марафон по чувствам

      — Алексей Александрович, посмотрите, нормально получилось? — Неля отскочила от высокой побелëнной колонны крыльца школы, кивая на карниз.       Губанов задрал голову, послушно оглядывая тонкую ниточку, на которую крепко были привязаны шары трëх цветов: красные, зелëные и жëлтые. Его ещë с утра странно мутило, в голову ползли далеко не радостные мысли. И это совершенно нормально. Он спрашивал у Василия Николаевича, каково это, стоять на линейке и понимать, что главные на этой линейке не класс какой-нибудь химички или англичанки, а твой. Твой родной уже одиннадцатый класс, который через девять месяцев будет стоять с праздничными лентами, с цветами, улыбаться или плакать, смеяться или с грустью оборачиваться на все одиннадцать лет, проведëнные в этих стенах. Вот, к примеру, Неля. Она хоть и освещает своей улыбкой весь двор школы, но Губанов уверен, что в душе она рыдает и грустит. Денис безразлично и недовольно крепит на нитку шарики, но думает о том же, что и Илья, репетирующий с первоклассниками стихи: они оба с ледяной спиной и мурашками по всему телу смотрят вперëд и боятся пошевелиться при мысли, что взрослая жизнь так близка. Буквально руку протяни, сдай экзамены и переживи попойку в честь выпускного, и взрослая жизнь настанет: настанут счета за электричество и горячую воду, работа, семья, ответственность, ипотека. Та взрослая жизнь, которую в свои годы боялся даже Губанов, да и Семенюк, и Валера, и, чего уж там, Татьяна Денисовна. Да все, на кого не взгляни, эту жизнь боялись. А кто не боялся, тот просто внушил себе, что страх перед будущим — это бессмысленно и слепо в это поверил. Лëша даже завидовал таким людям. И завидовал будущим выпускникам. Он бы заново пережил это время невзирая на те проблемы, которые имел в свои семнадцать лет. Хотелось прожить, но по-новому, с нынешней душой. Он спрашивал об этом Вову, повторил бы он свой одиннадцатый класс, и Вова с горящими глазами, чуть ли не подскакивая на месте, возразил, что это тупой вопрос. И Семенюк хотел вернуть свои вечно семнадцать.       — Немного кривовато, — хмурится Губанов, когда Кашин уже слез со стремянки.       — Мне что, обратно лезть? — Фырчит недовольно он, складывает руки на груди и смотрит вверх с таким нежеланием, которое вызывало только жалость. Он недоволен абсолютно всем на свете: недоволен школой, недоволен датой, недоволен своим местонахождением и временем, в которое он уже стоит в отпаренном костюме.       Губанов промолчал, поправил пиджак, который отпаривал весь вчерашний вечер, и сделал несколько смелых шагов к неуверенно стоявшей стремянке. «Держи крепко», — командует он Кашину, влезая смело и энергично практически на самую последнюю ступеньку. Кашин ухватился за ножки конструкции и с глазами полного удивления следил, как его классный руководитель, чуть наклоняясь назад, уследил, чтобы нить висела ровно.       — Алексей Александрович, вы шикарны, — наигранно восхищëнно звучит откуда-то из-за колонны, а затем появляется тëмная макушка с уложенными волосами.       — Владимир Сергеевич, не бубните под руку, — тут же огрызается сосредоточенный Губанов, перебивая комплимент. — Лучше скажите, ровно или нет.       — Ровно, — тут же кричит Неля, отошедшая чуть дальше, чтобы контролировать уровень болтающихся на лëгком ветру шаров.       Филолог опустил глаза на крыльцо, уставившись на Вову. Ещë с утра его заводил его вид, а сейчас так вообще.       Губанов спустился со стремянки, одëрнул задравшийся пиджак и обернулся на математика со вздохом. Эти безобразные волосы укладывал он, чисто белую рубашку заставил купить он, потому что прошлая уже пожелтела, лëгкий засос на самом основании шеи оставил и после замазал тоже он. Губанов сегодня выступал стилистом и для себя, и для беспомощного и похуистичного до внешнего вида Вовы. И ему даже понравилось. Семенюк покорно сидел под жаркими дуновениями фена, иногда шипел, когда Губанов больно дëргал его за волосы, но Лëша упорно это игнорировал, заставил отпарить рубашку и проследил за тем, чтобы не единой складочки на ней не осталось. Единственное, что он допустил и чуть после счëл это за ошибку — разрешил надеть джинсы.       — Чего это тебя понесло на стремянку? Там и Кашин нормально лазал, не хуже обезьяны, — Вова сунул руки в передние карманы джинс, возбуждëнно взглянул на филолога и фыркнул под нос.       — Кашин всего этого делать не хочет, он до упора всë будет делать криво, — вздохнул Губанов, поправляя манжеты рубашки. — Легче сделать самому, чем доверить дураку.       — Стихами заговорили, — наигранно удивился Вова, открывая перед собой тяжëлую парадную дверь школы.       Губанов промолчал, лишь вскинул брови и покачал головой.       Сегодня у него такое хорошее настроение, что улыбка лезла на лицо сама, несмотря на тоску где-то под рëбрами и сердцем. Эта улыбка была будто выдавлена, потому что этот оттенок тоски всë же вылезал наружу.       Валера, идущий следом за ними, щурил от удовольствия глаза. Он искренне любил Губанова с Вовой именно не по одиночке, а парой. Наблюдать их вдвоëм — эстетическое удовольствие. Валера порой чувствовал себя творцом, горделиво хмыкая под нос, ведь если не он сам, то кто бы создал такую красоту в виде статного Губанова с задранной головой и хмуро-равнодушного, серьёзного, невысокого Вовы, который всем своим видом показывал, что Губанов — его охрана, опора и крыша от всех бед, под которой ему не страшны никакие катаклизмы. Порой информатик даже слов подобрать не мог, как ему нравился этот союз. А нравился ему этот союз лишь потому, что он не знает ни о каких конфликтах и проблемах внутри него. Если бы Валера узнал о июньском случае в клубе и баре, то он восхищался одним лишь Вовой, а Губанова таскал за уши и ругался на него, как на провинившуюся скотину.       — Оно само получилось.       — Сразу видно, что филолог.       — Как ты примитивно мыслишь, — фырчит иронично Губанов, наиграно машет рукой и выдавливает из себя смех.       — Да иди ты в манду, Губанов, — они сворачивают на лестницу, поднимаются до второго этажа и выходят в свой коридор, а Валера, не желая мешать их «очень деловым» разговорам, идëт на третий, хотя хотел спросить, не подкинуть ли их до дома вместе с горой цветов, которая, ожидаемо, свалится на них всех сегодня ровно в одиннадцать часов.       — Начнëм с того, что я филолог, а не поэт, а закончим тем, что я повторю: это случайность.       — У тебя уже сдвиг по фазе от твоего Есенина. Он, кстати, был на тебя похож: пил, блядствовал и делал что попало. Только не застрелись в тридцать.       — В свободное время приходи на уроки литературы, послушаешь нормальную биографию Сергея Александровича. А застрелиться я планировал намного раньше, чем в тридцать.       — В двадцать семь? — Вова отпирает дверь кабинета математики, шагает в душное помещение и тут же направляется к окнам, раскрывая их нараспашку. Всë ещë пахло теплом, всë звучало по-летнему. Было ощущение, что сейчас вовсе не первое сентября, а конец учебного года. По крайней мере, Вова очень хотел, чтобы это было именно так, потому что работать он не хотел. В душе всë ещë поëт летний ветер, и Семенюк всë ещë хочет вставать часа в три, потягиваться и липнуть к Губанову, как муха к липучке.       Лëша ничего не ответил, уселся в кресло математика и вытянул ноги, потирая лицо ладонью, пока Вова поудобнее усаживался на своëм столе. С окна рвался совсем слабый ветер, где-то внизу протяжно выла песня о дне знаний, а в кабинете математики было совсем тихо. Они сидели, даже не глядя друг на друга. И это уже не казалось романтичным. Это казалось обыденностью, потому что они подустали друг от друга. Да, они могут разболтаться на несколько часов, да вот только потом разбегаются по своим делам, кто-то на кухню подъедать остатки сыра и попивать красное дешëвое и кислое вино, кто-то бездумно листать ленту и тискать рыжее чудо под боком, иногда мешая ему засыпать. С момента переезда они были постоянно на виду друг у друга. Работали в одном месте, жили в одной квартире, спали в одной кровати и ели с одной тарелки. Вова как-то невольно подумал о том, что они «срастаются». И срастаются немного криво. Если раньше они чуть ли не каждый день целовались, доходя до постели и экстаза, то сейчас всë это куда-то пропало. Вова знал, что Лëша всë ещë хотел и иногда даже болел этим, как какая-то нимфоманка, но к Вове не лез от слова совсем. Оправдание было простым и двусмысленным: «да я тебя, наверное, уже затрахал этим». В ответ Вова только фыркнул и отрицательно качнул головой, после чего получил своë. В отношениях он принял позицию ожидания-соглашения, вешая на Лëшу всю инициативу и ответственность за благополучие этих отношений. Может быть, это неправильно, но Вову это мало волновало. Он просто хотел, чтобы Лёша был хотя бы на долю инициативнее во всех делах. Предложение переехать, поехать в клуб — это две из тройки инициатив. И этого мало.       — Тебе не жарко в этих туфлях?       — Нет, — качает головой Губанов, открывая глаза. Голубизна их сверкнула, и чëрные зрачки уставились прямо на Вову. — Через минут двадцать припрëтся одиннадцатый.       — И что предлагаешь? — Вова сощурился, понимая этот пустой взгляд, который на самом деле много что мог рассказать: от того, как их обладатель устал до того, чего ему хочется. И Вова чëтко видел в них спокойствие, смешанное с пошловатой хитрецой.       — Не в школе, — хмурится Вова, отворачиваясь.       — Владимир Сергеевич, о чëм вы только думаете, — качает головой Губанов, поднимает руку с груди и тянется к вовиной, упëртой в стол для удобства.       Если бы кто-то зашëл в кабинет, то замер бы от удивления и неожиданности, а если бы зашëл Валера, то даже внимания не обратил бы. В некоторые моменты он наблюдал за этими двумя что-то невинное, подростковое, от чего он чуть ли не взвывал. Ему так нравилось, что, несмотря на возраст, этих двоих сложно отличить от семнадцатилетних: юмор у них между собой тупой, смех тоже, подколы тем более, а как они обнимаются — это только видеть, объяснять практически бесполезно. Вот сейчас, к примеру, Вова, обвив руками тонкую шею, лежал на своëм локте щекой и горячо выдыхал прямо в чужое ухо. А руки Лëши так крепко обнимали чужую сгорбленную спину, что от близости было тяжеловато дышать. Было так странно спокойно, несмотря на то, что за пределами этого кабинета все волнуются, бегают, проверяют аппаратуру, а им обоим на это положить. Губанов понимал, что на его штанинах могут остаться складки, потому что Вова ëрзал на коленях, как на стуле, но как-то подзабил на это, когда Вова, вздохнув, весь подобрался и потëрся щекой о чужую.       — У тебя такой парфюм ахуенный, — шепчет Вова, поднимая голову и сонно смотря прямо в глаза.       — Так он у меня давно.       — Ну да, — лениво кивает он, оголяет ровные зубы и тычется носом в чужую свежевыбритую щеку.       Губанов снова прикрывает глаза и зачем-то пытается вспомнить, когда купил этот одеколон и как часто он им пользовался. Купил давно, ещë года два назад, сменил уже три флакона, пользовался почти каждый день. И Вова почувствовал его только сейчас? Быть такого не может. Он постоянно обращает внимание на запахи и не замечать этого аромата он просто не мог. Значит, ему нравилось ещë давно. Может быть, ещë прошлой осенью, а счëл нужным (или осмелился) сказать только сейчас.

***

      — Ну Макс, — шипит Неля, поправляя воротник парня. — Ты как дурачок, ни опрятности, ни ответственности.       — Да нормально всë, — фырчит Шабанов, убирая шею. — На, не обижайся.       — Это для Татьяны Денисовны, — вздыхает она, принимая из чужих рук букет, предназначенный для директрисы.       — Да ей на нас хуй положить. Что ей этот букет? Он тебе будет, ты заслужила, в отличие от неë.       — Идиот, — Неля толкает его в плечо и начинает хихикать.       Ей было до звëздочек перед глазами приятно, что Шабанов до сих пор относится к ней, как к самому дорогому фарфору на свете. Его глаза всë ещë сверкают при виде неë, руки чешутся коснуться и обнять, поцеловать и больше никуда не отпускать, даже если она отойдëт буквально на секунду. Он так еë любит, так дорожит каждой секундой, проведëнной рядом с ней, что прослыл у собственных же родителей фанатиком. Они видели, как он изменился за этот год, видели, как он делил своë время на школьное и рабочее. В школе виделся с ней, провожал до дома и тут же мчал к себе домой, переодевался и ехал в колл-центр зарабатывать свои копейки, треть которых оставлял себе на жизнь, а две остальные части тратил на шоколад и цветочки.       Всë лето он провëл у неë, тащил то в парки, то в кино, то поболтаться по улицам. Кому-нибудь давно надоело бы такое отношение к себе, но Неля ругалась и злилась только на лишние траты Шабанова, а на любые встречи охотно соглашалась.       — Я хочу домой, — в самом конце коридора, стоя перед подоконником и перебирая лепестки хризантем, ныл Денис. Он безумно хотел домой, потому что прошлую ночь он провëл за монитором и толком не спал.       — А я жрать хочу просто пиздец как, — ныл в ответ Илья, угрюмо уставившись в стену. — У меня уже живот болит.       — Съешь цветы, — пофыркивая, шипит Денис. — Они питательные.       — Чтобы я потом обосрался на линейке? Да иди ты в пизду!       У этих двоих лето прошло кувырком. В июне они друг от друга не отлипали, тратили все деньги на еду и презервативы, разделяли быт в квартире Ильи, а в июле почти не виделись: Илья уехал к бабушке на две недели, а потом, вернувшись, ждал Дениса с Турции. Август прошëл в штатном режиме: виделись день через день, переписывались, иногда засиживались в звонках до утра. Они так насытились друг другом за июнь, что им стал необходим отдых. Нет, они не разлюбили, ни в коем случае, просто с непривычки им стало тяжеловато вывозить друг друга под конец месяца. Этот необычный опыт рассказал о них многое: Денис не следил за собой и окружающими его вещами, а Илья болел идеальностью. В его комнате должно быть относительно чисто, но Денис против своей воли устраивал там такой бардак, что Илья начинал беситься. В общем, июнь весëлый, июль грустный, а август — отдельная тема для разговора. Редкое общение компенсировал день рождения Дениса всë на той же даче, где проходил день рождения Корякова, только этот праздник был куда интереснее.       Тот же состав заиграл совершенно по-другому только потому, что алкоголя было раза в два больше. Начали за здравие: мирная посиделка с горящими взглядами, направленными на пакет с алкоголем, поход до поросшей речки, чувственный и тайный поцелуй Ильи с Денисом в поле васильков, мангал с ароматом маринованного мяса, первые стопки водки прямо около него… А потом, под утро, закончили за упокой: разбитое окно на кухне, перевëрнутый на газон мангал с всë ещë красными углями, ожог на руке Максима, снятая с петель дверь, шишка на лбу Дениса, порез во всю ногу у Ильи и, как и он сам, до нитки промокшая Ксюша. В голову Ильи и Кобан взбрела наитупейшая идея помочить ноги в декоративном пруду в самом углу участка. Неудивительно, что они соскользнули с сырой травы и вдвоëм нырнули прямо в воду, вымокнув, как мыши. Более-менее живыми остались только Неля, Арина и Антон, который забил на эту тусовку и уснул к двум часам ночи.       Именно о такой тусовке и мечтал Макс ещë в апреле. Теперь, пережив это, он ни дня не прожил без воспоминаний с этого дня. Вспоминал и сегодня, прямо перед линейкой, понимая, что ещë годик, и таких крутых вечеров уже не собрать. Ксюшу они теперь навряд ли увидят. Она на пару с Ариной так грустно рассказывала, что она с родителями переезжает, а куда — так и не сказала. Эта мысль ебала голову Максима уже довольно давно: как же так, Ксюша так плотно вошла в их компанию! Она не пропускала ни одной прогулки, еë всегда были рады видеть, а теперь этот переезд и какое-то опустошение в сердце каждого. Расспрашивать Арину было бесполезно: она вторила, что сама ничего не знает.       — Голову выше, Шабанов, праздник ведь!       Кто-то дëрнул его за подбородок, а затем хлопнул по плечу, захохотав. Такое удивлëнно-кривое лицо Максима не видел ещë никто. Неля не знала как реагировать: то ли смеяться с лица парня, то ли самой удивляться, невольно прикрывая рот ладошкой. Ксюша Кобан собственной персоной, в праздничной форме, с широчайшей улыбкой.       Кашин в другом углу коридора нахмурился. И кто такая, что ей так рады? Если новенькая, то что в этом такого? К чему такое удивление? В прошлом году такого не было, когда у них была целая порция новых одноклассников. Он делает пару шагов ближе, кладя телефон в задний карман, но его чуть ли не сбивает с ног Денис, а следом и Илья. Те чуть ли не с визгом скачут между одноклассниками, не отрывая взгляда от бордовых волос и горящих глаз, которые встречают их будто после нескольких лет разлуки.       Если Ксюша хочет устроить сюрприз, то она своего добьëтся: подговорит Арину, будет держать язык за зубами и ни намëка не даст, только запутает и нарочно расстроит плохой новостью, чтобы чуть позже, во время сюрприза, получить удвоенные и самые неожиданные эмоции. Она знает, что еë любят в этой компании: она и сама это замечала, и Арина не раз делилась с ней этим. Видеть перед собой новых одноклассников, которые ещë вчера были только друзьями, чувствовать их крепкие объятья и не ощущать землю под ногами от собственной же радости — это то, чего она ждала месяцами.       В еë жизни были не полосы, а стороны. Была белая, которая до этого была грязно-серая, и чëрная. Белой стороной всю жизнь были родители, а представителями чëрной — теперь уже бывшие одноклассники. Нет, еë не обижали, не задирали в средней школе, не дразнили и не доводили до истерик. Просто она не находила с ними общий язык и постоянно ссорилась. Будь еë характер чуть помягче, то на ней бы продолжали отыгрываться, но она себя в обиду не давала никогда. Еë могли выбесить до трясучки, но она обязательно отплачивала им тем же. В старшей школе всë успокоилось, но она всë ещë не находила себе места в коллективе. Встретив Арину на курсах подготовки к ЕГЭ, она поняла, что в еë жизни всë идëт наперекосяк, что она находится совсем не в том коллективе, которого заслуживала. Полгода мечт, общения с новыми людьми с компании Арины, самые светлые и весëлые воспоминания, и вот она стоит в их школе с рюкзаком за плечами, в платье и со скромным бантиком на волосах. Она нашла в себе силы покинуть насиженное место с ненавистным коллективом, сменить школу, придя туда, где еë будут любить и уважать, туда, где еë будущий профильный предмет ведëт легендарный Алексей Александрович, где ненавистную математику ведëт добродушный, молодой и понимающий Владимир Сергеевич, где самые интересные уроки истории с Василием Николаевичем… она может долго перечислять то, о чëм узнала про эту школу за год. Она пришла сюда подкованная, уверенная, с бесценной поддержкой Арины.       — Одиннадцатый «Б», по парочкам, как в детском саду, — Губанов выходит из кабинета математики, поправляет пиджак и гордо задирает голову, оглядывая своих «птенцов». — Алексей Александрович, — он с улыбкой тянет руку к немного испугавшийся громкого голоса Ксюше, улыбается совершенно искренне, но немного сжато, чтобы не прослыть в еë глазах совсем уж добряком.       — Ксюша, — она тянет руку в ответ, улыбается во все тридцать два и даже засматривается, не ожидая, что тот самый Алексей Александрович в жизни раза в два красивее, чем на фотках с телефона Арины.

***

      Речь директрисы о том, что последний год в школе — это самый сложный, но при этом интересный жизненный этап, практически никто не слушал. У всей компании были свои дела: они, стоя на самом видном месте и являясь звëздами дня, переглядывались, корчили рожи и передразнивали друг друга как только могли. Пока у детей веселье шло полным ходом, Губанов их не успокаивал и не гаркал. Он молча, с полупустыми глазами смотрел вперëд, думая о своëм так крепко, что его не отвлекал от мыслей даже Вова, в упор глядящий на него с другого конца школьного двора. Он всë ещë с трудом осознаëт, что вот-вот всë закончится. Этот цикл начнëтся заново: снова пятый класс, снова переходный возраст, снова искать подход к детям, чтобы наладить с ними отношения. За эти долгие года он понял, что мало просто улыбаться детям. Вернее, этим вообще нельзя злоупотреблять. Есть определëнная формула кнута и пряника, и она идеально сработала с этим классом, а как сработает с нынешними четвероклассниками в следующем году? Там дети совершенно другие, незнакомые, чужие. Там не будет его Ильи, его Дениса, любимой Хусяиновой, Шикиной, не будет похуиста Кашина. Может, будут такие же смышлëные, умные, некоторые будут теми ещë сорванцами, но таких, как этот выпуск, не будет у Губанова уже никогда. Он и не удивлëн, что душа его так ноет по этому поводу. Это его первый выпуск, на который он отдал семь лет своей жизни, отдал все самые крепкие нервы, которые только оставались после университета. В этих детях он оставил половинку себя, все свои знания передал им, как самым достойным и умным, как самым красивым и способным. В последние года он учил их не потому что надо, а потому что от этого он получал некоторое удовольствие. Видя, что следующим уроком будет его класс, он расслабленно валился на спинку стула и даже не думал судорожно искать материалы к уроку, которые он готовил. Он был уверен: с ними всë будет спокойно, с ними он на импровизации проведëт урок так, что если бы он был открытым, то претензий по поводу его проведения не получил бы. Он любит их, потому что они уже стали частью его. Работа всегда занимала не последнее место в его жизни, потому он так вкладывался в неë, а соответственно вкладывался и в детей. И это дало свои плоды. Все его дети, бывшие когда-то пятиклассниками со страхом в глазах и с дрожью в ногах перед кабинетом русского, перед самой проверочной, выросли достойными людьми, один взгляд на которых заставляет сердце трепетать. Бывало, конечно, когда они подставляли Губанова и шкодили, но без этого никуда. Каждое шкодничество наказывалось, дети перевоспитывались и продолжали ходить по струночке, на стороне вытворяя такое, что у Алексея Александровича потом волосы дыбом вставали, но, слава богам, не седели, как у математика. Если бы его класс лишил его волос, то он бы каждого прибил и уволился от греха подальше.       Под конец речи Татьяны Денисовны он вдруг понял, какую совершил бы ошибку весной. Его так колотило от одной лишь мысли о Вове, что он решительно заявлял о своëм уходе на другое место работы, толком не думая, что ему на самом деле придëтся оставить кроме своей душевной боли. Он по собственной же глупости и упëртости чуть не оставил детей одних перед самым их выпуском, чуть не упустил Вову, чуть не обнулил весь накопленный здесь опыт, не сбросил до университетских настроек. Он тихонько и облегчëнно выдыхает себе под нос, гордясь тем, что нашëл в себе силы послушать Валеру и не бросаться в неизвестность от собственной глупости. Он совершенно перестал себя оправдывать касаемо этого периода. Если раньше он говорил: «мне было тяжело, мне было хуëво, я так больше не мог», то сегодня из его уст звучит простое: «был долбоëбом». Переоценка ценностей подняла его с колен и заставила здраво взглянуть на всю эту весеннюю ситуацию.       — Вы сегодня собираетесь гулять? — Ксюша, устало пробубнив это, зевнула.       — Конечно, — Арина поправляет свою юбку, внимательно оглядывая подол, чтобы он нигде не загнулся. — Денис вчера полдня убил, чтобы кое-что купить до запрета.       Ксюша хитро сощурила глаза, повернувшись в сторону парней, так оживлëнно что-то обсуждающих, что по жестам можно было легко понять: один взбешëн, второй упорно пытается что-то доказать.       — Я подошëл вплотную, я вот прям перед ним стоял, пока цветы химичке отдавал, — Денис с пышущими от жара щеками пучил на Илью глаза. — От него пахло одеколоном Александровича. Один и тот же запах, Илюх, я не настолько чокнулся, что запахи сравнить не могу.       — Ну похожие просто, — фырчит Илья, желая, чтобы от него наконец отстали с этими бесконечными теориями.       — А шерсть на костюме Александровича? На это что скажешь?       — Шерсть… Ну шерсть и что?       — А у него не было кота. А у Володи был. Два плюс два сложи.       — Сложил. Они просто тусовались у Володи дома.       — Нихуя ты не сложил, ты вычел, — Денис сложил руки на груди, отвернулся и фыркнул обиженно. И почему ему всë ещë не верят, что между Володей и Александровичем что-то есть? Илья говорит, что они взрослые люди и наверняка их личная жизнь связана уже чуть ли не с невестками, о которых ученики просто-напросто не знают да и знать не должны.       — Ден, ну это реально бред. Все твои доказательства можно вычеркнуть одним словом. Ещë не случилось ничего такого, после чего можно было уверенно сказать, что там всë не чисто. И это не случится никогда.       — Ты уже полгода об этом говоришь, а я всë больше и больше замечаю причин думать так, как думаю я.       — У тебя уже просто шарики за ролики. Что ты лезешь в чужую личную жизнь? Ты в своей сначала порядок наведи.       — А там что-то не так?       Илья промолчал. Его действительно не устраивала одна вещь, которая касалась их обоих: они не могут разобраться, сколько времени им нужно проводить вместе, чтобы не надоесть друг другу и не соскучится. Они никак не могут найти золотую середину. Когда они были друзьями, то могли хоть целыми днями находиться наедине друг с другом. Сейчас же всё переменилось не в лучшую сторону. Их лето прошло до боли странно, и это заставило его задуматься об их совместном времяпрепровождении. В июне они друг другу надоели, в июле друг друга не хватало, а в августе было что попало. Это, конечно, не повод называть их отношения проблемными, но Илью это коробит.

***

      — Илюш, это что?       Илья не успел хлопнуть дверью квартиры и облегчённо выдохнуть, как голос матери заставил поёжиться и ощутить, как всё тело резко онемело и в районе груди всё загорелось. Первая мысль, которая полезла в голову — «сиги нашла». Потом подумал о стихах с тонной матов и скрытым смыслом, который на самом деле не очень-то и скрытый, потом и третьем и десятом, о всех своих вещах, которые мать видеть не должна была. Но, видимо, увидела, раз с порога зовёт Илью в его комнату именно с такой интонацией. Илья прозвал эту интонацию «интересующе-доёбистой».       Он опасливо заходит в комнату, волоча за собой рюкзак, поднимает на неё глаза и видит в её приподнятой руке вскрытую пачку презервативов. Она смотрит с сомнением и интересом, а Илья чуть испуганно. В его голове столько вариантов оправданий и выкручиваний из ситуации, но ни одна не сработает. Глаза взволнованно и почему-то виновато забегали от её руки к лицу. А ведь если так подумать, то найти в комнате семнадцатилетнего сына презервативы — это даже гордость. Он никому не подарит «зайку», никого не подвергает опасности. Главное — не знать, что он использует их не потому что кто-то может залететь, а потому что они со смазкой и ему с Денисом раза в два экономнее и удобнее.       — Что ты так смотришь, будто я тебя сейчас ругать буду?       — А что, не будешь?       — За что? Наоборот, спасибо, что они у тебя есть, — она усмехнулась, повертела в руках чуть измятую коробочку, и протянула её Илье. — Кто хоть она?       — Она? — Илья ледяными пальцами принял коробочку из чужих рук, Нервно потряс ею и снова поднял глаза на выжидающую мать. В её глазах так и светился интерес и какая-то странная радость, которую Коряков мог разрушить одним лишь именем — Денис. Если он скажет это, то разрушит свою жизнь на веки вечные. Шестерёнки шумно закрутились в голове, и вдруг — бинго! — Ксюша. Её Ксюша зовут.       — А почему мы её даже не видели? Не знакомы с ней.       Если бы Ксюша сейчас была рядом, то она посмотрела на него круглыми глазами и изогнула бы бровь. Он отчётливо представил её лицо и хотел было усмехнуться, но тут понял, как подставил и её, и Дениса, и Арину, и тем более себя. Но они точно войдут в положение, если рассказать всю правду о них с Денисом всей компании. В этом и была проблема. Если честно, то до сих пор не хотелось никому говорить о их с Денисом истории, приключившейся, казалось, совсем недавно, но, видимо, настало то самое время, когда об этом придётся рассказать. Рано или поздно ложь должна была вскрыться. Всё тайное всегда становится явным.       В его голове даже не скользнула мысль: «а почему мама нашла их?», потому что он точно помнил, что с утра сильно опаздывал и пока выбегал из комнаты, слышал, как за портфелем с верхней полки что-то потянулось и упало на пол. Видимо, надо было бы обернуться и скрыть все улики, но он не соизволил это сделать и поплатился. Ну, оставалось надеяться, что Ксюша ему поможет и подыграет. Сегодня вечером нужно поднять этот вопрос и объясниться перед Денисом. И обязательно с виноватым взглядом. Хотя, Коломиец его точно поймёт.