Сгоревшее королевство

2WEI, Edda Hayes — Burn

             Может, Кэйа и в состоянии их различить, а вот замок в квартире Альбедо не справляется.       Дориан обходит маленькую комнату, заглядывает в убогую ванную с побитой плиткой на стенах, открывает и закрывает холодильник, в котором лежат только краски и ополовиненная бутылка просроченной минеральной воды. Покосившийся шкаф пуст: одежда свалена на расстеленном на полу пледе.       И её, и картины Дориан оставляет на сладкое.       Ему нечего скрывать — следы его присутствия в любом случае будут обнаружены, и он всюду суёт нос без малейшего стеснения. Его интересует грязное бельё — в буквальном смысле.       В стиральной машине улов приличный: испачканные простыни (запах Чайльда всё ещё не выветрился), бельё в пятнах смазки, забрызганная белым кружевная портупея. Со злорадным удовлетворением Дориан складывает всё это на пороге комнаты, чтобы вид открывался с лестничной клетки.       Поиски под кроватью вознаграждаются шортами со следами любовных утех и разорванным зубами чулком. Всё это принадлежало Дориану, но даже окажись иначе, всё, что принадлежит Альбедо, — как и сам Альбедо, — его собственность.       Настаёт время картин. Большинство из них Дориан не видел, а потому с интересом изучает каждую деталь — и каждый знак того, как Альбедо всё глубже скатывался в пучину безумия.       В чём-то восхитительно. Жаль, что не удалось насладиться воочию.       То самое полотно находится в углу, за депрессивной мазнёй с уродливым Дурином. Много бесполезного сострадания, мало правды. Если бы Альбедо знал, как всё происходило на самом деле, сбрендил бы намного раньше. Выжить с такой впечатлительностью и чуткостью — задача почти невыполнимая… наверное. К счастью, мать не сразу поняла, что эмоциональность — неотъемлемая черта гения. Дориан к тому времени был уже взрослым.       А вот Альбедо не повезло.       Отпечатки рук и коленей пробуждают сентиментальные воспоминания о сладостном прошлом, где Альбедо исполнял любое его желание. Что ж, раз всё это позади…       Размахнувшись, Дориан ударяет картину о стену. Лакированная рама разваливается, обнажая бестолково измазанные краской края холста. Точно так же под внешней красотой скрывается уродство, её породившее.       Думаешь, я закрою глаза и сделаю вид, что твоей грязной измены не существовало, братик? О, нет, нет. Я никогда не был всепрощающим.       Со злорадным удовлетворением Дориан сдирает холст с подрамника, комкает и швыряет к грязному белью. Там ему и место.       Деревяшка от картины идеально подходит для того, чтобы разворошить оставшиеся шмотки. Пару портупей и любимые перчатки Дориан забирает, остальное вместе с пледом зашвыривает в ванную. Туда же, по пути ударяя о мебель и углы, он перетаскивает оставшиеся картины.        Дело за малым.       Выдрав лист из первого попавшегося альбома, Дориан крупно пишет «светоч», перечёркивает и достаёт зажигалку. Трепещущий огонёк ласкает оборот листа с чувственностью влюблённого, пока вокруг «светоча» расцветают уродливые тёмные пятна. Вполне удовлетворённый плодами своих трудов, Дориан оставляет послание на смятом холсте и отправляется к облупленному столу. В ящиках, как всегда, краски, скомканные черновики, карандаши и прочее барахло, но Дориана интересует другое — растворитель.       В дальнем ящике, рядом с засохшими кистями, ютятся несколько банок. Их Дориан тоже относит в ванную, одну за другой выливает на кучу вещей, потом закрывает слив ванны и включает холодную воду.       Последний штрих требует небольшой подготовки.       Потратив несколько минут на эффектные фото своих инсталляций, Дориан закуривает и делает несколько восхитительных затяжек. Жаль, табаку не под силу забить кислый привкус во рту и фантомный запах огненной воды. Смыть такое может только… нет, не кровь, в ней для големов нет ничего драгоценного.       Месть. Ему нужна месть. И чем больнее будет удар, тем лучше.       Кружевные трусики, жалко свисающие с края кучи, снова и снова притягивают его взгляд. Наконец, Дориан сдаётся, подбирает их, прижимает к носу.       Аромат почти выветрился — но он принадлежит Альбедо. Тому, неиспорченному, не осквернённому чужими прикосновениями, не знавшему поцелуев. Такое следует сохранить. Всему остальному места в памяти нет и быть не может.       Дориан швыряет окурок на пропитанные растворителем тряпки. Пламя занимается сразу, чадя, обнимает холсты.       Вода зальёт пламя раньше, чем оно расползётся по квартире. Если первая приманка не сработает, потоп привлечёт достаточно внимания, чтобы Альбедо вынужден был явиться.       Дракон должен помнить своё место. Одного Дориан уже победил.       Он запирает дверь и неторопливо отправляется к лифту.       Какая же дыра. Лучше бы Альбедо поселился в пещере.              ~              Вода становится красной за пару минут. У Чайльда пережимает горло. Он всякого повидал; серьёзно, если знаешь Панталоне или Дотторе дольше дня, такой хуйни выше крыши нахватаешься. Да чего юлить, и сам на отсутствие фантазии бы не пожаловался…       Но это Альбедо, его сказочный принц, его фарфоровый цветок, и Чайльд бы волосу не позволил упасть с его головы.       Если бы мог.       — …холодно, — повторяет Альбедо. Все зеркала уже в испарине, но Кэйа, сидящий на бортике ванны, всё равно добавляет горячей воды. Чайльд суёт в неё палец и сразу отдёргивает руку — не ожог, но терпеть невозможно.       — Чайльд, — Кэйа поворачивает его к себе, внимательно смотрит в глаза, и Чайльда немного попускает от паники, — сделай Альбедо чаю.       Как под заклятьем, Чайльд разворачивается на месте, идёт на кухню, шарит по ящикам. Среди коробочек и пакетиков находится простой чёрный без странных добавок и самый обычный чайник. Возможность на что-то отвлечься нужна как воздух; Чайльд перетряхивает ещё пару ящичков с чайными приблудами, находит чабрец, мяту и цветки липы. Сгодится.       Пока чай настаивается, Чайльд инспектирует холодильник. Ни малины, ни ежевики, ни кислющего крыжовника, ни даже вездесущей клюквы в Ли Юэ не водится, но гурманы варят в сиропе местные ягоды, на вкус Чайльда слишком приторные. Кэйа, похоже, к ним тоже равнодушен: в одной баночке лет шесть назад просроченный джем из валяшки, в другой — едва тронутое варенье из ягод можжевельника и снежной мяты, деликатес, ради ингредиентов для которого смельчаки суются на Драконий Хребет. Отбитые.       Впрочем, варенье есть варенье.       Щедро отмерив на дно большой кружки несколько ложек тягучей чёрной жижи, Чайльд заливает крепкий чай, добавляет молока и возвращается в ванную. Альбедо по-прежнему лежит неподвижно, закинув голову на бортик, кончики его волос парят в кровавой воде, глаза закрыты. Смешно, что Чайльд своими руками много всякого натворил, но на раны Альбедо, пусть и не смертельные, ему смотреть страшно. Приходится собрать всю волю в кулак, чтобы подойти.       — Почти затянулись, — тихо говорит Кэйа. Он поглаживает Альбедо по шее и затылку, медленно перебирает влажные пряди, и вместе с ним Чайльд некоторое время смотрит, как глубокие порезы, сетью оплетающие грудь и плечи, медленно, медленно становятся тоньше. — Альбедо, Чайльд принёс чай, хочешь?       Слипшиеся от влаги ресницы вздрагивают; длинно вздохнув, Альбедо с усилием открывает глаза, морщится и сползает в воду глубже, так что снаружи остаётся только голова.       — Я положил всякой травы, — опоминается Чайльд, — и эту штуку из можжевельника, не знаю, любишь ты или нет, попробуй, скажи, если не понравится, я ещё что-нибудь заварю.       Альбедо выглядит или очень сонным, или близким к обмороку; его взгляд пустой, лицо лишено выражения, но он разлепляет губы, когда Чайльд подносит ложку, и сглатывает.       — Нравится? — без особой надежды спрашивает Чайльд.       К его удивлению, Альбедо заторможенно кивает и снова открывает рот.       — Должно стать теплее, — спокойно говорит Кэйа. Хотел бы Чайльд хоть немного его невозмутимости. Его собственной хватает только на то, чтобы руки не тряслись.       Кэйа гладит его по пояснице, просунув руку под майку, слегка щиплет, и, как ни странно, это помогает оставаться в своём уме. Помнить, что пиздец преходящ.       Услышь Чайльд раньше, что испугается вида чьих-то царапин или крови, хохотал бы до потери пульса. Сострадательные в Снежной не выживают.       Как всё меняется от этой грёбаной любви. Или он просто надломился, так давно, что сам не заметил, и дерево, которым он должен был стать, пусть и живое, навсегда останется уродливо кривым.       — Теплее, — выдыхает Альбедо, медленно, будто против воли закрывая глаза. Раздавленная ягода, прилипшая к его нижней губе, ещё сильнее оттеняет неестественную белизну кожи, и Чайльд не может перестать пялиться. — Я… посплю…       — Дай полотенце, — спокойно просит Кэйа. Грохнув чашку на табурет, Чайльд распахивает шкаф, вытаскивает самое большое, разворачивает. Осторожно подхватив Альбедо под лопатки и колени, Кэйа вынимает его из воды, кладёт Чайльду на руки, укутывает. Немного сочатся кровью только порезы на бёдрах, остальные уже запеклись. — Пойдём, уложим его.       Альбедо правда кажется холоднее обычного. Неудивительно, думает Чайльд, потеряв столько-то крови. Где она и помещалась в таком маленьком теле?       Несколько минут Чайльд стоит посреди комнаты, наблюдая, как Кэйа выстилает кровать тонкими грелками. Искатели приключений кладут такие в спальники — какая-то алхимическая штука, завалянная в шерсть и зашитая в льняные чехлы, греет где угодно и сколько угодно, пока на ней лежишь. Штука полезная, но даже когда Чайльд мотался полгода по Драконьему Хребту, у него грелок не было столько.       — Поможешь его уложить?       Чайльд встряхивается, будто его разбудили.       Вместе с Кэйей они выпутывают Альбедо из полотенца, ещё раз осматривают раны. Самые глубокие Кэйа смазывает заживляющей мазью, остальные не трогает — и к лучшему, наверное. Если Альбедо зябко, холодок на коже вряд ли его порадует.       В четыре руки одев Альбедо в длинную футболку Кэйи и шорты Чайльда, они заворачивают его в простыню, тонкое шерстяное одеяло и сверху толстое пуховое. Во всём этом Кэйа перекладывает Альбедо на грелку, второй укрывает сверху и накидывает ещё одно одеяло.       — Не перебор? — хмурится Чайльд. — Я бы спёкся.       — Потому что в тебе есть кровь, — усмехается Кэйа и, обняв его за талию, тянет за собой. — Идём покурим. Сделаешь мне такой чай?       — Мы точно можем оставить его одного?       — Он в отключке.       — А что, если он снова исчезнет?!       — Услышим, когда начнёт выпутываться из кокона. Давай, Чайльд, — Кэйа похлопывает его по щеке, снова пристально смотрит в глаза, — дыши. Огненной водой сыт не будешь.       — Слушай, Кэйа, — бурчит Чайльд, пока, горбясь и сунув руки в карманы, идёт за Кэйей по длинному коридору, — ты что, учился на врача или типа того? Откуда ты столько знаешь?       — Запоминал то, что делали со мной, вот и всё.       — Ты что, ты… — Чайльд хватает его за плечо, разворачивает. — С тобой и такое было?!       — Не такое, но… — На мгновение взгляд Кэйи становится отрешённым, будто скользит по воспоминаниям. — Когда в моём теле оставалось мало крови, постоянно трясся от озноба. До того думал, что Крио не мёрзнут.       У Чайльда до ебёной матери вопросов, но ни для одного сейчас не время.       Однажды Кэйа ему всё расскажет. Всю свою грёбаную жизнь. Наверное.              ~              Раздевшись, Кави погружается в бурлящую воду почти с головой. Сёстры приводят его сюда каждый день, по вечерам, когда остальные пациенты спят в своих палатах, и никто не помешает ему вволю понежиться. Аль-Хайтам по его настоянию уже третий день ночует не на стуле в палате, а в арендованной квартире, которую Кави ни разу не видел. Во-первых, аль-Хайтаму нужен здоровый сон в нормальной постели и возможность побыть одному.       Во-вторых, Кави слишком тяжело столько улыбаться.       В запертой на все замки и задвижки купальне он наконец может поплакать.       Присутствовать на осмотрах аль-Хайтаму тоже запрещено — врачебная тайна и (как часть врачебной тайны этот факт не разглашается) просьба самого Кави.       Ему невыносимо быть жалким.       Конечно, он надеялся, что проснётся и бросится аль-Хайтаму в объятия, если будет хоть крохотный шанс извиниться за всё сделанное. Надеялся, что они смогут побыть наедине, хотя бы обняться, если больше ничего не получится. Каким бы безразличным и молчаливым не выглядел аль-Хайтам, в его крепких объятиях все проблемы Кави будто бы прекращали своё существование.       Но дни идут, а Кави не может заставить себя его обнять.       Ему спаивают, втирают и вкалывают всё новые и новые лекарства, от которых постоянно колотится сердце, ноги сводит судорогами, а мышцы ноют так мерзко, что хочется разодрать их ногтями. Бай Чжу говорит, что через пару недель большинство побочных эффектов сойдёт на нет, что ему жаль, что Кави получает самые щадящие дозы для более плавного вхождения в график лечения, что больше обезболивающего пить нельзя, — и тем отвратительнее Кави чувствует себя, рыдая в окружении цветов шелковицы и плавучих ароматических свечей.       Обнюхавшись спор, он мог игнорировать боль в груди и регулярные колики. Почему он так измотан сейчас, когда симптомы и вполовину не такие болезненные?       Он бы отдал так много, чтобы оказаться в объятиях — чьих угодно, кроме мужа. Даже Чайльд бы сошёл.       Если бы можно было позвать Кэйю. Кави всё ещё не знает, что с ним случилось и почему он здесь, но нутром чувствует — Кэйа не посчитает его жалким. Не после того, как лежал с ним под одним одеялом в худшие дни.       Странно, но едва знакомому человеку свои страдания доверить проще. Может, потому что перед аль-Хайтамом Кави всегда старался выглядеть сильнее. Ответственнее. Оправдать то, что он старше.       Он почти успокаивается к тому времени, когда свечи в крошечных чашах одна за другой гаснут. После массажа струями воды становится чуть лучше — по крайней мере, слабеют судороги. Завязав пояс халата, Кави наклоняется к бортику, чтобы запустить очистку и спуск воды, и замечает на цветке прядь волос.       Ещё одна. Как скоро он станет лысым?       Веки снова становятся мокрыми.       Обняв себя руками, Кави медленно поднимается по лестнице, чтобы ни с кем не сталкиваться в лифте. К концу пути он жалеет о своей идее — от одышки колет в груди, а плакать хочется только сильнее. Кажется, вся вода, которую в него вливают, уходит на ночные слёзы.       В коридоре, как назло, ему встречается дежурная сестра.       — Кави, — окликает она испуганно, — вам плохо?       Кави мотает головой и зажимает нос и рот ладонью. Остановить слёзы не получается. Никак.       — Нужно лекарство? — продолжает сестра. Кави смотрит на её рожки, украшенные милыми заколками, на вьющиеся волосы оттенка северных ручьёв по весне. Почему она, такая волшебно красивая, вообще возится здесь с безнадёжно больными?       — Нет, — выдавливает Кави. — Я… так устал.       Несколько секунд сестра смотрит на него своими огромными глазами с таким состраданием, что становится ещё стыднее, — а потом шагает ближе и крепко обнимает. Такая крошечная, что прижимается щекой ему ниже груди, но её руки такие крепкие…       Только теперь Кави замечает Крио Глаз Бога, традиционным узлом прикреплённый к пуговице её халата.       — Конечно, — твёрдо говорит она, и почему-то Кави перестаёт быть стыдно за свою слабость, — вы пережили так много за короткое время. Многим пациентам не под силу вынести и четверти таких испытаний, хотя сил у них много больше. Мне так жаль, что многие лекарства до сих пор вызывают у пациентов страдания… Если бы вы знали, как я хочу облегчить мучения, ваши и каждого здесь. Но, поверьте мне, не всегда будет как сейчас. Вы скоро почувствуете себя лучше.       — Бай Чжу тоже так говорит, — вздыхает Кави. — Но я… я не могу…       — Я знаю, в это сложно поверить, когда каждая секунда тянется как вечность. — Сестра отстраняется, вынимает из кармашка пачку бумажных платочков, деликатно прижимает к его щекам и носу. — Вы переживаете худшие времена, но за тьмой всегда приходит рассвет. И чем вам хуже, тем он ближе.       — У меня выпадают волосы, — шёпотом признаётся Кави в том, что не может сказать даже Бай Чжу. — Что я буду делать, если выпадут все?       — Даже если случится так, новые отрастут ещё красивее, — улыбается сестра и, встав на цыпочки, гладит его по голове. — Это осложнение пугает сильнее многих, но ещё ни у кого не длилось дольше месяца. Поверьте, ваша красота не пострадает.       Слёзы останавливаются как-то сами, хотя Кави даже не приходится прилагать к этому усилия. Несколько секунд он стоит, глядя на сестру в неловком молчании, и наконец решается спросить:       — Почему вы работаете здесь?       — Когда я была маленькой, после каждого шторма ходила вдоль берега и пыталась приставить оборванные ветром бутоны обратно к стеблям. Я знала, что некоторые Адепты так умеют, но у меня ничего не получалось, и я каждый раз возвращалась домой в слезах. Я мечтала, что стану целительницей, но… — Она вздыхает, задумчиво посмотрев на свой Глаз Бога. — Пусть не в моих силах оживить сломанные цветы, я хочу делать для них хоть что-то. Величайшее счастье — видеть, как они снова тянутся к солнцу.       Ласково улыбнувшись, она уходит, а Кави остаётся в темноте коридора, один на один с её словами и крепнущим внутри желанием дождаться тот самый рассвет.