Twenty One Pilots — The Pantaloon
К Бай Чжу Чайльд возвращается абсолютно убитым, снова садится на кушетку и молча протягивает руку с браслетом. На пару секунд приложив к нему планшет, Бай Чжу кивает и протягивает Чайльду большой стакан с подозрительной жижей. — Выпей всё. Я пока посмотрю, что можно сделать. — Снять штаны и бегать, — бурчит Чайльд под нос. Бай Чжу прячет улыбку. — Это чего? — Эмульсия на основе лилии каллы и ещё пары ингредиентов. Снимает раздражение, немного успокаивает, нормализует тонус… Чайльд невольно зевает. — А пожрать перед ней можно? — Нет. После неё — тоже. Эмульсия сразу становится минимум втрое противнее. — Почему? У меня ещё и с кишками какая-то хуйня? — Это нам и предстоит выяснить. Насупившись, Чайльд делает глоток. Жижа на вкус как овощной суп без специй. — Мяса бы сюда, — бормочет он. Бай Чжу снова улыбается. — Уже чувствую, как становлюсь здоровее. Пока он пьёт, Бай Чжу становится всё задумчивее. Отложив планшет, он на несколько секунд закрывает глаза и сжимает переносицу ладонями. — Хорошо, — наконец, произносит он таким тоном, будто разговаривает скорее с собой, — давай поступим так. Ты останешься здесь под наблюдением до следующего вечера. Никаких процедур, но мне нужны более подробные данные. Твой мозг функционирует нетипично. — Может, навесишь на меня датчик, а завтра вечером я снова приду? — предлагает Чайльд без особой надежды. Мысль о том, что сегодня ему придётся спать одному в палате, а не в обнимку с затраханным Альбедо у себя дома, внушает бесконечную тоску. — Исключено. И тебе придётся оставить в сейфе свой телефон. Чайльд собирается возмутиться, но под взглядом Бай Чжу становится не по себе. — Я только напишу Альбедо… — Я сообщу ему, что ты здесь и нуждаешься в отдыхе. А теперь будь любезен… С печальным вздохом Чайльд бросает мобильник на стол. — Что ещё сдать? — ядовито интересуется он. — Ограничимся этим. Свободная палата через одну дверь направо, можешь располагаться. В пару глотков прикончив невкусный коктейль, Чайльд выходит из кабинета, оглядывается по сторонам. В коридоре пусто, ни сестёр, ни пациентов, ни посетителей. Даже доебаться не до кого. От нечего делать он заглядывает в ближайшую палату по пути — и останавливается. Кави спит под капельницей. В ноздрях у него трубки, к виску и к шее приклеены какие-то штуки, губы запеклись, а по щекам одна за другой текут слёзы. Не то чтобы Чайльд хотел быть ему старшим братом, но и оставить так почему-то кажется неправильным. Он заходит в палату, садится на убогий стул для аль-Хайтама, опирается локтями на коленки. Раньше он бы, может, позлорадствовал, но Кави слишком паршиво выглядит даже на его вкус. Тевкру Чайльд бы сказал «скоро пройдёт» или просто похлопал по спине, с ним всегда работало, но как успокоить взрослого? Кави ведь его старше… лет, наверное, на десять?.. Короче, как минимум на одного Тевкра. — Слушай, — говорит Чайльд негромко и трогает его мягкие волосы, слежавшиеся на виске. Кави даже заколки больше не носит — наверное, нет сил их надевать. — Это говно закончится, не будет же оно продолжаться вечно. Вечно может длиться только духота Хайтама, так что какая-то там херня типа полезной еды или уколов тебе вообще по барабану. Я бы лучше терпел уколы в жопу, чем ебало твоего муженька. Как ты вообще на нём женился? Ну, типа. Ты красивый. Если быть откровенным, Кави вообще не в его вкусе. Он красивый просто, как скульптура из Энканомии или какая-нибудь картина. Хайтам, может, тоже ничего, если надеть на голову пакет и заставить заткнуться. — Если тебе хреново, потому что ты думаешь, как вернёшься домой и будешь постоянно с ним жить, то я понимаю, я бы на твоём месте в три ручья рыдал. — Чайльд двигает стул немного ближе и осторожно гладит Кави по лбу под чёлкой, по худой щеке, трогает пушистые ресницы. — Не бери в голову. У нас всех был обсосный день. У тебя особенно. Может, сейчас и лучше просто поспать… я бы тоже не отказался… Он обхватывает голову руками, закрывает глаза. Остаётся только тихое хрипловатое дыхание Кави и попискивание пульсометра. Никто не говорил, что в жизни всё должно быть гладко, или приятно, или, там, справедливо. Чайльд с детства жил в мире, где правила сила, хитрость и жестокость. Почему за несколько месяцев здесь всё так изменилось? Откуда вообще в его голове взялась мысль, что они — Кэйа, Кави, Альбедо, даже долбаный Хайтам, — всего этого не заслужили? Что они могли сейчас быть счастливыми, заниматься любимыми делами, может, с кем-нибудь спать, а не глотать таблетки, чтобы просто выжить и вкрай не поехать кукухой… Но она, эта сраная мысль, никуда не уходит, так и зудит в голове. Они не заслужили. И он тоже не заслужил. ~ Вцепившись в раскалённую кружку чая со специями, Дилюк почти всё время молчит. Обычно Альбедо становится не по себе, когда на него смотрят в упор, но через несколько секунд он начисто забывает об этом. В Дилюке нет и толики враждебности — только спокойное, ровное тепло хорошо прокалённых углей, над которыми приятно погреть руки. Каким-то образом Итэр мастерски обходит любые темы, говорить на которые было бы неудобно или неловко. Вероятно, в первую очередь ради спокойствия Дилюка — и эта уверенная и покровительственная забота выглядит неожиданно трогательной. Не удушающей. Итэр заслоняет его собой. Эта мысль приходит как озарение, и многое, что Альбедо узнал, но не мог состыковать, становится на свои места. Почему Кэйа не пытался раньше выйти с Дилюком на связь, хотя болезненная нужда в поддержке и близости толкала его всё глубже в пропасть. Почему он предпочитал в одиночку ломаться под ношей собственных кошмаров. Почему избегал говорить о прошлом, будто его никогда не было. Почему разбитый фонтан в давно позабытом доме казался ему неплохой компанией. Почему пережить годы страданий ему оказалось легче, чем доверить их кому-то ещё. Кому-то, кто стал слишком близок. Слишком дорог. Потому что Дилюк, как бы ни старался выглядеть несокрушимым, слишком уязвим, слишком восприимчив к чужой боли, к несправедливости, к самому злу. Пиро. Он же Пиро. И своей стеной льда Кэйа прикрывал его точно так же, как Итэр прямо сейчас прикрывает плечом. — Простите, — говорит Альбедо, понимая, что вот-вот заплачет. — Мне пора. Пожалуйста, свяжитесь со мной, если захотите встретиться снова. — Спасибо, что уделили время, — с неожиданной симпатией улыбается Дилюк и жмёт ему руку. — Я хотел бы поговорить с вами ещё. Давно не проводил время так… спокойно. — Я провожу. — Итэр встаёт, нежно коснувшись плеча Дилюка. — Закажешь мне ещё чай? На твой вкус. Дилюк утыкается в меню, а Итэр указывает взглядом на двери. Альбедо выходит первым. На узкой мостовой Итэр сразу равняется с ним. Без улыбки, задумчивый и серьёзный, он кажется много старше, и Альбедо впервые задумывается, сколько на самом деле ему лет. — Составишь компанию? — предлагает Итэр, когда ресторан скрывается из виду, и показывает пачку сигарет. Альбедо кивает. — Отлично. Дилюк ненавидит дым. Альбедо снова вспоминает ожог и седую прядь. Вдвоём с Итэром они заходят в крошечный сквер между двумя закрытыми магазинчиками. Свет фонарей путается в узловатых ветвях старого дерева, нависающего над улицей, и здесь, между благоухающими кустами шелковицы, всё обволакивает полумрак. Итэр выбивает две тонкие сигареты — иназумские, с фиолетовой и золотой полосками на фильтре, — поджигает сразу обе. Перекуры настолько ассоциируются с Кэйей, что Альбедо решает не отказываться. Он затягивается на пробу — и выдыхает с наслаждением, чувствуя, как расслабляются шея и плечи. Табак вместо привычной терпкости оставляет на языке свежий привкус грозы. — Где Кэйа? — прямо спрашивает Итэр. Дым на каждом слове облачками вырывается из его рта. — Он уехал… сбежал. Мы не знаем, где его искать. — Мы? — Я и Чайльд. Мы втроём. Почти полгода. В реабилитационном центре. — Вы поссорились? — Не совсем. Узнали кое-что о его прошлом, и… — Альбедо вздыхает. Взгляд Итэра, спокойный и проницательный, не оставляет места для лжи. — Он не был к этому готов. — Долгая история? — Очень. — Зажав сигарету зубами, как часто делает Кэйа, Альбедо вытаскивает из сумки старый скетчбук. — Мы нашли место, где он раньше часто бывал. Наш друг смог подсмотреть в память камней, это может показаться странным… — Я знаю, как это работает, — перебивает Итэр. — …часть рисунков не очень понятная, подписи на сумерском, я могу перевести… — Я читаю на всех языках. Если что-то не разберу, использую чувство стихий. Чувство стихий? Альбедо давно не встречал человека с такой редкой способностью. Он протягивает открытый скетчбук. Пока Итэр торопливо листает его, то и дело касаясь страниц кончиками пальцев, Альбедо понимает, что с первой секунды знакомства показалось ему таким странным. Итэр сильнее любого, кого Альбедо встречал, может, даже сильнее матери, но у него нет Глаза Бога. — Да, у меня нет Глаза Бога, — отзывается Итэр, будто прочитав его мысли. — Многие пытаются высмотреть. — Прости. Не хотел показаться навязчивым. — Всё в порядке. — Итэр весело взглядывает на него. — Ты и не показался. Он останавливается только два раза — на фото юных Дилюка и Кэйи и на том самом последнем развороте. Его лицо из сосредоточенного становится серьёзным, губы вздрагивают — и, снова коснувшись бумаги, он отдёргивает руку, как от раскалённого металла. — Где можно записать свой телефон? — На любой предыдущей странице. — Альбедо нашаривает в кармане сумки карандаш. — Где найдётся место. Итэр открывает наугад, и его лицо озаряет нежная улыбка. — Это Чайльд? — Да, он. — Можно, посмотрю другие? Альбедо кивает. Так проще, чем пытаться рассказать. Да он и не знает, что рассказывать. Страницы со скетчами Итэр листает медленнее, живо вглядывается в лица и позы, и на его выразительном лице отражаются все оттенки радости. — Спасибо, — наконец говорит он и, отыскав местечко на самом первом листе, с обеих сторон исчёрканном и затёртом, пишет с краю свой номер и имя. — Думаю, вместе мы справимся. Не дожидаясь ответа, он подпаливает ещё одну сигарету, вкладывает её Альбедо в руку и скорым шагом направляется обратно к ресторанчику. Проводив его взглядом, Альбедо сползает по стене на оставшиеся с зимы сухие листья, роняет скетчбук на колени, закидывает голову и втягивает дым в лёгкие, пока они не наполняются до отказа. В голове слегка мутится от недостатка кислорода. Самое сложное только предстоит, но теперь, кажется, есть надежда. ~Nostalgia — Plastic Heart
Попросив полчаса на приготовления, Фремине поднимается на второй этаж. Кэйа не двигается с места. В объятиях свисающих с локтей белых складок он наслаждается самим своим существованием. Без лишних мыслей жизнь хороша настолько, что лень даже повернуться на звук шагов. — Я сразу понял, что он в твоём вкусе, — торжественно объявляет Ксавье, заняв место напротив. — Признай, тебе хватило бы крошечного намёка на то, что здесь глумятся над ребёнком, и через пару часов ты бы вывез его из Фонтейна, а эту лачугу спалил дотла. — Да. Разве так поступил бы не каждый? Ксавье качает головой, и его улыбка тает. — Я встречал слишком много людей, чтобы с тобой согласиться. Нет, нет, — он начинает размахивать руками, едва Кэйа открывает рот, — не слушай меня, отправляйся наверх! Я видел, что нужная дверь уже открыта! Не стоит томить юных любовников ожиданием! С усмешкой покачав головой, Кэйа поднимается на второй этаж. Полотенце волочится за ним по ступеням и затоптанному ковролину коридоров как мантия. Похоже, только в порностудии так легко почувствовать себя королём. Чуть легче, чем обнаружить единственную комнату с открытой дверью. В невзрачной маленькой комнате нет ни камер, ни микрофонов, только кровать, больше предназначенная для отдыха, чем для секса. Но чем бледнее и невыразительнее интерьер, тем ярче сияет Фремине. В свете холла он выглядел бесцветным, но полумрак раскрывает его настоящие краски, льдисто-прозрачные, влекущие своей чистотой. Кэйа сбрасывает полотенце на видавший виды ковёр, усаживается с Фремине лицом к лицу. Они просто смотрят друг на друга — долго, дольше, чем диктуют приоличия, но сейчас нет никаких правил, и игра в гляделки тоже не игра. Всё равно, кто первым поцелует, моргнёт или возьмёт в рот, проигравших не будет. Наконец, Фремине медленно наклоняет голову к плечу. Кэйа двигается ближе, ведёт губами по нежной коже от ключицы до уха. Опустив ресницы, Фремине обхватывает ладонями его член, поглаживает так осторожно, будто может навредить. Его смазка... зябкая. Пробирающая, как ветер с тающих ледников. В первый миг у Кэйи перехватывает дыхание. — Многие говорят, что слишком, — тихо говорит Фремине и отстраняется. Кэйа накрывает его пальцы ладонями, заставляет сильнее сжать наливающийся кровью ствол. — Не слишком. Продолжай. Ещё один испытующий взгляд — и Фремине перебирается к нему на колени, снова верхом, накрывает ниже талии длинными полами халата. Кэйа просовывает под них руки, накрывает ягодицы Фремине ладонями — почти целиком, — окутывает кожу холодком. Теперь уже у Фремине перехватывает дыхание. Он подаётся под эту ласку, скорее облегчающую боль, чем соблазняющую, и начинает плавно двигаться — не приподнимаясь, не разрывая и без того тесный контакт. Снова кожа к коже. В том, как его мягкий член скользит у Кэйи между бёдер, есть нечто… особенное. Приятное, пусть и не имеющее никакого отношения к сексу, — во внимательном взгляде из-под светлых ресниц ни намёка на возбуждение. Но Фремине талантливый актёр. Когда с его губ срывается длинный болезненный стон, Кэйа и сам почти верит, что они трахаются. — Кэйа, — шепчет Фремине и, крепко обняв его за шею, прижимается губами к уху. — Не оставайся на ночь. Все твои вещи здесь, под кроватью. — Если тебе нужна помощь… — выдыхает Кэйа в пушистые после душа волосы, но Фремине давит ему на затылок, заставляя замолчать. — Никто не держит меня силой. Под этой крышей мой дом. Мне не нужна мора, у меня всегда есть еда и чистая постель, есть секс, такой, как я люблю, столько, сколько мне захочется. Ксавье купит мне всё, что я попрошу, а Дориан убьёт любого, на кого я покажу пальцем, хоть тысячу раз невиновного. У меня даже есть тайна. Зрители гадают, кто я, будто под водолазным шлемом прячется кто-то важный, а не безымянный сирота. У меня нет забот. С тех пор, как Ксавье приютил меня, я перестал плакать. Весь клуб мечтателей балует меня как любимого сына. Такой жизни я бы не посмел и желать. — Тогда почему моя одежда под кроватью? — усмехается Кэйа и, придерживая за талию, заставляет его лечь грудью себе на грудь. Фремине с длинным стоном закусывает губу — его соски всё ещё горят — и начинает вертеть задом. Эта имитация секса необъяснимо восхитительна. — Потому что в ледяных щитах друг друга мы видим лишь самих себя. — С каждым словом он размашисто опускается Кэйе на колени, но его лицо остаётся невозмутимым. — Потому что я ищу боли, а ты от неё бежишь. Потому что я не хочу к тебе привязаться. Потому что я чувствую… — крупно задрожав, он вскрикивает так жалобно, будто оргазм выжимает из него душу, — …скоро с моря снова придёт густой туман. — Там, перед камерами, — Кэйа поддаёт бёдрами, дёргает Фремине на себя и голодно, зло стонет, — ты играл? Возбуждение угасло в самом начале разговора, но иллюзия, что по ногам его любовника из растраханного зада стекает сперма, почти физически ощутима — как и желание собрать её членом и вставить снова. Сцепив пальцы у Кэйи на затылке, Фремине откидывается назад, трётся о живот Кэйи так же бесстыдно, как пару часов назад. — И да, и нет. Главное, что нам обоим было хорошо. — Он перекатывается на кровать, сладко потягивается на смятом одеяле и с притворной усталостью зевает. — Иди. Тому, кто переполнен настоящими чувствами, незачем играть в любовь. Кэйа собирается возразить, но он проиграл спор, не успев раскрыть рта. Он вытаскивает из большого пакета свою одежду и заботливо обёрнутую бумагой бутылку того самого ликёра. — Скрасить дорогу, — коротко поясняет Фремине и натягивает на себя одеяло. — Не целуй на прощание. Не удержавшись от смеха, Кэйа покидает его скромную обитель — на этот раз без королевских регалий. В глубине дома Ксавье вдохновенно изливает поток мыслей на печально поддакивающего мсье, который недавно получил выволочку от Дориана. Кэйа ещё раз оглядывает холл, расставленные повсюду камеры, разбросанные по столикам и диванам сценарии и наброски раскадровок, смотрит в начищенное зеркало. На фоне блистательного творческого хаоса он выглядит слишком неприукрашенно настоящим. А так хотелось снова себе соврать. Когда он выходит на грязную улицу, по битой брусчатке от прячущегося за руинами моря уже стелется дымка. — Стой. Кэйа хмыкает и достаёт сигареты. — Хочешь убедиться, что я действительно ухожу? Прохлюпав сапогами на высокой платформе через лужу, Дориан нагоняет его, пристраивается идти шаг в шаг, пусть и на порядочном расстоянии. Он в своём репертуаре — чулки на подвязках, узкие кожаные шорты, полупрозрачная безрукавка, серебристая портупея, кружевной чокер. Под общее молчание заканчивается первая сигарета. Кэйа бросает окурок в покосившуюся урну, останавливается, чтобы достать пачку. — Как говорят в стране твоего маньяка-любовника, присядем на дорожку? — Дориан смешно коверкает слова, передразнивая снежновский акцент, и Кэйа думает: не будь он такой сволочью, могли бы подружиться. — До парома полно времени. Кэйа молча садится на остатки кирпичной стены, с помощью доски и пары верёвок приспособленной кем-то под лавочку, двигается к краю, чтобы дать место Дориану, но тот устраивается рядом, закидывает ногу на ногу, сцепляет пальцы на колене. Рассуждая о чём-нибудь, Альбедо часто выбирает ту же позу, но в её сдержанном изяществе нет ничего от нарочито развязного вызова, который у Дориана сквозит в каждом жесте. — Ты знаешь, что твой любимый Альбедо — порождение Кхемии? — Как и я, — спокойно говорит Кэйа. — Ах вот оно что. — Дориан всматривается в его лицо. — Как я сразу не догадался. Ты каэнриец... из тех. Так и не освободившихся. — Меня освободило пламя мести. — Как жаль, что меня не смогло. — Дориан подтягивает колени к груди, механически поправляет чулки, оглядывая себя как в первый раз. — Всё, что я мог придумать, и всё, что узнал из книг в библиотеке моей лже-матери... Я попробовал всё. Эта плоть не освободит меня, пока не рухнет мир, да и тогда… смогу ли я от неё избавиться? — Ты пришёл из Бездны? — Мать призвала меня. Заковала в тело, которое невозможно уничтожить. Думала, ей, всемогущей, убить меня при необходимости будет по силам, — и просчиталась. Как и в случае Элинаса. И Дурина. И многих других. Не многовато ли просчётов для гения, каким она себя считает? — Черты его лица начинают плыть, медленно, почти неуловимо для глаза меняться, словно вся фальшь стекает с него с этими словами. — Истинный гений — только Альбедо. Её лучшее, действительно безупречное творение. Он заслужил всего, что получил, заслужил даже больше. Я хотел отравить его собой, сделать таким же, как я сам, ткнуть лицом в дерьмо, которого пожрал с избытком, а потом занять его место. Но грязь, знаешь, сгорает ещё до того, как прикоснётся к солнцу. Он — солнце, нравится мне это или нет. Кэйа молчит, делая редкие неглубокие затяжки. Дориану нужен не собеседник — только свободные уши. — Я забрал его лицо, его голос, его манеры, его увлечения. И ничего из этого не смог сделать своим. Разве комок агонизирующей плоти, отход неудачного эксперимента, может приблизиться к совершенству? Он поворачивается, позволяя Кэйе увидеть своё настоящее лицо. — Не только у тебя есть любимый типаж, — горько улыбается он. — Наша мать грешила тем же. У него тонкие черты, бледные губы, прозрачно-голубые глаза немного навыкате и чуть вьющиеся белые волосы ниже плеч. Пусть и менее привлекательный, этот облик внушает симпатию. — Она забыла добавить краски. Не получись я альбиносом, может, и сгодился бы. — Разве у альбиносов не красные радужки? Дориан подносит запястье к губам, обнажает зубы — мелкие, бритвенно-острые, как у хищной рыбы, — вспарывает кожу. Его кровь голубая — и, едва она показывается, от раны не остаётся и следа. — Я жёг себя, резал, я перепробовал все яды мира, пытался утонуть в ледяной воде, даже сбросился с дирижабля. Я попросил мать скормить меня Дурину — одной капли крови этой слабоумной твари хватило бы отравить сотню людей. Но его больше нет, а я… я всё ещё здесь. Стиснув кулак, он впивается зубами в напряжённые мышцы на предплечье, тянет их, дёргает, вгрызается глубже, но попытки вырвать кусок собственной плоти обречены на провал — даже крошечный лоскуток кожи прирастает раньше, чем Дориан успевает его отгрызть. — Видишь?! — Он суёт руку Кэйе под нос. — Видишь, что она сделала со мной?! Я никогда не хотел стать существом из мяса! Она обманула меня, обрекла на вечное одиночество, на скитания по этому уродливому миру, где всё можно пощупать руками! Захлебнувшись плачем, он снова оскаливает зубы, но Кэйа перехватывает его запястья. — Любая моя рана заживает без следа! — выкрикивает Дориан ему в лицо. — Ты сам видел! Ничто не способно мне навредить! — Но тебе по-прежнему больно. Дориан быстро отводит глаза. — Почему слова, о которых так долго мечтал, я слышу от любовника своего брата. — Он слабо тянет руки, и теперь Кэйа отпускает. — Причал в той стороне. Передавай привет Альбедо, если он обо мне ещё помнит. Кэйа поднимается, бросает в урну очередной окурок, одёргивает куртку. — Если я правильно понял то, что случилось после твоего отъезда, — возвышаясь над Дорианом, цедит он, и в его голосе прорезается скрипучий акцент существа из Бездны… очень могущественного существа, перед которым такие как Дориан лишь трясущиеся от страха, покорные слуги, — Альбедо пытался покончить с собой. Будь он человеком, я потерял бы его в ту ночь, когда Чайльд хотел тебя убить. — Хотел убить? Хах! — Смех Дориана, лающий, злой, тонет в наступающем тумане — его уже по колено. — Хорошая попытка, дурачок Фатуи! Я и не заметил! Кэйа не перебивает. — Нет… нет. — У Дориана вытягивается лицо. — Ты ведь лжёшь? Нарочно лжёшь, чтобы меня проучить? Альбедо не мог. Нет. Только не из-за меня. Он светоч, средоточие совершенства, он не мог так ошибиться! Не мог любить меня по-настоящему! Не мог всерьёз… не мог… из-за такого как я… не мог же он… На его ресницах повисают слёзы. — Не мог, — повторяет он неверяще и заламывает руки. — Я ничего… никогда ничего для него не значил… Он бы не мог… Подняв воротник куртки, Кэйа засовывает руки в карманы и поворачивает в сторону причала. Даже если Дориан соврал, куда идти, какая разница? Любая дорога однажды куда-то приводит. Туман поднимается всё выше, глотает оставшиеся позади крики и рыдания, скрывает храм кинематографа, где неутомимо проповедует верховный жрец, с бесстрашием безумца несущий в смертном сердце огонь божественного вдохновения. Не остаётся ничего, кроме белой пелены. Кэйа закуривает ещё одну, глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри. Прости, Ксавье, я растерял свои мондштадтские сказки. Прими в благодарность фонтейнскую — и мою неактёрскую игру в довесок. Пусть вместо твоей мечты туман заберёт в жертву меня.Конец третьей части.