Сгоревшее королевство

Matchbox Twenty — Unwell

             — Что вас тревожит, Альбедо?       Звук собственного имени словно выводит Альбедо из транса. Он вздрагивает, и его руки, до того лежавшие на коленях, приходят в движение. Едва ли отдавая себе в этом отчёт, он принимается теребить края шорт, обводит диковатым взглядом потолок кабинета.       — Я… иногда я… Нет. — Он выдыхает, зажмуривается, сжав кулаки. — Прозвучит глупо, наверное.       — В этом кабинете ничто не прозвучит глупо, — мягко напоминает Чжун Ли. — Я не стану вас осуждать. Всё, что волнует вас, является проблемой, даже если вам кажется, что…       — Я чудовище, — перебивает Альбедо; его голос становится ниже, глуше, и индикатор пульса на браслете начинает частить. — Мой старший брат вырвался из утробы дракона, а я… Знаете, мне… иногда я думаю, что я… Что у меня не человеческое сердце. Что однажды оно убьёт меня так же, как мой брат убил дракона. И вместе со мной… погибнут многие.       — Почему вы так думаете?       Альбедо растерянно моргает.       — Моя мать всегда создавала чудовищ.       — Вы видели все её творения?       Над этим вопросом Альбедо размышляет дольше.       — Едва ли… Она… была гением алхимии задолго до моего появления.       — Тогда вы не можете утверждать наверняка. У вас есть ещё основания для таких подозрений? Может, она намекала вам?       — Не намекала. — Альбедо поникает, на его лице отражается страдание. — Она говорила прямо. Что я принесу несчастье всем вокруг, если потеряю контроль. Я… я чувствую, что могу угрожать другим людям. Я не должен терять контроль ни на секунду, понимаете? Одна ошибка, и…       Он зажимает ладони между колен и прикрывает глаза. Его плечи дрожат.       — Вы всегда жили с этой мыслью?       — Конечно. Но в последнее время она… стала навязчивее. Оттеснила все остальные. Я думаю только о том, как много горя могу принести тем, кто хорошо ко мне относится. Я не из тех, кому нужно сближение, но…       — Но? — мягко подталкивает Чжун Ли.       Несколько минут Альбедо молчит, глядя в одну точку, а потом всё-таки решается.       — Кэйа, — говорит он, решительно глядя Чжун Ли в глаза. — Я знаю, он тоже лечится у вас. Я не хочу ему навредить.              ~              — Как думаешь, у Альбедо ещё кто-нибудь есть? — говорит Чайльд вместо приветствия, стоит Кэйе подойти к его столику. — Он такой…       Кэйа ждёт «развратный», но Чайльд говорит:       — …потрясающе сексуальный. Не может быть, чтобы до нас его никто не трахал.       — Он сказал, что его все пугались.       Чайльд фыркает:       — Слабаки!       — Согласен. — Кэйа улыбается уголком рта, прикладывается к трубочке. Молочная пена сегодня пышнее обычного: у стойки вместе со знакомым угрюмым бариста, который даже здоровается так, будто ему выписывают штрафы за каждое слово, хозяйничает новенький. Такой шустрый, что Кэйа и лица его не успел разглядеть.       С каких пор его интересуют лица незнакомых людей? С тех пор, как ему стало нечем себя занять? Раньше он помнил имена и выражения лиц, взгляды и шрамы и, конечно же, задницы и члены. И преступников, и приятелей, и случайных любовников. Сейчас…       Может, всё, что ему осталось, это лица.       — Так что думаешь, — тише продолжает Чайльд, тоже задумавшийся, и щёлкает ногтем по своему браслету. — У него кто-нибудь есть?       — Тебя это волнует?       — А тебя нет?!       — Мы ничего друг другу не обещали.       На это Чайльд сводит брови. Он выглядит сердитым и обиженным одновременно.       — Если у него будет кто-нибудь ещё, я и его трахну.       — Ради научного интереса, — Кэйа подпирает голову рукой, улыбается — и это почти та улыбка, какой он соблазнял мужчин в барах и клубах, в лесах у костра и в незнакомых домах, куда заходил по долгу службы, — если кто-нибудь ещё будет у меня…       У Чайльда капучино в огромном бумажном стакане — и стакану приходит конец. Чайльд стискивает его в кулаке так резко, что кофе расплёскивается на половину стола.       — Мне всё равно, — цедит Чайльд. — Трахай кого хочешь. Ты ничего мне не обещал.       Кэйа дарит ему долгий взгляд из-под ресниц и делает ещё глоток через трубочку. К счастью, у него стакан стеклянный, хотя этот факт не обязательно спас бы его латте от мнимого чайльдовского безразличия.       — Я обещал дать тебе лекарство, если увижу, что стало плохо.       Чайльд косится недовольно, но уже без былого гнева. Кэйа двигает ему свой стакан и поворачивает трубочку. Помешкав, Чайльд всё-таки обхватывает её губами.       — Знаешь, будь мы врагами… я бы с тобой из-за него сцепился. Не потому что люблю драться. То есть и поэтому тоже, но я… — Он стискивает трубочку зубами так, что скусывает кончик, и тут же сплёвывает его на мокрый стол. — Я хочу, чтобы он меня нарисовал своей сраной пастелью.       — Может, он согласится нарисовать нас вместе, — Кэйа старается, чтобы звучало шутливо, — мы с тобой не враги.       Чайльд молчит долго. Кэйа даёт ему время, пока промакивает стол салфетками. Запах сливок и сиропа становится приторным, и к горлу неожиданно подступает тошнота.       Таблетки, — вспоминает Кэйа.       Он проигнорировал напоминание, когда выходил из дома.       Всё ещё молча Чайльд исподлобья смотрит, как Кэйа вытряхивает содержимое таблетницы себе в ладонь и отпивает кофе через край.       — Иногда я забываю, — говорит он медленно и поворачивает руку татуировкой к себе, скользит взглядом по светло-синим линиям. — Что я больше не…       — Не Фатуи?       — Не одиночка против целого мира. И вокруг не только те, кто хочет раздавить мою жизнь. Не те, кто готов от меня отвернуться.       За его словами слишком много боли.       — Расскажи мне, если захочешь, — говорит Кэйа. Тошнота медленно отступает, но горло всё ещё сводит.       — Может быть, однажды. — Чайльд вздыхает, но сразу за тем выпрямляет плечи и улыбается — нагловато и соблазнительно. — Так что насчёт других парней? У тебя, кроме Альбедо, ещё кто-нибудь есть?       — Сейчас нет.       Похоже, Чайльда такой ответ вполне устраивает.              У Чайльда на майке кофейные пятна, дыхание ещё пахнет сливками, и Кэйа через шаг останавливается, чтобы притянуть его к себе и прижаться губами к его губам.       Он безропотно идёт через чёрный ход клиники, поднимается на два этажа и позволяет запихнуть себя в пустую палату.       — Сюда не зайдут, — шепчет Чайльд, расстёгивая джинсы, — давай, трахни меня сейчас, так, чтобы колени подкашивались не от долбаного лекарства…       Кэйа слышит звук инъекции, который у Чайльда не получается заглушить стоном.       Кровати в клинике кажутся незыблемыми, словно выточенными из цельного камня; это всего лишь местное дерево, светлое, искусно обработанное, каждая деталь подогнана к другой. Жаль, что они сделаны такими не для комфортного секса. Здесь заботятся о том, чтобы беспокойные пациенты не причиняли неудобств остальным, да, но… крепления для гуманных пут и струны для лоз напоминают, что не это главная цель.       Сейчас Кэйе не хочется думать о том, сколько несчастных после войны оказались здесь без движения.       Чайльд стискивает его бока коленями, вцепляется в изголовье кровати, длинно стонет, впустив в себя член, — и потом они трахаются как одержимые, прикладывая усилия только к тому, чтобы не шуметь слишком сильно. Наверняка в соседних палатах их всё равно слышно, но что им сделают, даже если застукают здесь? Доктора Чжун Ли ничем не удивить. Кэйе кажется, что он даже поощряет… всё это. Странные связи, похожие то ли на случайный секс, то ли на зарождающуюся дружбу, то ли на…       Общее безумие.       — Ты меня с ума сводишь, — шепчет ему Чайльд, мокрый и дрожащий; может, это не от возбуждения, а от лекарства, но ему хорошо. — Ещё сильнее, понял?       — Уверен, что нам стоит продолжать? — фыркает Кэйа.       — Люблю быть ебанутым, — хохочет Чайльд и размазывает свою сперму по животу. — По крайней мере, так мне не… Забудь.       Кэйа просовывает руку ему под лопатки, накрывает ладонью пульсирующий след Бездны. Он знает, как это больно, и никому бы такого не пожелал. Особенно тому, кто не носил в себе печать проклятия с самого рождения. Тому, кто не привык всегда с этим жить.       — Скоро пройдёт.       Чайльд утыкается ему в плечо и снова замолкает. Кэйа слышит, как он скрипит зубами и еле слышно постанывает. Это не должно быть сексуально, и Кэйа пытается сосредоточиться на другом. На заботе. На чём-то… чём-то, чего он не видел ни разу, пока не попал в Мондштадт. Чём-то светлом.       Но Чайльду не нужен свет. Ему нужна тьма. Самая глубокая тьма.       Едва почувствовав, как член Кэйи вздрагивает, снова поднимаясь, Чайльд стонет громче, изгибается, чтобы вставить его в себя, сжимает и разжимает внутренние мышцы, намеренный выжать всё. Ему больно, и лихорадка продлится ещё несколько минут, но, положа руку на сердце, переживший множество таких моментов Кэйа и сам бы не отказался, чтобы тогда его трахали, а не уговаривали немного потерпеть. Может, ему бы даже не было разницы, с кем коротать эти мучительные минуты.       Может, и Чайльду нет разницы, но Кэйа бы его не осудил.       На этот раз Кэйа двигается медленно, давая прочувствовать, позволяя отвлечься хоть на что-то приятное. Сочетание боли и удовольствия — на любителя, но Чайльд ценитель страданий. Любых страданий. По нему видно. Пусть это и происходит с ним против его воли, но со стонов он срывается на слабое поскуливание, царапает Кэйе плечи поверх не сошедших ещё синяков. Его веки становятся влажными, на груди проступает ледяная испарина, и всё же с его члена медленно сочится прозрачная влага.       Кэйа целует его, разминает ему плечо, не позволяя напрягаться, дрочит ему, сжимая член слишком сильно, чтобы заслонить этой лёгкой болью другую, выворачивающую всё тело. От проходящих судорог Чайльд становится тесным — почти невыносимо тесным, — и в первую очередь это добивает его самого. Он ещё раз кончает с криком, едва не ударившись головой о спинку кровати, цепляется за Кэйю ослабшими руками, и последняя дрожь сходит с него как волна, освобождая от омерзительных побочек лекарства.       — Как хорошо, — тихо выдыхает он. Кэйа размазывает его семя по языку и кончает с солоновато-травяным вкусом в глотке. Лекарство пропитывает всё тело, слюну и сперму, и даже слёзы, наверное, делаются немного лечебными.       — Лучше обезболивающего, — ухмыляется Чайльд.       Ещё несколько минут они лежат, целуясь, наслаждаясь близостью; Кэйа не отстраняется, а Чайльд разморённо постанывает на выдохах, довольный, что он всё ещё внутри.       Кэйа вздрагивает, когда щёлкает замок.       Доктор Чжун Ли смотрит на них с привычно спокойным лицом.       — Пожалуйста, освободите палату через десять минут. Скоро прибудет новый пациент.       Чайльд зло взглядывает ему вслед.       — Ничем не пробьёшь, — шепчет он, — грёбаный камень.       Кэйю это тоже бесит. Но бешенство значит, что лечение ещё не окончено.       — Поедешь ко мне?       Чайльд соглашается.              Следы эссенции завораживают: стоит нажать пальцами, они расплываются под кожей, как акварель на мокрой бумаге, и после сплетаются в прежний узор.       — Приятно, — бормочет Чайльд, лежащий у Кэйи на груди. Его взгляд плывёт, темнеет, но в нём нет ни капли безумия. Лекарство действует — по крайней мере, пока. — Кэйа.       — М?       — Тебе тоже говорили, что ты умрёшь, если не останешься здесь?       Кэйа несколько секунд молчит.       — Да.       — Враньё или правда бы умер?       — Правда.       Вздохнув, Чайльд трёт ладонью глаза.       — А ты хотел?       Кэйа снова нажимает пальцами ему на лопатку, наблюдая за причудливыми очертаниями отметки.       — Наверное, да.       — Ведёшь себя так, будто только и мечтал выжить.       Звучит обиженно. Улыбка Чайльда стирается, сменяется чем-то… чем-то, что Кэйа чувствовал сам в худшие дни терапии.       — Не смотри так, у меня ничего не болит. — Чайльд дёргает плечом, отворачивается, порывается встать, но Кэйа ловит его за локоть, тянет назад.       — Расскажи, если хочешь.       — Обещай не смеяться.       — Только если не будешь смешно шутить.       Чайльд фыркает, садится на кровати, скрестив ноги, закуривает, глубоко затягивается. Он держит сигарету тремя пальцами у самых губ, как многие в Снежной, выпускает дым из угла рта, и это только подчёркивает его необъяснимое очарование. За свою жизнь Кэйа встречал много мужчин, которые выглядели куда ярче и привлекательнее, но в Чайльде и правда есть нечто влекущее, как мощь и холод подводного течения, которое нельзя увидеть — но можно почувствовать кожей, прежде чем оно собьёт с ног.       — Короче, — говорит Чайльд небрежно, — я думал, что двинулся, когда упал в детстве в Бездну, потом думал, что двинулся, когда получил Глаз Порчи, и потом, когда крошил всех направо и налево по приказу и без, уверен был, что у меня поехала крыша. Что я уже за гранью помешательства и научился с ним жить. Но потом…       Он уставляется в стену, словно там скользят кадры из прошлого, и его лицо становится сначала незнакомо неподвижным, а после…       После его губы растягиваются в безумной улыбке, и смех рвётся с них будто против воли. Заразительный, счастливый и жуткий смех, от которого застывает сердце.       — В общем, поехал я позже, — заканчивает Чайльд, встряхнувшись, и улыбается Кэйе так, будто рассказывает о чём-то совершенно обыденном. — И меня привезли сюда. Против воли. Говорят, пришлось связать.       Он прокручивает браслет на запястье, стучит ногтем по заполненным лекарством секторам.       — Это не худшее, — тихо продолжает он и прикуривает новую сигарету от предыдущей. — Худшее в том, что я потерял всё, чего добился. Звание. Уважение. Семью. Все, ради кого я… они отвернулись от меня. Посчитали за лучшее сделать вид, что я мёртв. Даже мой младший брат. Даже сестрёнка…       Он закрывает глаза тыльной стороной ладони, затягивается, давится дымом — и вместо кашля его грудь раздирает хриплое рыдание.       Сев рядом, Кэйа притягивает его к себе, крепко обнимает, утыкает себе в плечо.       — Чайльд, — тихо говорит он. — Чайльд.       — Они должны были меня убить, — между всхлипами шепчет Чайльд, — должны были, понимаешь?! Прикончить, как взбесившегося пса! Тот, кто дал слабину, не заслуживает жизни! Я мог смыть позор кровью, избавить семью и Царицу от стыда, но я… я так хотел жить…       Он стискивает зубы до скрипа, стараясь не выпустить наружу ни звука, и ему почти удаётся.       — Чайльд, — повторяет Кэйа, медленно ведя ладонью по его спине, — раз тебя привезли сюда, значит, как минимум один человек хотел видеть тебя живым. И я не считаю правильным убивать больных собак.       Чайльд ошеломлённо вскидывает голову. На его щеках мокрые дорожки, и Кэйа осторожно вытирает их ладонями.       — Разве люди оказываются здесь не потому, что не в состоянии справиться сами? Разве это не клеймо слабости?!       — Нет.       Растерянно хлопнув ресницами, Чайльд отстраняется, упирается локтями в колени, хмурый и встрёпанный, будто его только что разбудили.       — Никогда раньше об этом не думал, — бормочет он, — я… знаешь, ты первый, кто это сказал. После Чжун Ли, но ему я не верю. Он лжёт.       — Может быть, — Кэйа пожимает плечами и снова ложится, — но если его ложь помогает… почему нет?       Чайльд снова подпаливает потухшую сигарету, с удовольствием затягивается, выпускает дым через ноздри.       — Ладно. Хватит. Давай лучше расскажу что-нибудь весёлое. Так вот, однажды на зимней рыбалке я по шею провалился в прорубь…