Сгоревшее королевство

Dir En Grey — Kamuy

             Дилюк долго ходит вокруг машины, не решаясь открыть дверцу. Он слишком давно не уезжал далеко от дома — с каждым километром петля страха всё туже сдавливает горло. Это чувство слабеет рядом с Джинн и Барбарой и исчезает рядом с Итэром. Чжун Ли говорил, близкие отношения способны помочь исцелению. Дилюк тогда мог только горько усмехаться в ответ — самого близкого он уже лишился.       Первые после возвращения с реабилитации полгода в Мондштадте он огрызался на всех, кто его навещал, и друзей, и едва знакомых. Но они продолжали приходить. Дилюк не мог объяснить себе, почему.       Он снова трогает дверцу, осторожно тянет за ручку. Так приятно слышать щелчок, с которым открывается замок, чувствовать привычный запах в салоне — Итэр по всему Тейвату собрал цветочные лепестки, чтобы смастерить для Дилюка оберег. Сказал, делать такие его научил один друг из Иназумы.       От мысли о том, чтобы сесть за руль, всё равно не по себе.       — Дилюк! Ты куда-то собираешься?       К тому, что Итэр может в любое время и в любом месте выйти из портала, Дилюк давно привык. Он даже не оборачивается, позволяет обнять себя со спины. Итэр целует его между лопаток, трётся носом через тонкую рубашку.       — Отлично выглядишь, — шепчет он. — Покатаешь меня?       — Конечно.       Перемахнув через капот, Итэр запрыгивает на соседнее сиденье. Обычно водит он, но Дилюку так нравится сидеть за рулём и смотреть на его безмятежное лицо, в его глаза, где отражаются мелькающие за обочиной пейзажи.       — Соскучился по прогулкам с тобой, — улыбается Итэр и поджимает под себя левую ногу. — Куда поедем?       На него всегда и везде обращают внимание — в любом из королевств его внешность слишком необычна для местного, но Дилюку вокруг него часто мерещится золотистая аура, яркая и тёплая, как солнечная вуаль.       — Куда глаза глядят.       Он не хочет себе лгать, что сможет уехать достаточно далеко, и тем более не хочет лгать Итэру. Но тайная надежда, что у него получится забыть о страхе и вдавить педаль газа, когда они как бы случайно окажутся около границы Ли Юэ, крепнет в нём. Если не сегодня, то когда-нибудь потом.       Но что, если, пока он сомневается, Кэйа всё поймёт по-своему? Подумает, что Дилюк решил его проигнорировать?..       — Хочешь, я поведу? — Итэр накрывает его руку на руле, и только тогда Дилюк понимает, как сильно стиснул пальцы.       — Нет. — С трудом разжав челюсти, он заводит мотор, на секунду прикрывает глаза. Он всё ещё в своей машине, около своего дома, в Тейвате давно царит мир (по крайней мере, в большей его части), а Ли Юэ ближайшая страна, куда можно отправиться на прогулку. Хватит ночи, чтобы съездить туда-обратно, и останется время погулять по каменным террасам, любуясь фонариками.       Итэр обнимает его за шею, прижимается лбом к виску, целует в щёку, и Дилюка отпускает. Это чувство — расслабляющиеся мышцы, проходящий спазм в голове, проясняющееся сознание, — освобождающее, восхитительное и одновременно мучительное.       — Так давно не ел креветочных шариков, — озорно шепчет Итэр ему на ухо. Дилюк расплывается в широкой улыбке. Нежности в сердце столько, что вот-вот перельётся через край. — И тех кукурузных хлебцев, о которых Чжун Ли рассказывал легенду. Почему-то дела постоянно уводят меня то в Фонтейн, то в Иназуму. Хочешь конфетки из сакуры?       Иногда кажется, что у него все карманы забиты гостинцами.       Рассмеявшись, Дилюк открывает рот, и Итэр кладёт ему на язык очередное угощение: вываренную в молоке мякоть фиалковой дыни, обёрнутую в нежные лепестки.       — Поехали? — Итэр целует его в щёку, в висок, в ухо.       Дилюк кивает и плавно трогается с места.       Стоит преодолеть панику — и он вспоминает, какое это сладкое чувство, бездумно ехать туда, куда ведёт сердце.       — Послушаем новый альбом из Фонтейна? Наткнулся на один андеграундный клуб, теперь интересно сравнить, как песни оттуда звучат в записи.       Дилюк заставляет себя кивнуть. От вида шоссе в груди разбухает липкий ком страха, но это просто шоссе. Просто ясное небо до виднеющегося вдали серпантина. Просто небольшие камни, всё чаще мелькающие вдоль дороги. Итэр рядом, но нельзя цепляться за него вечно, перекладывать на него свои тягостные воспоминания, до сих пор отравляющие жизнь.       Итэр вытаскивает из бездонной сумки крошечный носитель, втыкает в плеер и откидывается на спинку сиденья. Его лицо разглаживается, становится спокойным и нежным.       Он спит.       Страшно или нет, Дилюк должен сосредоточиться на том, чтобы его не разбудить.              ~               Кэйа просыпается посреди туманного нигде — за окнами машины белым-бело, только шум моря напоминает о реальности, имеющей форму, цвет и объём. Так живо, будто только и ждал его пробуждения, Ксавье подсовывает ему уже прикуренную сигарету. Отказываться слишком лень. По крайней мере, на фильтре нет ни слюны, ни отпечатков зубов, значит, пределы допустимого пока не достигнуты.       — Как раз вовремя, — таким тоном, будто вернулся к только что прерванному диалогу, начинает Ксавье, — звезда почти здесь. Уверен, ты будешь им впечатлён. Все, кто у нас снимаются, неважно, один раз или каждый день, неизбежно харизматичны и привлекательны, с другими я дел не веду. Не пойми меня неправильно, и в гусенице есть красота, и ржавой трубе Архонты даровали изгиб слаще, чем талия модницы, но фильм — это другое. Другие требования, другой уровень мастерства. Слышал что-нибудь о фотогеничности?       Утомлённо посмотрев на него, Кэйа глубоко затягивается и снова приваливается к стеклу в надежде немного вздремнуть до появления этой самой звезды.       — Ну и туман сегодня, — Ксавье пыхает дымом, как будто у него во рту не сигарета, а трубка, — мой дед, когда случалось такое утро, говорил «хоть веслом греби». И впрямь, а? — Он высовывает руку в открытое окно, и кончики его пальцев тонут в белом мареве. — Тебе повезло застать уникальное природное явление! Порой такой туман наползает с моря и держится от пары минут до нескольких часов, но никогда дольше. Сказки утверждают, что вместе с ним обязательно кто-нибудь пропадает, что он, как чудовище, приходит за поживой. Глупости! На моей памяти никто ещё не пропал. А вот и наш гений! Теперь прости, я ненадолго покину тебя ради дел сердечных! Сам понимаешь, любимых стоит приветствовать наедине!       Кэйа растерянно моргает, провожая его взглядом. В тумане никого не видно. Исчезает и сам Ксавье. Склонив голову к плечу, Кэйа медленно выдыхает через ноздри две струйки тонкого дыма, потом перехватывает сигарету как обычно держит Чайльд, тремя пальцами, задумчиво смотрит на тлеющий кончик.       Под сердцем тихонько колет, но Кэйа заставляет себя не думать об этом. Не сосредотачиваться на том, что никогда ему не принадлежало. Всё, что он мог чувствовать, сгорело вместе с его старым телом и прежней жизнью заодно.       Он выщёлкивает из-под бардачка компактную пепельницу, давит в ней окурок, снова кутается в куртку — пока выключен мотор, печка тоже не работает, и сырость пробирает до костей. В Мондштадте, с его ласковым ветром и южными течениями, никогда не бывало так промозгло.       Сентиментальные воспоминания как нарочно сговорились его взбесить.       Пытаясь отвлечься, Кэйа снова поворачивается к окну — и чувствует непреодолимое желание отмотать свою жизнь на пару часов, нет, лучше на пару дней назад.       Любовник Ксавье невысок и строен, светлые волосы собраны в соблазнительно небрежный хвостик, короткая кожаная куртка сползает с плеча; всё это рисует более чем притягательный образ, за одним-единственным исключением.       Кэйа помнит этого ублюдка так же хорошо, как кровь Альбедо на полу своей квартиры.       Он не мигая смотрит, как Дориан нежится в объятиях очередной своей жертвы, и гадает, каким будет следующий ход. Мозг привычно просчитывает варианты, распределяет доли секунд: побежит Дориан или решит напасть, придётся ли жертвовать драгоценным временем, если вмешается Ксавье, какую тактику выбрать для обездвиживания. Чайльд сказал, что Дориана нельзя убить, а у Кэйи нет с собой ни Глаза Бога, ни даже ножа или чего угодно ещё, хоть немного напоминающего оружие.       Впрочем, раздавить человеку череп можно и голыми руками.       Своевольно оттолкнув Ксавье, Дориан облизывает губы, разворачивается к машине — и обмирает, само воплощение испуга. В его распахнутых глазах плещется паника, губы дрожат: он тоже знает, что Кэйа может прямо сейчас выйти из машины, сломать ему шею, выбить мозги на мокрую брусчатку и сделать фото для Чайльда. На случай, если они увидятся снова.       Под сердцем снова начинает колоть. Блядь, да сколько же можно.       Почуяв слабину, Дориан перестаёт изображать статую.       — Всё в порядке? — обеспокоенно спрашивает Ксавье.       — Каэнриец? Где ты добыл живого каэнрийца?       — Всё лучшее река жизни приносит прямо нам в руки. Тебя, например. — Он притягивает Дориана за плечи, чтобы поцеловать в висок, обнимает за талию. — Драгоценнейший Кэйа, если ты помнишь, какая звезда на ночном небе самая яркая, можешь забыть о ней прямо сейчас! Этот молодой человек способен затмить даже солнце! Сегодня ты увидишь его в деле!       — Нет, — резко обрывает Дориан и выпутывается из его объятий. — Он не будет присутствовать. Если хочет, пусть пялится на моего дублёра.       — Стоит ли так злиться? — Ксавье растерянно снимает шляпу и смотрит на Кэйю так, будто у него найдётся объяснение. — Нет так нет, разве я тебя хоть раз к чему-нибудь принуждал?       — Пусть сядет назад.       — Могу пойти пешком, — с ядовитой вежливостью предлагает Кэйа и выходит из салона. Сырость накидывается на него со всех сторон, будто только и ждала удачного момента, и Кэйа ёжится от омерзения. — Мы же договорились, никаких обязательств.       И он, и Дориан смотрят только на Ксавье, и бедняга теряется.       — Поедем, пока ты не замёрз, — предлагает он. Дориан брезгливо отряхивает переднее сиденье и только потом усаживается. Кэйа втискивается на заднее, у Дориана за спиной, и сцепляет пальцы на колене, чтобы не сделать лишнего. Если Дориан пока не пытается его убить, лучше выждать. Или подстеречь один на один.       Вероятно, Дориан думает о том же. Ксавье, стараясь разрядить атмосферу, пускается в откровенно заумные рассказы об устройстве разных камер и кинопроекторов, и почти сразу Дориан притворяется спящим, складывает руки на груди, клюёт носом. Почти жаль его разочаровывать, но Кэйа всегда чувствует фальшь.       — Старина Йог обещал всё подготовить к твоему приезду! — Уже паркуясь среди битого кирпича и пустых бутылок, Ксавье переходит на более насущные темы. — Утверждает, в этот раз на его декорации будут смотреть с самой Селестии!       — Он всегда так говорит. — Дориан выбирается из машины, расправляет плечи. Он пытается выглядеть больше, а Кэйа с трудом сдерживает желание зло расхохотаться ему в лицо. — И потом даже завести это дерьмо не может.       — Он старается!       — Я тоже стараюсь. Если этого недостаточно, пусть в следующем фильме ему вдесятером спускают на лицо и по очереди долбят в рот.       — Дориан, — качает головой Ксавье, нисколько, впрочем, не удивлённый. — Сегодня мы снимаем мелодраму, настройся на подходящий лад, пока есть время. Пойду узнаю у Феликса, сколько ещё ему нужно времени.       Кэйа и Дориан остаются наедине. Оба молчат, держа руки в карманах. Чем дальше, тем сильнее Дориан нервничает. У него снова начинают дрожать губы.       — Зачем ты меня искал, одноглазый?! — наконец выплёвывает он. Его лицо от ненависти искажается до неузнаваемости; сейчас Кэйа даже не задумался бы, что это существо близнец Альбедо. — Чтобы отомстить за моего невинного братика? Пусть сам отвечает за свои поступки, раз смог подставить задницу первому встречному!       Отвечать ему — лишнее. Кэйа умеет смотреть и улыбаться так, чтобы рядом с ним делалось жутко. Чтобы его начинали умолять о пощаде раньше, чем он что-нибудь сделает. И Дориан — приятный сюрприз — не исключение. Он ждёт какой угодно реакции: атаки, выкрика, злости, угроз. Он так легко нашёл больную точку, так расчётливо ударил и… неужели ошибся?       Разочарование на его мордашке слаще осеннего сидра.       — Твоего невинного братика? — повторяет Кэйа медленно. Глаз Бога упал ему в руки много позже, чем лёд вместе с эссенцией впитался в созданное Кхемией тело, врос в само естество, пронзил алмазными нитями то, что люди назвали бы сердцем. Сверкающий сосуд для общения со стихией — приятная, но необязательная роскошь. — Нет. Я ни за кого не собираюсь мстить.       Он делает всего один шаг, но Дориану хватает, чтобы побелеть. Стараясь спрятать дрожь, он не двигается с места, но его страх разливается в воздухе, плечи повисают, и он делается ещё меньше, ещё жальче.       Больше всего Кэйе хочется стереть его лицо о ближайшую стену, а потом поднять его за ноги и с размаху приложить о ту же самую стену головой.       Увы, это никому из них не поможет.       — Потому что здесь действует закон гостеприимства, — заканчивает Кэйа, глядя Дориану в глаза. — Я не стану тебе вредить.       Дориан быстро взглядывает на освещённые окна дома — и дёргается всем телом, когда Кэйа берёт его за плечо.       — Ксавье знает, что ты такое?       Достаточно взгляда, чтобы понять — нет. Значит, у Кэйи есть козырь… за тем исключением, что он и сам понятия не имеет, кто перед ним. Не перевёртыш из Бездны, не человеческое дитя, не чудесное создание Адептов. Что-то иное, чем не является ни Альбедо, ни любой, кого Кэйе доводилось встречать.       Чайльд так и не рассказал, что было, когда они уехали вместе. Может, стоило припереть его к стенке…       Эти уколы под сердцем уже основательно надоели.       — Перемирие? — предлагает Дориан, набравшись достаточно наглости. Ну надо же. Такого широкого жеста Кэйа от него не ждал. — Пока один из нас не свалит отсюда. Предпочитаю, чтобы это был ты. У тебя уже есть…       Его взгляд снова вспыхивает ненавистью, завистью и обидой. Ему не нужен Кэйа, не нужен Чайльд, не нужны сваленные в кучу картины и брошенные шмотки, не нужен даже Альбедо. Он одержим одним собой — недостаточно идеальным, недостаточно сильным, недостаточно талантливым. Какой бы ни была его природа, он родился ущербным, и эта рана гноится всю его жизнь.       — Я не останусь надолго. — Кэйа кивает. — Перемирие.              ~              За окном пасмурно, но Кави не может насмотреться на неприветливый мокрый парк. После укола хочется выть и кататься по полу, но это давно не новость. Боль легче терпеть, понимая, что она конечна. Действительно конечна.       Она пройдёт всего через несколько дней.       — Завтрак принесут тебе в палату, — говорит Бай Чжу, делая заметки в истории болезни. — Через полчаса. Позвать сестру, чтобы тебя проводила?       — Нет. Я справлюсь.       Улыбка Бай Чжу от него не ускользает. Кави усмехается в ответ, поворачивается, держась за подоконник, — и чувствует, как на плечи и спину ложатся тёплые солнечные лучи. Будто дождавшись, пока он отведёт взгляд, озорные облака расступаются, и весь кабинет заливает светом, по-весеннему, до рези в глазах ярким.       Ещё ничего не кончилось, но у Кави в груди вспархивает целая туча кристальных бабочек.       — Я подготовил подробное расписание, но на всякий случай напомню ещё раз. Через два-три часа после еды тебе введут снотворное. Ты проснёшься завтра около десяти утра, за это время самые неприятные ощущения от сегодняшней инъекции должны пройти. Я сделаю тебе два-три укола обезболивающего, в зависимости от твоего самочувствия, и осмотрю. Если твоё состояние позволит, ты выпьешь стимулятор естественной детоксикации. После этого от пяти до восьми часов тебя будет почти непрерывно рвать.       — От пяти до восьми… часов?.. — тихо переспрашивает Кави, и бабочки разом сбиваются в ком.       — Часов, — вздыхает Бай Чжу. Вряд ли он слышит этот вопрос впервые. — Процедура угнетающая, особенно морально. К сожалению, из ныне существующих это наиболее щадящий способ для быстрого избавления от накопившихся токсинов, другие вредили организму и психике значительно сильнее. Многие жалуются на скуку в процессе, но… думаю, нет смысла приглашать аль-Хайтама составить тебе компанию?       — Чтобы он поблевал рядом? — горько кривится Кави. — Нет. Пусть лучше он ничего не знает. Предпочту наслаждаться своими унижениями в одиночку.       — Кому-то легче, если держат за руку или подбадривают. — Бай Чжу возвращается к своим заметкам, но оптимизма в его голосе убавляется. — Если у тебя появится идея, кто мог бы заглянуть проведать тебя, скажи. Я обязательно передам.       — Не нужно. Я пойду. — Кави сгребает лист с расписанием и, хромая на обе ноги и стараясь не стонать от каждого движения, выходит из кабинета.       Если не замечать боль, она никуда не исчезнет, но хоть ненадолго получится вообразить, что тебе на неё плевать.       И всё же никакой самообман не позволяет идти быстрее. Казалось бы, поспешишь — скорее окажешься в кровати, но после каждого шага Кави нужна хотя бы минута, чтобы перетерпеть спазмы, дождаться, когда стихнет омерзительный зуд в мышцах и убедить себя, что тело лжёт, и на самом деле позвоночник не плавится в кислоте.       А потом придётся ещё раз напрячь мышцы, передвинуть ногу немного вперёд, перенести на неё вес — и вытерпеть всё то же самое. И снова. И снова. Пока не кончатся шаги.       Кави вздыхает и аккуратно, чтобы не добавить себе неприятных ощущений, вытирает мокрую щёку о плечо.       Люди, которые приглашают супруга, родственника или друга посидеть с ними в палате, пока их тошнит час за часом, и не сгорают от стыда и отвращения к своей слабости, — каково быть ими? Неплохо, наверное.       Жаль, Кави не из таких. Но в том, чтобы терпеть отчаяние в одиночку, есть плюсы. Никакого чувства вины за то, что кто-то другой тратит уйму времени, созерцая нечто настолько жалкое.       Приходится снова вытереть слёзы о плечо.       Неочевидные плюсы сильной физической боли — можно сделать вид, что плачешь из-за неё.