Навсегда твой

      От стен психиатрической лечебницы веет холодом и мертвенной сыростью. Мутные витражные окна с тоскливым видом на пустырь, каменные ступени, затертые поручни с облупившейся темно-коричневой краской, десятки одинаковых дверей, над которыми испускают тусклый свет надтреснутые лампы. Все это кажется реальным, материальным, твердым — настоящим. Нет, не кажется, это и есть реальность — иначе что же тогда считать таковой?       Прислушиваясь к мрачному эхо собственных шагов, Эйк касается холодного бетона стены.       Как это возможно? Еще минуту назад они были на корабле, а теперь… Быть может, это алкогольный делирий? Быть может, ты, капитан Ларсен, вливая в себя флягу за флягой огненной воды, допился до того, что сознание твое окончательно соскользнуло в белую горячку? Нет, сомнительно. Сознание не способно создать столь живую иллюзию. Ведь эти звуки, запахи, эти ощущения — все это здесь и сейчас. Точно так же явственно, как грохот волн, разбивающихся о борт корабля. Как шум его собственного дыхания, ощущение отсырелого камня под ладонью или трение рубашки об обнаженную кожу.       — Ничего не понимаю. Здесь была дверь. Вход в кабинет отца.       Или как звук голоса Моры Франклин — голоса, отзывающегося сладким, знакомым теплом где-то в самом центре его сущности.       Взгляд Эйка цепляется за филигранные движения бледных пальцев, осторожно крадущихся по стене. У Моры руки врача — аккуратные, но крепкие и ловкие. Знающие. Это не руки изнеженной аристократки, путешествующей первым классом, — впрочем, таковым не является ничто в мисс Франклин. Разве что, ее хрупкое телосложение и белоснежная, тонкая, словно фламандское кружево, кожа. Как, например, вот здесь, на ключицах, робко показавшихся прямо над вырезом блузы.       Капитан воровато смотрит в стену. Изучает трещины, отчаянно попрекая себя за неуместность мыслей — и за еще менее уместные реакции плоти, столь неподобающие человеку его положения. Он не бредит, не спит и уж точно не пьян, так почему же ему все сложнее бороться с этим притяжением, лишенной всякой пристойности, что он чувствует к мисс Франклин? Мора рассеянно оглядывается вокруг, словно потерявшийся в толпе ребенок, и ее глаза, полные еще не пророненных слез, вонзаются немым укором в его и без того истерзанную совесть.       Кулак Эйка ударяется о стену, от чего та издает глухой звон. Дерево и металл.       — Похоже на то, что мы все еще на корабле.       Это кажется безумием, бредом разума в горячке, но Мора, поджав слегка побелевшие губы, прислоняется к стене, а затем поеживается, и по спине тоже пробегает мороз. Тело не может лгать — будь это сон или иллюзия, он не ощущал бы всего этого. Не ощущал бы теплоты ее дыхания, не хотел бы так сильно заключить ее в объятия. Как противостоять этому сокрушительному желанию? Он видит ее даже в снах — в тех постыдных грезах, о которых никогда и никому не расскажет.       Потупив взгляд, Ларсен ступает прочь, но, стоит ему сделать шаг, как прохладные пальцы крепко обхватывают его запястье, не давая отстраниться. Хватка у Моры цепкая и отчаянная — такая, словно, отпустив, она сорвется в пропасть.       — Мальчик. Перед приходом сюда он заговорил. Он сказал кое-что странное. — Она совсем близко — так близко, как позволено быть лишь давшим клятвы перед Богом и людьми возлюбленным. — Сказал, что они подслушивают, и что мне надо поговорить с творцом.       Так близко, что Эйк может разглядеть крошечные точки бледных веснушек, едва заметных на изящном изгибе переносицы, ведь ее лицо уже очень давно не видело солнца. Он утопает в бездонной бирюзе, обрамленной густыми рыжеватыми ресницами, и эта близость смущает его и одновременно будоражит. Это же не зазорно — восхищаться столь красивым творением природы? Любоваться результатом таких кропотливых ее усилий, как любуются чарующим закатом или прекрасным цветком?       — С творцом? То есть… с Богом?       Ее зрачки предательски мечутся. Ну, конечно же. Мисс Франклин слишком умна, чтобы верить в историю о Боге, — капитан и сам давным-давно разуверился в существовании Всевышнего. А даже если бы таковой и имелся, он вряд ли нашел бы их в этих затерянных лабиринтах иллюзий.       — Может, мы оба сошли с ума? — Она сжимает его кисть еще крепче, и нижняя губа ее дрожит. — А вдруг… вдруг нас вообще не существует?       — Как это?       — Вдруг это все… лишь чье-то сновидение, очень реалистичный сон? И когда сон закончится, нас не станет? Вдруг я действительно сейчас в этой лечебнице, и мой разум застрял здесь навсегда?       Эйк берет ее за руку — секундное замешательство, он ведь не переступает границ дозволенного? — но Мора с готовностью раскрывает ладонь, позволяя ему завладеть рукой.       — Я совершенно не помню, кто я, Эйк. Лишь какие-то обрывки несвязных воспоминаний о семье, об отце и брате. Как страницы давно прочитанной книги, произвольно всплывающие в памяти. Может это вообще не мои воспоминания? Не моя жизнь? Я словно потерялась в густом, темном лесу, кричу и кричу, но никто меня не слышит. Боже, я ведь даже не помню, была ли я…       Качнув головой, Мора опускает взгляд. Закусывает губы, поняв, что дала слабину, но слезинка, что все это время норовила упасть, наконец-то несмело крадется по ее щеке.       — Мора. — Он еще не называл ее вот так, по имени, но два мягких слога тают на его языке, точно малиновый сорбет, сладко и знакомо опускаясь в грудь. — Ты настоящая, и я тоже. Слышишь? Мы найдем ответы, мы уже где-то совсем рядом. А когда найдем, то никуда не исчезнем.       Поднеся руку к ее лицу, капитан растирает капельку влаги большим пальцем, а теплое напряжение от точек соприкосновения между ними рябью расходится по коже. Они впервые касаются друг друга так смело, но, кажется, тело само знает, что делать. Вопрошающе взглянув на него, Мора прикрывает веки и льнет в его ладонь.       — Мои воспоминания тоже рваные, будто клочки разодранных фотографий, — продолжает Эйк. — Я тоже кажусь себе иллюзией, маревом над поверхностью океана. Но разве… разве может что-то ненастоящее ощущаться… вот так?       Он движет ладонью по ее щеке, ощупывая упругость кожи, столь непохожей на его собственную — испещренную шрамами и морщинами, с отпечатком возраста и беспощадных штормов. Кончики пальцев ненароком ласкают нежный участок за ее ухом, и с губ Моры сходит напряженный выдох, а лицо ее внезапно теплеет, к нему приливает кровь, и вот она, эта черта, которой Ларсен так боялся и так нестерпимо желал. Он переступает ее с неожиданной легкостью, поощряемый отзывчивостью тела, приникающего к нему все ближе, растворяясь в его податливости, в готовности мисс Франклин принимать эти почти непристойные ласки, словно она знала и только этого и ждала. Голос Эйка стихает почти до шепота:       — Если ты сейчас чувствуешь то же самое, что и я, это не может быть иллюзией. — Она несмело кивает, и теперь он видит ее четко, эту свежую кровь, соблазнительно окрасившую ее лицо. — Ты настоящая, Мора. Ты самое реальное из всего, что я ощущал за долгое время.       Когда ее сухие губы размыкаются, он ловит оттенок робкой надежды в ее глазах, и сердце замирает. Он знает, что сейчас произойдет. Он видел это в своих порочных фантазиях, которые даже не пытался гнать прочь — напротив, принимал их со всем возможным радушием и всеми вытекающими последствиями. Кое-что неизбежное, с их самой первой встречи, с первого обмена любезными дерзостями на палубе.       Все еще с его ладонью на щеке, мисс Франклин выглядит далеко не такой дерзкой, но теплые губы вдруг прижимаются к его собственным, и сердце капитана, подпрыгнув в груди, пропускает несколько ударов, а затем пускается галопом, словно вырвавшийся на свободу молодой жеребец. Эйк замирает, боясь, что даже малейший вдох может все разрушить.       Она целует его первой — конечно же, разве могло быть иначе? Смелая молодая женщина, путешествующая в одиночку, ломающая все существующие стереотипы. Мисс Франклин, так по-хозяйски входившая в его каюту, не боясь ни косых взглядов, ни осуждения, ни общества нетрезвого мужчины.       Почувствовав его неподвижность, Мора отстраняется. Смятенно, с безмолвным вопросом поднимает взгляд — я сделала ошибку? не так все поняла? — ищет в его лице ответы, что спасли бы ее честь, но Эйк думает лишь о том, как сильно хочет снова попробовать ее на вкус, поэтому притягивает к себе и пробует, тотчас расталкивая языком мягкие пухлые уста.       Мора издает удивленный вздох, но это мимолетное: кончик языка с любопытством касается его собственного, наполняя плоть капитана развратной тяжестью, и звуки мокрого, глубокого поцелуя будят в нем все то, что он так упорно, так старательно подавлял. Ведь на вкус мисс Франклин и впрямь потрясающая — нежная и воздушная, с пряным послевкусием, словно сахарная вата, которую Ларсену довелось отведать лишь раз в далекой Америке.       От силы ощущений, от влажного жара ее рта у него слабеют колени, стучит в висках. Ее поцелуи наполнены отчаянием — словно Мора делает это впервые в жизни и одновременно в последний раз, — а еще на удивление умелые, они пьянят сильнее крепчайшего ирландского виски. Увидь их сейчас кто-то из экипажа или пассажиров, мисс Франклин точно сочли бы падшей женщиной и жестко осудили, но здесь никого, поэтому Эйк завладевает ее ртом с такой же прытью, с какой это делает она, и упивается нежными выдохами, исходящими из ее горла.       Сколько раз за эти дни ты, терзаемый невыносимыми муками совести, лежал в своей холодной капитанской каюте и пытался представить, каково это было бы? Какие на ощупь эти огненные пряди? Стройное, чувственное тело под скромным одеянием? Эйк проводит руками по ее спине, останавливаясь на пояснице, опуститься ниже едва ли смеет, но от возбуждения его всего так и стискивает в тугую пружину. Признайся себе, и к черту нравственность, ты ведь знал, что эти губы будут бесстыжими? Что ваши рты так быстро найдут ритм и что ты от него так быстро отвердеешь?       Тихий всхлип настораживает его, и Эйк чувствует ее дрожь. Где-то на задворках сознания совесть уже читает ему назойливые проповеди. Мора хватается за его плечи, локти, почти бесконтрольно, ее спина так напряжена — всего лишь одно усилие, ты должен это остановить, Ларсен, именно ты, но их губы, языки снова и снова сталкиваются в жарких ласках, ненасытно, требуя продолжения, словно они не едва знакомые люди, а любовники, измученные годами разлуки.       Остановиться получается не сразу — можно ли за секунду остановить несущийся на всей скорости поезд? Еще один поцелуй. Еще два. Еще несколько, вот сюда — в ее пылающие щеки, скулы, и снова в губы, в губы, и Мора отвечает, так сладко и охотно, господи, снизойди своей милостью, если ты существуешь. Эйк целует ее уже сомкнутыми губами — может, так будет легче притормозить, встать поперек потока? Где же его стальная воля, взращённая годами мореплавания?       Прошептав «о боже», Мора отрывается и вжимается в его шею, в его объятия, шумно дышит. Горячее желание призывно налилось в нем, и Мора, почувствовав это, вздрагивает, точно от холода, но не отстраняется — объятия их слишком крепкие. Проведя ладонью по губам, она устремляет на него взгляд — искрящийся, живой, несколько потерянный. Лицо ее утратило былую бледность, приобретя теперь нежно-розоватый оттенок — оно пылает, оказавшись в его ладони.       Реальность быстро возвращает их свои серые очертания, в пустые стены заброшенной психиатрической лечебницы. Двое людей, стоящих посреди длинного коридора, крепко обнявшись, цепляясь друг за друга, как за соломинку, точно дамба прорвалась, и эти беспощадные потоки уже не остановить.       Эйк ищет в голове подходящие слова, но они находятся не сразу. Что сказать? Что он все эти дни только о том и думал, чтобы поцеловать ее? Что ему больше всего на свете хочется, чтобы время для них остановилось, вот здесь, хотя бы ненадолго? Большой палец Моры касается его нижней губы — так, как не посмел бы еще совсем недавно, — и Эйк целует мягкую подушечку, зажмуривается, но перед сомкнутыми веками все равно она, слегка растрепанная, по-новому желанная.       — Все хорошо? — тихо спрашивает Мора.       Даже ее речь вызывает у Ларсена дрожь — знакомый ему, но чужой язык, что будоражит воображение, словно экзотический цветок. Он кивает, а губы сами тянутся к ее виску, переносице, рассыпая там поцелуи мелким бисером, берет ее лицо в ладони — аккуратно, точно хрупкий заокеанский фарфор. Нежность расползается внутри него непривычной аморфной массой, размягчая твердые бугры его очерствевшей души, сглаживая острые углы.       — Да. Я подумал о том, что все это со нами как будто уже было.       — Я тоже. То есть, со мной происходит то же самое, — шепчет она, будто боясь, что их подслушают. — Как это возможно?       — Не знаю. Но теперь точно знаю, что мы не сошли с ума. Мы настоящие. Ты-то уж точно. Я чувствую это.       Чувствую вот здесь, под тканью блузки, поверх которой Эйк так по-хозяйски водит ладонями. И вот тут, где ее бедра ненароком трутся о его предательски набухшую плоть, заставляя Мору резко выдохнуть и залиться краской. И Ларсену бы тоже постыдиться, учтиво отстраниться, как сделал бы джентльмен — так же называют их там, откуда мисс Франклин родом? — но на ее губы наползает потаенная улыбка, а с ней — одобрение, безмолвное разрешение. Их маленький секрет, огромный, как вселенная. У них нет времени на формальности.       — Ваши чувства весьма очевидны, капитан Ларсен, — говорит она с напускной жеманностью, поджав губы, как порядочная девочка, и теперь его очередь смутиться, а щекам — потеплеть. — Вы что… покраснели, капитан?       — А вам, похоже, нравится вгонять в краску взрослых мужчин, мисс Франклин?       — Вы вынуждаете меня обороняться, — полушёпотом произносит Мора.       — А вы меня — потерять голову и превратиться в румяного юнца.       — Мне нравится видеть вас таким.       Ларсен убирает рыжую прядку за ее ухо.       — А мне тебя — такой.       Светящейся, ожившей, так доверчиво опускающей веки, хочет сказать Эйк. Совсем другой, нежели впервые, там, на палубе — напуганной, опасливой… Ларсен склоняется, чтобы подарить этим желанным устам еще один поцелуй, но внезапный скрип двери заставляет их обоих вздрогнуть.       — Что это?       Ларсен хватает Мору за руку, пряча за своей спиной.       — Должно быть, ветер, — отвечает Эйк, осмотревшись. Это действительно ветер — дверь в конце коридора, скрипя, распахивается и со зловещим стуком бьется о стену; спина от этого прокрывается мурашками, а озноб иголками впивается в разгоряченное тело. — Вон там? Видишь?       Кивнув, Мора поправляет ворот блузы, и взгляд Эйка на миг сползает на розовые губы, между которых проскальзывает язык, смачивая потревоженную кожу.       — Нужно идти дальше. Мы что-то здесь найдем. Обязательно.       — Да. Конечно, — соглашается она. — Не знаю точно, что искать, но чувствую, что ответ где-то рядом.       Едва капитан чувствует теплые пальцы в своих, как они тут же сплетаются — плавно, органично, словно делали это несметное количество раз.       — Тогда заглянем во все комнаты. Пойдем?       Она отвечает кратким «да», и на смену живому румянцу, что, было, проступил на ее скулах, снова приходит бледность.       По коридору они идут рядом, точно склеенные невидимым клеем, то расцепляя руки, то снова соединяя их. За дверьми их встречают пустые промозглые помещения, где нет ничего, кроме облупившихся стен и ветхой мебели, но все это между ними столь новое, такое трепетное и хрупкое, что Ларсен чувствует себя невесомым — таким легким, будто это громадная волна, сначала подбросив его, отправила в свободное падение, а на обратном пути скостила еще и добрых два десятка от его годов. Тягостные воспоминания о семье норовят пролиться на сердце едкой отравой, но Эйк, не желая расставаться с пьянящим ощущением свободы, в кои-то веки от них отмахивается и лишь крепче сжимает ладонь, удобно устроившуюся в его собственной.       В одной из палат они находят стопку каких-то пожелтевших бумаг в ящике дубового комода. Это личные дела пациентов, но никаких знакомых для себя имен Эйк не встречает. О том же сообщает ему и Мора, с досадой вздыхая и швыряя листки прочь.       — Томас Дэвис… я, как будто, где-то слышала это имя, но…       — Не можешь вспомнить?       — Нет. Я совершенно ничего не помню, — устало сообщает Мора, потирая переносицу.       Охваченная вспышкой раздражения, она резко смахивает стопку на пол, и листы хаотично разлетаются по комнате. А затем, выдохнув в потолок, принимается за следующий ящик и начинает нервно рыться в содержимом, и в какой-то момент Эйк просто стоит неподвижно, глядя на Мору во все глаза. Засматривается на грациозные движения, на идеально вылепленный нос, выразительные лисьи глаза, на тугие линии напряженно сдвинутых бровей. Думает о том, что совершенно ее не знает, эту очаровательную незнакомку, но в то же время будто бы знает о мисс Франклин абсолютно все, все ее подноготную.       А затем привлекает ее, снова в отчаянии вскинувшую руки, к себе, желая подбодрить легким поцелуем в лоб — глупый, наивный Ларсен, ведь легкость быстро уступает страсти, и вот их губы снова сливаются в мокром поцелуе, открытом и несдержанном, точно пытаясь поглотить друг друга, достать до самых неизведанных глубин, где никто ранее не бывал.       — Эйк… — слышит он шепот и стон, когда поцелуи его опускаются на шею, а руки — на стройные бедра, прижимая их к комоду. Желание захлестывает его, рухнув горячим пульсирующим сгустком ниже пупка, оно вспыхивает, как уголь в топке печи, сжигает его порядочность, превращает в дикаря, какое-то примитивное существо, жаждущее завладеть тем, что всегда принадлежало ему. Мора тяжело дышит около его уха — она уже сидит на комоде (и кто позволил ему сделать это? кто позволил ей быть такой доступной?), а сам Эйк стоит между ее раздвинутых ног, целует все открытые участки нежного тела, скользит руками по ткани и молит, молит, вымаливает благоразумия у всех богов для них обоих — но особенно для мисс Франклин, что с такой готовностью дает ему отведать вкус запретного плода, скрытого под одеждой, ведь прижимает к себе его бедра, к святая святых, заставляя капитана совершить несколько развратных движений, простонать и услышать такой же стон в ответ, вымученный и стыдливый, а затем отстраниться с опущенной головой и процедить нелепые извинения, словно желторотый мальчишка, впервые приникший к возбужденному телу красивой женщины.       — Прости. Прости меня. Я… я не…       Мора держит руку, сжатую в кулак, у груди, что часто вздымается от тяжелых выдохов.       — Нет, это… тебе не за что извиняться.       — Я не должен был.       — Я… я сама хотела. — Она приглаживает растрепанные прядки, выбившиеся из замысловатой прически, и неуверенно соскальзывает на пол, держась за краешек комода, слегка отворачивается, пряча от Эйка вспыхнувшее лицо, но все ее существо кричит о продолжении, жаждет завершения, и Ларсен крепко зажмуривается, обещает себе больше не приближаться к ней ближе, чем на метр. А лучше на два. Затем наклоняется, чтобы собрать разлетевшиеся по полу бумаги, но плотная ткань брюк туго впивается в отвердевшую плоть. Эйк пытается незаметно расправить неудобство. У него горят уши.       — Со мной… со мной впервые такое.       — Что?       — Чтобы я так не мог контролировать себя.       — О… — Мора тоже подбирает случайный листок, дабы скрыть смущение, и опускает в него невидящие глаза. — Со мной тоже. Словно внутри тебя магнит, и… — она сглатывает, сведя брови и зажмурившись, — …и меня тянет к тебе с такой силой, что мое тело не способно сопротивляться.       Эйк вспоминает ее смелые прикосновения, с первого дня их знакомства. Вспоминает чувство расслабленной теплоты, комфортной близости, что прочно поселилось в нем, едва их пути пересеклись. Мысль, что лишь закрадывалась в его сознании, приобретает четкие, уверенные очертания.       — Думаешь мы могли знать друг друга раньше?       Оторвавшись от врачебных каракулей, Мора поднимает на него рассеянный взгляд.       — Раньше?       — Ну, наши воспоминания фрагментированные. Какие-то из них кажутся совсем нереальными, как карикатура. — Эйк зарывает пальцы в волосы, убирая пряди ото лба. — Кто-то явно с ними поиграл. Не знаю, как это возможно, но, похоже, мы могли знать друг друга. До всего этого безумия.       — Это… Думаешь, это возможно?       — Когда мы познакомились на палубе, мне показалось, что я тебя уже знаю.       — Мне тоже так показалось. — Мора обнимает себя руками под грудью, и Эйк впервые замечает, что на ней, очевидно, нет корсета. Это повергает его в изумленный ступор. Четкие очертания мягких полушарий стоят перед его глазами даже тогда, когда он учтиво отводит взгляд, опомнившись и откашлявшись. — Кое-что не сходится в моих воспоминаниях. Помнишь, я говорила тебе о том, что у меня был…       Не договорив, Мора вдруг замолкает. Затем хмурится, а ее взгляд задерживается на какой-то корявой надписи на одном из смятых листов. Подняв его, она поспешно пробегается глазами по буквам, и ее лицо будто озаряется светом.       — Что это?       — Это… — Мора кладет листок обратно на комод. — Четыреста три. Нам нужно найти палату 403.       — А что в ней?       — Не знаю. Но, возможно, там есть какая-то зацепка.       — Ты что-то вспомнила?       Она задумчиво кивает.       — Тогда пойдем. Это, должно быть, на четвертом этаже.       Капитан пропускает ее к выходу первой, стараясь оставаться хотя бы на полшага позади. Он не доверяет себе, когда Мора слишком близко, и от бессилия своей физической сущности ему хочется неприлично выругаться в потолок. Тело внизу вибрирует и гудит, словно огромный колокол, его бросает в жар, как при лихорадке, а руки все еще трепещут от воспоминаний о побывавших в них округлостях, будто для этого созданных. В ушах стоит тот ее единственный стон, тихий и сладкий, когда Ларсен начал посасывать кожу на ее шее. Может, это тоже чей-то безумный эксперимент? Кто-то проник в его сознание и заставил так сильно возжелать едва знакомую женщину, переживающую собственную трагедию, и от того уязвимую?       Внезапно Мора останавливается, и Эйк, потерявшись в раздумьях, едва не налетает на нее.       — Четыре ноль три. Это здесь. Но эта дверь… она выглядит странно, — говорит Мора и тут же пытается открыть, но та не поддается. Дверное полотно и впрямь кажется более ветхим и несколько непохожим на остальные.       — Позволь мне.       Рельефные элементы кованного металла неприятно впиваются в его ладонь — Эйк сначала дергает ручку, что есть мочи, а затем, взяв небольшой разгон, вколачивается плечом, снова и снова, но все тщетно: толстый дубовый блок издает лишь насмешливый, саркастичный скрип.       — Нужно найти, чем ее взломать. Камень или…       — Подожди.       Подойдя к двери вплотную, Мора кладет на нее ладони, закрывает глаза. А затем вдруг поднимается на цыпочки и пытается дотянуться до верхнего бортика дверной рамы, но ей не хватает пары сантиметров роста, поэтому она сердито сопит.       — Можешь помочь, пожалуйста. Здесь должен быть…       Едва коснувшись бортика, Эйк нащупывает сверху что-то холодное и продолговатое.       Это ключ. Маленький витиеватый ключик, что лежит теперь по центру его ладони.       — Откуда ты знала?       — Не знаю, как это возможно, но… — сглотнув, Мора вставляет ключ в замок и проворачивает. Дверь, тихо пискнув, покорно отворяется, и они оказываются в чьей-то… спальне?       Сделав несмелый шаг, Эйк входит внутрь и осматривается. Аккуратно заправленная кровать, письменный стол из добротного дерева, небольшой платяной шкаф и цветастое кресло в углу освещены несколькими газовыми лампами. Зашторенное окно, похоже, приоткрыто, потому что из него доносятся звуки оживленной улицы и размеренный цокот копыт лошадей, неспешно тянущих повозки. Ларсен стоит на пороге, как вкопанный, не веря собственным глазам.       — Это… что это? Где мы?       — Мы в Англии. А это… — Мора шагает вглубь комнаты, направляясь к столу, усеянному исписанными блокнотами и чернильницами. — Это комната, которую я снимала в Лондоне, пока изучала медицину. — Она берет со стола один из блокнотов и, слегка ссутулившись, пролистывает несколько страниц. — Зачем? Зачем меня бросают в эти воспоминания? Я не понимаю.       Пытаясь держать лицо и не показывать своего шока, Ларсен делает круг по комнате. Как будто переместиться с корабля сначала в заброшенную психбольницу, а затем в лондонскую квартиру мисс Франклин — это самая естественная и нормальная вещь на земле.       — Как давно ты жила здесь?       — Точно не помню. Но, думаю, лет восемь назад.       На комоде у входа он замечает фотокарточку в тонкой рамке и подносит ее к лицу. На ней Мора — совсем юная девушка лет восемнадцати-девятнадцати, с длинными волосами, заплетенными в толстую косу. Губы Эйка подрагивают в непроизвольной улыбке. Ее щеки здесь еще по-детски пухлые, но проницательные глаза глядят на смотрящего свысока и даже с легкой насмешкой — как и у нынешней мисс Франклин, которой теперь, скорее всего, слегка за тридцать. Эйк касается собственного лица, нащупывая кончиками пальцев глубокие борозды морщин.       — Получается, эти все воспоминания ненастоящие? — вздыхает Мора.       — Почему же? Настоящие. Просто кто-то играет с нами очень злую шутку. В шахте моих воспоминаний тоже были реальные фрагменты из моего прошлого.       — Ты уверен, что реальные?       Подойдя к Море, Эйк заглядывает ей через плечо. На страницах открытых блокнотов видит какие-то записи на латыни, эскизы человеческих внутренних органов, флаконов и скальпелей всех возможных форм, выполненные, очевидно, самой мисс Франклин, а ниже — ее заметки на английском, изрядно почерканные и кое-где совсем зарисованные до сплошного черного пятна.       — Поверь, я бы хотел, чтобы мое ужасное прошлое было выдумкой, но…       Мора небрежно бросает блокнот на стол.       — Но ты хотя бы его помнишь. Помнишь свою жизнь. Ты знаешь, кто ты, а я… я будто чей-то Франкенштейн, чудовище, слепленное из кусков.       Поникнув, она опускает голову, но Эйк берет ее за плечи и разворачивает к себе, касается подбородка, заставляя взглянуть на него.       — Это не так. Не говори так.       — Кто я вообще, Эйк? Я вообще существую? Ты меня видишь?       — Не нужно. Давай не отчаиваться. Посмотрим, что здесь есть еще. Почему-то ведь всплыло именно это воспоминание. — Ларсен тянется к ящикам стола. — Можно?       Получив от Моры вялый кивок, принимается открывать их один за другим. Но там оказывается пусто. Как и в платяном шкафу, в ящиках комода и небольшом деревянном сундучке под ним. Никаких личных вещей Моры, ни одежды, ни обуви, как будто кто-то здесь уже был и замел следы — или же умышленно подталкивает их к каким-то предположениям? Позади него шуршат простыни — Мора откидывает вышитое покрывало и небрежно перебрасывает подушки.       Заглянув даже под половичок и осмотрев подоконник, Эйк останавливается и выглядывает за окно. Там, по освещенным газовыми фонарями улицам, снуют маленькие прохожие, а свет расползается по мокрому асфальту бесформенными бликами. Эйка охватывает внезапное чувство защищенности. Словно он сидит в неприступной крепости и смотрит на этот жестокий, опасный мир через крошечную бойницу, где никто не способен достать его и навредить ему. И пусть эта комната больше похожа на макет, театральную декорацию, а не квартиру молодой женщины, это первое за много лет место, где он ощущает такую безопасность и спокойствие.       — Здесь ни черта нет. Ни одной зацепки, — тихо ругается Мора, поднимаясь с пола у кровати, под которую заглядывала.       Эйк еще не слышал от нее брани, хотя и уверен, что произносит она такое далеко не впервые, — Мора вообще не вписывается ни в один знакомый и известный ему женский образ.       — Я не понимаю, что должна здесь найти, Эйк. Я, видишь ли, даже не помню, на какой улице находится это проклятое здание. Как к нему идти, у кого я арендовала эту комнату, кем были мои соседи, и это так раздражает. — Отчаявшись, она плюхается на краешек кровати и изнеможённо опускает голову на руки, закрывая лицо ладонями, от чего слова ее звучат глухо и неразборчиво. — Это невыносимо. Не знать, что из твоих воспоминаний — реальность, а что — выдумки больного мозга.       Он слышит тихий всхлип, но не уверен, слезы это или негодование. Зная Мору, это, скорее, второе. Игнорируя доводы рассудка, что исступленно кричат ему «не приближайся», Ларсен осторожно присаживается рядом, на скомканное покрывало, и под тяжестью второго тела матрас слегка утопает, а деревянный каркас издает жалобный скрип. Капитан потирает ладони о штаны, пытаясь подобрать слова на хорошо знакомом ему, но все же чужом английском.       — Знаешь, я так долго топил свои воспоминания на дне бутылки, что тоже порой был не уверен, живу я или уже разлагаюсь на дне океана, став кормом для рыб. — Это заставляет Мору поднять голову и одарить его полным сочувствия взглядом. — Казалось, что я вообще не заслуживаю жить. После всего, что натворил. После того, как из-за меня… как потерял, все что любил и чем дорожил. Но ты… — Эйк со сдержанностью в движениях кладет руку на ее плечо, и Мора тут же льнет к ней щекой, но, опомнившись, останавливается. — Ты заслуживаешь найти ответы. Ты умна, отважна. Еще так молода. Ты изучаешь человеческий мозг, черт возьми, кто, как не ты, заслуживает найти себя и жить дальше? Надо же кому-то ковыряться в этой безобразной серой жиже?       Тихо усмехнувшись, Мора украдкой стирает слезинку, застывшую в уголке глаза.       — Ты меня совсем не знаешь, капитан Ларсен. Может, я ужасный человек. Или серийный убийца. Или ставлю опыты над людьми.       — Ну, я этого не исключаю. Но мне кажется, я тебя уже чуточку знаю. И знаю, на что ты способна, а на что — нет.       Вдруг как-то странно переменившись в лице, Мора принимается разглаживать ткань юбки на своих коленях. В воздухе зависает непонятное напряжение, и Эйк молча прокручивает в голове их диалог. Он сказал что-то не то? Чем-то оскорбил ее, заставив смутиться?       — Помнишь, тогда в лодке я говорила тебе, что я была… что у меня был выкидыш. — Он кивает — конечно же, помнит. — Так вот. Я как будто знаю об этом факте, что ждала ребенка, что срок был очень небольшим, но я… я не помню, что было до этого.       — Ну… наверное, кто-то изрядно «подчистил» твою память, — предполагает Ларсен после неловкой паузы.       — Возможно. Но я не была замужем, Эйк. На мне не было кольца, у меня нет никаких фотографий мужа. Я не помню каких-то других мужчин в своей жизни, кроме отца и брата. Никаких воспоминаний, ноль. Как это возможно? Чтобы я не помнила, как и от кого забеременела?       Все еще не привыкнув к ее манере говорить с ним так откровенно, Эйк чувствует, что невольно краснеет. Чтобы воспитанная, порядочная женщина вот так смело делилась самым интимным, самым сокровенным? Ее доверие льстит и изумляет. А потом мрачная, кошмарная мысль внезапно промелькивает в голове, заставляя его всего сжаться от ужаса. Ему известны случаи, когда люди, пережив глубокую травму, сами блокируют чудовищные воспоминания, решив благополучно запереть их в глубинах своего подсознания. Могло ли что-то такое случиться и с Морой? Эйка бросает в жар. Нет, нет, это исключено, Мисс Франклин может постоять за себя. Она — тоже жертва чьих-то экспериментов, как и все они, но здесь замешано что-то другое. И наверняка что-то намного большее, намного более запутанное, чем они могут себе представить.       — Может, что-то случилось в этой квартире?       Мора сидит, зажав между коленей сложенные ладони. Она покачивает опущенной головой, а ее плечо вяло подергивается. Эйк читает язык ее тела между строк. «Я не помню, и меня это бесит».       — Тогда мы будем искать дальше. Перевернем все эти воспоминания вверх тормашками. Найдем виновных и накажем их.       На ее губах появляется вымученная улыбка, и Эйк только сейчас замечает, какие они сухие. В глиняном кувшине на комоде он видел немного воды. Он предлагает Море попить и, получив кивок, наливает в стоящую рядом кружку, пробуя сперва сам.       — Не самая свежая, но пить можно.       — Спасибо.       Протянув ей воду, Ларсен еще раз внимательно окидывает взглядом небольшую комнату — вдруг они что-то упустили из виду?       А потом пытается представить здесь юную отважную мисс Франклин, полную решимости бросить вызов обществу и вместо вышивания кошельков начать изучать медицину. Представляет, как она сидит до поздней ночи в полумраке за вот этим письменным столом, рыжие локоны растрепаны, в какой-то светлой сорочке и с босыми ногами, трет усталые глаза. Как заплетает волосы у вот этого крошечного туалетного столика, скрепляя их шпильками и лентами.       Капитан проводит по тонкой древесине рукой, смахивая слои пыли. К сожалению, здесь нет ничего, что могло бы им помочь приблизиться к разгадке — нужно идти дальше. Но, собираясь уже развернуться, вдруг замечает что-то странное. Склонившись, он присматривается.       Это какой-то крошечный клочок бумаги, зажатый между столиком и стеной. Поддев уголок ногтем, Эйк извлекает маленький фотоснимок, и из его горла вырывается громкий, ошарашенный вздох.       На фотографии он.       Капитан Эйк Ларсен. Моложавый и без шрамов, в парадном кителе со стоячим воротником и в капитанской фуражке. В форме, которую он носил более десяти лет тому назад.       Земля уплывает из-под ног.