Навсегда твой

      Рука Эйка на автомате взмывает ко рту. Ноги слабеют, в голове тут же вскипают сотни вопросов.       Так значит, он не ошибся? Нутро его не подвело? И они с Морой действительно как-то связаны? Но кто она? Кто они друг другу? И почему он совершенно ничего не помнит о ней? Ведь это внутреннее чутье — что он ее откуда-то знает — оно оказалось не фальшивым? А как же его семья, воспоминания о ней? Ларсен исступленно трет бороду, слыша свое громкое сопение. Боже, он и впрямь теряет рассудок.       — Что там? Кто это?       Оказавшись рядом, Мора берет из его руки фото, и Эйк наблюдает за тем, как ее глаза почти карикатурно расширяются, губы округляются в безмолвном «о». Щеки, сначала мертвенно побледнев, ярко вспыхивают, а по лицу одна за другой проносятся тысячи эмоций.       — Это… это же ты.       Она касается пальцами рта, затем сжимает их в кулак.       — Но как?.. — Ее взгляд, потерянно метнувшись, устремляется на Эйка. — Почему она здесь? Ты знаешь — ты знал меня?       Капитан качает головой — он встретил ее впервые там, на палубе. Вряд ли мог бы забыть Мору Франклин, встретив хотя бы ее единожды. Это форменное безумие — кажется, мозг сейчас просто вскипит, забурлит, словно вода в раскаленной кастрюле на печи.       — Я даже не знаю, кто и когда мог сделать этот снимок.       — Почему он в моей комнате? Как…       Перевернув фотографию, Мора обнаруживает сзади потертую надпись — «Für immer dein». Живот Эйка закручивается в тугой узел: он узнает свой почерк.       — Это по-немецки. Что это значит?       — «Н-навсегда… навсегда твой», — переводит Эйк, запнувшись, и его голос предательски срывается. — Это я писал. Почерк мой. Но я не помню, чтобы писал это.       — «Навсегда»… — Она внимательно всматривается в изображение, а ее пальцы нервно теребят уголки фотографии. — Боже, теперь я точно уверена, что сошла с ума.       Побледнев, Мора сглатывает, и Эйку тоже становится не по себе. Вся его реальность, все во что он верил… Ему будто выбили землю из-под ног, заставив в отчаянии хвататься за воздух.       — Думаешь, мы были… мы были… Но это невозможно. Я бы не забыла тебя. Никогда.       — Я бы тоже не забыл. Только не тебя. Но, мне кажется…       Эйк трет затылок, впиваясь ногтями в кожу.       Кто-то однажды сказал ему, что мозг может забыть, но тело помнит — оно помнит все. Он прислушивается к разогнавшемуся сердцебиению, что пульсирует в висках. Его тело точно помнит Мору Франклин — и не устает каждый раз отчаянно ему об этом напоминать. Кем они были друг другу? Откуда это дикое влечение между ними, что заставляет их обоих терять контроль? Почему ему так хотелось доверять мисс Франклин с самого первого дня знакомства, вопреки ее постоянной лжи и недомолвкам? Ларсен перебирает в голове все возможные слова, способные описать то, что он чувствует к Море — и что мог чувствовать еще глубже в той другой, забытой реальности. Партнеры? Супруги? Лучшие друзья? Страстные любовники? Без ума влюбленные? Определенно, да, все это подходит. Хотя и не обязательно в такой последовательности.       — Мне кажется, мы и не забыли. Кто-то пытался заставить нас это сделать, но…       — Но зачем? Зачем кому-то нужно это?       — Ты сама говорила, что твой отец одержим человеческим мозгом. Тогда это и впрямь может быть какой-то эксперимент. Хотя мне не известны способы, как можно заставить человека забыть его…       «Его любимого», хочет сказать Ларсен, но в последний момент прикусывает язык, так и не осмелившись.       Положив фотографию на комод, Мора обхватывает живот руками и поеживается. От этого кажется Эйку такой маленькой и беззащитной, такой ранимой, вопреки всей своей храбрости и стойкости, что внутри него что-то словно надламывается, а затем начинает вскипать. Ведь чем она заслужила эти испытания, за что вынуждена проходить через все эти пытки, кто и почему поступает с ней так жестоко? Если это действительно ее отец, то он неизлечимо больной человек и должен заплатить за эти злодеяния. Эйк бросает взгляд на свое изображение и искреннее надеется, что это не он — не сам капитан Ларсен. Что не он виноват в ее страданиях, ведь его память тоже оказалась изрядно подтертой. Что кем бы они ни приходились друг другу, от него Мора получала лишь любовь и поддержку, а не холодную отстраненность и неизменный запах алкоголя.       — Ты побледнела. Присядь.       Она медленно опускается на скомканные простыни, и Ларсен, немного помешкав, присоединяется. Замечает, что звуки с улицы практически полностью стихли — ни гула голосов, ни цокота копыт, лишь изредка ударяющиеся о подоконник капли моросящего дождя. Между ними повисает молчание, и Эйк не знает, чем его нарушить, чем заполнить — он в замешательстве. Но когда все же решается коснуться ее спины, ободрить, Мора вдруг начинает расстегивать пуговицы на своих рукавах.       — Что ты?..       Дрожащие пальцы справляются с задачей не сразу, но, прежде чем Эйк успевает отреагировать, ткань наконец-то расходится, и его взгляду открываются тонкие бледные запястья, усыпанные синяками и кровоподтеками. От неожиданности и шока с его губ срывается ругательство на родном немецком. Раны глубокие и достаточно свежие. Внутри него все сжимается с такой силой, что становится физически больно.       — Боже правый…       — Отец удерживал меня в психиатрической лечебнице. Пристегнув к креслу ремнями. Мне постоянно что-то вкалывали, делали какие-то процедуры… Не знаю, как долго это длилось, но, думаю, тогда это и случилось. С моей памятью. Но не представляю, как они умудрились сделать это с тобой. Возможно, это какой-то гипноз, или отец изобрел что-то новое. Еще неизведанные способы манипуляций. Он всегда мечтал научиться контролировать человеческий мозг и…       Уставившись на темные багрово-синие пятна, Эйк не моргает, не в силах произнести ни слова. Сердце в груди, бешено метнувшись, замирает.       Что же это? Каким извергом надо быть, чтобы так поступать с собственной дочерью? И зачем? Ради каких безумных целей? Получается, эти раны были на ней все это время? Эйк с ужасом вспоминает, как тогда в коридоре «Цербера» схватил ее и с силой прижал к стене, пытаясь заставить сказать правду. Наверняка он сделал ей больно. Сколько разочарования, сколько обиды было в ее удивленном всхлипе, ведь она, наверное, уже начала ему доверять. Какой же он дурак, настоящий кретин. Чувство вины растекается в груди, как расплавленный метал, больно обжигая. Мора — сильная и находчивая, но она всего лишь хрупкая женщина, не способная противостоять грубой силе и физическому насилию. Боже, что же с ней там делали? Как она выдержала это все?       Пальцы сами тянутся к темным продолговатым отметинам, а, коснувшись, с опаской замирают, прежде чем начать водить круги, нежные, как перышко. Мора вздрагивает.       — Прости. Больно?       — Нет. Уже нет.       Прядки ее волос покачиваются от выдохов — Эйк убирает их назад и приглаживает, как делают ребенку. Не раздумывая, подносит израненное запястье к губам и целует. Они найдут этого садиста. Найдут и заставят заплатить за содеянное, шипит он и слышит тихую, кипящую ярость в своем голосе, а Мора, удивленно заморгав, съеживается, словно, открывшись ему, обрушила оборону, за которой Эйк успевает разглядеть что-то другое — что-то, помимо злости, страха и обиды. Будто никто и никогда не должен был видеть эти ссадины — и уж тем более не должен был их целовать, касаться их, таких жутких и отталкивающих. Будто кто-то впервые заглянул внутрь нее и увидел там что-то настоящее, живое, уязвимое и кровоточащее — увидел, но не отшатнулся, не скривился от отвращения. Вдыхая, Эйк чувствует аромат ее кожи, и приятное тепло начинает стремительно расползаться по его плоти, словно пламя по сухой траве.       — Прости меня. Прости, что тогда… что причинил тебе боль. Я не знал.       Громко сглотнув, Мора накрывает его щеку ладонью, проходится большим пальцем по одному из шрамов. Поворачивает к себе его лицо, и Эйк видел тысячи оттенков океана — бирюза, аквамарин, лазурит, циан, — но такой, как в ее глазах, с крошечными желтоватыми крапинками, видит впервые, не может дать ему название, поэтому смотрит и смотрит, так пристально, теряя счет времени, а затем ненароком скользит взглядом к ее губам и моментально сожалеет, ведь Мора тут же повторяет за ним, изучая его губы и лаская то единственное место на его бороде, где проступила седина.       — Все в порядке. Ты не мог знать. И я правда тебе лгала, ты имел право злиться.       — Но не имел права быть таким грубым с…       — Эйк, — она прижимает к его губам палец. — Не нужно. Я знала, что ты не со зла. А еще знала, что ты не незнакомец. Ты — единственное, что не дало мне сойти с ума все эти дни.       А потом целует его, легко и отрывисто, но невинное касание отзывается внизу его живота неожиданно сильной похотью, и он тихо, обезоружено стонет.       Не надо, Мора. Не надо. Это только все усложнит. Запутает тугой клубок, что и так уже невозможно распутать.       — Мора…       — И ты тоже это знал, правда? — шепчет она, и вот их лбы соприкасаются, а его взгляд, порхнув к закрытой двери, дарит хрупкую иллюзию безопасности, такой желанный самообман, и Ларсену становится стыдно, безгранично стыдно за это, что его помыслы столь низменные в такой непростой момент, что он и так уже позволил себе с Морой, одинокой и уязвимой, слишком много, но коварный голос внутри нашептывает ему, что это их точка кипения, и она закипит здесь, в этой маленькой комнате, на этой небольшой кровати, прямо сейчас, как бы сильно он не сопротивлялся. Не нужно, не стыдись этого чувства, ты видел подтверждение, ты сам знаешь правду, вы делали это сотни, тысячи раз, понимаешь? — но Ларсен все равно краснеет, виновато сглатывает, держа ее за плечи.       — Мора… я думаю, нам лучше…       — Прошу тебя, Эйк, — произносит она в его рот, осыпая поцелуями, краткими и торопливыми, но от того не менее воспаляющими.       — Здесь небезопасно.       — Нигде не безопасно.       Когда его сомкнутых губ касается кончик языка, несмело пытаясь проскользнуть внутрь, Эйк впивается пальцами в ее затылок и, смирившись, принимает поражение.       Нащупывает ее язык своим, проталкивая глубоко внутрь, и Мора тотчас отдается его ласкам, впускает в себя, влажную и горячую, позволяет своим ладоням заскользить по его спине, смело и жадно, как по своей собственности. И ему, Эйку, значит позволено так же, поэтому руки безрассудно ласкают и тискают, избавленные от оков вины и совести, изучают мягкие изгибы, желая наконец-то освободить их от одежды, обнажить ее своему голодному взору, а себя — для нее.       Он не замечает, как откидывает Мору на кровать, укладывая на спину, — или это сделала она сама? — но, распаленный любопытством, возбужденный, ползет рукой к ее талии, затем по животу и вверх, к груди, накрывает ладонью полную округлость и сминает, слышит удивленный вздох, от которого стонет и сам в ее рот — и, боже, на ней действительно нет корсета, как возмутительно, мисс Франклин, — но тут же убирает руку, пристыженно утыкаясь ей в шею. Слишком быстро, Ларсен, не теряй голову, овладей собой. Но Мора тянет его обратно, прижимает к груди, целует где-то около уха.       — В-все хорошо. Я хочу этого.       — Ты уверена?       Взглянув на нее, Эйк замечает румянец — скорее, формальность, дань благовоспитанности, что, впрочем, не мешает ей начать медленно расстегивать пуговицы на своей блузке. Его голова беспомощно обрушивается, и он дышит в ее шею, а затем — в оголившиеся ключицы, грудную клетку, теперь покрытую лишь тонкой белой сорочкой с полоской кружева. Ларсен выдергивает ткань блузки из ее пояса, помогает расстегнуть оставшиеся пуговицы, но не смеет подняться, ведь так и не услышал ответ.       — Мора? Ты точно?.. Точно…       Точно уверена, что хочешь отдаться ему — мужчине, которого знаешь всего несколько дней? Которого, возможно, знала уже много лет до этого? Который сам по уши погряз в грехах и спирте? Эйк трется кончиком носа вдоль ложбинки между ее едва прикрытых грудей, вдыхает нежный, женственный аромат. Уверена, что хочешь сделать это здесь, в этой, возможно, несуществующей комнатке, которая, впрочем, выдается ему реальнее всей его прожитой жизни? Мора берет его лицо в ладони, и кажется, он видит в ее глазах больше, чем она пока готова сказать вслух, чем готова раскрыть, но она кивает, уверенно и кратко, и этого достаточно.       Достаточно, чтобы приподнять ее и помочь стянуть с плеч блузку, а затем коснуться волос и вынуть две шпильки, скрепляющие тяжелые, густые пряди на затылке. Оставить ее на миг такую, по-новому открытую его взгляду, с рассыпавшимися медными локонами, с тонкими бретельками хлопковой сорочки на плечах, со сжатыми в кулаки руками, полную желания с примесью крупицы страха. Боже, как он мечтал распустить ей волосы, запустить в них пальцы, растрепать эту тугую прическу британской скромницы. Ну, теперь ему ничто не мешает: высвобождая пряди из уже почти распавшейся косы, Эйк склоняет ее голову вбок и покрывает влажными поцелуями скулы, шею и плечо, отодвигает бретель, чувствует, как ее пальцы неуклюже, наощупь возятся с пуговицами его двубортного жилета.       — Давай, я помогу.       — Спасибо. — Пока они вместе расправляются с двумя рядами пуговиц, едва ли отрываясь от губ друг друга, капитан подмечает ее застенчивую улыбку. — Прости, не знаю, как это работает.       — В смысле?       — Твоя форма. Она кажется такой сложной.       Ее застежки и крючки представляются ему гораздо сложнее — глупые условности, загоняющие женщин, жизнь которых и так нелегка, в еще большие испытания. Ларсен скидывает жилет, швыряя его на пол, срывает с губ Моры еще несколько быстрых, развратных поцелуев, прежде чем разделаться с пуговицами собственной рубашки, скинуть обувь, расстегнуть тяжелую металлическую бляшку ремня. Все это выдается ему слегка неловким, слишком поспешным и даже пошлым, но у них нет времени манерничать и притворяться святыми. Нет времени лицемерить.       Мора внимательно наблюдает за ним, с любопытством ученого осматривая с головы до ног, и он замирает, когда ее взгляд останавливается внизу, где возбужденная плоть уже изрядно оттопырила ткань. Ожидает укола совести за свою несдержанность, но вдруг замечает, как сквозь ее тонкую сорочку четко прорисовываются темные кружки с тугими сосками по центру. Уже расстегнув замысловатые крючки на поясе, Мора лежит, призывно откинувшись на локти и совсем немного раздвинув ноги, но от столь пристального мужского взгляда ее щеки и шея заливаются краской. Эйк не сдерживает хищной улыбки. В его висках громко бьется пульс, дышать становится труднее.       — Мисс Франклин.       — Капитан.       Он медленно опускается на колени и, задрав ткань ее широких брюк до коленей, начинает расшнуровывать обувь.       — Вам не позволено краснеть в моем присутствии.       Ручается, что у нее под одеждой белые чулки, и целует коленку, убедившись, что прав. Мора вскидывает подбородок, но голос ее звучит неровно и бездыханно.       — Это нормальная реакция тела на внешний раздражитель. Капилляры расширяются, происходит прилив крови.       — Я вас раздражаю, мисс Франклин?       Он ведет ладонями от ее щиколоток до бедер, а, нащупав аккуратные округлости, решительно сжимает. Из ее приоткрытых губ сходит еле различимый стон, ресницы трепещут. Удивительно, но Ларсен никогда бы не подумал, что в женщине его могут больше возбуждать не физические прелести, а интеллект, хотя Мора не обделена ни тем, ни другим.       — Скорее, волнуете. И ваше лицо, кстати, тоже раскраснелось.       — Не только лицо. Я весь горю.       — Держите себя в руках, капитан. Давление может подскочить.       — Не могу. Слишком хочу тебя.       В ответ она лишь снизывает плечом, улыбнувшись уголком рта — то ли стеснительно, то ли дразня его. Поддев пояс, Эйк уверенно тянет брюки вниз, смотрит ей в глаза, дабы словить там малейшие оттенки сомнений, но их нет — ее бедра приподнимаются, помогая ему, и через миг она оказывается перед ним в высоких плотных чулках и короткой тонкой сорочке, что едва прикрывает ее самое интимное место, где еще виднеется скромный клочок нательного белья. Все этот ансамбль на ней настолько смелый, настолько необычный для его взора, что, вздохнув от восторга, Ларсен застывает перед ней на коленях, с разинутым ртом. Из головы мигом вылетают все слова, все ментальные заготовки, которыми он собирался парировать ее колкости.       Сердце мечется в груди, разгоняя кровь и наливая плоть, когда Мора помогает ему стянуть с нее чулки, скручивая их к щиколоткам. Он раскрывает ее, как разворачивают самый желанный рождественский подарок, оголяет бледные стройные ноги, прекрасное тело женщины в расцвете молодости — бережно, с дрожью в руках, дабы не причинить боль, и если им суждено навечно застрять в этой иллюзии, пускай это будет миг, к которому разум капитана сможет возвращаться вновь и вновь, пока не растворится в вечности.       Оказавшись снова рядом, по центру кровати, Эйк ловит ее губы своими, и этот медленный, вдумчивый поцелуй ощущается новым, невероятно близким, как никогда глубоким, с влажными, ритмичными звуками, похожими на то, как сливалась бы их плоть там, внизу. В момент особенно острой похоти, заползая рукой под ее сорочку и нащупывая обнаженную грудь, Эйк, прошептав ей какие-то пошлости, напоминает себе быть сдержанней, проявить осторожность, ведь Мора мало что помнит из своей прошлой жизни, но от мысли его плоть, встрепенувшись, наливается еще сильнее. Ведь это означает, что теперь он может заполнить все пробелы в сознании Моры собой и лишь собой, заполнить этот чистый лист, табула раса, сделать ее только своей, чьей бы она ни была до этого.       От ласк груди ее стоны меняют тональность, учащаются, и когда он растирает большим пальцем сосок, а потом сжимает и оттягивает, то хочет взглянуть на ее лицо и внимательно смотрит, на эти безупречные черты, подернутые наслаждением, приоткрытый ротик, который он снова накрывает своим и вталкивает туда язык, но получает не менее напористый ответ, и про себя ухмыляется, ведь кто бы мог подумать, что воспитанные английские леди умеют так целоваться, умеют так ласкать — знают, как накрыть его распухшую плоть ладошкой и с какой силой нажать, чтобы заставить его глухо простонать. Неужели этому учат в книгах по медицине? Неужто рассказывают с университетских кафедр? Эйк накрывает ее руку своей, усиливая давление.       — Вот так? Так лучше? Посильнее? — слегка смутившись, шепчет она.       — Да, — цедит он сквозь зубы. — Я с ума схожу от тебя, Мора.       — Давай… давай расстегнем это. Тебе, наверное…       Больно, да. Ему поистине больно, но еще мучительнее становится, когда она, помогая спустить штаны и белье, а заодно и скинуть рубашку, высвобождает его затвердевшую плоть и обхватывает пальцами, медленно протягивает, будто на «отлично» знает его механику, его личные предпочтения, и ее имя срывается с губ, как священная молитва, а следом идут бранные слова, которые его возбужденный мозг уже не в силах перевести, поэтому Ларсен выпаливает их на немецком с абсолютным безразличием к тому, как это звучит.       — Что? Что это значит? — застенчиво улыбнувшись, шепчет Мора, целует его в уголок рта. — Значит, что тебе нравится?       Прошипев что-то невнятное, Эйк кивает, слышит сдавленную, довольную усмешку.       — Мне нужно выучить твой язык.       — Да, было бы непл… — начинает он, но обрывает на полуслове: ее рука, ускорившись, находит невероятно сладкий ритм, и вот так, еще чуточку быстрее, растирает проступившую на головке смазку вдоль его плоти, и, боже милостивый, Эйк с толикой стыда осознает, что уже способен излиться прямо сейчас, в ее умелые пальцы, еще немного, совсем чуть-чуть. Никогда прежде не случалось этого с ним так быстро. Он зажмуривается, не позволяя себе даже взглянуть на обнаженные плечи со спущенными бретельками, на вспыхнувшее лицо, обрамленное длинными волнистыми локонами почти в тон ее щекам — под полупрозрачную, почти не прикрывающую ее наготы сорочку, ведь это точно станет его концом.       Позволив ей еще несколько движений, Эйк с усилием воли отнимает ее руку, получает сначала смятенный, а затем понимающий взгляд. Ее ладонь ползет по животу, к его грудине, останавливается там, где, как взбесившееся, мечется сердце, и как быстро она разгадала его, добралась до самой его сути, будто вывернула его всего наизнанку, а он ей позволил, вот так просто и играючи, хотя клялся всеми богами и своей капитанской честью больше никогда и ни к кому не привязываться.       Опустив глаза, Мора впервые смотрит на его возбужденный орган, так сильно жаждущий ласк, и от его взора не ускользает то, как она сжимает бедра, как в ней нет ни капли страха или стыда — лишь трепетное волнение, предвкушение неизвестного.       Ее белье под сорочкой он стягивает первым, оставляя Мору сокрытой от своего взгляда еще ненадолго — словно желая еще больше воспламенить себя, помучить, раздразнить воображение, — но когда ткань, случайно подпрыгнув, оголяет треугольник волосков, его сила воли дает глубокую трещину. Сжав в кулаках край сорочки, он задирает ее, неуклюже, рассеянно дергает.       — Давай я, я сама. Эйк, позволь мне.       — Прости. Прости.       Присев рядом, затаив дыхание, он следит за тем, как клочок ткани постепенно открывает ее наготу, а затем летит на пол. Необычные и даже смелые наряды открыто намекали ему на то, что эта женщина, вероятно, своим каблучком растоптала не одно мужское эго, но реальность вышибает воздух из его легких. Кажется, внутри него что-то сейчас просто взорвется, разнесет его бренное тело на части, разбросав их по миру и оставив от капитана лишь мелкие, ничтожные клочки.       Мора знает, что красива. Откинувшись на подушки, она позволяет Ларсену — не ее супругу и даже не жениху — жадно, нагло пялиться на стройные, аккуратные формы, волнительно изгибающиеся в местах, что заставляют его сердце вырываться из груди, а член — до сладкой боли сжаться. Ей, несомненно, известно о своей привлекательности — Эйк замечает это в кокетливо, самолюбиво сжатых губках, — она видела свое отражение в зеркале, наверняка не раз ловила на себе, яркой, красиво сложенной и знающей себе цену, восхищенные мужские взгляды. Ее ноги, впрочем, согнуты в коленях и плотно сжаты, а лицо и грудь покрылись нежной краской стеснения — отголоски строгого воспитания, присущей ей природной скромности. Эйк ругается вслух, порывисто трет бороду, никак не решаясь прикоснуться к столь прекрасному, безукоризненному созданию.       — Эйк… иди ко мне. Времени нет.       Мора тянется к нему, привлекая к себе — или пытаясь спрятаться от плотоядного взгляда, — и он, усмехнувшись, гладит ее по ногам, от щиколоток до бедер, а оттуда — по ребрам и накрывает ладошкой грудь, легко массирует, с наслаждением хрипит от того, как дерзко в центр его ладони упирается сосок. К другой ее груди он припадает ртом, всасывает и теребит твердым языком, довольно ухмыляется, услышав, как Мора, на миг задержав дыхание, начинает часто, тихонько постанывать.       — Не сдерживайся. Хочу тебя слышать.       Хочет взять по максимуму, если эта реальность вдруг схлопнется, как карточный домик. Хочет заставить мисс Франклин выкрикивать его имя, как молитву у алтаря, заполнить собой пустоту в ее сознании и теле. Рука крадется вниз, накрывает низ ее живота, чувствует вздрагивание. Погладив мягкие волоски на лобке, он наконец-то проскальзывает к цели — к горячим, налившимся складкам, а, осторожно раскрыв их, ощущает скользкую влагу и громко стонет, с одержимостью растирает, потрясенный, впечатленный щедростью ее тела, уже полностью подготовившего ее к соитию. Мора дрожит, уткнувшись в его шею.       — Все хорошо? Я не… я не тороплюсь?       Она шепчет «нет», оставляет на его губах, щеках небрежные поцелуи, и он сам поеживается от того, как глупо это прозвучало, ведь им не до церемоний — в этой уму непостижимой ситуации, в невесть откуда взявшейся квартире, возможно, не настоящей, вынырнувшей из глубин подсознания Моры. Они словно стоят у края пропасти, в которую уже бесследно канули стыд, неловкость и предрассудки.       Ее колени раскрываются шире, и когда Эйк, мимолетно коснувшись ее входа, скользит пальцами к твердому бугорку и принимается ласкать его тугими, уверенными кругами, Мора выгибается и вскрикивает, прикрывает рот рукой, которую Эйк тут же отнимает. Не нужно. Уже нечего бояться, нечего стесняться — только не сейчас. Ее бедра начинают совершать плавные движения, задавая его пальцам ритм.       — Боже, Эйк, пожалуйста. Вот здесь, да, да.       Теряясь в наслаждении, Мора отпускает себя, и он чувствует, как скованность покидает ее тело, а язык развязывается. Желание обволакивает его пальцы вязкой влагой почти до самой кисти — ее много, ведь даже белье Моры было уже изрядно промокшим. До его ноздрей доносятся отголоски ее запаха — аромата чисто женского естества, возбуждающего и терпкого, и он хочет вдохнуть его полной грудью, втянуть в себя и оставить там навсегда, запереть в своем сознании, поэтому ведет дорожку поцелуев от ее шеи к груди и ниже, к пупку, покрывает поцелуями ребра и косточки бедер, действует так решительно, что Мора не сразу улавливает его замысел. Подняв тяжелые веки, она озадаченно моргает, пока Эйк не раздвигает ей ноги неприлично широко, а, осознав, издает жалобный всхлип и краснеет до кончиков ушей.       — Эйк, не надо, — лепечет она, но отпор ее слабый, нарочитый — показная скромность, она тоже хочет этого, очень хочет, и Эйк это знает, поэтому целует худые коленки, одно за другим, не позволяя их свести.       — Хочу попробовать тебя на вкус, Мора. Мечтал об этом с самого первого дня.       — Боже… — она закрывает лицо руками, утопая головой в измятых подушках, но послушно раздвигает ноги, когда Эйк легонько нажимает на колени, замирает в ожидании, и он тоже едва ли дышит, позволяя себе бесстыже уставиться на ее самое сокровенное место, ярко-розовое и набухшее, коснуться, как драгоценности, ведь ни одна женщина еще не была с ним настолько доверчивой, не отдавалась так безропотно, так непристойно смело.       Он подразнивает Мору, целует вокруг, слыша каждый сдавленный вздох, видит сокращения мышц, и как же ему любопытно, боже мой, как прекрасно устроено ее тело, этот маленький напряженный комок покрасневшей плоти, откликающийся далеко не каждому — только для него, для Эйка, — способный подарить ей столько наслаждения. Он обводит его кончиком языка, и сладостный стон заполняет небольшую комнату, звуча неожиданно громко, но Ларсен не дает ей перевести дыхание и лижет ее всю, вдоль складок и обратно, втягивает их в рот, окунает язык в тугое кольцо мышц, заставляя Мору изогнуться и захныкать, схватить за волосы и прижать к себе. Был ли кто-то с ней столь нежаден, оказался ли достойным увидеть ее вот такой, вот здесь? Ведь мужчины из ее аристократических кругов славятся свой скупостью и чопорностью. В мыслях промелькивает его фотография, лежащая на комоде. Если они с мисс Франклин и были когда-то любовниками, капитан баловал ее тело такими ласками ежедневно.       — Немного шире. Вот так.       Твердо намеренный довести ее ртом, Эйк раскрывает ее еще, почти прижимая колени к кровати, и лижет точными, прицельными импульсами по напряженному клитору.       Прошептав что-то невнятное, Мора издает частые, порывистые стоны, первозданные звуки, древние, как само вожделение, инстинкт, толкающий мужчину и женщину к совокуплению и размножению. Избавившись от остатков стыдливости, она толкается бедрами навстречу его языку, и ему только и остается, как смиренно давать ее плоти то, чего она требует, — а еще проскользнуть внутрь средним пальцем, всего по вторую его костяшку, ощутить резкое сокращение и вонзиться еще глубже, прошептать ей какую-то бездумную вульгарщину, о том, какая она здесь мокрая и тугая, — и обезуметь от горячей тесноты, в которую хочет немедленно погрузиться, слиться с ней воедино.       На миг замерев, Мора выдыхает с такой силой, что ее живот содрогается, и когда второй палец с трудом протискивается в нее, узкую и пульсирующую, совершив всего лишь несколько поступательных движений, из ее горла вырывается один протяжный, удивленный выдох, и от силы оргазма она едва не сгибается пополам, до боли вцепляясь в его волосы. Волны наслаждения, кажется, не собираются прекращаться, и ее тело сладко дергается, переживая всплеск за всплеском. Эйк чувствует это все внутри нее, мощные сокращения, одержимо слизывает обильную, чистую влагу, что вытекает из нее, промачивая постель, целует распухшие губки между ее ног.       Кто бы ни создал эту реальность, в данный момент капитан чувствует к этому безумцу только глубокую благодарность.       Когда ее тело обмякает, Эйк крадется к ней, чтобы поцеловать вспотевшие виски, убрать прилипшие к ним рыжие прядки, что теперь рассыпались по подушке, словно лучи раскаленного солнца. Еще немного полюбоваться ее беспомощной доверчивостью, красотой расслабленного, безмятежного лица, невзирая на распирающее до боли желание в его собственной затвердевшей, точно кремень, плоти.       Приоткрыв веки, Мора облизывает сухие губы.       Смотрит на него так, словно видит впервые, стирает собственную влагу с его рта, промокшей бороды.       — Эйк…       — Все хорошо?       — Это было… невероятно, — говорит она еле слышно, но не скрывая восторга в голосе. — Никогда не ощущала ничего такого сильного. Спасибо.       И нежно, со скромной благодарностью целует. Как всегда, интеллигентная, его мисс Франклин, за все учтиво благодарит. Настоящая леди.       — Всегда к вашим услугам.       Мора пытается приподняться на локте, но морщит нос, словно от боли.       — О… Мое тело отказывается сотрудничать с мозгом.       Ларсен усмехается в ее плечо, замечает забавные розоватые пятнышки, усыпавшие бледную кожу груди и шеи. Несколько родинок на животе, дорожку светлых волосков ниже пупка. Мелочи, крошечные особенности, которые навсегда врезаются в его память, формируют там целостный, совершенный образ Моры — теперь не просто мисс Франклин, не просто некой привлекательной рыжеволосой незнакомки на борту его корабля. Эйк возвращает ей поцелуй — далеко не такой скромный, — дает руке пробежаться по горячему, липковатому от пота телу, вверх и вниз, по-собственнически сжать ягодицу.       — Тогда тебе лучше отдохнуть.       Мора хмурится, затем тонкая полоска ее брови взмывает вверх.       — Ты серьезно?       — Вполне.       Нет, он не серьезно. Он сейчас взорвется. Поэтому незаметно вжимается в матрас, жаждая трения и разрядки.       — У тебя плохо получается быть джентльменом, — Мора привлекает к себе его лицо.       — Мы нормально не спали несколько суток.       — И ты правда думаешь, что я захочу сделать это именно сейчас? — шепчет она в его губы, осторожно крадучись ему кончиками пальцев по низу живота. — Я не хочу спать. Я очень хочу тебя, — слышит он едва различимый шепот, а затем открывает рот и впускает ее язык, что целенаправленно, уверенно толкается в его собственный, скользя и лаская, движет его к окончательной потере рассудка.       Мора тянет его на себя. Устраивает между своих ног, нежно зацеловывает щеки. В голове шумит. Давление в паху, кажется, достигло своего предела, в горле пересохло, и Эйк просто отдается ей, отключается, доверившись ощущениям.       Ее вспотевшее, упругое тело под ним. Взволнованный, полный несказанных слов взгляд. Горячие пальцы, с легкой дрожью обхватывающие член, мокрые, возбужденные складки, между которых втискивается его головка, — и теснота. Невероятная теснота, жар и влага, в которые он внезапно погружается. Тихий, хрупкий всхлип. Эйк зажимает в кулаках простыню. Ее имя обрывается на первом слоге, уступая раскатистому стону, что растворяется в медной мягкости волос.       Накрыв ладонями его ягодицы, Мора надавливает на них, вжимая в себя — отстраняет и снова вперед, еще чуть глубже. Эйк в ее теле, но он ведом ею, обезоружен, бесповоротно повержен — делай со мной все, что хочешь, я принадлежу тебе. Жалобное, сдавленное «ох», раздавшееся около его уха, сладким импульсом опускается ему пах. Ей ведь не больно? Эйк как будто спрашивает это вслух, целует ее в бровь, висок, но ответ где-то теряется, сгорает в пламени наслаждения, когда его бедра, подхватывая ритм, перенимают инициативу, начинают двигаться. Он входит в нее легко и одновременно с трудом — тесная плоть, отчаянно сопротивляясь вторжению, щедро увлажняется для него — лишь для него. Становится тяжело дышать, голова, будто свинцовая, падает ей на грудь, язык ловит сжавшийся сосок.       — Эйк…       Он мычит что-то неразборчивое. Звуки столкновения мокрой плоти, слюна на ее сосках, много слюны, покрасневшие щеки, распухшие губы. Ему жарко, невыносимое давление — Мора, какая же ты тесная, моя девочка, как же хорошо в тебе, какое мучительное наслаждение — Эйк слышит себя, свой хриплый шепот, глупый, Мора не понимает по-немецки, но понятливо целует. Перед глазами за секунду проносится калейдоскоп картинок — их первая встреча, мгновенное притяжение. Первый конфликт, первое доверие, первое касание. Мора, ласково утешающая его. Мора, открывшая ему свои тайны — и Мора вот здесь, обнаженная и возбужденная, прижатая к кровати под его весом и впускающая в свое тело.       Эйк задыхается. Тебе хорошо, малышка? Вот так, тут приятно, если я коснусь тебя здесь? Если лизну твою шею, если поглажу упругие ягодицы, стисну грудь, если буду двигаться еще быстрее, если войду глубже и втолкнусь в тебя жестче? Ты стала еще мокрее, посмотри, как раскраснелась здесь между ног, я знаю, что все делаю правильно. Это происходит без слов — они понимают друг друга по взглядам, по стонам, звучащим то в унисон, то вразнобой, по ее все новой и новой влаге.       Приподнявшись, он хватает ее ноги под коленями, разводит широко в стороны, бесстыже раскрывает своему взору — то место, где его орган, налившийся кровью и твердый, вторгается в ее тело, интенсивно, до скрипа кровати. Эйк замечает ее взгляд на своем лице. Тебе нравится, что я смотрю сюда, Мора? На наше соитие, как ты отдаешься мне, как поглощаешь меня всего, до основания? Смотришь на меня с вызовом, с развратной полуулыбкой, как не делают хорошие девочки, ты хочешь еще жестче, вот так, чтобы услышать наши мокрые шлепки и начать вскрикивать?       Его глаза захлопываются от наслаждения. От восторга, новизны ощущений и одновременно их непонятной знакомости — и вот так внезапно, без предупреждения тело его все сжимается, готовясь к сиюминутной разрядке. Напрягается, заставив его хрипло простонать, — а затем взрыв. Волна за волной, блаженные спазмы, он изливается в нее глубоко, наполняет своим семенем, не думая о последствиях, ведь и Мора о них забыла, дала безмолвное разрешение, полагаясь на волю богов: вспыхнувшая, с затуманенными глазами, она трет себя нерасторопными, мокрыми пальцами, один, два, три круга — Эйк накрывает их своими, и Мора, вздрогнув, выгибается, не проронив ни звука, — ее губы застывают в идеальном «о», — но каждое из ее мощных сокращений он чувствует внутри. Кажется, они длятся целую вечность.       Не в силах больше держаться на ногах, Ларсен падает на спину, плечом к плечу Моры, пока та безуспешно пытается отдышаться.       Их тяжелое, частое дыхание заполняет тишину комнаты. Его волосы взмокли, он смахивает со лба прилипшую челку, смотрит в потолок — все как в тумане. Тело грузное и одновременно легкое, в паху все еще пульсирует кровь, разгоняя остатки удовольствия. В его ноздри врывается запах секса и пота, терпкий и густой. Вжав ладонь между грудей, Мора лежит рядом, глядя в никуда, и Ларсен может поклясться, что слышит ее сердце, рвущееся наружу.       Когда она сглатывает, Эйк слышит, что в горле у нее пересохло. Они вдруг переглядываются, и губы их, словно сговорившись, расплываются в глуповатых улыбках. Как удивительно устроен их мозг — в моменты абсолютного счастья он способен вытолкнуть из головы все ненужное, все плохое, все омрачающее. У Моры наверняка есть этому какое-то научное объяснение.       Ларсен тянется к ее ладошке, проскальзывая между пальцев своими.       — Мисс Франклин.       — Капитан. — Она, усмехнувшись, хмурит брови, а щеки ее по-новому разгораются. — Я… впечатлена.       — Взаимно. Но не скажу, что удивлен.       Качнув головой, Мора поджимает губы.       — Да. Это было… ожидаемо.       Беглый взгляд по обнаженному телу покрывает ее кожу мурашками, и Эйк облизывается, завидев затвердевшие соски. Прислоняется щекой к ее плечу, притягивает в объятия. Разум хочет осмыслить случившееся, но капитан боится проснуться, поэтому позволяет себе еще несколько минут бездумного покоя, прежде чем реальность вонзит свои когти, и их маленький пузырек лопнет.       Ее волосы тоже промокли, приклеившись к шее. Он отлепляет прядки, стирает влагу костяшками пальцев. Хочется остаться в этой постели навсегда. Были ли они уже в ней вдвоем, раньше? Лежали ли вот так, тело к телу, нос к носу, глядя друг другу в глаза после потрясающей, умопомрачительной близости? Было ли это их супружеским ложем? Мора отдалась ему вне брака — но он хоть сейчас готов назвать мисс Франклин своей женой, хотя это слово описывает лишь крошечную часть того, что он к ней чувствует.       — Все хорошо? Тебе не холодно? — спрашивает Эйк, ощутив легкую дрожь.       — Нет. Не хочу двигаться. Не отпускай меня.       — Никогда.       Невинный поцелуй в нос заставляет ее по-детски сморщиться.       — Знаешь, а я кое-что вспомнила, — говорит она через минуту.       — Правда? И что?       — Что я была здесь счастлива. В этой комнате. Не знаю, откуда мне это известно, но… просто такое чувство.       — М-м… Наверное, я часто сюда захаживал.       — Наверное. — Она вжимается в его шею, пряча горячее лицо. — Хотя капитан межконтинентального судна должен быть лучше воспитан. Впервые тебя встретив, я подумала, что ты грубиян. И нахал.       — Да? Странно. То же самое я подумал о тебе, когда ты без спросу заходила в мою каюту. И все те несметные разы, когда дерзила мне и врала.       — Я не врала тебе!       — Недоговаривала. Не важно. И разве леди не должны носить корсеты? — он стискивает ее ягодицу, от чего Мора возмущенно ахает, а затем игриво покусывает его подбородок.       — А разве капитаны имеют право вступать в связь с пассажирами?       — Только если пассажиры такие же красивые, как ты.       — То есть, ты мог бы это сделать с любой другой доступной смазливой пассажиркой?       — Мне больше никто не приглянулся. — Ларсен прижимает ее ближе, сливая их уже подстывшие тела. — Только одна — рыжая, слишком умная и чересчур… интересная? Как это будет по-английски, забыл слово.       — Наверное, ты хочешь сказать «любопытная».       — Именно, — шепчет Эйк, втягивая в рот ее нижнюю губу и посасывая.       Прервав поцелуй, они на какое-то время затихают, и ее тяжелый вздох ложится на сердце чем-то темным и тревожным. Ларсен не ошибается — в глазах Моры он правда улавливает тревогу.       — Как думаешь, мы вспомним друг друга, если кто-то… если кто-то снова решит заставить нас забыть?       Эйк подносит к губам ее ладонь, целует пальцы, израненное запястье. Ответ приходит ему через долю секунды, без раздумий:       — Вспомним. У нас может не быть воспоминаний как таковых, но… мы вспомним. Как вспомнили сейчас.       Скользя руками по ее гладкой спине, разглядывая зацелованную грудь, Эйк осознает, что снова хочет сделать Мору своей. Или позволить ей овладеть ним, увидеть ее сверху на себе, как пружинят эти тяжелые полушария, как рассыпаются по плечам огненные локоны. И не верит в то, что чувствует, ведь уже многие годы мужское начало его тонуло где-то на дне океана — или на дне фляги, захлебываясь от спиртовых паров и самообвинений. Кто знает, как отсчитывается время в этой комнате? Да и где они вообще? Мора закидывает на него ногу, и кожей бедра он чувствует теплую, влажную мягкость. Плоть, встрепенувшись, оживает.       Возможно, создатель этого безумия и вовсе забыл о них? Потерял их на своем радаре? Списал со счетов как безнадежных? Как было бы великолепно. Эйк согласился бы до конца своих дней не покидать эту комнату — только бы Мора больше никогда и никуда не исчезла.