выгоняя еë из коридора на растерзание подслушивающих коллег. Она долго смотрела в чужие глаза с такой ненавистью, что сама покраснела, а затем, вырвав из рук Губанова двери, хлопнула ими, кроша возникшую тишину. В ушах набатом билось сердце, а нервы содрогали всë тело короткими импульсами. Все эти дни выглядят как полный абсурд: то недопонимания между ним и Вовой, то идиотские сны, то эта Куданова с глупым флиртом и со своими слухами, мгновенно распространившимися по школе не хуже паразитов. По коридору зашаркали чьи-то кроссовки. И ладно бы, если эти шаги приближались, но они стремительно затихали в глубине коридора. Губанов зашагал следом, вышел из небольшого тëмного коридора, ведущего в учительскую, и впился взглядом в серую знакомую рубашку и тëмную макушку с отросшими бирюзовыми концами. Илья нырнул в кабинет математики и всё в школе снова затихло. Лëше оставалось только вздохнуть, навалиться на холодную персиковую стену и, ткнувшись в неë лбом, промолчать. Таких насыщенных на проëбы дней он ещë никогда не переживал.***
— Илюх, ты идиот или что? Ты когда число переносил из правой стороны в левую, знак не поменял, — заметил Денис, делая замечание другу вполголоса. — Да погоди ты, — Илья отмахивается от неверно решённого уравнения и чуть ли не прилипает к чужому уху. Они весь урок говорили вслух, а Кашин успевал ещë и смеяться во весь голос, чем выводил и так взведëнного математика. Владимир Сергеевич всë время делал замечания, искренне не понимая, почему его угрозы не работают. Что вообще могло случиться с детьми, раз они перестали воспринимать его всерьёз и занимались кто чем: Илья с Денисом будто нарочно переговаривались и не слышали ничего, даже Нелю, которая всë время крутилась и болтала. Всех будто подменили, а особенно Максима, который начал поддерживать Даню и драконить его, подначивать на новые выходки. На задних партах обсуждали новые сплетни и слухи. — Я сейчас шёл с туалета, проходил через учительскую и слышал разговор Алексея Александровича с англичанкой, — это Илья проговорил нарочно погромче, а затем, краем глаза заметив, что злющий и обиженный на безделье учеников взгляд Владимира Сергеевича был направлен прямо на него, продолжил намного тише, — он по поводу слухов ругался. Прикол, что этого всего на самом деле не было, и что Куданова всё это выдумала, — с жаром шепчет Коряков, наконец отстраняясь от уха парня. — Я тебе сразу сказал, что там мало правды, — зашипел Денис, бросая ручку в тетрадь. — Мало похоже на реальную жизнь, больше какие-то бульварные романы. — Да тебе ли не похуй, кому вообще на неё с Александровичем не всё равно? — Чуть ли не во весь голос спрашивает Илья, театрально покачивая головой и водя рукой в воздухе. — Всей школе, например, — усмехается под нос Денис, мельком глядит на всё ещё буравящего их взглядом математика и возвращается к работе, не переставая болтать с Ильёй, — Володе тоже, я уверен. — Он ещë сказал, что он в отношениях года два, потому твоя теория прокололась, Ден. — Ой, да иди ты, — фырчит Денис, ловя на себе очередной взгляд математика. Эта дурка с сошедшими с ума детьми уже даже не напрягала, не бесила, а просто опустошала все стремления окунуться в работу и забыть о личном. Продолжали выводить из себя сплетни, которые настолько распространились, что дошли даже до детей, неустанно обсуждающих и обсасывающих эту тему. Ещё ведь так шепчутся по углам, тараща глаза на новые детали, что хочется подойти к каждому и отвесить подзатыльников. Ну и хотя бы чуть-чуть подслушать. Сам факт, тема обсуждения ему известна, а вот те самые детали — нет. Он просто знает, что Куданова вчера устроила концерт в учительской, потому что Вова был тому свидетель, и что они там провели «прикольный» вечер. Никаких больше деталей не было. Но даже этого было достаточно, чтобы понять себя и решительно произнести вслух: «да нихуя мне не похуй на него, если меня это ебёт». Забить на человека по одному лишь своему желанию невозможно, тем более если недавно произошло что-то из ряда вон выходящее, что запомнилось на долгие года. Вроде Вова был на начале пути, дал себе обещание, что уйдёт от этого, уйдёт от своих чувств, но каждая собака напоминает ему, считая это своим долгом. Своё обещание исполнить ему, конечно, не дадут. Тут даже можно не гадать. Со звонком Вова покинул кабинет. Он надеялся, что не встретит ни Губанова, ни Куданову, ни любых других учителей, краем уха не услышит «а вы слышали?! а вы знаете?!», которое уже просто настопиздело. Холодная вода окропила пышущее жаром, однако спокойное на вид лицо. Если несколько последующих дней пройдёт в таком темпе, то Вова взвоет, написав заявление на увольнение. Он готов оплачивать своё ебучее образование, слившись с договора по целевому направлению. Он терпеть не может это место. Всё его здесь раздражает, всё злит, всё выводит из себя уже не в первый раз. Он честно думал, что он — стойкий и стрессоустойчивый человек, но последние полгода открыли ему глаза на настоящего себя. — Дань, начинай, — командует Илья, поглядывая на время на экране блокировки. До начала второго урока алгебры оставалось всего пару минут, как и до начала исполнения их плана. Илья всё ещё немного сомневался, не желая подвергать математика таким моральным пыткам в виде игривого и раздраконенного парой пачек сигарет Кашина, которому подгадить математику — одно удовольствие. Весь день в голове плавало воспоминание с контрольной, после которой Владимир Сергеевич заметно поник. Тогда они защищали математика и даже успели поцапаться с Кашиным, а сегодня сами являются зачинщиками. Такой себе прогресс, но отличный регресс. Кашин скрутил довольную мину, поджал губы и, скидав тетради в портфель, уселся в ожидании появления математика. Никто из класса толком не знал, что означало это «Дань, начинай», но все поддавались энергии рыжего и теряли дисциплину. Ещё чуть-чуть, и на шестом уроке в кабинете математики началась бы анархия. Но она планировалась на седьмом. И, вроде как, всё у них пока идёт по плану. — Арина, раздай тетради, — хмуро скомандовал Владимир Сергеевич, вернувшись в кабинет. Он не смотрел на класс, не прислушивался к их разговорам и тем более не видел, как заблестели глаза Дани и как Илья с Денисом переглянулись нервно, а затем уверенно кивнули друг другу. В самом начале контрольной всё было тихо. Владимир Сергеевич истуканом смотрел в окно, сложив руки на груди, лениво бегал взглядом по школьному двору и изредка шмыгал носом. Кашин пока молчал, с наигранным интересом изучая задания. Он почти ничего не понимал, не понимал, как вычислять логарифмы и тем более даже не знал, что у этих самых логарифмов есть ещё и свойства. Он устраивал затишье перед бурей, которая началась со смелого: «чё в первом, как эту хуйню решать?». Он тут же привлёк внимание учителя на себя, но старательно делал вид, что не видит строгого и недопонимающего взгляда. — Кашин! — Рыкнул Вова со спокойным лицом, не меняя позу, только чуть ведя плечом в сторону класса. Даня поджал губы, понимая, что математика сегодня будет тяжело довести. Он косится на Илью с Денисом, которые только и делают, что кивают и одобряют. Сегодня нужно постараться, чтобы заработать себе на сигареты. Он собирается, ухмыляется новой мысли и бросает ручку на стол, оборачиваясь на своего друга. Рывком выхватывает абсолютно пустую тетрадь, смотрит в неё мельком, видя за прошлую контрольную твёрдую двойку, затем, положив её перед собой, тянется к другому ряду, забирая ещё одну тетрадь. Вова только смотрит на эту наглость широко открытыми глазами, не находя слов остановить или возмутиться такой наглости. Он просто смотрит, не меняя позы, краем глаза замечая, как такие же непонимающие ничего дети смотрят то на него, то на своего одноклассника. На некоторых лицах появляется ухмылка, даже слышатся смешки. Цирк, устроенный Кашиным, начинал давать свои плоды. Дениса это несказанно радовало, но он изо всех сил пытался скрыть свою ухмылку. Всё идёт по чётко выстроенному плану: довести математика и тут же вызвать Губанова. Алексей Александрович точно не останется в стороне. Он точно примчится сюда хотя бы из-за чувства стыда за свой класс, может, наругает каждого из них, даже тех, кто к плану никакого отношения не имеет, и уж точно не оставит математика одного. В прошлый раз ведь не оставил?.. — Кашин, сядь на место, — Вова упирается руками в стол, принимая грозный, как ему кажется, вид, но Даню это совершенно не колышет. Он даже не смотрит в его сторону. — Да тут никто ничего не понимает, — фырчит рыжий, рассматривая очередную тетрадь. — Как можно контрольные писать, если нихуя не понимаешь? — Чтобы что-то понимать, нужно на уроках присутствовать и слушать, — начинает закипать Владимир Сергеевич, слыша мат из уст ученика. — Вернул всем тетради и сел! Кашин не реагировал, только продолжал наглеть, ходил между рядов и хихикал. Вова не мог и с места сдвинуться, чтобы помешать ему. Помниться, Татьяна Денисовна говорила, да и в университете об этом не молчали, что детей трогать нельзя. Да не то что трогать, даже касаться их нельзя, а Кашину так и хотелось въебать за такое свинское поведение. А нельзя. Только смотреть на него, не говоря ни слова, ведь если он откроет рот, то из него точно польётся сплошной мат. — Если бы интересно на уроках было, я бы ходил, а так, математика — самый бесполезный предмет, — Кашин прошёл между первым и вторым рядом, выдернул тетради Ильи и Дениса, забрал подаваемые его друзьями контрольные и, подойдя к учительскому столу, возвысился над в конец растерявшимся математиком. — Тем более под конец учебного года. Кому вообще надо эти контрольные писать? Я ещё понимаю русский учить, а математика хуй где пригодится, — Кашин говорил это смело и искренне, воспользовавшись моментом. С каждым словом он поднимал свой авторитет среди бездельников и вызывал непонимание у хорошистов и отличников. Они будто бы поменялись местами: Вова чувствовал себя учеником, которого отчитывает весь учительский состав, а Кашин чувствовал себя чистым победителем. Стоя перед Кашиным, Вова чувствовал, что сейчас он полностью бессилен. Он не может никак возразить, потому что от волнения за подрыв авторитета не может и языком пошевелить. Он смог настроить детей на учёбу, сделал так, чтобы к нему привыкли и пытался понравиться им изо всех сил, и когда показалось, что ему удалось достигнуть своей цели, всё кануло в лету. Может, его никогда толком и не любили, а просто тихо ненавидели, выдавливая из себя уважение. Ненавидели преподаваемый им предмет, а заодно и его самого. Вова согласен, что математика — не самое лёгкое, что нужно пройти в школе, но он никак не думал, что эта ненависть к предмету коснётся и его со стороны ни то что одного человека из класса, а целой группы людей. Когда Кашин бросил тетради на самый край стола, перехватил свой портфель и покинул кабинет с едкой улыбкой, закончив свой цирк, его представление продолжили другие. Шум в кабинете поднялся, ученики зашептались и начали посмеиваться, никак не поддерживая математика. «Вы чё, все тут с цепи сорвались сегодня?» — думает Вова, хочет что-то предпринять, да только не знает, что именно. Сказать ничего он не может, двинуться с места тоже. Хочется, подобно Кашину, просто покинуть кабинет. Но это разрушит его авторитет под корень. — Пиши Александровичу, — командует Денис, понимая, что сейчас — идеальный момент. Шум в кабинете нарастал, слышались обсуждения, стоит ли повторять за Кашиным и уходить с сорванного урока. Наконец, самые смелые и бесстрашные начали подниматься с мест и, поглядывая на до сих пор не отошедшего математика, решительно двигаться в сторону выхода.***
Заполнение журнала — это самое нудное, что можно было придумать. Пока одиннадцатый класс шумно выбирал темы по докладам, выбирал филологов, научных деятелей, чьи биографии и заслуги они перероют вдоль и поперёк, Губанов нехотя рылся в своих бумагах и искал диктанты, которые успел проверить в начале урока, но почему-то забил болт на выставление оценок. А сейчас ему стало скучно, и заняться оставалось только этим. — А можно про литературоведов написать? — Слышится с задних рядов. Губанов на мгновение отрывается от монитора, бурчит «можно» и тут же отвлекается на вибрацию своего телефона. Лениво протянув до него руку, он думает даже не смотреть, от кого пришло сообщение. Он ведь на работе! Даже если это Валера, то он ответит на перемене, а лучше дойдёт до него и выяснит всё без глупых переписок. Но на телефоне сообщение было не от него, не от других коллег, а от Корякова. Он редко писал, чаще всего вечером с целью предупредить, что на следующий день не явится по семейным обстоятельствам или по причине болезни, а тут в середине рабочего дня. Брови нахмурились в непонимании. Илья Коряков, 13:13 АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ТУТ КАШИН УРОК СОРВАЛ МАТЕМАТИКУ Алексей Губанов, 13:13 Минуту. Под удивлённые и чуть испуганные взгляды одиннадцатиклассников Губанов поднялся с места, в три шага вышел за дверь и тут же снова загорелся злостью, хлопая дверью. Что сегодня за день такой? Все стремятся вывести его на эмоции, все доводят до белого каления. И ладно бы довели учительницу химии, Губанов бы даже не пришёл выяснять, что произошло, но его класс снова выводит математика. И ведь так, сука, удачно! Надо же было подобрать момент! В любой другой день до его дня рождения — ладно, но вот сегодня… Губанов каждого бы прихлопнул собственными руками. — Зашли обратно! — Рычит на весь коридор Губанов, замечая, что из кабинета математики повалили его ученики. — Оборзели совсем уже? Обратно! На лицах первой половины мелькнуло разочарование и обида на судьбу, а на второй сплошной страх. Нехотя вернувшись в кабинет, в котором осталось от силы человек десять, они развернулись к доске и, мельком глянув на математика за столом, который так и не предпринял ничего, кроме молчания и принятия ситуации, опустили глаза. Они уже знают, каков Губанов в гневе, потому даже не решались поднять взгляда на его хмурое лицо. Они, повторяя за Кашиным, искренне надеялись, что избегут пересечения с Губановым, но он вышел ровно в тот момент, когда их побег был практически исполнен. Но никому в голову не закралась мысль, что вовремя он вышел благодаря Илье. Если это вскроется, то его подымут на вилы. Он молчит, как и Денис. Осталось только наблюдать, скрестив пальцы под партой, слушать Губанова и надеяться, что оба учителя останутся наедине и наладят отношения. — Где Кашин? Удрал уже? — Губанов, мельком глянув на оцепеневшего Вову, почувствовав, что сердце резко и болезненно сжалось, сам потерял хватку. Он ещë не знает, что именно произошло на уроке, чем Кашину удалось снова выбить математика из колеи, но кровь уже кипит и мат лезет на язык. — Что он сделал? — Наговорил чуши и ушëл, — тихо отозвалась Арина, не вдаваясь в подробности. Она от страха сжалась, обняла себя руками и старалась сидеть тише воды и ниже травы. — Никакого уважения у вас нет, — цедит Губанов, ища опору в учительском столе. Его высокая фигура навалилась бедром на столешницу, закрыв собою математика, начинающего часто-часто дышать, пытаясь привести себя в чувство и послать всех отсюда на три буквы, в особенности Губанова, который встал на его защиту даже физически. Подняв голову, Вова видел лишь чужую спину и важно расправленные плечи. — Взрослые люди, восемнадцать через год, а ведëте себя, как черт знает что. Самим не стыдно? Себя на место учителя поставить можете? Вот, к примеру, ты, Тушенцов. Допустим, ты — математик, — Губанов становится чуть спокойнее, но токсичность так и лезет из него ядовито-зелëной жижей. — У тебя по десять уроков в день, к каждому подготовиться, провести их, все ваши двоечные работы проверить, и при этом у тебя ещë личная жизнь, другие проблемы вне работы. Ты был бы в восторге от того, что твой урок просто срывают и уходят с него?! — Алексей Александрович вновь вспыхивает, надрывая горло. Вдруг он замолчал, оглядел каждого и обернулся на математика, которого уже начинал брать тремор. Сердце вновь болезненно сжалось, и стыд за детей, которых он за шесть лет так и не смог воспитать, прожëг душу насквозь. Если была бы возможность, то он прямо сейчас бы кинулся за той же валерьянкой, которая помогала в прошлый раз. Но ему ещë нужно пристыдить этот табор бессовестных детей. Честно, Губанов не знал, что и делать. Вот он отчитает детей, выгонит к чертям домой, отложив разбирательства на завтра, а потом ему что делать? Пристать к Вове со своими успокоительными? Оставить одного? Что, блять, ему делать с Вовой?! — Вы что, надеялись, что я не узнаю? Чего побежали? Воспользовались моментом? Очень достойный поступок, — саркастично качает головой Губанов. — А, так у вас контрольная, — вскидывает брови, беря в руки собранные Кашиным тетради, — тогда понятно. Очень умно, десятый класс, я в восторге. Порадуйте меня и завтра: с родителями проходите. И Кашину передайте, что у него завтра публичная казнь. Вон пошли, — отрезает Губанов, кивая на дверь. Мгновение, и кабинет совершенно пуст. Арина осторожно прикрыла дверь, глядя на классного руководителя виноватыми глазами. На столах остались тетради и листы с заданиями, над которыми Вова горбатился весь прошлый вечер. Посидев ещë немного, прислушиваясь к Вове, Губанов услышал лишь судорожное частое дыхание и редкое шмыганье носом. Так сидеть дальше нельзя. Он поднимается, проходится между рядов, бережно собирая все листочки и оставшиеся контрольные тетради. Что ему, блять, делать?! Что сказать? Как же это всë уëбищно. Дайте Лëше пистолет, и он без раздумий выстрелит себе в голову — настолько безвыходной ему кажется ситуация. Вернув всю макулатуру на учительский стол, на котором уже разлëгся Вова, закрывая голову руками, филолог опустился перед ним на корточки. Вова не шевелился, но прекрасно чувствовал и слышал, что Губанов сел подле него, и это последнее, с чем хотелось сейчас сталкиваться. И ладно бы он что-то говорил, но нет, он молчит, не издаёт ни звука, даже, кажется, не дышит. А может, это сердцебиение Вовы глушит все посторонние тихие звуки и шуршания? Вдруг ног что-то касается. — Я собственноручно убью Кашина, — приговаривает обессиленно Губанов, кладя голову на чужие трясущиеся колени, обнимая лодыжки. Плевать, что на брюках вытянутся колени или помнëтся идеально выглаженная рубашка. — Он прав, — Вова не рвëтся из этих странных объятий по двум причинам: первая — нет сил, вторая — ему вдруг стало чуть спокойнее. Он не понимает, чем это вызвано, хотя ещë урок назад с ног до головы ненавидел Губанова буквально за всë. — Что он сказал? — Что математика — совершенно бесполезный урок и, завуалированно, что я хуëвый учитель, мол, нудная хуйня вместо уроков, — пробурчал Вова в локоть. Голос дрогнул, и объятья усилились. Губанов промолчал не в том плане, что согласен со словами Кашина, хотя это было совершенно не так, а в том, что сейчас нет особого смысла доказывать Вове обратное. Не надо мусолить это сейчас, заставлять Вову копаться и всë больше сомневаться в своëм профессионализме. — У тебя урок, иди. — У меня там одиннадцатый класс, они делов не натворят, в отличие от моих, — голос глушится, и снова наступает тишина. Вова сам не выносит этого молчания, потому что не понимает: зачем Губанов снова припёрся и сидит, как ни в чём не бывало, так ещё в такой странной позе. Хочется его прогнать, как дворовую приставучую собаку. — Иди уже, а? Ты доводишь меня не хуже этих тварей, я и без тебя справляюсь, — Вова поднял голову со стола, поправил рукава рубашки и, размяв шею, взглянул на свои колени. Губанов не поднимал головы, подобно своему десятому классу, чувствуя вину. — И чем я тебя довожу? — Ты сейчас серьёзно хочешь об этом говорить? — Он нервно усмехнулся. — У меня нет ни сил, ни желания обсуждать твою Куданову и очередной непонятный выкрутас с двухлетними отношениями, — говорит в нос, трëт лицо и отворачивается, упирая локоть в стол. Он больше не хочет смотреть вниз, на свои колени. — Мне до этого, вроде, дела нет. Губанов побледнел. И откуда Вова знает про это враньë с отношениями? Шестерëнки в голове зашевелились, но безрезультатно. Из головы будто бы вышибли всë, что можно было. Он сюда за прошлые грехи извиняться пришёл, а тут ещё и новые припомнили. — Откуда ты знаешь про это? — Денис слишком громко шептался с Коряковым, — всë также хмуро. Губанов лишь вскинул бровь. — Это ложь во благо, — выдохнул, потупив взгляд, — она заметила на коттедже, что нас долго не было, и мне пришлось прикрывать и твою, и свою жопу. Нет у меня никого, слышишь? Я, блять, головой клянусь. Если бы у меня кто-то был, я бы свой день рождения не с тобой проводил, а с тем выдуманным человеком. Лëша весь день мучил себя, пытаясь понять, когда можно будет подойти к Вове и раскаяться вновь, признать себя долбоëбом и попытаться поговорить, когда будет этот момент, а этот момент в итоге нашëл его сам. И Вова, к счастью, подпустил к себе и даëт говорить, но всë равно будто бы держит на вытянутой руке. Нет никакого близкого, пусть даже ядовитого коннекта, как это было во вторник. Лëша не уверен, что Вова поверит его словам, но будет из кожи вон лезть, лишь бы добиться своего. С одной стороны ему грозит Валера, а с другой недавно проснувшаяся совесть за все свои грехи. — Но тебя всë равно это напрягает, все эти слухи, — Лëша поднимает голову и смотрит снизу вверх на острый подбородок и нахмуренные брови. — Молчишь — значит напрягает. Ты ведь говорил, что мы разошлись. Тебя ведь не отпускает. — Отъебись, — рыкает Вова, но ногами не шевелит, не скидывает чужие руки. Он строит из себя совершенно незаинтересованного человека, однако желает узнать всë прямиком от Губанова: где правда и что она из себя представляет? Да и стоит ли скрывать, что он совершенно забыл о своëм обещании больше никогда не иметь никаких дел с Губановым? Его просто тянет магнитом, и с этим он не в силах справиться. Он идиот, противоречит своим же словам, произнося которые, клялся. — Ты мало знаешь Куданову. Это демон во плоти, — Губанов отвлекается от того, что ебёт Вову и что нет, начиная свою тираду про Куданову. Он чувствует, как чужие колени всë ещë содрогаются, но не так часто и сильно, как прежде. Он ставит на левое подбородок, локоть одной руки кладя на чужие бëдра. Вова продолжает молчать, даже не шевелится. — Она как я: на вид нормальная, а на деле ëбнутая. — Как самокритично и правдиво, — фыркает в ладонь Вова. Губанов сам коротко усмехается. — Она притащилась ко мне с пакетом ебучих шоколадок, белых блять, и таблеток, начала нести хуйню, намекать на близкое общение, мол, мы же коллеги, почему бы и нет? Глупо ведь звучит? Сидит, ногу на ногу закинула, доёбывает меня с этим, а потом просто ушла, потому что я ничего ей не ответил. Я настолько ахуел с такой смелости, что у меня язык не повернулся её даже нахуй послать, — Лёшу самого скручивало от обилия мата, однако сейчас не время подбирать слова и выражаться как-то официально или хотя бы без ненормативной лексики. — А чего не ответил? Жертва самостоятельно нацепилась на крючок, благодать! Знакомо ведь? Чего тебе терять? Схема известная, развод на секс ахуенный. Ебался бы с ней, раз я слился. Что, женщины не привлекают? Острота чужого языка поражала, но Лëша держал лицо. Он понимает Вовины обиды, понимает, что он, Губанов, — абсолютное хуйло. Теперь бы это всë надо объяснить Вове и надеяться на адекватный ответ, а не сплошной едкий сарказм, из которого ничего нельзя вынести. — Я понимаю, что тебе обидно, — Губанов крепче обнял рукой вновь задрожавшие колени и потупил взгляд. — Я понимаю, что я хуйло, мудила, гандон, что я сказанул в машине полную ересь. Я очень хочу вернуться в тот день и прикусить себе язык, а лучше откусить. Ты после стольких моих уебанских поступков всë ещë пытался наладить контакт, что я, идиот, подумал, что тебе вовсе не отношения нужны, я думал, ты остыл ко мне. Мне пиздец как стыдно, что я подумал о тебе в таком ключе, — глаза превратились в щенячьи, молящие о прощении. Губанов опустил колени на пол, перенëс вес тела на них и выпрямился, отпустив из объятий чужие лодыжки. — Я перед тобой уже на коленях ползаю. Вова, до этого отвернувший голову в сторону парт, перевëл взгляд на филолога. Не надо верить ни единому его слову, нельзя поддаваться даже на искренне произнесëнные слова. Он ведь обещал себе уйти! Обещал больше не прикасаться к этому, оставить в покое и не терзать больше и без того больную душу и голову. Так почему же он всë равно верит в эти «сказки»? — Я виноват, прости меня, — выдыхает наконец Губанов, видя в чужих глазах сомнения. — Я всë равно от тебя не отстану. — А чего ж ты раньше меня гнал? — Я десять лет от себя всех гнал. Я впервые за десять лет влюбился, чуть запоздал правда, но… — растерянность в чужих глазах окончательно вывела все механизмы Вовы из строя. Эти слова кое-как лезли на язык, потому что Губанову они были дики и непривычны. Он в прошлый раз еле выдавил из себя «есть» на вопрос о чувствах, а сейчас ему приходится произнести эту фразу полностью. — Влюбился после того, как два раза выебал и один раз отсосал, — ухмыляется Вова, покачивая головой. — Ëбнутый ты. Математик выпрямился, затем снова сгорбился и сложил руки на груди, падая на чужое плечо головой. Его всë ещë не отпускает тремор, выгибает и мучает, но чужие руки, резво пробравшиеся на лопатки, сжали так, что он толком и не чувствовался. Запах знакомого одеколона, от которого он сходил с ума, наладил некоторые механизмы, чтобы понять одну штуку: несмотря на все чужие проëбы, на неоднозначные ситуации и игнорирование чужого существования, он любит. Может, Вова и тряпка, которой снова вытрут пыль и выбросят, но идти против себя у него всë же не хватает сил. При виде Губанова он не может отказывать, тем более когда из его рта льются такие искренние и сладостные слова извинений. Причём не в первый раз. В прошлый раз эти извинения были еле уловимы, но к сегодняшнему дню, Губанов, видимо морально подготовился и, по-молодёжному говоря, ультанул. Если бы эта акция была единоразовая, то Вова бы без раздумий придерживался своей позиции и продолжал посылать всё, что так или иначе связано с Лёшей. Но перед ним ползают на коленях! Такого Вова на своëм веку ещë не испытывал, потому проигнорировать не может. Ему просто не удаётся закрыть глаза на поведение и слова филолога. Звонок с урока немного отрезвил и вернул Губанова на землю, в реальность, где ещë нужно доработать пару часов и провести несколько уроков не только ему, но и бедному и заëбанному Вове. Ладно Губанов, он лишь поорал на свой класс, а вот математик натерпелся. Натерпелся так, что лишь спустя десять минут избавился от тремора, благо хоть без валерьянки. Отстранившись, Губанов без стеснения впился взглядом в чужое бледное лицо. Упавшее давление повлияло и на трезвость глаз. Они потускнели, смотрели в чужие глупо-доверчиво, как под наркотиком. Лёша видел в них прощение или ему казалось? Он поднимается на ноги под внимательный взгляд Вовы, расставляет руки в стороны, делая жест официального примирения, и чувствует, как чужие руки вдруг нерешительно обвивают его грудную клетку, как холодные ладони поползли по лопаткам вверх и мёртвой хваткой схватились за рубашку. Для Губанова этот момент — переломный. Спустя десять лет пассивного существования он, кажется, начинает жить для кого-то, а не бесцельно мотаться из одного места в другое, видеть в своей жизни пользу только для ничего не умеющих детей. Он наконец смог себя перестроить, нашёл то, от чего бежал без объяснений причин. Сломать свои устои, переродиться в нормального человека, умеющего чувствовать, отдаваться и жить. — Ещё один твой проёб, и я тебя на километр не подпущу, — бурчит в чужое плечо Вова, а затем, поёжившись немного, поднял голову, — я тебя закопаю. Губанов фыркнул, усмехнувшись. Даже в таком состоянии и в такой момент Вова способен показать свои клыки и выкинуть что-нибудь ядовитое, чтобы Лёша не расслаблялся, а то ещё подумает, что у Вовы глаза розовой дымкой покрылись.***
Губанов покинул чужой кабинет с таким облегчением, что захотелось затанцевать прямо в коридоре. За спиной резко осталось всё то волнующее, что терзало и душу, и голову. Теперь даже распространившиеся сплетни его не колышут. Ну есть они, и что? Жить ему они не мешают, да и главная опасность уже миновала: Вове доказано, что всё, ходившее по школе — полный бред, что создатель этих сплетен и слухов — такой себе человек, к которому не должно быть никакого доверия. Огромный валун рухнул с его плеч, и он наконец смог их расправить, вдохнуть полной грудью и блаженно прикрыть глаза. Всё, что ему остаётся — привыкнуть к новой жизни, тщательнее следить за языком и не творить делов, чтобы случайно не ставить доверие Вовы под вопрос. Сейчас даже работать не хочется, настолько Губанов с облегчением выдохнул. — Из кабинета математики? Да что ты? — Валера возникает из толпы наказанием. Его жаждущий взгляд сначала хорошенько напугал, а потом заставил с гордостью и ухмылкой поднять голову. — Что, тебя не послали на три буквы? — Попытка была, — Губанов раскрыл дверь кабинета, в котором не осталось ни единого одиннадцатиклассника. Прошагав до своего стола и рухнув в кресло, Губанов развалился в нём и схватился за телефон. — Мои черти снова довели его до белого каления, в особенности Кашин. Сначала на них глотку рвал, потом пришлось на коленях ползать. — Мужик! — Валера сел на первую парту, уставившись на филолога, и, подобно школьнику, сложил руки на парту. — Простил? — Со скрежетом, — Губанов поджал губы, пожав плечами. — Он так и не дал чёткого ответа, но я хотя бы кое-куда не послан. Уже прогресс. Сказал, что если я ещё где-нибудь проебусь, то мне пизда. Валера заулыбался ехидно, потирая ладони, радуясь так, будто бы сам лично участвовал во всех этих конфликтах и разборках. Спустя полгода промывания мозгов и стараний Валера всё же услышал хоть что-то положительное. Наконец можно посвятить себя собственным отношениям, развитие которых не будет приостанавливаться благодаря одному алкашу. Он вверяет все проблемы и загоны Лёши в Вовины руки и очень надеется, что у Семенюка хватит сил совладать с настоящим Губановым, истинное лицо которого так в полной мере ему и не обнажилось. — Так что, поздравлять с отношениями или как? — Пока нет, — бурчит Лëша, хмуря брови, — я сам толком ничего не понял. Валера цокнул языком, разочарованно навалился на спинку стула и покачал головой. Всë у этих двоих через одно место. Поторопился он с передачей прав на перевоспитание Вове.