Сгоревшее королевство

BUCK-TICK — Romance

      С тех пор как вдалеке показалась Гавань, Дилюка преследует ощущение полной ирреальности происходящего. Когда-то он не по одному разу объездил весь Тейват, но только в Ли Юэ появляется странное чувство, будто всё вокруг пропитывает тебя, стоит переехать границу. На волосах и одежде оседает маслянисто-сладкий аромат цветущей шелковицы, сквозь шум близкого моря пробивается сухой стрёкот качающегося на ветру бамбука. Вдоль дороги там и тут пьют чай, готовят острую еду, продают морепродукты.       Полчаса спустя начинает казаться, что ты всегда был здесь.       Дилюк разлюбил быструю езду и спонтанные гонки по междугородным трассам, но в том, чтобы ехать не спеша, проникаться сменой пейзажа и рельефа, созерцать окружающую красоту, есть своя прелесть.       — Мы уже так близко? — бормочет Итэр, приоткрыв глаза. — Разбуди, когда доедем.       С тёплым чувством в груди Дилюк гладит его по волосам, обводит пальцами скулу. Итэр трётся щекой о его ладонь и сворачивается на сиденье, подтянув колени к лицу. Его умение спать в самых невероятных и неудобных на вид позах граничит с искусством, — и каждый раз Дилюк вспоминает, как долго у Итэра в этом мире не было дома.       Их цель — не более чем прогулка по прибрежным улочкам, повторяет себе Дилюк как мантру. Любая неосторожно сформулированная мысль — и он развернётся в сторону Мондштадта так лихо, как не позволял себе и в лучшие годы.       Он сбавляет скорость, тащится у самой обочины, стараясь глубоко вдыхать и ещё дольше выдыхать. Сердцебиение понемногу приходит в норму. Машин на дороге немного — в такой сезон путешественники предпочитают Сумеру или Мондштадт. В Ли Юэ зябко, и только неунывающая шелковица презирает этот факт.       Уцепившись за эту простую мысль, Дилюк начинает разматывать её как клубок. Он так много узнал об окружающем мире, пока по совету Чжун Ли старался отвлечь себя от страха, рассматривая случайные объекты и пытаясь постичь их суть. Кажется, из этих цветов делают масла и духи, ничего больше Дилюк не помнит, разве что легенду о том, что Барбатос подарил эти кустарники своему другу Мораксу, чтобы в Ли Юэ, как и в благословенном Мондштадте, круглый год были яркие краски. Интересно, что сказал в ответ Моракс?..       — Я проспал все песни… — Итэр со вздохом усаживается, сладко зевает и выглядывает в окно. — Чувствуешь, как пахнет? Где-то поблизости жарят рыбу!       — Когда ты в последний раз ел?       Итэр озадаченно хлопает ресницами.       — Кажется, Аяка чем-то меня угощала…       — И сколько дней назад ты был в Иназуме? — улыбается Дилюк.       — Может, три… не помню.       — Остановимся что-нибудь купить по пути?       — Нет. Я знаю отличную лавочку на пристани. Давай сразу поедем туда.       Жареная рыба, — повторяет про себя Дилюк, — креветки в кляре, кукурузные хлебцы, чай… зелёный чай, жасминовый чай, чай с османтусом…       — Дилюк, останови.       От неожиданности Дилюк так резко жмёт на тормоз, что его мотает вперёд, а Итэр в последний момент упирается рукой в лобовое стекло.       — Что случилось? Тебе плохо? — Дилюк наклоняется к нему, заглядывает в глаза. — Как себя чувствуешь?       — Дилюк, — повторяет Итэр тише и прижимает его ладони к своему лицу, — всё хорошо. Мы едем гулять. Перекусим и поедем обратно, как только тебе захочется. Никто не удержит тебя здесь силой. Никто не заставит тебя делать что-то против воли. Мы никуда не торопимся.       У Дилюка вздрагивают пальцы, но он не может сжать кулаки, если есть риск пусть всего лишь дёрнуть Итэра за волосок. Не может впиться до крови ногтями в ладони. Не может выпустить пламя себе в лицо, чтобы боль от ожогов стёрла все мысли.       — Тебе нечего бояться. — Итэр тянет его ближе, целует в переносицу, прижимается лбом ко лбу. — Слышишь меня? Ты герой. Ты прошёл так много. Всё страшное осталось в прошлом. Здесь и сейчас я с тобой, и мы оба в безопасности.       Каждый раз, когда у них случается такой разговор, Дилюк надеется, что это последний раз. Что он больше не будет бояться, не будет видеть угрозу там, где её нет, не будет нервничать. Может, однажды так и будет. Но не сегодня.       Он утыкается Итэру в плечо, часто моргает, но веки становятся влажными.       — Что, если это обман, и кто-то слишком хорошо подделал его стиль? Что, если он не захочет меня видеть? Или он уже подумал, что я игнорирую его, и куда-нибудь уехал? Что, если…       — Дилюк, — Итэр заставляет его поднять голову, стирает слёзы большими пальцами, — не думай об этом. В реальности будет только один вариант, и никто из нас не знает, какой. Давай зайдём к Катерине. Если Кэйа предложил обратиться к ней, она должна знать достаточно. Но сначала на пристань. Кстати, — он прищуривается, — а когда ел ты?       Дилюк неловко отводит глаза.       — Не помню, — бормочет он.       Хмыкнув, Итэр целует его в лоб, а потом — долго, нежно — в губы.       — Тогда едем быстрее!       Хорошо, когда Итэр рядом, Дилюку всё-таки нравится быстрая езда, пусть он из прошлого и обозвал бы себя черепашкой.              ~              Чайльд просыпается от мерзейшего писка, бьёт по кнопке на браслете и пытается вернуться в блаженный сон, но будильник не утихает. Спустя три или четыре попытки его заткнуть Чайльд всё-таки разлепляет один глаз и сонно всматривается в мигающее красным табло.       Остался последний заполненный сектор. Вот блядь!       — Детка, — Чайльд пихает Альбедо локтем, — ты ещё поспишь или поедешь со мной?       — С тобой, — бормочет Альбедо, но не делает ни движения. — Мне нужны таблетки… и, кажется, зайти к Чжун Ли… какое сегодня число?..       Чайльд снова щурится на браслет.       — Не ебу, — признаётся он. Спросонья цифры на маленьком экране нечего и пытаться разглядеть. — Проще узнать на месте… если тебе надо не сегодня, зайдём вместе позавтракать. Я сейчас сдохну.       Альбедо подскакивает с пола, встревоженно заглядывает ему в лицо, оттягивает веко.       — От голода, — смеётся Чайльд, перехватив его руку, выцеловывает ладонь. Альбедо ложится ему на грудь, находит губами его губы.       Будильник заливается снова, но ещё несколько минут они вылизывают друг другу языки, и даже отвратный писк не бесит.       — Тебе нужно к Бай Чжу, — наконец говорит Альбедо. Взгляд у него такой, что Чайльд бы его завалил, но ебаться под будильник — это всё-таки слишком. — Давай сейчас поедем, и весь день больше ничего не будем делать.       — Хороший план, — признаётся Чайльд.       То, что проснулся без привычного утреннего стояка, он признать не готов, и заставляет себя проигнорировать этот факт.              ~              — У тебя опять ничего не готово! — бушует Дориан в глубине дома. Слышится треск, удар дерева о дерево и приглушённый мужской вскрик. — Либо настраиваешь всё за десять минут, либо надеваешь платье принцессы и встаёшь на колени!       — У меня нет актёрского таланта! — искренне возмущается его собеседник.       — Просто откроешь рот и зажмуришься. И покрепче, иначе с утра всех распугаешь красными глазами!       — Дориан! Если ты будешь надо мной стоять, я быстрее не справлюсь!       — Стонать, Феликс? Ты сказал стонать?!       — Он переживает за съёмки даже больше меня, — растроганно вздыхает Ксавье. Кэйа вздёргивает бровь. — Верь или нет, когда мы только учредили клуб праздных мечтателей, я мечтал встретить гениального актёра и дельного помощника. Нелегко, знаешь, найти человека с таким же хорошим вкусом. Дориан исполнил две мои мечты… и даже третью, о которой я никому никогда не рассказывал. Желание встретить настоящую любовь — звучит наивно в стенах порностудии, правда?       С блаженным лицом абсолютно счастливого человека он сползает по спинке дивана, уставляется в потолок, явно плавая в каких-то своих мыслях. Из глубины дома снова доносится стук и испуганный вскрик.       — Я несу платье! — зловеще говорит Дориан. Бедняга Феликс начинает яростно колотить молотком.       — Что они делают? — усмехается Кэйа.       — Всего лишь подгоняют под съёмки движущуюся модель комнаты. Суть нашего фильма… — Он кричит вглубь дома: — Фремине, мальчик! Подай нам кофе и что-нибудь к нему! — и разворачивается к Кэйе, пристраивает руку на спинке дивана. Его глаза вспыхивают. — Так вот, обычной съёмочной площадке достаточно пары стен. Кто вообще станет смотреть на интерьер, когда самое интересное происходит в постели? Но мы имеем дело со случаем, когда в каждой роли снимаются два разных человека, и эта тайна не должна всплыть на поверхность. Можно обойтись крупными планами и другими хитростями, но тогда даже при самом внимательном монтаже не избежать досадных оплошностей. Как ты понимаешь, уложить двух разных людей в абсолютно одинаковое положение относительно окружающих предметов невозможно. Мсье Феликс — о, если бы ты представлял масштабы его гения! — спроектировал трансформирующееся основание для декораций, которое само двигается вокруг актёра. Фиксированные камеры, сенсоры, немного оптических иллюзий и щепотка магии — и по мановению руки мы получаем почти неотличимые кадры. Зачем столько ухищрений, спросишь ты? А я отвечу вот что: человеческое подсознание — удивительная штука, Кэйа! Мы замечаем много больше, чем сознаём. Да, у крупных студий на съёмку одной порнографической сцены уходят недели. Но в таких затянутых, механических взаимодействиях актёров лично я не вижу ничего сексуального. Я так устал от однообразных движений! — Он с утомлённым видом закатывает глаза и изображает, как берёт за щеку большой член. Кэйа невольно заливается смехом. — Вот! Ты понимаешь меня. Я поклялся, что буду снимать фильмы от начала до конца. Не заготовленный сценарий, где запрещено ошибаться. Пусть актёры действуют так, как чувствуют. Пусть в кадре будут не только половые органы, но и лица, взгляды, руки. Пусть стоны будут искренними, даже если слушать их будет не так уж и приятно. Одержимость, скука, да хоть обморок — пусть всё попадёт в фильм, оставит след в памяти смотрящего. Только тогда зритель сможет поверить, заглянуть в свою душу, в самые тонкие материи, скрытые до времени даже от него самого. Пусть вместо возбуждения он испытает страх или сочувствие, или заплачет от одиночества — но он получит то, что ему пообещала обложка. Скажи мне, что простая путешественница, жена и мать, попав в лапы к шайке разбойников, испытает неземное блаженство от надругательства, и я сейчас же разобью свою камеру! Признаюсь, я докучливый, противный человек. Не смейся, мне больно говорить о себе так! Но неприглядная правда выясняется на первых же минутах репетиции. Я извожу каждого актёра, пока не добьюсь главного — достоверности. Я не терплю фальши, на дух её не переношу! Клянусь, у меня на неё аллергия, в тот же миг причинное место покрывается зудящей сыпью! И знаешь, в чём соль? Я не преувеличиваю, говоря, что Дориан гениальный актёр. Он создаёт вокруг себя настроение, погружает в атмосферу каждого, кто окажется рядом. Его дар перевоплощения удивителен. Даже его лицо от роли к роли будто бы меняет черты. Все, кто оказывается с ним на площадке, выворачивают души наизнанку, отдают камере всё то, что делает нас людьми, такими разными, такими уникальными! Это и называется кино. Прости, я тебя, наверное, утомил. — Он неожиданно смущённо отводит взгляд, переплетает пальцы. — Никогда не могу угомониться, если речь заходит о кино.       — Давно не слышал такой увлекательной лекции, — улыбается Кэйа и снимает куртку — наконец перестаёт быть зябко. — Только обрадуюсь, если продолжишь. Когда я был молод, только и мечтал о таком. Когда ты невзаимно влюблён, что может быть лучше, чем подрочить в слезах?       Ксавье взрывается таким оглушительным хохотом, что входящий в холл Фремине едва не роняет поднос.       — Всё хорошо, мой мальчик! — Размахивая руками, Ксавье забирает у него высокий сумерский кофейник с длинным носиком, маленькие чашки и вазочку с воздушными бисквитами. — Посидишь с нами?       — Можно?..       — Разве кто-то в этом доме не рад будет тебя видеть? Скорее же неси себе чашку! И захвати ликёр!       Фремине исчезает в тёмном коридоре со скоростью вспугнутой рыбки.       — Итак, раз ты решился на небольшое разоблачение, я могу задать вопрос. — Ксавье оценивающе осматривает Кэйю с головы до ног. — Как насчёт сняться в фильме? Разумеется, инкогнито, если проблема только в скромности.       — Со скромностью я расстался раньше, чем с невинностью, — хмыкает Кэйа. Тяжёлый запах крепкого до горечи, приправленного специями кофе возвращает ему бодрость и, пожалуй, дух авантюризма. — Но я предпочту узнать детали прежде чем соглашусь.       — Я бы… м-м-м… — Ксавье задумчиво рассматривает его лицо и снова погружается в свои мысли. Его взгляд становится отсутствующим, а лицо расслабленно-вдохновенным. — Пойми правильно, у тебя красивое тело и выразительное лицо, ты мог бы стать харизматичной моделью, но актёром… нет, тебе незачем притворяться другими, самое привлекательное, что в тебе есть — ты сам. Я предложил бы тебе один, максимум два фильма. Не про какого-то вымышленного персонажа — про тебя. Про то, каким человеком ты становишься, когда снимаешь одежду. Про то, каково касаться твоей кожи, чувствовать твои поцелуи. Про то, какой ты любовник, если тебе не о чем грустить, если всё, что есть сейчас — это чистый секс, без любви, без привязанности, которую однажды придётся вырвать из сердца, пожертвовав очередным его куском. Только флирт, сиюминутный порыв, взаимное влечение и, может быть, капелька ликёра в кофе.       Кэйа начинает догадываться, почему Фремине послали за ликёром, но, как ни странно, чувства, что это ловушка или подвох, не возникает. Ксавье в своих размышлениях непритворно искренен, а Кэйа ещё ни разу не ошибался в людях.       К тому же, всё услышанное ему нравится.       — Ледяные сердца гонят по телу горячую кровь. Снимись с Фремине, — неожиданно предлагает Ксавье с такой уверенностью, будто ему в руки свалился готовый сценарий. — Только вообрази, у каждого из вас были сотни любовников, вы умеете доставлять удовольствие, но друг друга познаёте впервые. И как вы будете смотреться! Он, хрупкий, в тонком белье, похожем на морскую пену, пока ещё зажатый от смущения, потому что такова его натура. Ты, обнажённый, открытый, потому что открыться незнакомому человеку всегда легче, для незнакомцев твои горести и проклятия — не более чем увлекательные истории. Знаешь, если положить на твёрдую корочку крем-брюле ложку мороженого и дать ему подтаять, покажется, что перед тобой два разных десерта. Но, смешавшись на языке, горячее и холодное окажутся сливками. Друг перед другом вам не придётся играть. Вы шли разными путями, но боль и страх, живущие внутри, делают вас в чём-то похожими… Я затронул слишком личное? Прости, моя наблюдательность часто выходит боком…       — Всё в порядке, — тихо отвечает Кэйа. — Я просто… почувствовал себя больше чем голым.       — …я тоже.       Фремине, с бутылкой в одной руке и крошечной чашкой в другой, стоит на пороге, судя по горящему лицу — с начала разговора.       — Иди к нам, — зовёт Ксавье ласково. Таким тоном говорят с учениками, юными родственниками и теми, кого взяли под опеку уже почти взрослыми, и Кэйа понимает: Фремине тоже подкидыш, нашедший дом рядом с теми, кто согласился его принять. — Что думаешь?       Фремине ставит чашку на стол, открывает ликёр, делает из бутылки большой глоток и смотрит Кэйе в лицо. Немой вопрос в его взгляде читается более чем ясно.       Откинувшись на спинку дивана, Кэйа кивает. Фремине присаживается к нему на колено — боком, как подобает вежливому и хорошо воспитанному мальчику, — рассматривает повязку, серьгу, потом, не касаясь лица, отводит со лба чёлку.       Ксавье прав, он ощущается как тающее мороженое.       Кэйа тоже спрашивает разрешения только взглядом — и, дождавшись кивка, притягивает Фремине к себе и сцеловывает с его языка привкус ликёра.              ~              Позднее утро наступает в два дня, и аль-Хайтам думает: Кавеху бы это понравилось.       Самому аль-Хайтаму нравится отсутствие неизбежного для них с Кавехом скандала на тему, пора вставать или ещё нет. Может, дело было в усталости или во взаимном напряжении, которое скопилось между ними за годы?       — Пойдёшь его навестить? — спрашивает Тома, усевшись рядом. Он действительно не носит дома ничего, кроме банданы. Признаться, аль-Хайтам не поверил ему, пока не увидел своими глазами. — Вижу, у тебя сердце не на месте.       — Нет. Может быть, завтра. — Аль-Хайтам с длинным вздохом приваливается плечом к стене, смотрит на Тому, расслабленно сидящего рядом. — Как у тебя хватает энергии целыми днями улыбаться?       — Это и даёт мне энергию. Почти все улыбаются в ответ. — Тома весело фыркает: должно быть, вид у аль-Хайтама озадаченный. — Позавтракаешь? Горячее вкуснее.       Аль-Хайтам и не заметил, когда на столе появились тарелки с оладьями. И запах тоже почувствовал только сейчас.       Тома улыбается шире, притягивает его голову себе на грудь.       — Господин говорил, помогает от тяжёлых мыслей. Закрой глаза.       Он слегка давит аль-Хайтаму на виски, медленно трёт кожу под волосами. У него сильные и тёплые пальцы, мягкие ладони; совсем не эротический массаж ощущается интимнее, чем секс. Сложно объяснить, почему. Может, потому что в норме аль-Хайтам не любит, когда касаются его головы. Когда его в любом месте касаются те, кому он не доверяет.       — Приятно? — Тома наклоняется, целует в макушку. Даже в его голосе звучит улыбка — та особенная, с которой он смотрит только на аль-Хайтама, та, которая позволяет чувствовать себя неповторимым, пусть и не являясь единственным. Удивительно. — Ещё немного, и головная боль уйдёт.       Откуда он знает, что по утрам у аль-Хайтама всегда болит голова? Даже Кавех не был в курсе.       — Вот так… — Тома обводит его уши подушечками пальцев, зажимает и слегка оттягивает мочки. Кровь так резко приливает к паху, что аль-Хайтам невольно стискивает зубы. — О. Чувствительное место?       Напряжение аль-Хайтама его не обманывает — Тома продолжает, не оставляет без внимания ни один изгиб ушных раковин, поглаживает кожу за ними. Возбуждение крепнет с каждым его движением, член настолько твёрдый, что влажнеет головка, но аль-Хайтам не в силах пошевелиться и прервать это блаженство.       — Как себя чувствуешь? Хочешь, разомну плечи?       Аль-Хайтам сползает с уютного диванчика на застеленный толстым сумерским ковром пол, разводит Томе колени и жадно берёт ртом его член, старается расслабить горло. Не выходит — у него слишком мало опыта и сильный рвотный рефлекс, но сейчас ему недостаточно просто вылизать. Тяжело дыша, он пытается плотнее обхватить ствол губами, помогает себе рукой, размазывает по основанию собственную слюну. Он чувствует себя похотливым животным, но даже это не кажется унизительным. Стыд, брезгливость, приличия, страх — всё тонет в желании.       — Блядь… — шепчет Тома, запустив пальцы ему в волосы, и бережно придерживает ему голову. Его бёдра вздрагивают, из горла вырывается дрожащий стон, и аль-Хайтам чувствует горьковатый привкус семени, стекающего по языку и губам. — …ох. Ты…       Глядя ему в лицо, аль-Хайтам выпускает его член изо рта, отирает губы и разворачивает одеяло, которое с плеч успело сползти ниже талии.       — Если будет слишком — дай знать, — шепчет Тома и втягивает его к себе на колени. Аль-Хайтам впервые видит у него такой сумасшедший взгляд, и это тоже на удивление заводит. Он сам, наверное, выглядит не лучше. — Садись вот так.       Он усаживает аль-Хайтама к себе спиной, крепко обнимает за талию и вместе с ним сползает ниже по дивану. Аль-Хайтаму казалось, он перепробовал в сексе немало, но лежать на ком-то почти всем весом ему в новинку.       — Я удержу, — обещает Тома, прижавшись губами к его уху, и оттягивает зубами мочку. Аль-Хайтам с криком выгибается в его объятиях, разводит ноги ещё шире, и Тома поднимает его под бёдра, толкается членом в зад. Его смазка сейчас кажется обжигающей, но именно это и нужно. Аль-Хайтам хочет утонуть в своих чувствах без остатка.       Он стонет и кричит, пока Тома со шлепками насаживает его на себя. Кожа на ягодицах начинает гореть, смазка вытекает наружу, но аль-Хайтам только старается открыться ещё сильнее.       Так вот как это, не управлять собой, следовать не за разумом — за телом…       Тома обводит его ухо кончиком языка, снова тянет зубами, обхватывает член под головкой, с силой двигает рукой — и на несколько мгновений сознание обретает кристальную, первозданную чистоту. Всем телом чувствуя, как Тома дрожит под ним, аль-Хайтам цепляется стопами за его лодыжки, накрывает его руки своими. Задыхаясь, Тома переплетает с ним пальцы.       Прошлый аль-Хайтам скривился бы от отвращения, коснувшись чьей-то руки, перепачканной в сперме, пусть даже в своей. Аль-Хайтам из настоящего обменял пристрастие к чистоте на откровение, что любить секс существует больше причин, чем ему казалось.       — Счастливый человек твой господин, — тихо говорит он, глядя в потолок.       — Да, пусть это и дорого ему обошлось. — Тома улыбается и с длинным выдохом утыкается аль-Хайтаму в плечо. — Но и я не жалуюсь, знаешь ли.       «Ты, аль-Хайтам, человек многих талантов, но язык у тебя растёт из жопы», — вспоминается фраза Кавеха, и аль-Хайтам, к своему величайшему сожалению, остро ощущает её справедливость.       Зря он тогда обижался.       — Не думал, что массаж головы может быть настолько возбуждающим, — мучительно формулирует он. — Я… как будто забыл вообще обо всём. Кроме тебя.       — Я твои стоны всю жизнь не забуду, даже если захочу. — Тома гладит его по груди, целует в щёку, и эти прикосновения тоже такие приятные. Такие доверительные. — А ведь сначала я думал, что ты даже целуешься не разжимая зубов.       Аль-Хайтам неловко прокашливается.       — Кавех убил полгода, чтобы научить меня открывать рот. И ещё полгода я не понимал, зачем.       — Ох… — Тома заливается смехом, таким искренним, что обидеться невозможно. — Я думал, Аято такой единственный.       Теперь аль-Хайтам тоже не может удержаться от смеха — и этот смех делает его свободным.