Pink Floyd — Yet Another Movie
— Альбедо! — окликает Тома, как всегда улыбчивый, но почему-то у Альбедо падает сердце. — Тебе оставили записку, попросили передать, когда ты заглянешь! — Кто? — Альбедо не может объяснить, почему всё в нём противится самой мысли приблизиться к стойке. Он смертельно хочет выпить чего-нибудь горячего: до встречи с Чайльдом и Кэйей ещё полчаса, и, швыряясь краской в холсты у себя в квартире, он ни разу за последние сутки не вспомнил о еде. Может, виновато переутомление, от которого повышается тревожность. — У меня здесь нет знакомых. — Какая-то женщина, — Тома двигает по стойке сложенный листок. — Посмотришь? — Как она выглядела? — шепчет Альбедо, и его передёргивает от ледяного ужаса. Всматриваться необязательно — он где угодно узнает угловатый косой почерк с непропорционально длинными петлями заглавных букв. — Невысокая, с тёмными волосами, улыбчивая. Сказала, она из Мондштадта, путешествует, пока её муж занят работой, попросила, чтобы я её сфотографировал… Альбедо? — Тома наклоняется к его уху. — Дай знак, если тебя кто-то преследует, я знаю, что делать. — Нет-нет. — Альбедо глубоко вздыхает, заставляет себя сглотнуть вязкую слюну и всё-таки берёт записку. — Спасибо. Всё хорошо. — Тогда сделаю тебе латте и достану из холодильника пирожные! На негнущихся ногах Альбедо доходит до любимого столика Кэйи, падает на диванчик и как был, даже не расстегнув пальто, облокачивается на колени. Мерцающие тёмным золотом буквы «А» и «Д» означают, что весть предназначена двоим. Она знает, что Дориан здесь. Чего она хочет? Уничтожить его? Уничтожить Альбедо? Что бы она ни приказала, они обязаны будут послушаться. Куда бы они ни бежали, от воли матери не скрыться. Нигде в Тейвате нет места, где она не настигнет их, если захочет. — Я знал, что найду тебя здесь. Альбедо медленно поднимает взгляд. Дориан стоит перед ним, сунув руки в карманы короткой куртки, его волосы распущены по плечам, в левой брови два стальных шипа, которых не было в прошлый раз. Его тело регенерирует так быстро, что он может менять украшения каждые пару минут. Как жаль, что Альбедо такой способности не досталось. — И что от неё пришла весть, тоже знал. — Устав ждать ответа, Дориан садится рядом, сдвигает Альбедо ближе к середине дивана, выдёргивает записку из его пальцев, рассматривает со всех сторон. — Не отравлена. Зря ты взял её первым. — Я не знал, что ты придёшь. — Твой брат всегда там, где ты. — Дориан даже не смотрит в его сторону, продолжает крутить записку в пальцах. — Тогда где ты был столько лет?! — Слова вырываются против воли, раньше, чем Альбедо мог бы заставить себя сдержаться. — О, — Дориан поддевает его подбородок острым углом записки, наклоняется ближе с той лёгкой жестокой улыбкой, которую Альбедо тысячи ночей видел во снах. — Мой братишка отрастил зубки. Мне нравится. Но давай сначала почитаем, что изволила написать наша достопочтенная мать. «Сначала», — про себя повторяет Альбедо. Да, после того разговора с Чжун Ли ему стало легче. Да, он озвучил свои страхи, рассказал о прошлом, которое тяготило его. Да, он оплакал свои заблуждения и поруганные чувства. Изменило ли это его отношение к Дориану? Нет. И Альбедо ненавидит себя за то, что смотрит на обтянутые чёрными чулками колени, на подвижные кисти и острый профиль — и умирает от постыднейшего из желаний. — Сургуч, в нашем-то веке, — зло усмехается Дориан, отодрав печать с витиеватой «Р» вместе со слоем бумаги. Альбедо почему-то ждёт, что на конверте под чёрным слоем окажется белый, но нет. Бумага пропитана краской насквозь. Словно ничего и не отрывалось. Словно ей ничто не может повредить — как и той, кто отправила письмо. — Опомнись, старуха, в следующий раз подарю тебе клейкую ленту. — Что там? — спрашивает Альбедо. Рядом с Дорианом становится спокойнее, такова память тела. Такова природа любви, проросшей сквозь рёбра, опутавшей сердце сетью тонких корней. Как бы Альбедо хотел избавиться от них, вытащить из себя всё без остатка, и больше никогда… — Посмотри сам. — Дориан упирается подбородком ему в плечо, приобнимает за талию, подносит записку к глазам. Нужно оттолкнуть его, сбросить его руку, но у Альбедо уже жжёт в паху от возбуждения. — Насладись её неповторимым стилем. «Уйти молча было верным решением, мне не пришлось прерывать эксперимент. Он завершился неудачно, но результат оказался любопытным. Когда поймёшь, что достаточно насытился знаниями, мне будет, что тебе передать. Р. P.S.: Объект Два не заслуживает сострадания, однако мне любопытно, как далеко живое создание способно зайти в своей ненависти и желании мстить». — Два, — шепчет Дориан, — она называет меня Два, хотя создала раньше тебя! — Я всегда думал, это потому что до тебя был номер один, — говорит Альбедо, стараясь не поддаваться его эмоциям. — До меня были сотни тех, кто не заслужил даже номеров! Выронив записку, Альбедо поворачивается к нему. — Почему ты никогда не рассказывал? — Не хотел превращать твою жизнь в такой же кошмар, каким до твоего появления была моя. — Дориан отстраняется, и Альбедо так сильно хочет потянуться за ним, обнять его, найти слова, которые облегчат боль. Но он слишком часто попадался в ловушку желания помочь. — Как бы ты ни поступал со мной, у меня нет никого ближе. И никогда не было. — Дориан, — тихо просит Альбедо. — Не нужно снова… — Вернись ко мне! — Дориан придвигается вплотную, поворачивает Альбедо к себе, прижимается лбом ко лбу. Полные отчаяния глаза так близко, влажные ресницы почти касаются ресниц Альбедо. — Не оставляй меня снова, когда мы можем быть вместе. Картина, ты сохранил ту картину? Альбедо медленно кивает. Он держится, и пока неплохо — но Дориан сжимает его колено, просовывает руку ему под пальто, гладит по пояснице, тянет рубашку из-под ремня. Приходится стиснуть зубы, чтобы не застонать. — Конечно. Дориан, пожалуйста… — Твоему брату что-нибудь принести? — дружелюбно спрашивает Тома и ставит на столик поднос с латте и тарелочку пирожных. — Может, ещё кофе? — Предпочитаю воду, — цедит Дориан и медленно сдвигает руку с колена Альбедо на внутреннюю сторону бедра. Кусая губу, Альбедо пытается не выдать себя; только усилие воли не позволяет ему лечь у ног Дориана и молить о ласке. — С лимоном или мятой? — Со льдом. Альбедо виновато смотрит на Тому, надеясь, что сгодится за извинение. Он не может говорить — голос его выдаст. Что угодно выдаст его. Он слаб, он так слаб. — Послушай меня, — едва Тома отходит, Дориан снова поворачивает Альбедо к себе, больно сжимает волосы на виске, — ты хочешь, чтобы наша любовь стала такой же грязной, как у всех в этом мире? Хочешь, чтобы я взял твой член в рот и позволил забрызгать своё лицо спермой или что-то в таком роде? Я переступлю через себя, если только это поможет тебя вернуть, но… — Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя мерзавцем, — говорит Альбедо. Его трясёт от невыносимого возбуждения, не только физического, нет; жажда любви, скопившаяся за годы отверженности, страха и одиночества, требует утоления, требует жертвы, требует кровавого ливня, способного её насытить. — Чтобы моя вина перед тобой стала ещё больше? — Что ты такое говоришь? — Дориан меняет тон на просящий. — Вина? Разве ты в чём-то передо мной виноват? Не ты швырнул меня в пасть монстра! Не ты хладнокровно наблюдал, как я пытаюсь спастись! — Дориан. — Альбедо обхватывает ладонями его лицо. — Не нужно. Не вспоминай. Целую секунду, целую блаженную секунду Дориан позволяет касанию длиться, доверчиво прикрывает глаза — а потом шарахается на другую сторону дивана. — Твоя любовь мне важнее, чем целый мир, — его голос дрожит, — но я… я говорил… мне так больно, каждый раз мне так больно… Глядя на его поникшие плечи, на дрожащие губы и стиснутые кулаки, Альбедо возвращается на годы назад, в ночи без сна, к разговорам губы в губы и сладкому томлению в теле. Дориан изобретал так много причин избегать касаний, и каждая была лживой. Он не хотел. Он просто не хотел. Альбедо подбирает записку матери, кладёт в карман пальто. — Будешь есть? — Ненавижу сладкое. — Тома может приготовить что-нибудь на твой вкус. — Он тебя трахал? — свистящим шёпотом спрашивает Дориан, снова подсев. — Скажи честно, он смел касаться тебя? Тело всё ещё томится, охваченное огнём нерастраченных желаний, но бесконечная игра на эмоциях начинает утомлять. Возможно, Чжун Ли назовёт это очередным шагом вперёд. — Разве ты хочешь слышать подробности? Кто и сколько раз вставлял в меня член? — холодновато отвечает Альбедо. Дориан от гнева становится ещё бледнее. — Где на мне оставались синяки от ласк? Каким на вкус было семя у меня во рту? — Альбедо! — Дориан зажимает уши. — Я не стану слушать! Если хочешь сделать мне так больно… я больше не знаю, это всё ещё ты или… Он вскакивает, запахивает куртку и, взглянув на Альбедо как на предателя, стремительно направляется к выходу. Но чем ближе стеклянные двери, тем медленнее он идёт. Альбедо с усталым вздохом роняет голову на руки. Дориан следит за его отражением в окне, но гнаться за ним, как раньше… Нет. Альбедо не готов продолжать разговор. Не готов снова оказаться так близко. К Дориану в принципе невозможно быть готовым. Дверь хлопает так, что колокольчик заходится трелью. — Твой брат уже ушёл? — Тома возвращается с охлаждённой водой, оглядывается по сторонам. — Прости, что так долго. Хочешь что-нибудь ещё? Завернуть пирожные с собой? Альбедо молча качает головой, забирает стакан и махом опрокидывает в рот. Тонкая струйка стекает по подбородку на грудь, на языке звенят кубики льда, но голова в огне. Привычка брать на себя ответственность за каждого, кто не может позаботиться о себе сам, требует побежать за Дорианом, сделать всё, что он попросит, утешить его, забыв о себе. — Ещё принести? — сочувственно спрашивает Тома. Альбедо качает головой и, когда Тома отворачивается, глотает весь лёд сразу. Теперь всё-таки придётся поесть. ~IAMX, Kat Von D — Stardust
Кэйа так давно не видел этот сон, что почти успел забыть, как страшно путаться в его удушающей сети. Он снова стоит по щиколотку в рыхлой от взрывов земле, с меча стекает густая чёрная кровь, вокруг левого запястья кружатся льдинки. Автоматоны падают один за другим — но тут и там тьму и клубы дымы взрезают последние вспышки Глаз Бога. Бездна породит новых слуг, а мир человеческий… сколько лет понадобится, чтобы восстановить хоть десятую его часть?.. Ближе к горам осталось лишь несколько магов, с которыми справятся рыцари; стараясь не задевать павших, Кэйа направляется туда, где бой ещё кипит. Даже он измотан, что говорить о людях. Вдалеке возвышается огромный купол Дендро, поднятый Нахидой, глаза бури, покорные своему архонту, раздувают огонь на пути обезумевших хиличурлов, один за другим поднимаются Гео щиты над ранеными и теми, кто больше не в силах сражаться. Всё это вселяет надежду — но потом Кэйа боковым зрением замечает огненную птицу, вспарывающую тьму под ногами культиваторов. Конечно, Дилюк там, где опаснее всего. Он не может иначе. Кэйа ускоряет шаг, надеясь присоединиться к Ордо Фавониус, но чем ближе подходит, тем очевиднее становится — Дилюк один. Он мечется в кольце механических врагов, бьёт пылающим мечом по ядрам в коленях, но даже ему не справиться без помощи. Правее битвы вспыхивает и опадает одуванчиковое поле Джинн. Недалеко, но даже если она заметит, не успеет прикрыть. — Куда ты вечно несёшься один! — рычит Кэйа и на следующем шаге вязнет в жиже из прогоревшего масла и крови. Под распростёршимся на земле культиватором столько смятых мертвецов, что лучше не смотреть. Дилюк падает на колено, и в свете полыхающей земли над ним вырисовывается огромная металлическая ладонь. Ни один человек не успел бы на помощь. Но Кэйа не человек. Он почти не помнит, как целиком отдаётся во власть безжалостного льда. Больно только в первый миг, когда белые кристаллы прорезают грудь изнутри и закрывают лицо. У таких, как Кэйа, нет лица. В последнюю секунду он закрывает Дилюка Крио щитом, отбивает в сторону руку культиватора и отсекает кисть. Ни одному культиватору с ним не справиться. И он знает, куда бить. — Кто… — хрипит Дилюк, тяжело опираясь на клеймор, но, подняв взгляд, понимает. Почему-то понимает. Узнаёт, и от этого Кэйе больнее, чем от ожогов и ран, покрывающих его тело, и человеческое, и настоящее. — Не смей! Уходи! В один взмах Кэйа наискось рассекает всех, кто преграждает ему путь. Во все стороны брызгает масло. К счастью, у Дилюка нет сил сопротивляться; Кэйа подхватывает его, прижимает к себе и телепортируется ещё раз. Да, это дорого ему обойдётся. Да, ему абсолютно плевать. Ледяной вихрь оставляет позади полосу иссечённых, замёрзших врагов. Паря над землёй, с высоты своего истинного роста Кэйа наконец замечает лагерь, в котором суетятся целители и врачи. Он старается смотреть туда и не думать о том, сколько ожогов и шрамов оставит Дилюку этот кошмарный день, сколько его крови выпьет взрытая земля. — Кэйа, — тихо окликает Дилюк. — Ты ранен. — Ты тоже, — огрызается Кэйа. Дилюк глухо хмыкает и обхватывает его большой палец. У Кэйи на бедре, на приросшем к телу доспехе, слой за слоем намерзает алый лёд. Живи, только живи. К счастью, лекари достаточно далеко от самого пекла, чтобы хватило времени поднять этого храбреца на ноги. И, возможно, связать, чтобы не потащился обратно. — Атака! — выкрикивает Беннет, бдительно стоящий на страже, но почти сразу у него вытягивается лицо. — К… Кэйа?! — Да как вы меня узнаёте? — усмехается Кэйа и опускает Дилюка на ближайшую свободную лежанку. — Позаботься о нём. Ради меня. — Кэйа… — Дилюк ловит его руку, царапается о прикрывающее кисть ледяное лезвие, но такая мелочь не может его остановить. — Не уходи. Кэйа всматривается в его лицо. В огненные глаза, обгоревшие на виске волосы, росчерки копоти на щеках и улыбку, ту самую улыбку, которая долгие годы помогала ему сдерживать в себе отравляющую силу Бездны. Как хорошо, что он может исчезнуть не прощаясь. Они ждут поблизости. Его «сёстры», пляшущие в прозрачных шарах щитов, его «побратимы», бледные гончие Разрыва, и его «отец», чьи восемь рук раскинуты словно осквернённые солнечные лучи. «Вернись, сын. Когда, если не сейчас?» Произношение Кэйи никогда не было настолько высокопарно-идеальным. — Ты знаешь ответ. «Тени вернут тебя. Никому из нас не суждено выбрать путь человека. Не грех убивать своих. Грех оставлять падаль гнить». Кэйа чувствует фантомную тошноту. Если бы в настоящем облике его могло тошнить, он не прожил бы и дня. «Выпей». На одной из восьми бронированных ладоней «отец» протягивает ему бутыль, в которой тяжело ворочается эссенция — совсем свежая, ещё не ставшая жидкой, с волокнами осквернённой плоти. «Выпей и вернись к нам. Мы ждём». Один глоток — и вернётся ощущение силы. Пять глотков — затянутся раны. Четверть бутылки — Кэйа сможет без отдыха сражаться до самого рассвета, и запала хватит, чтобы от предгорий Драконьего Хребта до Мондштадта не осталось ни одного живого существа. Вся бутыль — и Кэйа никогда больше не сможет принять облик человека. «Ты превратишься в ничто, — насмешливо напоминает «отец». — Жизнь в тебе едва теплится». — Может быть, — спокойно отвечает Кэйа. Всё в Бездне рождается из эссенции, чтобы однажды стать ею снова. Ему ли, вспоенному Кхемией, бояться смерти? Он тянется к бутыли, нерешительно, медленно, и, пока все взгляды прикованы к этой волнующей картине, нащупывает край доспеха на груди, подцепляет когтем пульсирующий Крио кристалл, продавливает трепещущее ядро под ним. У рождённых Бездной нет сожалений. Он видел достаточно солнца, накопил достаточно силы, впитал достаточно света, враждебного его «семье». Беззвучный взрыв выворачивает его тело, обращает в смертоносную пустоту — и, возвращаясь к истокам, Кэйа упивается смертью всех, кто взрастил его чудовищем. Он рассчитал правильно — первым умирает «отец». Потом Кэйа может вспомнить лишь холод. Не Крио — простая вода. — Тебе помогут, — ласково говорит Венти. Горная река ниже по течению чёрно-красная. Но… почему… — Я умер, — пытается сказать Кэйа. Наверное, не получается, но Венти понимает и так. Его рука на лбу чувствуется такой приятно прохладной. — Я бы тебе не позволил. Это первый раз, когда Кэйа видит его настоящий облик. Жаль, не получится коснуться лазурных узоров на груди и белоснежных перьев… — Спи, — шепчет Венти. Его сладкий поцелуй упоительно пахнет яблоками, и, переполненный долгожданным чувством свободы, Кэйа смеётся, хотя у него больше нет губ. ~ После сна Кэйа долго сидит на балконе, придвинув табурет к перилам, курит и рассматривает свою руку. Поначалу его так пугало это тело. Уязвимое, чувствительное, опасно хрупкое. Кожа, странная на ощупь, тонкая… тёплая? Волосы, не способные защитить голову от удара. Ломкие кости. Голод — не тот, привычный, тянущий, как воронка в пустоте, а безобидный физический. Чувства. Ощущения. Вкусы и запахи. Вибрации звуков, отдающиеся в черепе. Свет, преломляющийся и отражающийся. Непривычный, изумляющий, прекрасный наземный мир. Початая пачка кончается, а идти за новой лень, и ещё какое-то время Кэйа просто смотрит вниз. Так много раз он думал, что лучше бы тот день унёс его жизнь. Что боль, терзающая его день за днём, невозможно вынести, что она никогда не утихнет. Он проклинал свою живучесть и каждое ощущение, которое было доступно его телу из плоти. Так много раз Бай Чжу ласково держал его руки, не позволяя себе навредить. Так много раз Чжун Ли лгал — так Кэйе казалось, — что однажды станет лучше, но ни завтра, ни через год этого «лучше» не случалось, а боль всё тянулась и тянулась, и даже лёд Ци Ци не мог с ней справиться. Сейчас, к собственному удивлению, Кэйа чувствует себя хорошо — и ему требуется несколько минут, чтобы понять, в чём причина. Впервые с той битвы у него ничего не болит.