the reminiscence (of me and you)

В люстре под потолком одна из четырёх лампочек — прозрачная. Три другие, белые, горят холодным светом. Обои на стене у одного угла ободраны. Бесконечные крики о неменяющихся вещах — убаюкивание его агонии. Блеск и шёлк, стирающиеся рукой, словно слой пыли — и вот оно, знакомое до зубовного скрежета, до тошноты. Джуён сказал «ты не можешь здесь оставаться», подразумевая совсем другое, но Чанмин, в корне, с ним согласен. Маленькое путешествие рано или поздно должно подойти к концу. Чанмин просто ещё не знает, к какому. Они обмениваются номерами, не совсем потерянные друг для друга больше, и Джуён пишет время от времени, вопросы задавая внезапные, словно заново изучая его. Когда у ждущего внизу такси истекли бесплатные минуты ожидания, а они не могли разлепиться, так и стоя у двери по-прежнему, Чанмин, всё смеясь, не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что так всё и должно было быть. Отложенный эффект бесконечно тянущейся через подростковые годы серой морали теперь — продолжающие гореть от укусов губы, проведённые в чужой постели три ночи. Физическая отдача кого-то, с кем прежде они плели венки из одуванчиков, валяясь в майском холодном поле. Но даже вместе теперь — блеск и шёлк, стирающиеся рукой, словно слой пыли. Наивные переглядывания и случайные пальцы возле локтя есть привилегия душного июньского класса, задвигаемых стульев, невымытой после математики доски, и Чанмин не знает, как долго ещё сможет тосковать по этому. Несколько следующих дней проходят в куда более привычном, похожем на зимнюю спячку режиме: мучительные бессвязные сны, тишина пустой квартиры, вечером превращающаяся в балаган и заставляющая надеть наушники; безразличная многоэтажка, как по расписанию включающийся-выключающийся свет. Бездействие, отсутствие движений, сон. Постель впитывает его всего; слабеют следы на его плечах. Импульс. Внезапная ноябрьская метель, подступающий к порогу декабрь, появляющиеся всюду праздничные украшения, ссора незнакомых людей, начинающаяся с разбитой ёлочной игрушки и нарастающая с «ты никогда не нравился моей матери!»; Чанмин надевает джинсы дрожащими руками, и вся его энергия, сгенерированная бесконечной обездвиженностью, бесконечным сдерживанием этих эмоций, требует, требует от него. Он находит Джуёна у доков. Знакомое поле на противоположном берегу уже скрыто слоями снега. Заканчивающий работать, воняющий рыбой Джуён стонет: — Закрой глаза, иначе я превращусь в лягушку. — Как рыбина может превратиться в лягушку? — Чанмин улыбается-морщится, когда они приветственно трутся носами. — Нет, я принц, зарабатывающий на твоё пропитание. Теперь ты знаешь, чего мне стоили те замороженные наггетсы. Время и дальше будет течь. Слабые попытки шутить преумножаются взрывом эндорфинов из-за приятного человека рядом. Что-то, былое, уже не спасти. Чанмин понимает это и когда они сидят слишком близко в баре, и когда кто-то это комментирует, и когда Джуён, добродушный, краснеющий из-за пальцев в своих волосах, кашляющий из-за первой выкуренной сигареты, робко хватающийся за его локоть, когда Чанмин не отвечает на уклончивый вопрос (скулящий нервный июнь — совсем не та детская сказка, что он помнит), этот Джуён, его Джуён с кровью на лице, и на кулаках, и во рту. Когда они снова на лестнице возле доков, воняет рыбой, с неба продолжает сыпаться снег, разряженный до двух процентов телефон Чанмина разрывается звонками, на которые он не хочет отвечать, а компаньон, призрак прошлого, плюётся кровью, что остаётся розовыми следами на снегу. Чанмин прикладывает спрессованный в комья снег к его горящей щеке, уже не чувствуя пальцев. Усталый, побитый мужчина рядом с ним говорит: — Тебе лучше пойти домой. — Потому что тебе лучше знать? Он не должен. Зная это, Чанмин всё равно — потому что чем дальше, чем дольше, тем явственней: секундная слабость подходит к концу.