Сгоревшее королевство

      Раньше аль-Хайтам почти не видел Чжун Ли настолько близко, — и теперь, под изучающим взглядом его ярких глаз, чувствует себя… странно. Не страннее, чем в некоторые периоды своей жизни, и всё же это ощущение граничит с откровенным дискомфортом.       Самым верным словом было бы «неуютно».       Чжун Ли складывает кончики пальцев перед лицом, и аль-Хайтам готовится услышать что-нибудь унизительное, в духе «вы выглядите слишком хорошо, чтобы здесь находиться» или «есть люди, которым моя помощь нужнее».       Ему становится окончательно не по себе, когда Чжун Ли, словно вынеся некое решение, размыкает губы. «Я уйду, — думает аль-Хайтам, — никто не запретит мне уйти».       — И вы пришли только сейчас?       Уже собиравшийся встать и попрощаться, аль-Хайтам растерянно сжимает подлокотники кресла.       — Что?..       — Почему вы раньше не обратились за помощью, аль-Хайтам?       Перед этим вопросом аль-Хайтам теряется окончательно. Один из самых эрудированных людей Академии, он будто забывает слова на всех языках.       — Мне… не нужна помощь, — кое-как взяв себя в руки, говорит он.       — Тогда почему вы здесь?       — Мне предложил Бай Чжу. — Звучит глупо, аль-Хайтам сам это понимает. — Он всегда слишком беспокоится обо мне. Он хороший друг. Вы правы, мне нечего здесь делать. Не стану тратить ваше время.       — Подождите. — Тон Чжун Ли остаётся дружелюбным, но почему-то аль-Хайтам не может ослушаться. — Раз вы пришли, давайте просто поговорим. Сумеру удивительная страна. Почему вы решили покинуть её ради визита во владения Властелина Камня? Вы любите путешествовать?       — Только здесь мне обещали надежду, — глухо отвечает аль-Хайтам.       — Надежду на?..       «Мне нечего сказать», — повторяет про себя аль-Хайтам, сцепив пальцы в замок до того, что белеют костяшки.       — У меня нет никаких проблем. Я приехал только из-за Кавеха. Он отрицает свою зависимость. Я думал, он возьмётся за ум. Верил его клятвам больше не прикасаться ни к спорам, ни к травам из пустыни. Понимаете, он может показаться эксцентричным, но он не глупый человек, напротив, один из умнейших, кого я знаю. Как бы мы ни спорили, как бы ни ссорились, всегда были на одной стороне. Я был слепцом, говорил себе, что он справится сам, что моей поддержки будет достаточно. Но потом я понял, что он продаёт мои книги, чтобы купить ещё спор. — Аль-Хайтам трудно сглатывает. Он никому не рассказывал о том вечере, когда столкнулся с Кави в дверях своей библиотеки и услышал тихое «прости». Кави поспешил прочь, не объяснив, что натворил, но за него всё сказали покосившиеся тома на полках, где аль-Хайтам любовно расставлял свои сокровища по алфавиту. — Тогда я и понял, что не справлюсь. Что уже давно не справился. Что нам… ему нужна помощь. Что он не тот человек, которого я люблю. Тот Кави никогда не тронул бы мои книги.       Чжун Ли выслушивает его, время от времени кивая в знак ободрения. Не то чтобы аль-Хайтаму требовалось ободрение. Не то чтобы ему вообще что-то требовалось.       — Это всё ради Кавеха, — повторяет он тихо. Зачем? Чтобы никто не услышал? Чтобы не услышал даже он сам? К чему эта ложь? — Я беспрестанно ранил его в надежде, что это… разбудит его. Вернёт его мне. Побудит цепляться за то, что ему дорого. Я думал, ему достаточно немного постараться ради этого. Ради меня. Я не понимал, что он не мог. Понятия не имел, как он себя чувствует… каково ему это… быть один на один с… я даже не пытался с ним поговорить… как с человеком, не как… как с…       Он моргает и растерянно смотрит на каплю влаги на руке.       — Аль-Хайтам, — голос Чжун Ли доносится словно через толстое одеяло, и аль-Хайтам стягивает наушники на шею. — Что вы сейчас чувствуете?       — Я не знаю! — огрызается аль-Хайтам и обтирает лицо рукавом. Почему он плачет? — Я давно перестал что-то чувствовать! Я…       — Здесь вы можете быть честным. В первую очередь с собой.       Аль-Хайтам облокачивается на колени, закрывает лицо ладонями. Слёзы текут даже сквозь пальцы. Откуда их столько? Что происходит? Реакция на снотворное?.. Аллергия?..       — Назовите что угодно. Любую мысль, физическое ощущение. Что первым придёт в голову.       — Если он умрёт, я себе не прощу, — вырывается у аль-Хайтама. — Он моё солнце. Моя главная драгоценность. Я забыл, как быть без него. Я не имел права… я не должен был…       Ему не хватает воздуха, чтобы говорить дальше. Никакие попытки себя успокоить не помогают. Тело перестаёт подчиняться.       Страшно. Так страшно и так больно.       Он почти не слышит, что говорит Чжун Ли, и не понимает ни слова. Его поднимают из кресла — и оказывается, что всё его тело обмякло, будто он вот-вот упадёт в обморок.       — Я здесь, — ласково говорит Бай Чжу; аль-Хайтам не видит его за пеленой слёз, вслепую доверяется его рукам, позволяет обнять. Он давно не оказывался так близко ни с кем, кроме Кавеха. — Можешь идти? Я дам тебе успокоительное.       — Я в порядке, — пытается сказать аль-Хайтам, но он и сам бы себя не услышал.       — Нервный срыв не значит «в порядке», — привычно шутит Бай Чжу. — Если не доверяешь эмоциям, положись на логику. Все эти симптомы…       Да, аль-Хайтам прочитал больше десятка медицинских энциклопедий и сотню более узкоспециализированных трудов. Мысли не поспевают за разговорами Бай Чжу, который и не ждёт ответов, но так проще отвлечься от своего постыдного состояния.       Потом Бай Чжу усаживает его, подсовывает под спину подушку, щёлкает пальцами перед лицом, и, пока аль-Хайтам пытается понять, что происходит, ему делают укол в плечо.       — Поспи, — тихо говорит Бай Чжу. — Не беспокойся за Кави. Я за ним присмотрю.       «Пожалуйста, — хочет сказать аль-Хайтам, — я сам не смог».       Зелёная дымка заволакивает всё вокруг — и ему наконец становится спокойно.              ~              В привычное время колокольчик не звонит, и Тома начинает волноваться. Да, аль-Хайтам всего лишь один из постоянных посетителей кофейни, к тому же на редкость неразговорчивый, но Тома всегда быстро прикипает к людям.       Бай Чжу заглядывает позже обычного, устало садится к стойке, зачёсывает назад непривычно растрёпанные волосы, и лёгкая тревога грозит за пару секунд разрастись до паники.       — Что-то случилось? — прямо спрашивает Тома, сочтя, что они с Бай Чжу уже достаточно близко знакомы для предложения помощи.       — Тяжёлый пациент, только и всего. Часть моей работы. — Бай Чжу пытается улыбнуться, но получается плохо. — Что аль-Хайтам у тебя обычно берёт?       — Онигири с тунцом или сладкие рисовые булочки. Ему нравится иназумская кухня.       — Вы так хорошо знаете вкусы своих гостей.       — Часть моей работы, — повторяет за ним Тома. — Этот тяжёлый пациент…       Бай Чжу кивает.       — Если не будет срочной работы, приготовите ему онигири? Может, они пробудят его аппетит. Я попрошу сестёр забрать.       — Не стоит. Я могу принести сам. Если можно его навестить.       — Вам — можно. — Бай Чжу наконец улыбается, и Тома вздыхает легче. — В моменты после потрясения важно пробудить волю к жизни. Даже если она заключается всего лишь в хорошем аппетите.       — Я приготовлю что-нибудь особенное, — обещает Тома. — Когда мне зайти?       — Через пару часов. Он как раз проснётся.       — Закрою кофейню на перерыв и приду. В это время обычно никого.       Кивнув в знак благодарности, Бай Чжу уходит, и только тогда Тома понимает, что он даже не сделал заказ.              ~              Аль-Хайтам… наверное, злится. Одурманенный травами, он безразлично смотрит на свою руку, оплетённую целебной лозой Бай Чжу, и не может не вспоминать. Сотни и сотни крошечных осколков памяти, затерявшихся за пеленой последних лет, где — как бы он ни хотел отрицать это — ничего не было хорошо.       Каким же он был дураком.       В медикаментозный стазис его разума вкрадываются воспоминания, которые он хотел бы вытеснить навсегда. Засосы и укусы на бледно-золотой коже, синяки от крепкой хватки чужих рук. Конечно, аль-Хайтам знал, что споры пробуждают похоть — в самом низменном из её проявлений. Конечно, Кави влипал в… допустим, неожиданные приключения на стороне, но у него хватало ума зализать любовные раны до возвращения домой.       Возможно, только увидев его таким, аль-Хайтам впервые — нет, не подумал логически, а ощутил на всех уровнях сознания, — что Кавех болен. Что он больше не управляет собой.       Где-то за этой границей началось истинное отчаяние.       Деликатный стук в палату вырывает его из оцепенения.       — Не помешаю?       Аль-Хайтам удивлённо приподнимает брови: это Тома.       — Разве нет дел в кофейне? — спрашивает он, с трудом двигая губами. Лоза не обездвиживает, холодно констатирует он, эта слабость — следствие исключительно нервного перенапряжения.       — Сейчас посетителей почти нет, а ты пропустил обед.       Обед.       — Сколько времени?       — Около трёх дня. А…       — Сколько я проспал? — вскидывается аль-Хайтам, дёргает руку из лозы. Под потолком начинает звенеть крошечный стеклянный колокольчик. — Я думал, пару часов, а не…       Бай Чжу врывается так, будто спешит на помощь умирающему, но, окинув палату взглядом, с облегчением выдыхает.       — Онигири от Томы — ещё не повод рвать лозу, хотя… — Он прячет страх за привычной улыбкой, но аль-Хайтаму всё равно делается не по себе. — Могу тебя понять, раз попробуешь — и вот уже ты преданный посетитель его кофейни!       — Где Кавех? — Аль-Хайтам приподнимается на постели, недовольно дёргает рукой — в попытках удержаться лоза впивается сильнее. — Как он? Что с ним?       — Спит. — Бай Чжу присаживается на стул рядом с кроватью и жестом просит растерянного Тому оставить их наедине. — Обещаю, сможешь на него посмотреть, как только твоё состояние перестанет вызывать опасения.       — Какие опасения?       На этот раз Бай Чжу решает не тратить слова и сразу поворачивает к аль-Хайтаму планшет с разноцветными графиками.       — Смотри сам.       Аль-Хайтам скептически разглядывает ломаную линию нервного истощения и опасно близкую к крайним значениям кривую переутомления и требовательно указывает на ползущую по дну системы координат полоску с незнакомой аббревиатурой:       — Что это? Такие низкие показатели.       — Эмоциональная стабильность.       Аль-Хайтам смотрит на него недовольно.       — Я не пытаюсь запереть тебя в четырёх стенах. — Бай Чжу понижает голос. — Напротив, в моих интересах, чтобы ты провёл здесь как можно меньше времени. Чтобы все, кто здесь находятся, вернулись к полноценной жизни в кратчайшие сроки. Это моя цель как врача. Моё жизненное предназначение, если хочешь.       — Я хочу, чтобы ты помог моему мужу. Не мне.       — Помилуй, кто, кроме тебя, его вынесет? Когда он победит свою зависимость, ты должен быть в хорошей форме, чтобы проводить с ним дни напролёт. И пока я верю в него больше, чем в тебя.       Спустя годы его черноватый юмор всё ещё успокаивает лучше любых микстур.       — Я могу для него что-нибудь сделать? — спрашивает аль-Хайтам, переплетя пальцы перед лицом, — и сжимает их сильнее, снова вспомнив Кави в грёбаных ссадинах и гематомах. Не то, о чём он хочет думать. Не то чувство, которое ему хотелось бы проживать.       — Пока — нет. Сделай всё, что только можешь, в первую очередь для себя. Позвать Тому? Или ограничишься обедом?       К счастью, аль-Хайтам лишён проблемы социальной неловкости.       — Только обед, — сухо говорит он.       — Узнаю отвратительного аль-Хайтама, — смеётся Бай Чжу и, взмахнув рукой на прощание, выходит. Пару мгновений спустя появляется сестра с нарядной коробкой, ставит её аль-Хайтаму на постель.       Онигири пахнут великолепно, но аль-Хайтаму хочется швырнуть их об стену и вбить в неё кулаком. С ещё большим удовольствием он проломил бы череп тому мерзавцу, который посмел оставить на Кави — его Кави! — все эти следы.       — Низкая эмоциональная стабильность, — говорит он сам себе и, сделав длинный выдох, открывает коробку.       Каждый онигири украшен смешной собачьей мордочкой из сушёных водорослей, и какое-то время аль-Хайтам бессмысленно рассматривает их, а потом, опомнившись, начинает есть — и только тогда понимает, насколько был голоден.              ~       

The Mission — Blood on the Road

             — Не держи на него зла. Ему сейчас… тяжело. — Бай Чжу не находит другого слова. — Уверен, потом он даст тебе знать, что благодарен.       — Разве дело в благодарности? — Тома с улыбкой пожимает плечами. Обычно люди в таких случаях только делают вид, что не расстроены; Бай Чжу тысячу раз, не меньше, видел, как отчуждение аль-Хайтама разбивало чужие добрые намерения. Но, похоже, Тома действительно не находит повода для обиды? — Шанса сделать крошечное доброе дело уже достаточно.       — Ты скучаешь по ним?       Тома останавливается на полушаге, поворачивается к Бай Чжу, долго смотрит ему в глаза.       — Да. Но и к тем, кто здесь, я уже привязался.       — С тобой даже в клинике стало уютнее. — Бай Чжу касается его руки. Кожа Томы такая тёплая; в нём сила Пиро не жжёт, а согревает, феноменальная редкость. — Буду только рад, если ты останешься дольше. И не я один.       — Вы меня смущаете, доктор. — Тома деликатно делает вид, что смотрит на часы, и, спохватившись, суёт ему картонную коробку с большим стаканом. — Вы забыли. А теперь прошу прощения, мне пора. Скоро время посещений, будет много гостей.       «Много гостей, — с усмешкой повторяет про себя Бай Чжу, глядя ему в спину, и открывает коробку. — Ну, что ж».       По крайней мере, матча великолепна.              После происшествия с Аяксом Чжун Ли изменяет своим привычкам. Раньше найти его было непросто: стоило закончиться консультациям, он отправлялся прогуляться по парку или по набережной, заглянуть в один из любимых ресторанов, прикупить в лавочках новых сортов чая или ингредиентов для очередного невероятно сложного супа. Теперь он всегда в своём кабинете, при выключенном свете пьёт чай, но чай ещё никому не помог укротить ярость.       У Бай Чжу по этому поводу есть пара идей.       — Дрянное настроение? — Он проскальзывает в кабинет, усаживается на привычное место. Чжун Ли удостаивает его всего одним тяжёлым взглядом: прямой приказ убираться, но Бай Чжу никогда не слушается приказов — только своей интуиции. — Помочь?       Сузив глаза, Чжун Ли медленно поворачивается к нему.       — Намёк непонятен? — Он спрашивает прямо — ещё один знак абсолютного нежелания терпеть чужое присутствие.       Бай Чжу прикладывает к губам два пальца, скользит между ними раздвоенным языком. Вверх-вниз, вверх-вниз. Это гипнотизирует. Иногда.       — Не время, — спокойнее произносит Чжун Ли.       — Разве? — Бай Чжу укладывает голову на переплетённые пальцы, склоняется ближе, снова высовывает язык, блестя шариками пирсинга — по одному в каждой половинке. — Кажется, прямо сейчас ты совершенно свободен от мирской суеты, Моракс.       Да, он откровенно предлагает себя — и да, Моракс слишком ленив, чтобы кого-нибудь добиваться. Он предпочитает подношения, знаки почтения, подарки и драгоценности, — разве он не заслуживает этого одним тем, что всё ещё жив?       Со стула Бай Чжу пересаживается на стол, поворачивается боком, медленно стягивает короткую футболку. Украшения тяжело падают на грудь, каменные и металлические бусины приятно постукивают друг о друга, звенят тонкие цепочки; не столько вычурная мода, сколько красивая обёртка для пожертвования капризному божеству. Что есть нагота? Разве она достойна столь придирчивого ценителя?       — Моракс, — Бай Чжу не спеша облизывает пальцы, обводит ими сосок, наслаждаясь тем, как физически ощутимый взгляд золотых глаз следует за каждым его движением, — я знаю, что ты думаешь не о чае.       Вздохнув, Чжун Ли отставляет чашку, отодвигается от стола, и Бай Чжу тотчас перебирается ему на колени, обвивает руками его шею, опускает голову на широкое плечо.       — Призвать ли мне лозы, великий дракон?       — Достаточно твоего длинного языка. — Рык вплетается в тихий голос Чжун Ли как рокот далёкой грозы, как первые звуки каменной лавины; и кто только сказал, что камень — неподвижен? — Ты примешь оба?       Бай Чжу сладко стонет от одной мысли.       — Я постараюсь, если уделишь мне время.       Отстранив его, Чжун Ли неторопливо расстёгивает жилет, после рубашку, снимает часы. Дальше Бай Чжу сам освобождает его от одежды, с требуемым почтением тянет вниз язычок молнии на брюках, высвобождает два каменно-твёрдых члена. Золотые узоры Гео тонкой вязью вспыхивают на них, на груди и плечах, на заострившихся скулах Моракса.       — Снизойди до меня, — молит Бай Чжу. Его каждый раз увлекает эта игра: он обожает быть жертвой жестокого Архонта, обожает чувствовать себя сокровищем. Ему не страшно: для дракона нет ничего дороже, чем очередной дар. — Возьми меня так, будто я пришёл к тебе пять тысяч лет назад и попросил спасти родную деревню от монстров в обмен на мою невинность…       Каждая его незамысловатая фантазия становится ключом к запертой двери в каменный грот, где спит древнее чудовище.       Ну… почти чудовище.       Любовные заклинания Чжун Ли не щадят: Бай Чжу стонет, чувствуя, как жидкая смазка наполняет его зад, вытекает на строгие брюки Чжун Ли и кожаную обивку кресла. Чжун Ли поднимает его, поворачивает спиной к себе, и Бай Чжу сладко обмирает в ожидании самого волнующего момента.       Два члена входят пугающе легко — заслуга исключительно смазки. Не следует мешать богу принимать подарок; Бай Чжу положено лишь наслаждаться оказанной милостью. Он стонет, шепчет благодарности и гладит свой живот там, где его оттягивают увесистые фаллосы. Раньше ему казалось, такое бывает только в фантазиях, но Моракс не зря зовётся божеством. Для него нет ничего невозможного.       — Моракс, — выдыхает Бай Чжу и смыкает влажные ресницы.       Первый из многих на сегодня оргазмов — благодарность за утешение, за предложение разделить одиночество и избавить от гнева. И разве не это — работа врача?              Для тех, кто просит его покровительства, Моракс не жалеет заботы, — и Бай Чжу наслаждается надёжностью его объятий, звучанием его голоса и вкусом изысканного чая, заваренного специально для него. Вкус, как всегда, подходит идеально, — в нём свежесть, вяжущая горчинка и медовая сладость, тающая на языке после каждого глотка.       — Что, если я не справляюсь? — тихо говорит Чжун Ли, глядя в никуда. Словно он такой же, как Бай Чжу, человек. Словно для него мир точно так же полон неизведанного. — Что, если я погублю его… их? Что, если от моих слов вреда больше, чем пользы?       — Ты сделаешь столько, сколько сможешь, — отвечает Бай Чжу, дождавшись, пока он умолкнет, — кроме тебя, им некому помочь. Возможно, кто-то не справится. Возможно, это будешь ты. Но тебе лучше всех известно — есть вещи, которые можно только принять.       Чжун Ли крепче прижимает его к себе, молчит, играя с его длинными волосами.       Да, — думает Бай Чжу, — мы каждый день можем кого-нибудь потерять. Но если этого бояться, мы потеряем всех.       Уметь мириться с болезненными истинами — тоже работа врача.