Сгоревшее королевство

      Под сумрачным взглядом аль-Хайтама Сайно пусть и неохотно, но выходит из палаты. Как только за ним закрывается дверь, аль-Хайтам прижимает её плечом, складывает руки на груди. Режим усиления внешнего звука позволяет ему слышать, как тяжело, с хрипом Кавех дышит, забираясь на кровать. Он кутается в чужое одеяло, а своё с отвращением сталкивает к изножью. Даже в этом аль-Хайтаму мерещится измена.       — Почему, Кавех? — горько спрашивает он. — Почему именно с ним?       — Ты о Чайльде? — сипло спрашивает Кавех и кашляет, содрогаясь так, будто его лёгкие вот-вот исторгнутся из грудной клетки. — Он согласился покатать меня.       — Ты мог попросить меня!       Кавех ограничивается насмешливым «хах!» и закрывает глаза. Его трясёт, и всё в аль-Хайтаме требует кинуться к его постели, укутать его, напоить чем-нибудь тёплым, может, даже обнять… но что из этого Кавеху может быть нужно, если он при первой же возможности удрал с тем, кого аль-Хайтам с удовольствием повозил бы лицом по битому стеклу?       — Попросить тебя, — повторяет Кавех, отдышавшись, и устало кривится. — Разве бы ты согласился?       — Конечно, нет! Реабилитация ещё не закончена! Как только тебе станет лучше…       — А мне когда-нибудь станет лучше?! — Кавех приподнимается на локте, но сразу валится обратно на измятую подушку и скрипит зубами. Аль-Хайтаму больно смотреть на то, с каким упоением он себе вредит, но замечания об этом снова приведут к ссоре. — Когда ты так на меня смотришь…       — Как? Как я смотрю на тебя, Кавех?       — Как будто я вот-вот умру!       — Ты драматизируешь.       — Я драматизирую? — Кавех всё-таки приподнимается на локтях. Им двигает чистая ярость — иначе у него просто не хватило бы сил. — Можно подумать, ты целыми днями валяешься здесь как в клетке, не можешь найти себе места, мокнешь, как гнилая морковь, и даже в парк выйти не можешь! Как будто это тебе ничего нельзя, кроме безвкусной жижи для больных! Как будто ты…       Он закашливается снова, сильнее. Аль-Хайтам отводит взгляд. Ему нечего сказать. Он и так всё это знает. Он думает об этом каждый день, когда просыпается и когда ложится спать, когда пьёт кофе среди шумной толпы, когда часами смотрит в открытую книгу и не может разобрать ни слова.       — Кавех…       — Может, я никогда и не стану здоровым! — Кавех переворачивается на бок, съёживается, закрывает лицо углом одеяла. — Может, умру здесь. И лучше бы это случилось поскорее.       — Не бросайся словами, Кавех. — У аль-Хайтама садится голос. Приходится прокашляться. — Ты обязательно выздоровеешь.       — Ты сам слышал свой заупокойный тон?       — Кавех! — рявкает аль-Хайтам.       Кавех натягивает одеяло на голову и замолкает. Его плечо мелко дрожит, и аль-Хайтам знает, что он давится слезами, рассчитывая, что его не слышно.       — Кавех, — примирительно говорит он.       Выпростав руку, Кавех указывает ему на дверь.       — Как скажешь, — холодно говорит аль-Хайтам, открывает дверь — и встречается с добела раскалённым взглядом Сайно.       — Куда ты идёшь? — Этот шёпот, напоминающий звук песчаной бури, не так уж часто доводилось слышать, и никогда Сайно не обращался так к аль-Хайтаму. К убийцам, к насильникам, к ополоумевшим учёным — да, но не к нему.       — Если подслушивал, то знаешь, куда.       — Ещё шаг — я сломаю тебе ногу.       — Сайно, — устало вздыхает Тигнари, но не вмешивается. И не вмешается, даже если Сайно сломает аль-Хайтаму ещё и шею. Может, скажет, что Сайно был не прав, поцелует его в лоб и пойдёт с ним под суд как соучастник, но всё равно останется на его стороне.       Иногда аль-Хайтам завидует их единству.       — Кавех не хочет меня видеть. Разве я не должен уважать его желания?       Сайно толкает его в грудь, так сильно, что аль-Хайтам, пошатнувшись, отступает назад.       — Не говори о Кави так, будто его здесь нет! — Дверь захлопывается прямо у аль-Хайтама перед лицом. Ещё пара сантиметров — и, вероятно, Сайно сломал бы ему нос.       — Долго будешь там стоять? — спрашивает Кавех и шмыгает носом.       Вздохнув, аль-Хайтам подходит, садится на стул. Кавех втягивает под одеяло ноги и снова замирает, а аль-Хайтам больше всего ненавидит себя за мысль, прячется он от холода или из-за того, что Чайльд снова разукрасил его синяками.       — Ты был с ним? — Аль-Хайтам говорит очень тихо, чтобы не дать слабину. Не показать, как ему больно от очередного предательства. Не первого и не последнего, но со временем ничего не изменилось. Легче не стало.       — Если ты про одно с ним пространство, то, конечно же, был. — Несмотря на дурное самочувствие, Кавех снова пытается язвить, и у него почти получается.       — Ты знаешь, про что я.       Кавех стаскивает с головы одеяло и пристально смотрит аль-Хайтаму в лицо. У него красные глаза, уголки губ растрескались, на щеках подсыхают слёзы, но он на удивление спокоен.       — Ты сейчас серьёзно? — с искренним удивлением спрашивает он. — Да я шагу не могу ступить, чтобы у меня что-нибудь не заболело! И ты думаешь, что я захотел бы с ним трахаться?       — Может, ты бы и не захотел, — глухо отвечает аль-Хайтам и до хруста переплетает пальцы, — но этот маньяк… он способен на что угодно. Он же Фатуи. Выдрессированный убийца. Как ему можно доверять?       — Жизнь лепит из нас не тех, кем мы хотели бы быть. — Кавех переворачивается на спину, поёрзав, со вздохом устраивается. — Но когда мы берём бразды правления в свои руки, можем что-то подшлифовать, отрубить, вылепить заново. Это никогда не даётся без боли, но результат стоит страданий.       — Хочешь сказать, даже этот… Фатуи пытается стать лучше? — морщится аль-Хайтам. — Никогда в это не поверю.       — Знаешь, — Кавех поворачивается к нему, улыбается, и обида и злость скатываются с аль-Хайтама, как вода с птичьих перьев, — за то время, что мы не виделись, он стал… нет, нельзя сказать «лучше». Он стал больше человеком. Отбил кусок того, что на него налепили силой. Может, так отбил, что наружу показалась кость, но разве это важно, когда на кону — стать самим собой?       — Вы всё-таки трахались, — понуро говорит аль-Хайтам.       — Если бы я мог позволить себе такую роскошь, — Кавех протягивает руку, касается его пальцев, и аль-Хайтам порывисто прижимает их к губам, трётся о них лбом, изо всех сил жмурясь, чтобы сдержать непрошеные слёзы, — сделал бы это с тобой. Знал бы ты, как я скучаю по твоим прикосновениям… будто сотню лет не расцарапывал тебе плечи…       Под его взглядом аль-Хайтам глохнет от собственного сердцебиения. Кави стаскивает одеяло, и это неправильно, делать ему ещё больнее, но аль-Хайтама тянет к нему как магнитом, и он не может устоять — опускается рядом с кроватью на колени, развязывает пояс халата, ведёт губами по груди и запавшему животу.       Кави, его Кави. Среди всех на свете мужчин аль-Хайтам ощупью узнал бы его в полной тьме, так хорошо знает его тело. Руки сами привычно ложатся Кави на грудь и колено; да, нельзя сжимать его так сильно, но раньше, чем аль-Хайтам заставит себя отстраниться, Кави тянет его к себе за волосы, целует в губы и слабо толкает в бок.       — Кави, тебе нельзя, — пытается аль-Хайтам — и сжимается под ответным яростным взглядом.       — Больнее уже не будет, — тихо говорит Кави. — Иди сюда.       Полы его халата расходятся, обнажая синяки от уколов и жгутов, следы от пластырей и зеленоватые ожоги там, где втирали едкую лечебную мазь.       — Одно слово жалости — и ты покойник. — Кави снимает с него наушники и шепчет на ухо, касаясь губами, целует в шею, облизывает мочку. Аль-Хайтам теряет голову. Уши — его самое уязвимое к ласкам место. — Хочу чувствовать в заднице твой член, а не какой-нибудь эндоскоп или целебный корень… соскучился по твоей смазке, с ней я становлюсь таким… узким…       Растянуть его ещё хоть немного — нелёгкая задача, но аль-Хайтам справляется. Кави привычно пытается скрестить щиколотки у него на пояснице, но ноги слишком дрожат, и он начинает злиться.       — Тш. — Аль-Хайтам прижимается лбом к его лбу и снова целует в губы. — Я подержу, дай только…       Кави расстёгивает ему брюки, и член ложится в его ладони так привычно и так возбуждающе.       — Подержи, — нежно усмехается Кави. Аль-Хайтам успел почти забыть, каким он был до. До всего этого. До наркотиков, до клиники, до комы. Боль и страх заслонили светлые воспоминания, скрыли собой, будто их и не было вовсе. — И не отлынивай.       Приподняв под поясницу, аль-Хайтам укладывает его задом себе на колени, придерживает под бёдра, чтобы он мог расслабиться. Кави прикрывает глаза и закусывает губу; аль-Хайтам так сильно любит в нём это искреннее наслаждение сексом, даже сейчас, когда…       Кави толкает его пяткой.       — Аль-Хайтам, — шепчет он сдавленно, — хватит думать.       Аль-Хайтам плавно двигается вперёд, упирается членом ему под яйца, потом вставляет — и Кави сжимает его так сильно, что мутится в голове. Они ещё не разогрелись толком, а уже хочется кончить.       Шипя сквозь сжатые челюсти, Кави с усилием поднимается на руках, цепляется за его плечи; теперь аль-Хайтам может обнимать его и беспрерывно целовать в губы, в шею и плечи. Сейчас вместо сладких стонов Кави почти непрерывно кашляет, и, к своему стыду, аль-Хайтам заводится ещё сильнее — резкие сокращения внутренних мышц губительно действуют на его выдержку.       — Кави, — прерывисто выдыхает он, проводя ладонями по его спине, от лопаток до копчика, — Кави…       Этот жест тоже привычный — но сейчас Кави вздрагивает от боли, скрипит зубами, продолжая двигаться на его члене, и аль-Хайтам чувствует себя последней мразью, когда кончает в него, так долго и с таким удовольствием, будто воздержание тянулось годы.       Кави стискивает его плечи, прижимается лбом к макушке; его сдавленный крик перетекает в длинный стон, наполненный и наслаждением, и страданием.       — Святые Архонты, — он валится на кровать, и член аль-Хайтама выскальзывает из него, оставляя на одеяле светлые капли, — как мне… не хватало…       Он перекатывается на бок, подтягивает колени к груди, пытаясь сдержать очередной приступ кашля, а аль-Хайтам растерянно смотрит, как из него толчками вытекает сперма с примесью светло-зелёных волокон.       — Прости. — Аль-Хайтам подползает к нему, ложится сзади, нерешительно трогает за плечо; ему так страшно снова причинить боль, но Кави сам двигается ближе, обнимает себя его рукой, трётся затылком о лицо.       — Ты прости, — бормочет он, держась за бок и прерывисто дыша, — в меня до сих пор пихают долбаные свечи… сказал бы, что им нравится процесс, но кого я могу привлечь… ох… и, кажется, от меня воняет…       Кавех замолкает, и аль-Хайтам снова слышит тихий-тихий всхлип.       — От тебя не может вонять, — говорит аль-Хайтам, касаясь губами его шеи, — я люблю твой запах. Любой твой запах, и любой твой вид…       Он осторожно ведёт ладонью вдоль позвоночника, наслаждаясь тем, как Кавех выгибается и постанывает от удовольствия, давит пальцами на растянутый вход. Внутри ещё мокро, рука становится липкой, но аль-Хайтам будто бы успел забыть об отвращении. Раньше ему нравился чистый секс; сейчас он готов на что угодно, если это будет с Кавехом.       — Ещё, — стонет Кавех, стискивая подушку, — ещё…       Да, Аль-Хайтам знает, что ему больно; да, аль-Хайтам ненавидит смешивать секс и боль, на его взгляд, понятия совершенно противоположные; да, ему стыдно, что он снова возбуждён, и страшно, что после всего этого Кавеху станет хуже. Сожалеет ли он? Уже нет.       Может, это новый виток их отношений, может, абсолютная деградация, но аль-Хайтам так устал смотреть на Кави издалека.       — Ты нужен мне, — шепчет он Кави на ухо, — моё золотое солнце.       Как давно он не произносил этих слов?       Кави судорожно всхлипывает и утыкается в подушку, пряча горящее лицо.       — Укрой меня бархатной ночью, — неразборчиво отзывается он, — мне было так одиноко без твоих объятий…       Будто они влюбились только вчера. Будто пропасть не легла между ними. Будто не было никакого раздора.              «Моё золотое солнце,       в крылатой лети колеснице,       дорогу указывай смертным       сияющей светом десницей.              А после с багровым закатом       спускайся в моё подземелье,       я бархатной ночью укрою       тебя на цветочной постели,       и с тихою, тихою песней       распутаю длинные косы.              Я был бы твоею луною,       Но кончится ночь.       Птичьи трели       Разбудят тебя,       И опять одинокий,       Я жду,       Я жду       В бессветном своём подземелье».              ~       

W.A.S.P. — The Great Misconceptions of Me

             В кофейне почти пусто: кое-где за столиками устало хлебают кофе не успевшие уехать учёные, а за стойкой, пристроив голову на сложенные руки, сидит замученный Тома.       — Почему ты ещё работаешь? — удивлённо спрашивает Кэйа.       — Бай Чжу попросил не закрываться до полуночи. Отдохну завтра. — Тома натянуто улыбается. Он не просто устал, есть что-то ещё, что его расстраивает, но момент для личных вопросов неподходящий. — Посидите здесь? Буду рад знакомым лицам.       — Останемся? — предлагает Чайльд и обнимает Кэйю за талию. Кэйа накрывает ладонью его запястье, переплетает пальцы. Чайльд неожиданно краснеет и сразу двигается ближе, прижимается к боку.       — Конечно. Давно здесь не сидели.       — Вот и славно. — Тома сползает с табурета и плетётся к кофемашине. Он то и дело поглядывает на часы — может, кого-то ждёт. Жаль заставлять его работать, но за делами время проходит быстрее, Кэйа знает по себе. — Вам как всегда или что-нибудь поинтереснее?       — Досыпь мне шоколада! — оживляется Чайльд. — И ещё каких-нибудь смешных штук!       — Сахарные звёздочки пойдут?       — Что надо!       Его энтузиазм, всегда заразительный, кажется нервозным. Может, на него тоже давит угнетающее молчание в кофейне, которое не перекрыть даже фоновой музыкой.       Хорошо, — думает Кэйа, — что никто меня не узнал.       Но от каждого случайного взгляда хочется снова стряхнуть чёлку на глаза и прикрыть лицо воротом куртки.       — Готово! — Тома ставит перед ними два картонных стакана. — Простите, у стеклянной посуды сегодня тоже тяжёлый день.       — Зато для кофе день отличный! — Чайльд подмигивает и присасывается к своему стакану. У него на зубах хрустит сахарная звёздочка. — Альбедо тоже скоро придёт, если тебя порадует больше знакомых лиц!       — Спрашиваешь! Кажется, для него даже остался кусочек пирожного.       Забрав большой мокачино, Кэйа поворачивается к любимому столику. К счастью, за ним никого. Чайльд идёт следом как приклеенный, плюхается рядом на диван, закидывает руку на спинку у Кэйи за затылком, и улыбка сползает с его лица, а взгляд становится тяжёлым.       — Где был? — спрашивает он.       Кэйа облокачивается на колени, опускает голову. Здесь всем плевать на него, но страх не проходит.       — Так. Шатался по городу.       — Я хочу сказать, — Чайльд касается пальцами его шеи, трогает волосы, и это… странно. Не похоже на него, его привычную жадность, — если тебе нужна помощь…       — Мне не нужна помощь, — бросает Кэйа. Может, резче, чем стоило бы, но ему тяжело сдержаться. — Мне и так слишком много помогали. Больше, чем стоило бы.       У Чайльда дёргается угол рта и расширяются зрачки. Он не умеет принимать отказы, не умеет сдавать назад, не умеет уступать, и Кэйе доставляет извращённое удовольствие его дразнить. Нежность, желание, доверие — всё это захлёбывается в тёмной злобе того, кто сотни дней провёл в оковах болезни, во власти боли, в мареве от лекарств, не приносивших облегчения.       Ничто не приносило облегчения. Ничто не принесёт его и теперь.       Чайльд молча убирает руку. Кэйа переводит взгляд на остывающий кофе. Сладкий запах щекочет ноздри, но сейчас не получится сделать и глотка.       Звенит колокольчик, и внутрь кофейни вбегает ещё одна припозднившаяся гостья. Она ёжится от холода, кутаясь в короткую куртку.       — Вы работаете! — с облегчением восклицает она, и Кэйа узнаёт голос, а потом и лицо. Эмбер, та самая девушка с конференции. — Я такая голодная, сейчас умру! Жалко, ничего из еды не осталось…       — Холодный сэндвич устроит? — улыбается Тома.       — И самый огромный латте!       — Тогда подожди умирать от голода хотя бы пару минут!       — Я постараюсь! — Пока Тома в подсобке хлопает дверцами холодильника, Эмбер с любопытством осматривает зал и, наткнувшись взглядом на Кэйю, застывает с приоткрытым ртом, а потом поспешно отворачивается. Не хочет мешать, хорошая девочка, но такая плохая актриса — всё равно косится.       Усмехнувшись, Кэйа жестом показывает, что шпионка обнаружена, и манит к себе. Эмбер вприпрыжку кидается к их столику, бросает сумку на стул, расстёгивает куртку.       — Правда можно? — спрашивает она, румяная от холода и волнения, а потом обращается к Чайльду. — И ты здесь? Я видела, ты остался! Как всё прошло?       — Было очень… познавательно, — со сложным лицом отвечает Чайльд.       — Ты её знаешь? — спрашивает Кэйа, когда она отходит забрать заказ.       — Как и ты, похоже. — Чайльд окончательно темнеет лицом. — Ну и чудеса.       — Мы познакомились перед конференцией! — Эмбер плюхается напротив Кэйи, откусывает от сэндвича и продолжает с набитым ртом: — Твой парень мне очень помог. Спасибо! — Она снова поворачивается к Чайльду, складывает пальцы сердечком. — Я бы без твоего чая и до обеда, наверное, не дотянула! Я ведь не ошиблась, вы встречаетесь?       Кэйа кивает.       — Кто бы мог перед ним устоять. — Чайльд нервно барабанит пальцами по сиденью дивана. — Когда уезжаешь?       Он явно пытается поскорее свернуть разговор.       — Совсем скоро, нас с группой забирает ночной автобус. Повезло, что вы здесь! Угостить вас чем-нибудь? Просто в благодарность. Я… я так… — Эмбер начинает часто моргать, глотает кофе, вздыхает и всё-таки справляется. — Здорово повидаться вот так, за столиком в кофейне, а не…       Она поспешно заедает остатками сэндвича всё, что едва не слетело с языка. Кэйа ей благодарен.       — Мы уже взяли кофе. — Рядом с ней легко улыбаться так, будто ничего особенного не случилось, и Кэйа этим пользуется. — Считай, что твоя благодарность — составить нам компанию.       Эмбер смущённо розовеет, делает несколько глотков из огромного стакана, обхватывает его едва гнущимися от холода пальцами.       — Я тоже благодарна, — признаётся она тихо. — Не думай, что я лезу в твою жизнь или что-то такое… Я бы, наверное, никогда не подошла, если бы ты не улыбнулся… Просто, понимаешь… для меня это почти личное. Я год за годом смотрела, как работает мама, и думала, каким ты станешь, когда… В общем, таким, как теперь. Я, вроде как, и не причастна особо…       — Вряд ли найдётся хоть десяток людей, которые за меня переживали. — Кэйа пытается улыбнуться весело, но выходит горько. — Спасибо, Эмбер.       Он протягивает руку, и она торопливо сжимает его ладонь через кожаную перчатку.       — Назло всем, кто тебя называл подгорёшкой, — шепчет она с жаром, — будь самым счастливым, Кэйа. Никто из них не понимает, каково тебе было. Мне так за них стыдно! Когда стану доктором Эмбер, никому такое с рук не спущу!       Теперь Кэйе приходится поспешно сморгнуть.       — Можешь ничего не говорить, что тут скажешь, это просто чтобы ты знал. Не все такие чёрствые, как кажется. Ой! — восклицает она так, что подскакивают все, даже Чайльд и сам Кэйа. — У меня автобус вот-вот! Я побежала! Пока-пока-пока!       Она энергично трясёт Чайльда за плечо, и, выкрикивая Томе благодарности, хватает сумку и недопитый кофе и выскакивает в густеющие сумерки.       — Ты был на конференции. — Кэйа тяжело сглатывает — к горлу подступает тошнота. — Ты там был. Ты видел.       — Я… — начинает частить Чайльд. — Я просто… Не подумай, что я…       Он пытается на ходу сочинить оправдания, хотя сам знает, что их нет, а Кэйа не может заставить себя даже посмотреть ему в лицо.       Ему не нужны ни оправдания, ни расспросы, ни ёбаное сочувствие. Всё, чего он хотел, — хоть немного уважения к тайнам, которые он однажды открыл бы и сам.       Зажав рот ладонью, он вскакивает и выходит через боковую дверь.       На что он надеялся, в очередной раз подпуская кого-то так близко? На чудо?       По пути к шоссе он останавливается только раз, чтобы вытащить из смятой пачки сигарету. Нет никаких мыслей, что дальше.       Исчезнуть было лучшей идеей.       В сторону Монда от станции, украшенной статуями змей, отъезжает большой автобус; над задним сиденьем задорно торчат кончики головной повязки, похожие на заячьи ушки.       Значит, успела.       Будто снова ощутив его присутствие, Эмбер высовывается из-за высокой спинки, подскакивает и прилипает к стеклу, потом дышит на него и выводит пальцем сердечко. Усмехнувшись, Кэйа поднимает руку в прощальном жесте.       Но автобус исчезает за поворотом, и становится так… пусто.       Рядом тормозит внедорожник с фонтейнскими номерами.       — Ловишь попутку? — спрашивает водитель и гостеприимно убирает с соседнего сиденья щёгольскую шляпу. — Подбросить?       Кэйа кивает, садится в машину, откидывается на мягкую спинку.       — Кэйа.       — Ксавье. Любишь кино? Даже если не любишь, я всё равно не заткнусь, можешь не делать вид, что интересно. Скажи, когда надо будет выйти.       — Я могу выпрыгнуть на ходу.       — Ого! В роли второго плана сняться не хочешь? Нет? Ну и ладно. С таким типажом тебе суждено блистать в главной роли! Кстати, о главных ролях...       Его болтовня с приятным фонтейнским акцентом успокаивает. Вклиниваться и правда не стоит; Кэйа пристёгивает ремень безопасности и закрывает глаза.       Возможно, он пожалеет, но вся его жизнь и так череда сожалений, разбитых надежд и неверных выборов. Может, хоть один раз от всего этого получится сбежать.       Если бы так же легко можно было сбежать от себя.