Сгоревшее королевство

      Странно, но на влажной после дождя лавке в парке Чайльд чувствует себя лучше, чем в собственном доме. В любом из домов. Дома, в котором он родился и вырос, тоже больше нет. По крайней мере, таким, как Чайльд его помнит.       Альбедо сидит рядом, положив ногу на ногу, и задумчиво смотрит на пруд с лотосами. Вдоль дорожек горят фонари, нарядные люди неторопливо прогуливаются под руку, то и дело до ушей Чайльда долетают обрывки разговоров и вспышки смеха.       Мир за пределами клиники кажется незнакомым, будто Чайльд тысячу лет провёл в заключении.       — Следовало бы чаще гулять, — тихо говорит Альбедо. — Я почти забыл, как красиво в Гавани. Разучился видеть хорошее.       — Угу, — соглашается Чайльд. Он курит одну за одной; мысли о семье, о завещании, о том, как его насильно доставили в Ли Юэ, отходят на второй план, когда он вспоминает, как Кэйа обмяк в его руках.       — Я думал, что приехал сюда только чтобы вернуть желание рисовать, но корни моего страха лежат много глубже. Казалось, он неотделим от меня, но теперь я начинаю понимать, что он как паразит, притворяющийся частью меня. Каким бы я стал, не зная, что внутри меня чудовище?       Он замолкает так резко, будто только осознал, что произнёс последнюю фразу вслух, и его лицо теряет краски.       — В каждом из нас таится монстр. — Чайльд закидывает руку ему на плечи, глубоко затягивается. — Знаем мы о нём или нет, неважно. Стоит ли его бояться? Да хер знает. Я решил, что не буду.       — Почему? — спрашивает Альбедо так серьёзно, будто от этого зависит вся его оставшаяся жизнь.       — Он и так уже внутри. Сидит там, точит клыки. Как ни толкай его в клетку, дверка однажды распахнётся, и тогда пощады не жди. Но, знаешь, лучше пусть цепной пёс лижет тебе руки, чем кидается к глотке. Тогда, если цепь порвётся, он не тронет хотя бы тебя.       — Хочешь сказать, ты приручил ту свою часть, которая хочет тебя убить?       — Да я и сам хочу себя убить иногда! — Хохотнув, Чайльд обнимает Альбедо за плечи, и это… это снова так, будто они просто познакомились в парке и пришли на свидание. Как будто Альбедо его парень. Как будто сам Чайльд такой же, как все. Непривычное и сладкое чувство. — Я себя достаточно раскалывал на части. Нет никакого «я» и «монстр внутри меня». Это всё я. Я делаю и хуйню, и что-то хорошее, и мне в общем плевать. Если я превращусь в огромную тварь с рогами… например, — неловко добавляет он, — то не стану кем-то другим. Может, это как раз и буду настоящий я.       Альбедо замолкает надолго, но не отодвигается — и это самое приятное. Когда можно его обнимать, Чайльд хоть сколько готов торчать на берегу пруда или где угодно ещё. Так хорошо, что даже трахаться не хочется. Ну, почти.       Пока они сидят, парк пустеет. Фонари гаснут, поднимается луна, серебрит листья лотосов и чешую рыб, подплывающих к поверхности воды, чтобы схватить неосторожного светлячка. Всё это время у Чайльда в голове пусто. Дело то ли в награде Чжун Ли, то ли по-настоящему доверительном разговоре, то ли в близости Альбедо — а может, и во всём сразу.       Чайльд снова косится на Альбедо, на его тонкий профиль и вьющиеся на висках волосы, на руки, изящно покоящиеся на коленях. Удивительно, как настолько красивый человек вообще может существовать. Будто его вылепили нарочно, вложили в него сияние солнца и застенчивую нежность луны, увенчали звёздами и омыли хрустальной водой лесных ручьёв. Поэтом Чайльд никогда не был, и тем страннее думать такими вот словами. Оторванными от земли и близкими ей — как сам Альбедо, такой невероятный и при этом живой. Настоящий. Будто он какой-нибудь принц — не наследник трона, а из сказки.       — Прости, задумался, — заговаривает Альбедо так неожиданно, словно выпал из забытья. — Ты сказал так много важного. Я ни разу не думал о себе с такой точки зрения.       Наклонившись к нему, Чайльд касается губами его губ, прохладной щеки — и только тогда понимает, как сильно успел замёрзнуть. Но Альбедо отвечает на поцелуй, его глаза темнеют, и Чайльд сразу просовывает руку ему между бёдер, через шорты обхватывает член, и у него самого встаёт в ту же самую минуту. Только его штаны вообще ничего не скрывают.       Альбедо роняет взгляд на его стояк и шире разводит ноги.       — Альбедо, — хрипит Чайльд и хватает его под локти, — пожалуйста…       Схватившись за его плечо, Альбедо сам перекидывает ногу через его колени, расстёгивает шорты, приспускает ровно настолько, чтобы достать член. Захлёбываясь слюной, Чайльд сдёргивает резинку штанов, обхватывает ладонями Альбедо и себя. Альбедо кладёт руки поверх его, упирается коленями в лавку и начинает двигаться, сразу быстро, но не потому что боится случайных свидетелей. Он тоже хочет трахаться, трахаться со мной, — думает Чайльд, и ещё думает, что он влюблён как дурак, что если бы Альбедо захотел ему сейчас глотку перерезать, Чайльд бы только попросил последнее желание.       Словно в ответ на его мысли, Альбедо обхватывает его шею. У Чайльда от возбуждения сладко подводит в паху. Предсемя с члена стекает в ладони, размазывается по члену Альбедо.       — Только… дай мне кончить… — хрипит Чайльд.       Придержав большими пальцами под челюсть, Альбедо прижимается к нему тесно-тесно и засасывает с такой жадностью, что сразу за предсеменем брызгает сперма. Чайльд резко вскидывает бёдра, Альбедо слегка подбрасывает — и он с тихим, будто бы удивлённым вскриком кончает тоже, приподнимается на коленях. Его бёдра дрожат, дыхание наверняка слышно на другом конце парка, но если кто-нибудь попытается сделать им замечание, Чайльд утопит говнюка в пруду.       Плавающий в послеоргазменном блаженстве, Чайльд берёт Альбедо под ягодицы, стискивает их, разводит в стороны, касается пальцем маленькой нежной дырочки — и озвучивает первую мысль, которая приходит ему в голову.       — У меня так много домов, но я как-то ухитрился стать бездомным.       — Это называется «путешественник», — поправляет Альбедо, а потом, задумавшись на миг, добавляет: — Вынужденный.       — Для всего-то можешь найти красивые слова! А для меня найдёшь?       Альбедо пристально смотрит ему в лицо — а после обхватывает его мокрый от спермы член и, слегка морщась, садится на него. Его глаза подёргиваются дымкой удовольствия, ресницы вздрагивают, влажные губы делаются припухшими; глядя на него, Чайльд забывает, где он и на каком свете. Он насаживает Альбедо на себя так яростно, что они оба почти сразу начинают кричать. Впившись ему повыше локтей, Альбедо сжимается так сильно, что у Чайльда плывёт в глазах. Второй оргазм сильнее и длиннее первого; пока он хватает ртом воздух, Альбедо скрючивается у него на коленях, утыкается ему в плечо и, весь трясясь, заливает спермой его живот и грудь — и только потом сдавленно, протяжно стонет. Его тёплое пальто накрывает Чайльду голые бока и бёдра, и становится в самый раз, не холодно, но и не жарко.       — Охренеть, — стонет Чайльд. — А я думал, ты недотрога.       — Правда? — усмехается Альбедо и снова так сжимает его задницей, что Чайльд вскрикивает пополам от боли и удовольствия. — Я, кажется, с самого начала таким не был.       Прежде чем из него выйти, Чайльд разводит пальцы ножницами, несколько раз с силой трёт растянутый членом вход, и Альбедо стонет так затраханно и просяще, что не разложить его на этой же лавке — буквально подвиг.       — Давай пойдём ко мне, — шепчет он. Чайльд бы согласился и в вулкан за ним полезть, когда он так просит. — Тоже хочу кое-что показать.       — Надеюсь, очередные красивые трусы, — фыркает Чайльд и сразу серьёзно добавляет: — Пойдём.              ~              В двадцать минут восьмого в кофейне никого, но окна ярко освещены. Может, стоило бы для приличия помяться на пороге, но аль-Хайтам решительно распахивает стеклянную дверь, подходит к стойке и прямо смотрит Томе в лицо.       — …добрый вечер? — пытается Тома. В его весёлых глазах появляется тревога, улыбка гаснет. — Что-то случилось?       Аль-Хайтам и в самом деле плох в романтических разговорах, а намёки не удаются вовсе, потому что он никогда не утруждал себя лишними изысками в общении и тем более выразительностью языка тела. Поэтому по логике сразу после зрительного контакта должен идти физический.       Наклонившись через стойку, аль-Хайтам сгребает Тому за ворот футболки и целует в губы. Он делает это как привык, ничего необычного, но Тома краснеет до ушей.       — Мне перестать? — спрашивает аль-Хайтам. — Я неверно тебя понял?       Тома подныривает под стойкой, обнимает его за талию, чуть смущённо улыбается.       — Ты всё понял правильно, — шепчет он и слегка тянет аль-Хайтама зубами за нижнюю губу. — Идём.       Ни на секунду не выпуская его руку, Тома гасит в кофейне свет, закрывает двери. По тёмной аллее аль-Хайтам идёт рядом с ним к выходу из парка, переходит пустую дорогу, поворачивает к ближайшему дому, поднимается по широкой лестнице на третий этаж. Просторная квартира такая же необжитая, как у него самого, — в кафе намного уютнее. Аль-Хайтам снимает сапоги и куртку в просторной прихожей, оставляет там же наушники и сумку. Всё ещё не верится, что из этой затеи что-нибудь выйдет.       Когда он заканчивает, Тома снова берёт его за руку, и аль-Хайтам послушно следует за ним по коридору в одну из спален. Среди всех комнат только она выглядит жилой: на стенах мондштадтские картины и иназумские рисунки на рисовой бумаге, большая кровать застелена тёплыми пледами и забросана множеством цветных подушек, тканые коврики на полу добавляют радостных красок. На люстре развешаны бумажные фонарики, которые и дают больше всего света; этот разномастный интерьер кажется на удивление привлекательным.       — Я разденусь, — улыбается Тома, — не люблю дома ходить в одежде. Располагайся.              ~              — Потому я и приехал сюда, — печально говорит Альбедо. — Я больше не мог. Не мог быть с этим один на один. Оно было сильнее меня.       Слушая его, Чайльд перебирает холсты, огромные, выше него ростом, и совсем крохотные, расписанные так ювелирно, что не выходит даже представить кисточку нужного размера. На картинах всё — прозрачные как подтаявший лёд пейзажи Драконьего Хребта, животные и случайные люди, набросанные мазками городские виды (Чайльд узнаёт мельницы и площадь Мондштадта) и вымышленные строения с вымышленными существами, не имеющими ничего общего со знакомой реальностью. Картины с алхимическими символами Чайльд понять не в силах; от них он переходит к скрученным в рулоны холстам, где запечатлены виды охоты и больных людей.       — Всякое видел, — признаётся Чайльд неохотно, — но это… впечатляет.       — Знаю, — сухо говорит Альбедо. — Отодвинь те, что правее.       В дальнем от кровати углу, покрытые самым толстым слоем пыли, даже не холсты — куски ткани, грубо прибитые к деревянным рамам, перетянутые в одних местах и провисающие в других. Тёмная гамма и пугающие сюжеты — не то, чем можно удивить Предвестника, но Чайльд несколько минут неподвижно стоит, глядя на самую первую картину, и не может произнести ни слова.       Изображение лишено объёма, света и теней, густые мазки выглядят так, будто их в исступлении швыряли кистью, а потом, не дав высохнуть, размазывали ладонью. На густо-синем фоне угадывается чудовищный силуэт с крыльями, без головы и конечностей, уродливый в своей неполноценности. Из его брюха, между выломанных рёбер, выползает человек, единственное светлое пятно, столь крошечное, что Чайльд, только наклонившись очень близко, может разобрать его руки и тянущийся, как пуповина, кровавый след от перебитых ног.       Следующий холст скорее вымазан краской, чем изрисован, на нём следы ладоней, колен и, кажется, даже ягодиц. На самом последнем, спрятанном за ним, — равнодушное, как обсидиановая маска, лицо, выступающее из тьмы. Пронзительный взгляд ярко-золотых глаз достаёт до самой души.       Чайльду становится неуютно. Он прислоняет картины к стене, ещё какое-то время смотрит на ту, что с драконом и убившим его человеком.       — В какой-то момент я понял, что боюсь смотреть на собственные полотна. Что готов их сжечь, лишь бы забыть. Но огонь не помог бы мне очистить разум. Я решил их оставить — как ответ на вопрос, почему я здесь, и через что пролегал мой путь.       — Кто это? — спрашивает Чайльд, указывая на холст.       Альбедо подходит к нему, долго стоит плечом к плечу, сложив руки на груди.       — В реалиях, где все мы привыкли существовать, — медленно произносит он, — наиболее близким по смыслу могло бы быть определение «семья».              ~              Тома… совсем другой. У него рельефные мышцы, широкая грудь и твёрдый пресс, сильные бёдра, несколько заметных шрамов от ножа на боку; они перекрыты татуировкой с неожиданно нежными, словно нарисованными тушью камелиями. Аль-Хайтаму не с кем сравнивать, кроме Кави, — а Кави никогда не лежал в постели неподвижно, заведя руки за голову, позволяя себя рассматривать с такой спокойной улыбкой, будто ничего особенного не происходит.       В самом факте и правда нет ничего особенного. Особенный сам Тома.       — Если не захочешь, я не обижусь. — Тома тепло улыбается, протягивает руку, и аль-Хайтам нерешительно берёт её. — Потрогай, где хочешь. Мне будет приятно, и я понимаю слово «нет». На любом этапе.       Он прикладывает ладонь аль-Хайтама к шее, медленно ведёт ею по груди и отпускает. Дальше аль-Хайтам касается сам — выпуклых мягких сосков, плеча и внутренней стороны локтя, наконец, татуировки.       — Откуда они?       — Шрамы? Я телохранитель своего господина. На него часто покушались. К счастью, меня ранили чаще, чем его. Почти всё зажило без следа. Эти от Фатуи. Знаешь тех ребят, которые умеют становиться невидимыми, с летающими ножами? По мне попало три. Пришлось много шить, прежде чем добрались до лекаря, вот и остались шрамы. Господин сам перекрыл их. Сказал, во всём есть красота, и если это знак моей ему верности, то он хочет рядом оставить свой.       — Ты из Мондштадта? Как ты оказался в Иназуме?       — Искал семью по крови, но вместо неё нашёл любовь, — Тома снова улыбается так безмятежно, будто не он ради этой любви подставлялся под ножи, — судьба непредсказуема. Тебе неловко, аль-Хайтам?       — Да, — аль-Хайтам старается избегать лжи, незачем изменять себе и теперь. — Мы ведём светскую беседу, но я не понимаю, как перейти к сексу.       Тома снова берёт его за руку, ласково пожимает ладонь, перекладывает её на низ живота — и, озорно улыбнувшись, на член.       Теперь кровь приливает к лицу всерьёз. Аль-Хайтам смущённо откашливается; почему он чувствовал себя уверенно в кофейне, где кто угодно мог их увидеть, и так неловок наедине? И всё же он возбуждён; даже если забыть, что у них с Кавехом давно не было секса, Тома очень привлекателен и, более того, вызывает много добрых чувств. Аль-Хайтам благодарен ему за ненавязчивую заботу, за внимание и улыбки, за разговоры ни о чём, за откровенность и тепло, которого сам аль-Хайтам никогда не осмелился бы попросить у едва знакомого человека.       И аль-Хайтам его хочет, но…       С Кави ему никогда не было неловко. Они знали друг друга словно вечность — и секс был естественным продолжением дружбы. Они открылись друг другу по-новому, открыли свои сердца, доверили самое сокровенное.       — И я не знаю, как всё будет, — решается продолжить аль-Хайтам.       — Разве не это самое интересное? — Тома подцепляет его за ворот, притягивает к себе близко-близко, снова смотрит в глаза, и аль-Хайтам напряжённо выдыхает: он взволнован так, будто прежде никогда не был с мужчиной. — Мне нравится, как ты целуешься.       Аль-Хайтам приникает к его губам, осторожно касается языком, и теперь Тома отвечает, жарко и так нежно, что напряжение между ними наконец истаивает. Тяжело дыша, аль-Хайтам целует Тому в шею, в плечи, трогает губами сосок. Тома со стоном прижимает его голову к груди, заставляет сильнее обхватить твердеющий член.       — Укуси, — срывающимся шёпотом просит он, и аль-Хайтам неуверенно сжимает зубы. Тома выгибается навстречу, сдавленно вскрикивает, с силой проводит ногтями от затылка к макушке. — Укуси ещё.       Кави за такое свернул бы аль-Хайтаму челюсть, не меньше, — но какой смысл сравнивать. Здесь и сейчас с ним другой человек, и, кажется, в буре, которая одолевает разум, наконец видится просвет, но для размышлений время найдётся позже. Аль-Хайтам торопливо расстёгивает молнию брюк, отщёлкивает клёпки боди, высвобождает член — и ловит на себе восхищённый взгляд Томы.       — Знал бы я, что ты такое носишь!       — Разве это что-то необычное? — удивляется аль-Хайтам. Тома обхватывает его ногами, тянет на себя, снова целует. От того, как тесно трутся их члены, аль-Хайтам вспыхивает — и не может себя остановить. Возможно, им с Кавехом повезло принадлежать к одной стихии.       — Это сексуально до безумия. — Тома просовывает руку под тонкую ткань на пояснице, и его член вздрагивает. — Потом сделаю тебе минет в подсобке, хочешь?       Аль-Хайтам видит, что его несёт; возможно, и в этом виноваты реакции.       — Хочешь быть сверху или снизу? — шепчет Тома. — Или ещё что-нибудь?       С порозовевшими губами, с румянцем, сползающим по шее на грудь, с тем, как короткие светлые прядки льнут к повлажневшим вискам, он невообразимо притягателен, и кто бы мог устоять?       Ещё недавно аль-Хайтам был уверен, что подобная мысль никогда его не посетит.       — Сверху, — говорит он, и Тома с горячечной улыбкой разводит колени, — а потом снизу.       Он почти уверен, что Кавех его поймёт. А если нет…       …тогда им всё-таки придётся откровенно поговорить.              Аль-Хайтам склонен был причислять себя к людям, которых секс преимущественно не интересует. Разумеется, он хотел Кавеха, возбуждался, когда думал о нём; они проводили немало времени в постели, но всё время, пока Кавех занимался своими проектами, аль-Хайтам проводил в тишине наедине с книгой или в Академии, сосредоточенный исключительно на интеллектуальных удовольствиях.       Пора признать, что его выводы были не совсем верными.       — Ты в порядке? — шепчет Тома ему в шею между поцелуями. Его тяжесть на бёдрах, то, как он непрестанно ласкает ладонями грудь и плечи аль-Хайтама, пока размеренными сильными движениями насаживается на его член… всё это вызывает слишком непривычные ощущения. — Мне перестать?       — Нет, — выдавливает аль-Хайтам. — Не… не нужно…       Он снова постыдно краснеет, закрывает лицо сгибом локтя.       — Тебе не больно? — продолжает Тома. Его влажные губы касаются уха, руки ложатся на плечи под задранным до подмышек боди. Вся остальная одежда в беспорядке валяется вокруг; аль-Хайтаму нечего стыдиться, он хорош собой, так почему же… — Или ты чувствуешь себя виноватым?       Аль-Хайтам смотрит на него поверх руки.       — Мне слишком хорошо, — смущённо признаётся он.       Тома с улыбкой наклоняет голову к плечу.       — Сбавить обороты?       Всё тело аль-Хайтама бунтует в ответ на такие слова.       — Нет, просто я… — Требуется некоторое мужество для следующего признания. — Я боюсь потерять голову.       — Я помогу её найти, — смеётся Тома и снова целует его в шею, слегка тянет соски. Дыхание у него срывается окончательно, а аль-Хайтам начинает мелко дрожать. — Только… сначала найду… свою…       Он откидывается назад, раздвигает колени, опирается на кровать позади себя, выгибается так, что становится хорошо видно, как член аль-Хайтама блестит от согревающей смазки. Каждый раз, как Тома приподнимает бёдра, чтобы с размаху опуститься обратно, его член тяжело касается живота, оставляет всё новые влажные следы. Аль-Хайтам смотрит на него так сосредоточенно, будто попал под влияние гипноза. Жар всё разрастается в теле, бурлит, стремясь вырваться наружу. Неужели это горение?       Реакции виноваты или зашкаливающие эмоции, но аль-Хайтам заходится криком, переворачивается, подминает Тому под себя, вбивается в него с такой яростью, будто собирается победить, а не довести до оргазма. Со странным удовлетворением он смотрит, как у Томы закатываются глаза, как в уголках губ выступает пена, а сперма толчками выплёскивается на грудь и живот. Пора остановиться, но аль-Хайтам прижимает Тому к постели, давит ладонями ему на грудь, вталкивает член до самого основания. Тихий стон, с которым Тома ещё шире раздвигает дрожащие ноги, окончательно уничтожает здравый смысл.       Не готовый к столь интенсивным ощущениям, аль-Хайтам пытается взять себя в руки, мысленно обратиться к зеркалам, которые всегда помогали ему концентрироваться, — но в каждом воображаемом зеркале отражается только он сам, бессильно лежащий на Томе, мокрый от пота и начинающий нестерпимо мёрзнуть.       Тома обнимает его, со свистом дыша через стиснутые зубы.       — Не слишком? — растерянно спрашивает аль-Хайтам, когда к нему возвращается способность говорить.       Открыв один глаз, Тома снова улыбается.       — В самый раз. Но, пожалуй, — он вместе с аль-Хайтамом перекатывается на бок, — после такого мне нужно немного здорового сна.       — Мне остаться? — кое-как выговаривает аль-Хайтам, но засыпающий Тома не отвечает ему — только крепче сжимает в объятиях и закидывает на него ногу.       Прежний аль-Хайтам никогда не позволил бы себе уснуть в таком неприличном виде, даже не посетив купальню; аль-Хайтам из настоящего роняет голову Томе на плечо и выключается, как перегревшийся мотор.              ~              Датчик навязчиво сигнализирует, что пора поесть, но Кэйю тошнит при одной мысли о бурой жиже, разведённой в обезжиренном молоке или, ещё хуже, отваре стеклянных колокольчиков. К тому же у него нет сил встать.       — Еда, — недовольно стонет Кави и пихает ногой одеяло, — опять какая-нибудь мерзость… я не хочу.       Кэйа только улыбается, глядя на него. Так их и застаёт Бай Чжу.       — Вот ты где, — смеётся он, глядя на Кэйю, — было правильной мыслью перевезти Кавеха сюда. Покормите друг друга?       От такого предательства у Кэйи не находится слов.       — Сёстры постарались на славу. — Бай Чжу вручает каждому по пластиковой бутылке с трубочкой. Вязкая жидкость внутри приятно тёплая, и Кэйа хотя бы поэтому не хочет отказываться. — Попробуйте. Обещаю, это можно есть.       — На вкус как… молочный коктейль? — удивлённо говорит Кави, сделав крошечный глоток. — В самом деле, не так уж плохо.       — Съешьте всё, — строго велит Бай Чжу. — Но торопиться не нужно. Я знаю, сейчас ничего не хочется.       — Я за ним прослежу, — заявляет Кави и, едва Бай Чжу оставляет их, снова тянет Кэйю к себе, подносит к его губам свою трубочку. — Не подводи меня.       Справившись с отвращением, Кэйа выдыхает и делает глоток. Вопреки его ожиданиям, питательная жижа не вызывает рвотных позывов. Язык приятно обволакивает, в горле перестаёт першить и, едва первые капли попадают в пищевод, отвратительное жжение начинает слабеть.       — Лучше? — Кави усаживается, подобрав под себя ноги, заправляет волосы за ухо. Кэйа кивает, со странным удовлетворением думая, что, скорее всего, формула этого питания выведена на основе того, которое приходилось разрабатывать на ходу, чтобы спасти ему жизнь. За месяцы на одной и той же пище Кэйа возненавидел бы любой вкус, и хорошо, что новый появился только теперь, когда до выздоровления несколько дней, а не тягучая неизвестность.       — Лучше.       — Тогда твоя очередь. — Кави требовательно приоткрывает рот, и Кэйа касается трубочкой его языка. Насмешливо глядя ему в глаза, Кави пьёт, по чуть-чуть, с трудом глотая, но Кэйа не может не удивиться мудрости Бай Чжу: так действительно легче, чем в одиночестве. — Останешься здесь или пойдёшь к себе?       — Хочешь, чтобы я ушёл?       Кави печально складывает брови домиком.       — Нет!       Подвинувшись ближе, Кэйа помогает ему опереться на своё плечо, приобнимает за талию. Кави сразу суёт ему трубочку в рот.       — Тогда останусь, если меня не выгонит Бай Чжу.       — Ну, — Кави довольно притирается щекой к его щеке, потом прижимается к ней носом, чтобы в упор посмотреть в глаза, — с чего ему тебя выгонять, ты же не мой муж.       — Не то, что я ожидал услышать, — хмыкает Кэйа.       — И не то, что хотел бы сказать я, — грустно отзывается Кави.       Больше они эту тему не поднимают.