2
30 декабря 2022 г. в 20:34
Они оказываются на ступенях, ведущих к докам, спустя полчаса. Бурно текущая река ударяется о гниющие доски, о ржавеющие бортики лодок. Его коленка стукается о его коленку каждых несколько секунд. Он может сказать что-нибудь, но решает почему-то не говорить ничего. Тогда Чанмину остаётся только первым подать голос:
— Как ты меня нашёл?
Лениво пожав плечами, высокий, ссутулившийся, говорит:
— Сплетни быстро разлетаются, ты ж знаешь. Кто-то сказал, что ты в город завалился. Как я мог не найти? — смотрит в глаза.
Красивый низкий голос напоминает о мягких сидениях уходящих вверх рядов кресел и смехотворных костюмах. Красивые тёмные глаза — о безмолвных диалогах, сопровождающихся понимающими улыбками и удушающим желанием смеяться во весь голос. От милого ребёнка остался только повзрослевший, уставший мужчина, исхудавший, ударяющийся своей коленкой о его. В этом городе, в котором почти никогда не выпадает снег, и зима, серая, тёмная, заставляет прятать в дальних комнатах украшенные к празднику ёлки.
— Ты не говорил мне, что сам будешь тут.
— Я и не ожидал здесь оказаться.
Случайная встреча, что всегда предвещала беду — но такую сладкую, такую волнительную. Хлопая себя по бёдрам, поднимаясь на ноги и протягивая руку, Чанмин спрашивает живо и весело:
— Ну так что?
Ответом на его приглашение служит тёплая ладонь, поглощающая его собственную.
Семнадцатилетнее приключение, рассказанная в баре история — оставшееся позади воскресает, когда оказываешься здесь. Когда старый корабль, в котором заменили каждую досочку, оказывается средством передвижения, убежищем, спутником, провожающим в новую главу. Всё чужое, родное, старое, новое — часть пейзажа, который Чанмин исследует вместе с бесконечным потоком новостей обо всём забытом и погребённом временем.
Но даже так, стоя на вершине бетонного холма, с перезвонами колоколов вдалеке, с шумом дороги у самых ног, за разговором об обнаруженных в здании администрации подвалах, за спекуляциями о прозрачных пластмассовых коробках с выцветшими фотографиями детей в магазинах, они на десяток добрый старше, чем когда запах сырости и подступающих морозов в первую очередь говорил о свободе, об очередной бесконечной дороге из школы, о слишком густых молочных коктейлях, рисовании обломками кирпича на асфальте точно таких же фраз, что и под мостом, о мгновениях жизни, о её длине. Даже глядя теперь на него, опираясь локтем на чёрные, железные перила, в проблесках солнца он видит только мешки под глазами и посеревшую от недоедания и стресса кожу.
— У тебя есть кто-нибудь?
Бесполезный, бесплодный вопрос встречает сморщенная улыбка, на которую Чанмин отвечает такой же. Склоняясь в его пространство, вкусно пахнущий призрак прошлого шепчет:
— На своё двадцатипятилетие я прилепил к стенам шарики и в одиночку въебал нольпятку рома из супермаркета. Шарики до сих пор висят, кстати. Хочешь глянуть?
— Что ты делал здесь на своё двадцатипятилетие? — спрашивая сквозь смех и подступающие от него слёзы, Чанмин соглашается со знакомым безмолвием, чтоб только почувствовать снова, как огромная ладонь съедает его.
— Я тут почти год живу.
— И ты насовсем?
— Не дай боже.
Сдувшиеся и покрытые пылью шарики — унылая картинка у четырёх углов комнаты, в которой Чанмин падает на кровать, и он, этот призрак прошлого, падает на него сверху. Широкоплечая, поглощающая всё пространство вокруг него фигура, глаза, смотрящие в его собственные. Мягкое соприкосновение носов, и он, этот призрак прошлого, о щеку его своей трётся, словно соскучившийся по ласке кот. Щекотное дыхание на шее, забирающиеся под подол привезённого с собой свитера холодные пальцы встречает визг, смех, громкий крик:
— Джуён!