the reminiscence (of me and you)

Вечернее солнце проглядывает из-под чернеющей шапки небосклона у самого горизонта огненно-красным шаром, бросая блики на тусклые рыжие волосы и следы укусов на худых плечах. Накинутый на плечи плед не спасает от зарождающегося глубоко внутри мышечного тремора, босые ноги лениво шлёпают по огромному подоконнику, на котором он сидит, разглядывая с высоты пятнадцатого этажа расстилающийся перед ним город, пока зажатая между губ сигарета тлеет, пеплом осыпаясь на голые коленки. — Я не могу отодрать скотч, потому что он отдирается вместе с обоями, — не менее покусанный, не менее раздетый, сигарету вырывает изо рта, затягивается, возвращает на место. — Думал, ты не куришь. — Думал, ты бросил, — парируя, опомнившись, затягивается тоже. Его компаньон, почёсывая след от зубов на груди, прямо вокруг соска, возвращается к сдувшимся шарикам и бормотанию о том, как арендодатель сделает с ним что-нибудь нехорошее за эти уродливые обои в цветочек. Чанмин думает о невинной школьной привязанности. О рассказанных шёпотом историях, о соприкасающихся коленках, о доносящейся из-за стены ругани. Вес принятых им решений — что-то, что есть у него теперь. — Я могу заказать нам пиццу, если хочешь. Или что ты там любишь сейчас. — А выпить у тебя нечего? — А тебе лишь бы выпить, я погляжу? Чанмин бросает окурок в грязную кружку с водой, спрыгивает с подоконника, сбрасывает со своих плеч плед. Почти зачарованный компаньон напоминает закрыть окно, если он хочет заняться чем-то ещё. За окном по-ночному темно, когда Чанмин у подоконника вновь. Оказывается, их общая знакомая разбилась в прошлом году. Джуён рассказывает, как на похоронах неловко топтались бывшие одноклассники, никогда с ней даже не общавшиеся. — Кто их позвал вообще? — Её мама думала, что у неё было много друзей. Разошедшиеся пути людей, некогда проводивших так много времени вместе. Чанмину хотелось бы верить, что где-то глубоко внутри они и были близки. Джуён трётся о его лоб плечом, тёмные волосы щекочут длинную шею. Чанмин думает о своей постели, о пушистой белой кошке, о громких голосах за стеной, и за сжимающимся сладко сердцем следует приступ тошноты. Оборачиваясь, он спрашивает: — Я же могу остаться? Оказывается, ближайший супермаркет — круглосуточник в подвале дома. Чанмин посмеивается, когда они набирают переоценённый замороженный фастфуд, и Джуён прихватывает ещё одну пачку сигарет, небольшую бутылку крепкого алкоголя. — Помнишь, как мы перелили грамм сто водки из бутылки в баре твоего отца в колу, а чтоб спрятать разницу залили воды из-под крана? — спрашивает уже на кассе. — Я всё ещё не понимаю, как он не заметил. В его движениях всё знакомо. Тот, кто боялся прикоснуться к его пальцам, и тихо хихикал рядом, спрятанный гигантскими шторами, пока на стуле подле в идиотском костюме сидела одноклассница, и кто уехал первым. Кто нашёл его. Находил его раньше, и снова, теперь. Подуставший, и высохший, и болезненный. Выходя на улицу, задирая голову, Чанмин вдруг чувствует это. Тяжёлые, тёмные облака отражают свет уличных фонарей, и с них падает первый робкий снег. В безветренном и бесшумном вечере неповторимый кусочек замёрзшей влаги падает на кончик его носа, словно ледяной поцелуй давно оставленной в прошлом любви. — Ну, чего замер-то? — его толкают лбом в поясницу, и Чанмин чувствует, как из него рвётся смех: здесь и сейчас как будто бы на секунду, всего на секунду