***
Среди всех букетов, стоящих во всевозможных вëдрах, один выделялся своей шикарностью, запахом и, конечно же, ценой. Губанов долго терроризировал его взглядом, сложа руки на груди, ходил возле него кругами и постоянно вздыхал. Запах бордовых роз так въелся в стены кабинета, что каждый угол имел цветочный аромат. У доски вообще невозможно было стоять. Лëша чувствовал этот удушливый аромат так остро, что уже начинала кружиться голова. Керосина в костëр подливали букеты одиннадцатиклассников. Хризантемы и дешëвые розы пытались не отставать от купленного Лëшей букета. Почему он кружит около этих цветов, как пчелка? Потому что в коридоре всë ещë шумновато. Коллеги снуют туда-сюда, и у них точно возникнут вопросы, если Алексей Александрович выйдет из своего кабинета с шикарным букетом, пройдя по светлому коридору, отворит двери кабинета математики и войдëт в них со смущëнной улыбкой. Пока он ждëт, то постоянно задаëтся вопросом: «а нахуя ему цветы? он вообще такому рад будет?». Наверное, будет. Это же Вова. Гонял в голове и разговор Ильи с Денисом. Он слышал всë настолько хорошо, будто ему говорят это прямо на ухо. Ему уже закрадывалась мысль о том, что эти двое неспроста затеяли апрельскую кашу. Они, а особенно Денис, допускали мысль о том, что между ним и математиком не всë так чисто, и, блять, его догадки били прямо в яблочко. Нужно быть осторожнее, хоть Губанов и уверен в том, что эти двое хорошо держат язык за зубами. Шум в коридоре полностью стих лишь спустя полчаса. Учительская гудела, а значит пора вытаскивать букет из ведра. Стряхнув с обрезанных стеблей лишнюю воду, поправив крафтовую бумагу, он в несколько шагов вышел из кабинета. Уверенные и довольно тяжëлые шаги раздались в коридоре эхом. Он на сто и один процент был уверен в том, что Семенюк был у себя в кабинете. Он написывал миллион сообщений, спрашивал, в учительской Губанов или нет, но из лени так и не пошëл проверять. Он, уткнувшись в телефон, листал короткие видосы и изредка посмеивался, когда дверь его кабинета отворилась и на удивление первым показался не человек, а букет. Высокая фигура Губанова возникла в кабинете плавно. Идеально выглаженный воротник рубашки и пиджак уже вышибли весь воздух из груди ещë на линейке, но вот сейчас они окончательно убили. Таким красивым Вова видел его последний раз в театре в октябре, а прошло уже, на минуточку, больше полугода. Он ещë и с букетом! Вова замер, хлопая глазами. — Вставай, сейчас за уши дëргать буду, — Губанов, не сводя внимательного взгляда с математика, подошëл к столу и, уловив растерянность в глазах Вовы, усмехнулся, — чего застыл? — Это мне? — Нет, украл у одиннадцатиклассницы, теперь ищу, где спрятать, — фыркает шутливо Губанов, нагибается и, сначала поджав губы, облизав их, целует так жадно, что Вова успел только коротко замычать в чужие губы от того напора, с которым Губанов на него набросился. В последнее время они мало целовались, ведь такими темпами они уже начинали подбираться к чему-то более интимному. Оба останавливаются, как только появляется хоть малейший намëк на секс. Вот вроде уже в отношениях, вроде и без них они уже занимались подобным целых два раза, а сейчас не давали себе вновь переступить черту. Губанов не лез, а Вова просто не подпустил бы, сам не понимая по какой именно причине. Это не игривое дразнение, мол, мы в отношениях, но я тебе всë равно не дам, потому что последний раз хоть и был хорош, однако ты всë ещë наказан. Такого и в мыслях не было. Наверное, он просто не хотел рушить ту воцарившуюся между ними странную подростковую идиллию. Такой любви они никогда толком не испытывали: весь подростковый период они потратили либо на попытки кого-нибудь найти, либо на ерунду, из которой никогда ничего хорошего и не получилось бы. Сейчас оба пытаются наверстать упущенное. Вот когда наверстают, тогда уже перейдут на новый уровень отношений. — С днëм рождения, потерявшийся среди учителей выпускник. — Иди-ка ты знаешь куда? — Отдаляется от чужого лица Семенюк, с прищуром глядя в голубые глаза. — Старая и очень второстепенная шутка. А я уже шутил про то, что ты тогда «школьника» ебал? — Шутил, — кивает Губанов, наваливаясь бедром на учительский стол. Вова, приняв букет из чужих ладоней, повертел его в руках и, отложив в сторону, уставился на филолога. — Что, подарок ждëшь? — Какой подарок? А это, по-твоему, не подарок? — Он кивает на цветы, хмурясь. — Вот такой, — Губанов суëт руку в передний карман, выцепляет из него ключи и, перехватив колечко, из-за чего они звенят, поднимает связку из ключа и брелка перед носом Семенюка. — Брелок. Ну и ключ, как дополнение к подарку. — Ты еблан? — Растерянность плеснула в глазах. Он в упор смотрел на Лëшу, пытаясь понять, насколько ему напекло сегодня голову. Не смелился даже смотреть на ключи. Он всë мгновенно понял, но не озвучивал. Просто поджал губы и молчал, вгоняя Губанова в сомнения: а он не поторопился ли с таким смелым предложением? Их отношениям два месяца ещë не стукнуло, а он уже тянет Вову в свою квартиру на постоянной основе, до этого толком не пытаясь понять: а Вова вообще будет рад сожительству? Вот сейчас этот вопрос обострился. Губанов видел ответную реакцию и явно не понимал, проебался он или попал прямо в яблочко? Они оба мало ознакомились с образом жизни друг друга, не приняли некоторые привычки и зачастую исправляли всë на свой лад. Жить бок о бок будет в разы тяжелее, но Губанов почему-то хочет этого. Он никогда ни с кем не жил вдвоëм, не понимает, каково это, но ему загорелось и все тут. Пусть даже это будет неудачный опыт и они разъедутся, но лучше попробовать и изначально строить отношения на сожительстве, чем переучиваться потом. Плохой исход — они разъедутся, худший — расстанутся к хуям. Хороший — научатся и привыкнут. Но не только это стало причиной такого смелого предложения. По началу Губанов быстро уставал от чьего-либо общества, потом попривык и временами даже зависел от такого времяпрепровождения. В последнее время они почти не ночуют друг у друга. Губанов, приезжая от Вовы или оставаясь в своей квартире после его уезда, чувствовал, как становилось прохладно. Он так привыкал к компании Вовы, что, оставаясь в одного, либо тут же ложился спать, либо загружал себя работой, либо глупо смотрел в потолок. Он вдруг понял, как тускло и скучно он жил до этого. Теперь не так интересно залипать на видосы или на ленту в социальных сетях, с Вовой иногда даже молчать было интереснее. Тот постоянно магнитом притягивался к боку Лëши, клал голову на чужое плечо и рассказывал, как у него прошли уроки, кого он с новой силой возненавидел, кого полюбил за старание, рассказывал, как ему настоебенило проверять списанные с калькуляторов самостоятельные. А после его уезда в тишине всë ещë мерещился этот тихий и полусонный голос. А ещë, как бы иногда не раздражало, хотелось просыпаться от того, что на груди кто-то топчется, разделяет их с Вовой рыжей тушей и вытягивается, иногда случайно царапаясь. Полгода назад, видя рыжего на фотографиях в инстаграме Вовы, он не испытал ничего, только подумал о количестве липучей шерсти, а сейчас, лично познакомившись с ним и выстроив отличные отношения, он полюбил этого кота почти с той же силой, что и математика. И расставаться с ним на день-другой тоже было тяжело. — Ну так что? — Ключи снова звякают. — Подарок принимается? Вова молчал. Он наконец нашëл в себе силы взглянуть на ключи, внимательно изучил брелок взглядом и поджал губы. Он согласен, хотя сразу же нашёл несколько минусов. Он согласен, хоть и не представляет, как ему переучиваться жить. Он согласен, только есть одно «но» — кот. Рыжий, всё-таки, не его, а хозяйки квартиры, которая хоть и не приезжала уже несколько лет в Россию, но в паспорт животного вписана была. Навряд ли она разрешит просто так взять, съехать с квартиры и забрать кота с собой. Он кивает головой, наигранно выдавливает улыбку, а сам сомневается. Да, Губанова он любит, но рыжий — часть его жизни и часть его. При первой же возможности он напишет хозяйке.***
— Сегодня, пока стоял на линейке, подслушивал разговоры своих, — Губанов, выходя на крыльцо школы, накидывает на плечо пиджак. Несмотря на то, что на улице уже давно царствует май, что солнце печёт, он всё равно застёгивает две пуговицы. Даже в самую невыносимую жару он выглядит, как с обложек журнала. — И чего интересного наслушался? — Вова, держа кипу букетов, останавливается. У него забирают почти все, оставляя в руках лишь букет роз, подаренный не школьниками с кислыми минами, а Лёшей. — Много чего интересного, — идёт чуть впереди, оборачиваясь через плечо. — К примеру, они уже понимают, что им остался год беззаботности, что в следующем году они — звёзды вечера, а ещё, — останавливается, глядя прямо в Вовины глаза, — нас заподазривают. — В чём? — Угадай, — Продолжает идти до ворот школы, внимательно выискивая машину Валеры, обещавшего докинуть до дома. — Коломиец и Коряков сегодня больно разошлись в выражениях. Один рот не закрывал на маты, а второй прямо перед моим носом обсуждал, что мы посмотрели друг на друга дольше секунды. — Дети, — фырчит в ответ Семенюк, желая мгновенно забить на это болт, но Лёша никак не даёт оставить эту тему без обмусоливания. — Да что дети, это плевать, — пожимает плечами и отворачивает голову от цветов, источающих приторно-сладкий аромат. Он как представит, что это будет стоять у него дома как минимум неделю, так сразу же хочет застрелиться. — Дело-то в том, что они нас поэтому-то и мирили. У них ещё тогда мысль закрадывалась, а когда мы начали тесно общаться в стенах школы, их догадки начали подтверждаться. У них с каждым днём всё больше доказательств и теорий. Не находишь пиздецовым для нас с тобой? — Твоя паранойя опять ебёт мозги не только тебе, но и мне. Лёх, да, они хорошие следопыты, могут сопоставить два факта, но ты думаешь, им так не похуй, что они будут это распространять и постоянно обсасывать? Я не верю, что они будут заниматься такой ерундой. Я тебе больше скажу, — Вова останавливается у знакомой иномарки, открывает разблокированный багажник и наблюдает, как Губанов скидывает туда все цветы, — у меня тоже есть что им сказать. Ты думаешь, они два ангелочка? Быть может и так, — открывает заднюю дверь и плюхается рядом с Лёшей, — но они грешат тем же, что и мы. — Как? — Он не понимающе хмурится, будто бы смысл Вовиных слов до него и не дошëл вовсе. Он просто на секунду усомнился в правдивости таких резких и смелых высказываний. — А так, Лëх, — Вова разводит руками и, улыбаясь, подобно подонку, качает головой. — Сразу видно, что ты их учитель. Губанов поджимает губы, ничего не отвечая. Раз уж это факт, то почему Губанов даже намëка на это не замечал? Может, потому что слишком увлечëн своею же личной жизнью? Вся его мозготрëпка была только о двух вещах: работа и Вова, и если первую он ещë мог прогнать из головы и чуточку отдохнуть, то вторая постоянно о себе напоминала и порой даже просилась в голову сама. — Ну учитель я или нет, но такому я их точно научить не мог. — Ну я же не бываю на твоих уроках, — Вова вновь по-сучьи качает головой, смотрит исподлобья на садящегося рядом Губанова и складывает руки на груди, улыбаясь через зеркало заднего вида Валере. — Кто там чем грешит и чему Лëха у нас учит, кроме русского? — Валера оборачивается, параллельно с этим выжимая сцепление. — В узких кругах школоты идëт сплетня, что учитель русского и литературы и математик роман крутят, — жалуется Губанов, упираясь локтями в спинку сидения и утыкаясь в телефон. Для него эта новость теперь была концом света. Он вдруг переварил это всë по новой, понял, чем всë это опасно. — А Владимир Сергеевич меня уверяет, что эти «сплетники» сами тем же и грешат. — Коряков с Коломийцем? — Валера метает дротик догадки прямо в цель, в ответ слыша сначала самодовольную ухмылку Вовы, больше похожую на что-то в роде «ха, Губанов, всосал?», а потом изумление филолога. — И ты замечал? — Лëша даже отложил телефон куда-то в прикуриватель, уставив на затылок Валеры сомневающийся взгляд. «Если даже Валера видел, я почему не обратил внимания?» — думает следом за своими словами он, хмурясь. — Конечно, — кивает уверенно Валера, махая в сторону рукой. — Ты чë, думаешь, они это скрывать умеют? Может и хотят скрыть, да не умеют, вот в чём фокус. — Вы уже хуже учительской, — Губанов с новой силой удивляется. — Всë собираете, все сплетни, везде у вас глаза и уши, всё вы видите и слышите. — Ну интересно же, че там у детей, — Валера делает жест рукой, доказывая свою правоту. — Тем более, чем мы виноваты, если это скрывать не умеют, даже если пытаются изо всех сил? Всë равно мы не главные с Вовой сплетницы, у нас есть не завоëванная вершина, знаешь, как Эверест. — И какая? — Куданова, Лëх, Куданова, — с наигранной грустью за то, что Губанов не догадался самостоятельно, заявляет Валера. — Нам до еë пиздёжного мастерства ещë далеко. Жаль, что со следующего года не получится у неë поучиться — увольняется. — Серьёзно? — Ты пока цветочки своему ненаглядному дарил, вся учительская наигранно рыдала и отходила от неë со вздохом облегчения, мол, слава богу, что уходит, — Валера крутит головой на перекрëстке и тут же смеëтся под нос, вспоминая это зрелище и то лицемерие, от которого одновременно было и смешно, и грустно. Губанов усмехается в открытую, не видя в этом ничего грустного, а лишь весëлое, на мгновение бросил взгляд на задумавшегося Вову, который никак даже не отреагировал. Тот думал о своëм. — Она решила оставить наш дружный и неповторимый коллектив, потому что один подлец, гадкий мудак, — выделяет интонационно Валера, насмехаясь над ситуацией Кудановой, — еë унизил хоть и наедине, но это унижение просочилось в массы, слушком прошлось по всей школе и хорошо повлияло на еë репутацию. Знаешь ведь, сколько раз ей за последний месяц уроки срывали? — Я после каждой такой новости плакал от счастья, — снова гадко усмехается в ответ Лëша, качая головой. — И что она, пошла в другую школу? — Вроде, — пожимает плечами Валера, — не знаю. Когда она рассказывала, я торт ел, мне не до еë слëз было. Ещë Денисовна так еë успокаивала, что мерзко становилось. Сюсюкалась с ней и просила остаться. — Да она сама по себе тоже мерзкая. Терпеть не могу, — фырчит Губанов, готовый плюнуть ей в лицо всю желчь, которая долгие года копилась по отношению к директрисе. Порой казалось, что та — хорошая женщина, достойная всего того, что имеет: должность, внимание, статус среди коллег и учеников, но иногда так и хочется после какого-нибудь гадкого словца в чью-либо сторону или глупого рабочего решения плюнуть ей в лицо и бросить ей на стол заявление об увольнении. — Да знаю я, какого ты о ней мнения, наслушался, — отмахивается от ругательств филолога Валера, расслабляясь в кресле. — Слушай, Валер, а по нам не видно ничего? — Вова наконец спустился с облаков на землю, вернулся в диалог и тут же выпалил вопрос, который даже не касался темы обсуждения. — О чëм ты? — Ну, как Коломиец с Коряковым. — А!.. Ну, никто на вас толком внимания и не обращает: всем как-то до одного места, что вы общаться начали. Ну, удивлялись сначала, спрашивали у меня, что за хуйня такая с Губановым, что он начал с тобой общаться, да ещë так хорошо, а потом все болт забили. Куданова пару раз покосилась, но ничего не сказала. — Было бы весело, если бы она ещë какую-нибудь сплетню пустила, — Губанов складывает руки на груди и отворачивается к стеклу. Перед глазами встал тот день, когда он серьёзно занервничал по поводу распущенных ею сплетен, по поводу всеобщего обсуждения его персоны. — Не пустила бы она ничего! Она один раз уже проебалась, и проебалась довольно серьёзно. Она и сидела тише воды ниже травы, даже если всё поняла, потому что ей никто бы и не поверил во второй раз во весь этот пиздëж, никто бы не захавал это после того раза. И что свои силы тратить, если всë дойдëт до тебя, а ты ей уже четвëртую мировую устроишь. Не выгодно ей было распыляться, — пожимает плечами Валера, выжимая сцепление и плавно останавливаясь у знакомого подъезда.***
Вова, честно говоря, заебался распихивать цветы по углам, но на предложения Губанова выбросить все эти веники отвечал твëрдым отказом и небольшой порцией мата. Он не был любителем что ромашек, что георгинов, что пионов, однако ценил их, как подарок. Пусть эти цветы им и вручали с кислыми лицами и натянутыми улыбками, однако вручили же! А особенный букет, занявший место прямо у раковины, на самом видном месте, не сравнится со всеми теми, которые были подарены учениками. Вова даже себе не может описать всё то, что чувствует сейчас, но может сказать с уверенностью одно: он счастлив. Мало того, что день рождения ему впервые за последние лет пять принёс такие эмоции, так ещё и учебный год закончился, можно чуть выдохнуть. Осталось только надавать по шее всем ленивцам, которые нехотя решают пробники за пару дней до экзамена и порой даже не набирают порог. Но это, честно говоря, полные пустяки. Ему всё сейчас кажется пустячным, пока он ходит по квартире Губанова и лениво время от времени потягивается, поправляя собственную футболку, которая медленно, но верно переехала к Лёше на случай таких непредвиденных приездов к филологу. Ходил, ходил, а потом вспомнил, что нужно написать хозяйке квартиры, которую он снимает. Написал, искусав все губы. Только сейчас до него стало медленно доходить, что он и для чего делает. Его ждёт переезд и совместная жизнь с Губановым. Полгода назад он бы и подумать о таком не мог, а сегодня уже начинает морально готовиться. Он знает, что начнутся бытовые конфликты, ведь без них никак, потому что они оба не привыкли к такой жизни. И Губанов тоже об этом знает. Они добровольно идут на жертвы ради… а ради чего? Чтобы не ездить туда-сюда? Постоянно быть вместе, работая при этом через кабинет и видясь почти каждые сорок минут? Вова не может понять и то, почему он согласился. Ему самому хочется, а почему — он не ответит. — Ты когда домой? — Лёша отложил телефон в сторону, поднялся с дивана рывком и, приближаясь к Вове, будто пьяно глядел в чужие глаза. За сегодня они оба устали, хоть и почти не работали и вернулись домой значительно раньше, чем обычно. Просто сама атмосфера сегодняшнего дня заочно выживала все силы. — Через часик поеду, — пожимает плечами и качает головой, — нужно рыжего кормить, он соскучился, наверное, — Вова в ответ получает только молчание. Лёша практически не двигается, встав перед ним и расправив плечи. — А что ты хотел? — Поехать с тобой? — Поехали. Что, по рыжему соскучился? — И это тоже, — ухмыляется многозначительно Губанов, чуть нагибается и, лениво закрыв глаза, целует. Он никогда не ищет причин целоваться, потому что они ему и не нужны. Хочется — целует, если Вове захочется, то Губанов тоже не против. — По дороге заскочим куда-нибудь, возьмëм шампанское или что там ещë можно? — Он, будто бы разговаривая с воздухом, намечал план на вечер, пока уверенно шагал на кухню. Вова вслед только нахмурился и опустил глаза. Ну, раз шампанское, значит шампанское. Он, честно говоря, совсем перестал чувствовать какой-то праздничный антураж сегодняшнего дня. Если в стенах школы атмосфера праздника ещë как-то смешивалась с его личным, то сейчас, у Лëши дома, всë пропало. Только множество букетов ещë напоминают, что сегодня не обычный будний день, а дата, в которую он на год стал ближе к смерти. Ну и привычки у людей — праздновать день, который несëт тебя в гроб всë с большей скоростью. Если лет десять назад он ещë радовался и махал паспортом перед друзьями, хвастаясь, что совсем скоро он будет ходить в алкомаркет самостоятельно, то сегодня он лишь уныло смотрит на свой документ, с горечью осознавая, что порой его уже не спрашивают, отпуская бутылочку слабоградусного напитка. Нет теперь никакого праздника, есть только день, в который тебе достаëтся максимум внимания и поздравления, порой ничего за собой не несущие: ни искренности, ни радости за него. — Ты, когда поедем, можешь взять презервативы? — Вова, заглядывая на кухню, навалился плечом на косяк и скрестил ноги, наблюдая за парнем. В ответ Губанов лишь удивлëнно взглянул, чуть нахмурил брови, будто бы вспоминая, остались ли они у него, и пару раз уверенно кивнул головой. Такой просьбы он никак не ожидал услышать, потому так сильно удивился, что на мгновение растерялся. Удивило и то, как смело Вова об этом попросил, точно это совершенно обычная просьба, что-то наравне с «возьми для меня шоколадку, если ты на кухню». Лëша всегда приносил шоколад или что-то другое, чего захочется математику, и тут, конечно, не смог отказать. Дело ведь касается не сытости Вовы, а удовольствия обоих, да ещë и спустя два месяца полного молчания о такой важной (хоть и не для всех) составляющей отношений.***
Захотелось ужина при свечах, однако в квартире Вовы по приезде нашëлся только какой-то страшненький один единственный огарок, который тут же с позволения хозяина улетел в мусорку. Пришлось разливать шампанское не при романтическом свете огня, а при электрических лампочках, одна из которых, как назло, перегорела ещë вчера. Но Губанов с бокалом в левой руке и бутылкой в правой даже при ярком белом свете выглядел таким же нежным и невероятно привлекательным, как в представлениях, что всë это будет происходить при свечах. Вова признаëтся себе и принимает, что к вечеру в нëм проснулся романтик, жаждущий всего того, на что обычный Вова только с презрением взглянет и плюнет. В руки Вовы возвращается уже полный бокал с шипящим и брызжущим во все стороны шампанским. Можно было и с горла пить, но Губанов закачал головой и уверил, что так, с горла, пьют только голодные до водки алкаши, а они будут пить как интеллигенция. Более Вова не возникал, за разговорами допивая второй бокал. — Ты мне хоть расскажи об этом, — в коротком молчании Вова нашëл шанс спросить за шрамики на руке, которые его интересовали вот уже полгода. — Об этом? — Губанов, как полусонный, опустил глаза на кисть своей руки, огладил пару шрамов и повëл бровью больше как-то нервно. — Юношеский дебилизм, — коротко плюнул он, подняв бокал со стола, — и ничего более. По молодости курил, по тупости тушил. — И что, просто так тушил? — Если ты про состояние, то нет. Период был, когда ничего лучше, чем это, придумать не мог, — он поднял руку на уровне глаз, снова разглядывая шрамы, будто бы видел их впервые и вовсе не понимал, откуда они такие интересные. — Неудача в личной жизни, а после неë всë под откос. Мне где-то семнадцать было. Мне отказали, наговорили хуйни прямо в лицо, а я, как идиот (хотя, тогда я таковым и был), решил, что все еë слова — полная и исчерпывающая правда. Чуть оклемался, но куда и как идти — не знал. Потом начался период, как Валера говорит, блядок, там опять перезагрузка мозгов, загрузка новых принципов, и я начал курить, в запои уходил до совсем недавнего времени. Курить быстро бросил, но следы на себе оставил, и до сих пор не знаю, зачем именно. Плохо было? Было, но не до такой тупости. — В запои? Блядки? — Страшные запои. Помнишь, я долгое время и через день болел? Когда я серый весь ходил, помнишь? Где-то январь–февраль. Я знаю, что Валера говорил тебе об этом, что, мол, я приболел. А я не болел, я пить снова начал, причëм так страшно, что по нескольку дней спать не мог. А блядки?.. Не знаю, как сложилось, но вместо того, чтобы попытать счастье и влюбиться в том возрасте снова, я начал испытывать себя на прочность и уверял себя, что никому я толком и не нужен, только тем единицам, которые видят во мне перепихон на одну ночь. Привык к тому, что никакого продолжения не было и быть никогда не может, потому что я не подхожу под людские идеалы, потому каждая (а иногда и каждый) оставался в прошлом, как моя бессмысленная и бесполезная попытка самоутвердиться. Я только совсем недавно всë это понял в полной мере. Вся подноготная, все проблемы и жизненный путь Лëши медленно открывались перед Вовой и вместе с тем открывали ему глаза. Губанов, как он и предполагал, таким идеальным быть просто не мог. В его погребке множество секретов, и каждый этот секрет хранился в закатанной банке. Но так было удивительно, что Лëша так смело вскрывал банки и показывал их Вове! Семенюк не знает, открыл тот все банки или лишь самые безобидные, открывал по подряд или выборочно, сохраняя себя в чужих глазах секретом, но благодарен хотя бы за то, что он увидел тот самый погребок. — Удивительный ты человек, Алексей Александрович, — покачал головой Вова, но не улыбнулся даже краешком губ. А Губанов нуждался хотя бы в ухмылке. Он так хотел видеть, что весь его рассказ похож был на шутку, что Вова усмехнëтся и скажет, что Губанов просто всю жизнь всë утрировал и напыщенно страдал от своей же головы, и что всë это — смешной анекдот. Но Вова не смеялся, лишь пронзительно смотрел в чужие глаза и поджимал губы. — А я думал, ты просто чмо эгоистичное от рождения, а тебя вон как помотало, — он опускает голову, отламывает от торта небольшой кусок и, задержав вилку у рта, задумывается о чём-то. — А как так вышло, что ты, блядствующий тогда человек, работал в школе? Совесть не грызла? — Одно другому не мешало, а совести не было. Работать надо было, не пропадать же диплому? А после работы я занимался своими делами, о которых до сих пор знает только Валера, а с недавнего времени и ты. — С прошлого года, — кивнул Вова и наконец усмехнулся, но как-то всё ещё не весело. — Знаешь, я в какой-то мере даже рад, что наше знакомство произошло именно так и именно там, — он опустил вилку, взял бокал в руку и уставился с ухмылкой на Губанова. Ему хотелось побыстрее сменить тему с Лëши на них, ведь прекрасно чувствовал, что ещë хотя бы минута разговора о прошлом филолога, и настроение обоих будет полностью испорчено, да и Губанов под конец уже начал подбирать слова, то ли чтобы не расстроиться самому, что вся его жизнь вызывает у Вовы только неоднозначные эмоции и заставляет поджать губы, то ли умалчивая какие-то слишком пока личные факты. Второе Вова прекрасно понимает: он бы тоже, имея какие-то страхи и являясь обладателем тяжёлой судьбы, подумал бы миллион раз перед тем, как открыться даже хорошо знакомому человеку. На это нужны силы, на это нужна решимость, а шампанское в этом мало могло помочь. Это дело времени и доверия. — Чему радоваться? Если бы не такое знакомство, то я не вëл бы себя хуже животного. — А ты бери во внимание, что если бы не оно, то мы и вовсе бы не заобщались и не перешли бы на тот этап, что со дня на день я буду собирать свои шмотки и перевозить к тебе. Я бы, может, и влюбился, есть такая вероятность, но не будь того захолустного отеля, я бы не сказал тебе ни единого слова, и всë вышло бы совсем по-иному: первого сентября я бы не таращил на тебя глаза от удивления, из кинозала в октябре я бы не выходил ебанутого красного цвета, на коттедже мы бы сидели за одним столом и никогда бы не поднялись на второй этаж только вдвоëм, на день рождения я бы не подарил тебе ничего, кроме какой-нибудь «оригинальной» фразы, мы не трахались бы в машине и тем более не сидели бы сейчас здесь. — Ты так говоришь, будто бы ценишь каждый этот неловкий момент. — А что здесь неловкого? Только если сам факт того, что после этого всего ебанутого мы вместе. Вот это правда неловко, — он вновь отправил в рот кусочек торта, переживал его быстро и тут же запил глотком шампанского, — можно было и ускорить процесс. — Ну уж извините, Владимир Сергеевич, что у меня мозги долго вправлялись, — фыркает Губанов, будто насмехаясь над самим собой. — Да никто тебя не винит, я это в шутку. Случилось так, как положено было, и хуй с ним, что не так, как хотелось бы. — А как хотелось бы? — Чтобы январь, февраль и март ты не отмалчивался и не бегал, не пил, как оказалось, а вëл себя нормально, — начал думать Вова, задрав подбородок, — и чтобы коттедж немного по-иному прошëл. Так ты меня бесил тогда! — Присутствием? — Нет, ты вëл себя не так, как обычно, и не как все. Все пили, а ты нет. Меня это бесило. — Впервые слышу, чтобы кто-то бесился, если я не пью. Валера обычно от радости скакал, — посмеивается Губанов, подпирая голову рукой. — Зато я был абсолютно трезв, когда извинялся. — До сих пор удивляюсь, как такое извинение только в голову прийти могло, тем более в трезвую? Идиот ты, Губанов, — качает головой Вова, поднимается, прихватывая бокал с собой. Он абсолютно пропустил мимо ушей фразу про Валеру. Лëша по инерции поднимается следом, но без бокала, следует за Вовой до дивана и валится рядом. Он каждой клеточкой тела ощущал, как устал за сегодня и эмоционально, и физически. Хотелось лечь, вытянуть ноги и тут же уснуть, уткнувшись носом в спину или кота, или Вовы. Глаза сами закрываются, а в голове ничего, кроме слов, которые пытаются описать то блаженство, в котором он сейчас пребывал. «Так хорошо может быть только либо в раю, либо в гробу» — думает он, потягиваясь. Губ что-то нежно касается, открывает их осторожно, и чужой язык проникает за зубы. Лëша тут же тянется к чужому загривку и прижимает Вову к себе плотнее, принимая тягучий и глубокий, немного неумелый поцелуй, имеющий последующий характер пылкого и заводящего. Во рту оказался яркий привкус сладкого шампанского. Он всë ещë помнит просьбу Семенюка взять с собой презервативы. Она гуляет в голове вот уже минуту, пока Вова по-кошачьи выгибает спину, сидя на чужом паху. А в голове у Вовы только отрывками звучат слова, которые никак не вяжутся друг с другом, не имеют понятного смысла: «жарко. хорошо. руки. джинсы. ширинка. душно. ахуенно. жарко», — и так по кругу. Губанов смело хватает за бëдра, ведëт руками вверх, нажимая большим пальцем на внутреннюю часть бёдер. Чувствует, как Вова вдруг коротко содрогается, жарко выдыхает прямо в губы и замирает, когда с талии стягивают резинку джинсов. Лëша спускает их ниже, оставляет у колен привставшего с чужого паха Вовы и сам садится перед ним, прижимая к себе чуть вспотевшее в районе лба и шеи тело. Он снова целует так, будто бы его только что очень долго дразнили этим телом и этими губами, как цепную собаку куском мяса. — Только давай по лайту, — Вова на мгновение отрывается от чужих губ, смотрит в затуманенные глаза напротив и поджимает губы. — Хуй с ними, с этими презервативами. — Я тоже уже заебался, — кивает головой Лëша, тут же усмехаясь. Они уже научились понимать друг друга с полуслова. Тонкие пальцы Губанова опустились до резинки трусов, оттянули еë и смело обвили член Вовы. Тот только успел коротко и звучно застонать прямо в поцелуй, а затем, не желая отставать от темпа Лëши, обеими руками полез к нему в штаны. Шампанское так затуманило ему мозг, что он, ничуть не смущаясь, делал то, от чего предыдущие разы чуть краснел. Он сел ближе, перед этим быстро стянув джинсы, обвил чужую поясницу ногами и закинул правую руку на Лëшину шею, в новом поцелуе крепко прижав свою грудь к его. Ему хотелось каждой клеточкой чувствовать чужой жар, чужое пылкое дыхание, от которого у самого шла кругом голова. Хотелось, хотелось Лëшу, того самого, которого он сейчас готов был вдоль и поперëк облобызать, сжать в объятьях и подвергнуться чужим крепким и уже таким привычным. Когда у обоих уже чуть ли не в кровь были искусаны губы, до того, что уже начинали болеть, они уткнулись лбами и, закрыв глаза, действовали абсолютно на ощупь, получая от каждого чужого движения руки сплошное удовольствие. Ускорялся Вова — ускорялся и Лëша, замедлялся один — замедлялся и второй. В идеале повторяли действия друг друга, будто зеркало. И самое смешное, что оба они — левши, что Вова в очередной раз подметил и тихонько между стонов усмехнулся. У него была куча времени, чтобы подумать о своëм, но думал он лишь о том, что они оба левши, думал, как глубоко и рвано дышит Губанов, как он гладит Вове то талию, то щеку, то, вплетая пальцы в отросший затылок, прижимал его голову к своему плечу, покрытому полусырой тканью рубашки. Невыносимо жарко, но нет уже времени и желания снимать лишнюю одежду. Процесс во всю идëт, и прерывать его не хочется ни под каким предлогом. Рука Вовы уже ныла, порой не нарочно замедлялась, потому Губанов, перехватив инициативу, взял в руку сразу два, коротко впился в чужие губы, когда Семенюк поднял голову, и ускорился настолько, что у самого чуть ли звëздочки из глаз не сыпались от удовольствия, от участившихся стонов Вовы и его блаженного лица с еле открытыми влажными губами и пьяными, но при том безумными глазами. Он косо смотрел куда-то сквозь Губанова, часто моргал, а затем, кончая, обессиленно упал на чужое плечо, вновь опуская руку на чужой член. Чувствуя надобность самостоятельно довести Губанова до экстаза, он плотно обхватил его ладонью и, чуть сжав, за считанные секунды получил довольный и хриплый стон прямо на ухо. У обоих сердце колотилось так, что в ушах отдавало, а ноги чуть тянуло судорогой от неудобного положения и экстаза, настигшего так неожиданно. — В следующий раз запрём его где-нибудь? — Лёша, поставив подбородок на опустившееся от усталости плечо Вовы, внимательно глядел в одну точку, куда-то в центр комнаты, практически не моргал. Дыхание его было всë ещë сбито, сердце колотилось, будто после целого марафона. — Кого? — Вова оторвал голову от чужого плеча, положил ладонь на коротко стриженый затылок и обернулся назад, мазнув щекой по виску, покрытому испариной. — Ой, блять, — процедил сквозь зубы Вова, замечая, как два огромных зелëных глаза уставились на них, с интересом разглядывая. Вдруг рыжий поднялся, вытянул вперёд нос и, обведя комнату взглядом, развернулся, запрыгивая на стул, наблюдая теперь оттуда. Вова тут же выпрямился, скомкал пачканное покрывало, собрав его с постели, и, натянув трусы и скинув с ног джинсы, практически в одной толстовке, потопал до ванной, по пути назад потрепав рыжего между ушами, вздохнув. — Падла усатая, долго смотрел? — Вова наконец сел на корточки перед ним, стянул со стола бутылку шампанского, быстро вскрыл еë, отбросив пробку в свою грязную тарелку. Губанов, краем глаза наблюдая за этой сценой, натянул на себя бельë, поправил штаны и, вздохнув глубоко последний раз, выровняв дыхание, завалился на подушки, не желая более вставать до самого утра. Они распили эту бутылку достаточно быстро, поговорили ещë с полчаса, потискали рыжего и вырубились, как только головы коснулись подушек. А кот, ещë походив немного кругами, улëгся между ними, уткнувшись лбом в голову Губанова. Ночью Вове ответила хозяйка. По доброте душевной она позволяет забрать рыжего с собой. В конце сообщения она благодарит Вову и даёт короткую инструкцию. Через пару дней Семенюк освобождает квартиру, прихватив с собой рыжего.