Combichrist — Blut Royale
— Драться умеешь? — Я умею фехтовать, — перечисляет Альбедо, — делать ловушки, использовать силу Гео для нанесения урона… — Драться, — повторяет Чайльд и легонько пихает его кулаком в плечо. Не больно, только чтобы показать. — Бить. Давать пощёчины. Пинать по яйцам. На всё Альбедо мотает головой с таким видом, будто Чайльд говорит про что-то фантастическое. Вроде кокосовой козы. — Кусаться? — пытается Чайльд, но и тут неудача: Альбедо только слегка краснеет. — В смысле, не в постели, а просто… ну, знаешь, ебло откусить? — Зачем?.. С глубоким вздохом Чайльд собирает ему волосы, завязывает в хвостик. В последнее время Альбедо не заплетает привычные косы на висках, ходит с распущенными, и Чайльд с Кэйей единодушно перепрятывают все его резинки — он слишком хорош, когда локоны свободно лежат на плечах. — Ты же сказал, что злишься. — Разве это повод на ком-то срываться? То, что я злюсь, только моя проблема. — Потому мы и здесь! — Чайльд указывает ему на доживающую свои дни боксёрскую грушу. — Смотри, тут есть специальная штука для битья. — Ты занимаешься боксом? — Вряд ли то, чем я занимаюсь, называется бокс, — смеётся Чайльд и подталкивает его вперёд, — но кое-чему научить могу. Давай, сложно не будет. Он сам снимает с Альбедо рубашку и, глядя в его сосредоточенное лицо, чуть было не забывает, что они не трахаться приехали. Хотя… посмотреть, как Альбедо дерётся, тоже почти секс. К тому же, такого ещё никто в мире не видел, по ходу. — На первый раз хватит бинтов, чтобы не повредить костяшки. Дело не в силе удара, а в том, чтобы вообще ударить. Без разницы, как. Когда станет получаться, наденешь перчатки и дашь себе волю. Альбедо кивает и послушно протягивает руки. Его кисти настолько меньше, что Чайльду приходится перебинтовать левую трижды, пока получается прилично. С правой он справляется быстрее, и когда заканчивает, притягивает к губам, обцеловывает пальцы, кажущиеся теперь ещё тоньше. — Секси, — хрипло говорит он. — Подрочишь мне так? Сглотнув, Альбедо кивает, двигается ближе, но Чайльд его останавливает. — Сначала драка. Разомнёмся как раз. Себе он в пару оборотов обматывает костяшки обрезками старых бинтов. В обычной драке и того не бывает. Перчатки только для приличия: есть ли ощущение приятнее, чем чувствовать кожей чужую боль? Вообще-то, есть, — напоминает он сам себе, обводя плечи Альбедо подушечками пальцев. Рядом с ним невозможно не думать о сексе… но приходится снова притормозить. — Просто делай как я. Согни руки вот так. И теперь медленно… Придерживая поверх бинтов, он по очереди подводит кулаки Альбедо к груше, показывает, как правильно держать локти и плечи, потом повторяет сам, чтобы видно было движения мышц. — Особо не парься. Главное, суставы не повреди, — напутствует он. Альбедо поднимает руку и сразу роняет вдоль тела. — Я не могу. — Просто сделай «тык». — Чайльд сам делает «тык» его кулаком. — Разве страшно? Груше не больно. — Я знаю, но… — Альбедо снова закидывает голову, чтобы посмотреть Чайльду в лицо, и теперь его взгляд полон отчаяния. — Что, если я научусь этому и ударю кого-то живого? — Значит, гондон заслужил, — рассуждает Чайльд. — Вдруг я ударю тебя? — Мне понравится. Альбедо рвано вздыхает, и Чайльд целует его в лоб, снова поднимает его руки на уровень груди. — Злишься? — шепчет он тоном искусителя. — Наподдай ей, как будто это она тебя выбесила! Выдохнув, Альбедо не бьёт грушу — скорее, толкает. И ещё раз. И ещё. Чайльд отходит в сторону, чтобы не мешаться, складывает руки на груди. В боксе он действительно шарит мало, но и без этого может с уверенностью сказать: Альбедо ни разу в жизни никого не ударил. Он и фехтовал, наверное, в тех белоснежных костюмчиках, где для победы надо коснуться щитка, и никто не ранит остриём до крови. В сторону любого другого Чайльд бы только фыркнул. Но Альбедо на особом положении. Да и разве Чайльд бы отказался от лишней возможности его защитить? Такие руки не для драк. — У меня получается? — Ну, — ухмыляется Чайльд, — я бы сказал, эта груша нерасторопно уступила тебе дорогу и рассыпалась в извинениях два раза вместо трёх. Невольно улыбнувшись, Альбедо щупает ладонью грубую кожу, почти везде протёртую до светлых пятен. Груша покачивается, звенит страховочной цепью, прикреплённой к кольцу в полу. Не будь этой цепи, Чайльд бы сломал себе нос уже раз двадцать. Он-то пиздит не щадя. — Надо сильнее? — Бей так, как злишься. Разве тебя из-за мелочей распирало бы изнутри? — Я… — Альбедо хмурится, обходит грушу по кругу, трогает и толкает ладонями с разных сторон. Он словно хочет убедиться, что этот предмет имеет объём и вес, что находится с ним в одном пространстве. — Если я ударю как злюсь, она порвётся. — Ну и что? У меня их полно. Этой и так давно пора на покой. Просто лень тащиться в подвал за новой. Как раз будет повод. Опустив голову, Альбедо двигает напряжёнными плечами, снова громко выдыхает. До смерти хочется к нему подойти, размять мышцы, поцеловать в затылок, ещё разок показать, что да как. Но это его битва. Сумеет, когда будет готов. — У меня точно достаточно оснований махать кулаками? «Да просто ёбни ей!» — хочет сказать Чайльд, но прикусывает язык. Он дрался с детства. Расквашивал носы, ставил подножки, макал головой в сугроб, бил ледянкой, кидался камнями, валял в лужах. Если кто-то его злил, то узнавал об этом без промедлений — на своей шкуре. Альбедо таким не был. Дориан — может быть, да, но не Альбедо. Он не прикидывается — он действительно не понимает, как. Для него между «разозлился — пизданул» много промежуточных пунктов. И он ни разу не добирался от одного до другого. — Когда злишься, что тебя сильнее всего парит? Альбедо отводит взгляд, снова толкает грушу, самыми кончиками пальцев, будто она ёбаное произведение искусства. — Что злость окажется сильнее меня. Что я позволю ей прорваться наружу, и тогда… кто-нибудь пострадает. Кто-то невиновный. — Ну так давай проверим. Я, — Чайльд разводит руки, — здесь, с тобой. Если у тебя кукушка отлетит, подстрахую. — Кукушка, — невольно смеётся Альбедо, и под его нежным взглядом Чайльд моментально тает. — Что ты чувствуешь, когда хочешь кого-то ударить? Не оскорбить, не проигнорировать, не объяснить, кто не прав, а… — Он снова смотрит на грушу, так, будто в ней заключена какая-то тайна. — Причинить боль. «Я чувствую, что мне это нравится». Не тот ответ, который поможет Альбедо. — Что человек, которому я хочу вмазать, заслужил. Что я не успокоюсь, пока он не начнёт блевать кровью мне под ноги. И мне понравится видеть его таким жалким. — Жалким, — повторяет Альбедо задумчиво. — Что делать, если для меня такой человек — только я сам? Стоит огромного усилия проглотить возражения. Чайльда много раз пытались в чём-нибудь переубедить. Помогло ли это? Да ни хрена. — Тогда представь, что себе и даёшь в ебало. Тому себе, который тебя каждый день бесит. — Тому мне… — Что-то в тоне Альбедо, в позе, в выражении лица неуловимо меняется, и Чайльд чувствует: он почти понял. Приблизился к разгадке. — Тому мне, который не справился? Или мне, — он придерживает грушу левой рукой, правой медленно продавливает толстую кожу, расходящиеся нитки на шве, — который слепо верил в любую ложь? Мне, который позволил себя использовать, и теперь тонет в слезах, будто виноват кто-то другой… С каждым его словом, полным кипящей ненависти, Чайльд сильнее впивается себе в предплечья. Молчать, он должен молчать, как бы сильно ни хотел поспорить. — Мне, — шепчет Альбедо и сжимает кулак, — у которого с самого начала не было права на жизнь. Он бьёт так сильно, что груша отлетает, до предела натягивает цепи — и качается назад. Чайльд знает, насколько она тяжёлая: сам набивал, сам тащил по лестницам, сам сто раз оказывался сбит с ног. Альбедо останавливает её ладонью, не покачнувшись, как будто это воздушный шарик или какая-нибудь пушинка от одуванчика. Даже не вздрагивает. И ударяет опять. Его радужки превращаются в тонкие полоски вокруг расширенных зрачков, лицо белеет, губы сжимаются в нитку. Несколько прядей падают ему на лоб, но он не обращает внимания, не заправляет их за уши, как обычно. С отсутствующим взглядом он бьёт по груше с мощью и безошибочностью идеального боевого механизма, в одном ритме, чётком, как тиканье часов. У Чайльда мороз ползёт по спине; под такими ударами что угодно живое уже превратилось бы в месиво. Да и неживое тоже. Вот бы Альбедо согласился сломать ему пару рёбер, завернуть руки за спину и выебать, тыкая лицом в пол… но тогда Чайльд не увидит его лица. Может, попробовать перед зеркалом?.. Он пропускает момент, когда Альбедо опускает руки. В очередной раз качнувшись обратно, груша бьёт его в грудь, отшвыривает назад. Без единого звука Альбедо кубарем прокатывается по полу, приподнимается на руках и, безуспешно попытавшись подняться, сползает обратно. — Детка! — Чайльд грохается на колени рядом, сгребает его в охапку. — Детка, как ты? Что-нибудь сломано? Где болит? Стиснув поперёк груди, Альбедо утыкается в него и судорожно всхлипывает. Майка становится мокрой от слёз, но Чайльд вздыхает легче. Похоже, дело двинулось. Груша качается на скрипучей цепи как уродливый маятник, из разорванного шва струйкой стекает песок, и Чайльд бездумно смотрит на него, гладя Альбедо по голове. Уничтожь её, детка. Отпизди без всякой пощады. За себя и меня, за каждую иглу в твоих венах, за всё дерьмо, которое на тебя свалилось, за дары, о которых ты не просил. Бей так, будто твои кулаки — кисти, которыми ты рисуешь кошмары. Пусть больно будет не тебе. Кому угодно, только не тебе. ~ — Я ни на чём не настаиваю, — напоминает Тигнари. — Это просто предложение. Ты справляешься. Я уверен, что справляешься лучше, чем на твоём месте смог бы кто угодно ещё, и… Коллеи наконец поднимает взгляд, и Тигнари замолкает. То, что в такие моменты отражается в её глазах… нет, не пугает. Делает больно, и Тигнари страшно представить, насколько больно ей самой. — Расскажи мне, как там Кави, — тихо просит она. — Если с ним всё хорошо, я… я обещаю подумать. — Мы пришлём тебе селфи, как только сможем с ним увидеться. Хочешь, дам ему трубку, чтобы вы поговорили? — Нет. Фото будет достаточно. Она замолкает, стискивая Кулейн-Анбара. Она умеет стрелять, лечить несложные раны, разбираться в растениях, она всё лучше читает и отлично управляется с камерой и смартфоном, ей начало даваться рисование; она многому научилась, его девочка, научилась даже смеяться. И да, она хочет верить Тигнари и Сайно, хочет верить аль-Хайтаму, который обманом увёз Кави в Ли Юэ, хочет верить, что и ей можно помочь. Единственное, во что она не верит, — что из клиники можно вернуться живой. Может, кому-то её страхи и кажутся глупыми, но только не Тигнари. — Будешь скучать? — спрашивает он с улыбкой. Мрачные мысли стоит поскорее отгонять, иначе увязнешь как в болоте. — Конечно! — Коллеи, просияв улыбкой, подскакивает со скамьи, обнимает его крепко-крепко. — Но не очень сильно, как ты и просил. Постараюсь, чтобы к твоему возвращению не скопилось слишком много дел. — Письма и запросы оставь мне. Помнишь, когда делать передышку? — Как только начну уставать, — вздыхает Коллеи и отпускает его. — Мне тяжело привыкнуть, но я стараюсь. — И я тобой горжусь. Она вспыхивает и прячет лицо за Кулейн-Анбаром. Тигнари треплет его по мягким ушам, прежде чем уйти. Да, Коллеи учится, да, она очень изменилась к лучшему с тех пор как попала в Гандхарву, да, Тигнари больше не боится за неё. Но годы идут, а она всё ещё избегает поворачиваться к людям спиной и во сне с беззвучным плачем закрывает лицо скрещенными руками. Новейшие исследования гласят, что от этого синдрома можно вылечить, и что медицинский центр Ли Юэ в своей практике добился наибольших успехов. Сотни жертв насилия получили шанс на новую жизнь — а значит, есть такой шанс и у Коллеи. Если она решится. И если он сам решится доверить её даже самому опытному врачу. ~Depeche Mode — Speak to Me
Письмо — единственное светлое пятно в комнате, затопленной первыми сумерками. Говорят, в Ли Юэ отвратительная зима — даже местные предпочитают эти пару месяцев провести в соседних Сумеру или Монде, — но куда сильнее Кэйа ненавидит раннюю весну. Весь мир готовится расцвести. Весь, кроме тебя. Развалившись на облезлом диване, Кэйа продолжает курить. Вязкий привкус дыма уже набил оскомину, но если не занять чем-нибудь руки, всё начнётся заново. Ожоги и порезы легко скрывать, когда ты один, но сейчас… сейчас ничего не спрячешь. Минусы и плюсы одиночества, плюсы и минусы близких отношений. У каждого есть тайна, которую невозможно вместить в слова. Для Альбедо такой тайной был Дориан, а что до Кэйи… Кэйа не знает, осталось ли в нём хоть что-то живое. Яркое и злое, как в Чайльде, нежно и ровно светящее, как в Альбедо, разбитое, но всё ещё болящее, как в Кави. Может, и нет. Может, вместе с телом сгорело всё, что приближало его к людям. Телефон снова звонит. Кэйа берёт трубку не глядя. — Мы едем за кофе, — быстро говорит Чайльд; судя по его возбуждённому тону, Альбедо где-то неподалёку, — тебя подобрать? Кэйа заставляет себя моргнуть. Дым пропитал кожу и волосы, стены и мебель, помнящую мир до очередной войны, въелся и в письмо. Совсем короткое, Кэйа уложился в одну страницу. Что толку без конца повторять «прости»? Даже Чайльд научился просить помощи. Даже Альбедо решился доверять. Даже Кави согласился на лечение. Каждый из них смог преодолеть страх. Но только не Кэйа. — Кэйа?.. — спрашивает Чайльд тихо, и Кэйа слышит, как визжат тормоза. — Ты меня слышишь? Альбедо, он не отвечает! Что-то шуршит, и Кэйа слышит в динамике тихий голос Альбедо: — У тебя что-нибудь болит? Кэйа моргает и с отвращением чувствует, как ресницы становятся влажными. Он не может встать. Не может даже пошевелиться. С тлеющей сигареты на выщербленный пол падает пепел. — Можешь что-нибудь сказать? — продолжает Альбедо. — Любое слово. Назови, что видишь. — Письмо. — Кэйа не узнаёт свой голос. Так умоляют о спасении попавшие под оползень. — Хорошо. Хочешь что-нибудь? «Ничего», — собирается сказать Кэйа, но в его жизни хватило лжи. — Чтобы вы были здесь. Признание выжимает из него остатки сил. Окурок выпадает из ослабевших пальцев, и вот-вот выпадет телефон. Прежде чем это случится, Кэйа говорит адрес. На другие ориентиры его не хватает. Если они не найдут… значит, так лучше. Не очень-то он расстроится. Всегда справлялся один. Он закидывает голову на спинку дивана, закрывает глаза. Необязательно спать — под веками и наяву мечутся кошмары. Нельзя отправлять письмо. Шанс исчезнуть без следа, раствориться в мутном будущем, бывает только раз. Глупо им не воспользоваться. Ему нечего предложить другим. Нечем оправдаться. Для людей время жестокий судья. Чем дольше разлука, тем слабее боль. Может, он уже забыл. Тогда почему так трудно дышать? Не нужно было ничего говорить. Не нужно было отвечать на звонок Чайльда. Всего одна маленькая ложь не сделала бы тяжелее груз его вины. Ничего бы не изменила. Окно комнаты выходит на глухую стену полуразрушенного особняка. По шершавым от старости камням ползёт плющ, в щелях шныряют ящерки. Одна взбирается на подоконник — и, заслышав внизу урчание мотора и шорох шин, тотчас скрывается из виду. Если бы так же мог исчезнуть и Кэйа. Исчезнуть навсегда, не оставив ни следа, заставив каждого забыть о себе. Зачем Барбатос даровал ему, чужаку, свою милость? Зачем без малого семь лет полной боли дорогой вели сюда, где вместо обещанных цветущих садов лежит в руинах сгоревшее королевство? Письмо. Нужно его сжечь. Тогда никто не узнает… — Детка. Детка, посмотри на меня, можешь? Тебе плохо? Чайльд легонько хлопает его по щеке, прикладывает пальцы к шее под челюстью, щупает пульс, трясёт за плечо. — Детка, — повторяет он с мольбой. — Это снова тот приступ? Тебе же не будут колоть ёбаный транквилизатор, правда? Кэйа, пожалуйста, скажи что-нибудь, если можешь! Он с ума сходит от волнения, и Кэйе делается только хуже. То чувство, когда он стал пустотой, забирая в пустоту и всё вокруг себя, было страшным, но больше — пьянящим. Он был самой смертью, и никто не мог помешать ему вершить собственное правосудие, о котором так часто говорил… нет, не Кэйа. — Письмо, — на этот раз он не слышит свой голос. — Сожгите письмо. Ответа нет. Нет ничего, кроме обломанных колонн и моста через перевёрнутые города, осквернённое наследие бесстрашного народа, к его рождению превратившееся в прах. Каждый шаг поднимает облачко пепла, камни рассыпаются под ногами, и чем ближе холодное дыхание Бездны, тем призрачнее кажется Мондштадт, город, подаривший ему солнце и тысячи чувств. Стираются лица тех, кто был ему дорог, и тех, кто погиб от его руки. Возвращение к прошлому подобно Кхемии. Живое становится недвижной плотью, плоть теряет форму, разжижается, возвращаясь к истокам всего сущего, освобождённая, сочится в котлы, объятые ледяным пламенем, и там вспенивается, разделяется на бесполезную взвесь — и эссенцию, драгоценную пищу бесплотных. От воспоминания о запахе в котельных начинает тошнить. Кэйа клялся никогда больше не прикасаться к эссенции, даже если пища живых приведёт его к гибели. Но его тело, существующее вопреки законам природы, вот-вот вольётся в круговорот жизни, и тогда на мосту останется только чудовище. Ещё миг — исчезнет и мост. Последние камни дрожат под подошвами сапог, выбивают чечётку, грозя швырнуть в пропасть без дна. Тысячу раз Кэйа проделывал этот путь, тысячу раз прыгал в портал и на собственной крови присягал Бездне, потому что между кошмарной жизнью и мучительной гибелью каждый каэнриец не задумываясь выбирает первое. Не из страха смерти, но из убеждения, что лишь живые способны исправить ошибки прошлого. Так ли Кэйа хочет исчезнуть без следа? Что вернуло его от последней черты, когда он всего себя обменял на месть? Лгут ли его воспоминания? Сколько осколков прошлого утрачены навсегда? Сможет ли он снова стать целым? Люди в воспоминаниях снова обретают лица, голоса, улыбки. Кэйа не помнит, откуда знает этих людей; в той реальности, где время замерло у портала, он со многими ещё не знаком. «Реалистичные галлюцинации, — говорил Бай Чжу, — следствие непрожитых эмоций. Раз за разом твоё сознание обращается к прошлому, воссоздаёт его так ярко, что теряются отличия между воспоминанием и реальностью. Уцепишься за настоящее, почувствуешь, что здесь и сейчас всё закончилось, что твоё видение лишь сон наяву, — и тебе станет легче. Знаю, звучит фантастически, но ты больше и сильнее своих кошмаров». Тогда Кэйа не верил. Он вообще не верил, что ему можно хоть как-то помочь. То время осталось в прошлом. Он делает шаг назад и падает. Серая пустота смыкается над ним; падение длится и длится, но даже так Кэйа чувствует — он в ловушке собственного рассудка, в калейдоскопе картинок из прошлого, и он не умрёт. А значит, он выиграл ещё один бой.