Сгоревшее королевство

Placebo — Post Blue

             Второй раз Чайльд просыпается с поганым чувством, что попал в заколдованный круг. Опять белый потолок, опять инъекция, опять желудок воет от голода, только на этот раз ещё и тошнит.       Некоторое время он лежит, надеясь, что его сморит, но сон не идёт. Скука становится невыносимой. В прошлый раз, когда пришлось долго проваляться в палате, от скуки спасала слежка за Чжун Ли, секс в его кабинете и бесконечные побеги за сигаретами. Сейчас надежды нет даже на это.       От неподвижности мышцы начинают зудеть.       Чайльд спускает ногу, некоторое время болтает ей, но веселее не становится, к тому же приходится поднимать колено, чтобы не возить пяткой по полу. Тоже бесит. Здесь слишком гладкие полы, такие чистые, что аж противно.       Не в силах больше лежать, Чайльд подскакивает с кровати, натягивает футболку и выглядывает в коридор. Снова ни души. Вымерли, что ли?       Дверь в палату Кави приоткрыта, и, конечно же, Чайльд заходит без стука. Он слишком на взводе для всех этих ваших правил приличия. К тому же, не так плохо нарваться на небольшой скандал.       Кави лежит головой к изножью кровати и дышит так тяжело, что Чайльд начинает искать взглядом кнопку вызова сестры.       Мученически подняв взгляд, Кави жестом просит сначала успокоиться, а потом удалиться. Чайльд хмурится и, разумеется, не сходит с места.       — Уйди, — хрипит Кави и, свесившись с кровати, сплёвывает в самоочищающийся сосуд у кровати. — Пожа…       Его тошнит насухую, но так сильно, что на лице выступает пот.       — Отравился? — спрашивает Чайльд. — Побочки?       Кави заводит глаза и показывает два пальца.       — Мне позвать Бай Чжу?       — Умоляю, — Кави закрывает глаза ладонью; его снова дёргает от тошноты, — уйди.       — Дать попить?       Глубоко вздохнув, Кави замолкает. Что ж, похоже, от этого он отказаться не в силах.       Кувшины с водой стоят на столике у кровати — надо сесть, чтобы дотянуться. Там же большой термос с краником и два стакана — в одном пусто, второй выпачкан зелёным.       Чайльд бы спросил, почему Кави не позовёт сестру, но он и сам бы не позвал. И себя, разумеется, выгнал бы. Ну, или попытался. Только вот Кави в невыгодной позиции. Чтобы вытолкать гостя взашей, придётся для начала встать.       Налив воды, Чайльд подтаскивает стул к кровати вплотную, приподнимает Кави голову, подносит стакан к губам.       — Пей, — говорит он тихо.       Кави послушно делает несколько мелких глотков, пытается отвести его руку, но Чайльд неумолимо спаивает ему всё.       — Зачем пришёл? — спрашивает Кави, отвалившись обратно на матрас. Ясно, почему он лежит так: почти вся постель мокрая, скомканное одеяло и подушка валяются на полу с другой стороны. Чайльд не раз просыпался в ледяном поту; когда затягивались раны от Порчи, было паршивее всего. И кровать промокала почти так же.       — Нечем заняться, — честно отвечает он и подтаскивает столик поближе. — С тобой веселее.       — Я блюю, — напоминает Кави.       — Стена и того не делает.       Вздрогнув от смеха, Кави снова склоняется над сосудом. Чайльд сидит, облокотившись на колени, смотрит, как зеленоватая вода втягивается в заколдованную воронку на дне, и впервые думает, кто Кави такой. Кем он был до клиники и кем будет после. Он, наверное, большая шишка, раз они с Хайтамом женаты. Только вот он, в отличие от своего муженька, почему-то не кажется белоручкой.       — Я лучше стены, — заключает Кави. Он не обижается, как сделали бы многие, наоборот, шутит. — Неплохо для моего положения.       — Воду или то, что в термосе?       Кави кашляет.       — Меня тошнит даже от слова «вода».       — Так быстрее проблюёшься — быстрее всё закончится, нет?       Вздохнув, Кави заправляет за ухо растрёпанную чёлку. Она, конечно, сразу выбивается обратно.       — Если бы. Бай Чжу сказал, так будет ещё… — Кави печально смотрит на часы. — Как минимум до восьми.       Чайльд вскидывает брови.       — Но сейчас без десяти три!       — Как видишь, я только начал. Часа… два назад…       Сам Чайльд бы уже ебанулся столько блевать.       Противного запаха, который обычно сопровождает такие процедуры, нет, только какой-то растительный. Хотя, наверное, желудок Кави уже забыл, что такое нормальная еда. Вообще хоть какая-то еда.       — Не отвлекайся, — говорит Чайльд и открывает окно. Пока палата проветривается, он пинками загоняет одеяло и подушку в угол, ближе к двери, а сам уходит на охоту. Можно, конечно, попросить сестру об одолжении, но зачем, если есть варианты проще и быстрее?       Рядом достаточно пустых палат. Чайльд заходит для начала в две, скатывает тонкие верхние матрасы в рулоны вместе с подушками и одеялами, возвращается к Кави.       — Сможешь посидеть секунд сорок?       — Зачем? — удивляется Кави.       По привычке тянет рявкнуть: «Я задал другой вопрос!» — но у Кави такой вид, будто даже слишком громкий звук может его добить.       — Перестелю кровать.       — Она снова промокнет.       — Снова перестелю. Я сегодня совершенно свободен.       Прокашлявшись и выплюнув склизкий зелёный комок, Кави морщится и пытается встать. Чайльд помогает ему, пересаживает на своё место, скидывает матрас, меняет на свежий.       — Падай обратно. Хочешь, укрою?       — Хочу, — вздыхает Кави и, перебравшись на кровать, закрывает глаза. Его знобит. Чайльд набрасывает на него одеяло, подсовывает под голову свёрнутую валиком подушку. — Лучше мёрзнуть, чем…       Он морщится.       — Просто скажи, что нужно, я сделаю.       — Мне нужно выздороветь! — огрызается Кави. — Вернуться к нормальной жизни! Смочь, блядь, ходить!       Горло у него снова сводит.       — Ну, с этим без меня справишься. — Чайльд возвращается на стул, наливает из термоса лекарство. — По виду как желе из ряски.       — На вкус ещё хуже. Давай.       На этот раз Кави пьёт сам, хоть рука у него и трясётся.       — Если нечем заняться, влей в меня литр воды. — Голос у него садится, как будто уже ком пухнет в горле. — Тебе проще.       — Себя заставлять всегда тяжелее. — Чайльд укладывает его головой себе на колено, раздёргивает комплект одноразовых приборов, валяющийся на столе, вытаскивает оттуда трубочку и снимает со столика сразу кувшин. — Давай, половинку. Так проще, чем пять стаканов.       — Неплохой трюк, — смеётся Кави.       Чайльд придерживает его между лопаток, пока он пьёт, и чувствует ладонью острые позвонки. Когда только познакомились, Кави тоже был тощий, но не настолько. Сейчас даже смотреть страшно.       — Больше не могу. — Кави зажимает рот ладонью, пытается перевалиться на кровать, но его выворачивает раньше, сначала зелёным, потом жёлтым, потом просто водой. Потом, морщась от отвращения, он выкашливает ещё несколько комков слизи. Глаза у него слезятся. Чайльд промакивает ему бумажным платком сначала веки, потом губы. — Какая же мерзость…       — Ещё вода?       — Не будь таким безжалостным. — Кави всё-таки сползает на подушку, прикрывает глаза. — Знаешь, какая новость лучше всего? С каждым литром, который я из себя исторгаю, мне становится лучше. Как будто эта сраная боль выливается в сосуд, чтобы никогда не вернуться. Если бы и правда так было…       — А так будет? — озадаченно спрашивает Чайльд.       — Бай Чжу обещал, что да.       — Может, мне тоже поблевать?       Кави заливается смехом.       — Думаешь, поможет?       Отвернувшись, Чайльд наливает воду в стакан. В кувшине слишком мало, чтобы пить через трубочку.       — Я бы уже ничему не удивился. А теперь давай, ещё стаканчик за твоего душного мужа.              ~              — Флэшбэки? — спрашивает Итэр, когда Дилюк останавливается перед дверями реабилитационного центра, и протягивает руку. Его голос будто сбрасывает морок; встряхнувшись, Дилюк нежно сжимает его ладонь, подносит к губам. Раньше он стеснялся таких откровенных проявлений любви на публике, но теперь ему всё равно. Урок, который преподала ему жизнь: быть может, у вас есть только эта секунда, чтобы быть нежными.       — Нет, — улыбается он, — просто воспоминания. Мы ведь здесь встретились.       Растерянно моргнув, Итэр заливается лёгким смехом, закидывает голову. Сегодня он Гидро, и его движения плавнее, а сам он словно… мягче. Дилюк любит его в каждой стихии, в единстве семи и вовсе без них, но и у него есть слабости.       Оглушающее гудение пламени в ответ на каждое его прикосновение и покладистая, оборачивающая в одеяло влажного тумана нежность воды.       — Забыл, что знаю тебя не целую вечность, — шепчет Итэр, прильнув к его груди, обнимает его под пальто. Дилюка охватывает жар, хотя в такую погоду ему зябко. — Иногда не верю, что когда-то жил без тебя.       Дилюк тяжело сглатывает, а Итэр беззаботно прижимается щекой к его груди, трётся о толстый мягкий свитер, под которым хватило бы места и ему. Его ресницы вздрагивают, по скулам растекается нежный, едва заметный румянец.       Они вспоминают об окружающем мире, только когда очередной посетитель центра вежливо обходит их по широкой дуге.       — Идём, — глухо говорит Дилюк, уже жалея о том, что подскочил с постели с желанием навестить Чжун Ли и задать пару вопросов Бай Чжу, а не провалялся с Итэром ещё хотя бы час.       Итэр отпускает его с еле слышным вздохом, и Дилюку стоит всей силы воли не сгрести его в охапку, чтобы прижать к ближайшей стене и в несколько движений вытряхнуть из его лёгких сладкий гортанный крик.       В Гидро Итэр легко открывает его тёмную сторону — и ему это нравится. Дилюку потом всегда стыдно. Теперь уже совсем немного.       — Ты прав, — шепчет Итэр, и Дилюк кожей чувствует плавную смену стихии. Самое невероятное, что он ощущал в своей жизни, на грани известной ему реальности. Гидро сменяется на Анемо. — Иначе мы оба не сможем думать головой.       — У меня до сих пор с этим трудности, — со смешком признаётся Дилюк.       Итэр дарит ему долгий взгляд из-под ресниц.       — Не думаю, что терпеть придётся слишком долго.              ~              — Осилишь ещё один?       Кави приподнимает ресницы и слабо улыбается. Прямо скажем, он настолько бледный и измученный, что даже Чайльд бы не стал его лишний раз тревожить, но с такой улыбкой… может, даже бы трахнул, или хотя бы подрочил о него. Ну, так. По-дружески.       Не то чтобы они, конечно, друзья, но с Хайтамом и того нет.       — Смотришь на меня, как будто я ещё красивый, — хмыкает Кави. В уголке губ у него выступает слюна, и Чайльд стирает её бумажным платком.       — Как минимум ничего, — ухмыляется он, не скрывая своего поганого настроения. Кому, как не Кави, его сейчас понять. — Видал и страшнее. В зеркале, например.       — После ломки?       Голос Кави звучит взволнованно.       — Ага. И после Порчи. И после эссенции после ломки, и ломки после этого, и после тех ебучих лекарств, которые через меня прогоняли литрами… Но до лекарств было ещё хуже. Только не так унизительно. Вроде как, страдаешь по своей воле, сам выбираешь свой путь, всякое такое.       Кави тяжело сглатывает, отводит глаза.       — У меня не было знакомых, которые… — шепчет он.       — Хочешь, что-нибудь расскажу? — Чайльд снова поправляет ему волосы. Они мокрые и уже слиплись даже на макушке. Надо бы заколоть.       — Сколько у тебя младших?       Чайльд замирает от неожиданности, улыбка сходит с губ.       — Извини, что спросил, — поспешно продолжает Кави, но Чайльд делает жест замолкнуть.       — Трое. Тевкр, Тоня и Антон. Тевкру сейчас… — Чайльд задумывается. Сколько он здесь?.. Кажется, с лета… Если так… — Уже девять. Тоне четырнадцать. В ноябре стукнет пятнадцать. Они с Антоном двойняшки. У тебя, наверное, только старшие? — спрашивает он, опомнившись.       Кави качает головой и тоже грустнеет, хотя куда уж больше.       — Я один в семье. Очень хотел брата или сестрёнку, но мама много работала, а потом… — Он прикрывает глаза. — Отец погиб. Сейчас всё хорошо, она замужем за любящим человеком. Рад, что она устроила свою жизнь.       Чайльд подбирает ногу, наклоняется к нему.       — Кави, — говорит он, и Кави испуганно распахивает глаза, увидев его лицо так близко, — вы с Хайтамом не хотите детей?       Глаза у Кави округляются как плошки.       — Каких детей?..       — Слава Царице, что нет. Он же отвратный отец. И о тебе позаботиться не может.       Кави заходится смехом.       — Что? Скажешь, нет?       — Не вини его. — Опираясь на локоть, Кави переваливается на подушку. — Я потерял только отца, он — обоих родителей. Его растила бабушка.       — Какая-нибудь учёная?       — Вроде того. — По лицу Кави Чайльд понимает, что учёная — это слабо сказано. Наверняка какая-нибудь иссохшая до костей старая ведьма, из тех, кто покидает свой пост только ногами вперёд.       — Тогда он ещё нормальным вырос.       Кави снова смеётся.       — Со стороны не скажешь, знаю, но он хороший человек. Проницательный, умный, по-своему заботливый. Умеющий глубоко любить и сильно привязываться. Он избегает показывать эту свою сторону. Неудобно, когда окружающие знают о твоих слабостях… так он обычно говорит. Хотя ему, скорее, тяжело открыться. Он не умеет.       — А я, — Чайльд сползает со стула на пол, на колени, облокачивается на матрас, подпирает голову ладонью, — хороший или плохой человек?       — Не знаю. — Кави поворачивается, смотрит ему в глаза так безмятежно, будто татуировка Фатуи не маячит прямо перед ним. — Может, для кого-то плохой. Мне ты помогал. Помогаешь прямо сейчас.       Чайльд бросает взгляд на шрам от своих зубов, но Кави только бледно улыбается.       — Я знал много людей, которых называют плохими. Трахался с ними и болтал у костра обо всём на свете. Дрался с теми, кого все считали образцом нравственности. Пять или шесть кланов наёмников за небольшую плату согласятся укрыть меня хоть от махаматры, а коллеги с потрохами выдадут за одну мору. Кто я такой, чтобы делить людей на хороших и плохих? Люди просто люди.       — Но Хайтам хороший.       — Хороший, — улыбается Кави тепло. — У меня язык не повернётся сказать о нём иначе.       — Хотел бы я услышать такое о себе, — бурчит Чайльд и отворачивается. Его заедает ревность. Кави бы, конечно, не стал врать, что он хороший, да и соври он, Чайльд бы ему не поверил. Да и не в Кави дело, просто…       Кави поворачивает его к себе, улыбается всё так же тепло.       — Если не услышишь, — говорит он, поглаживая Чайльда по щеке, и это не сексуально, скорее как-то доверительно, — то увидишь. Почувствуешь. А теперь дай ещё воды.              ~              Сквозь сон аль-Хайтам удивляется, почему Кави такой тяжёлый. Все ночи, проведённые вместе, Кави пристраивал голову ему на грудь или на плечо, возился в его объятиях, прижимался так тесно, что становилось душно, а его распущенные волосы вечно лезли в рот. Первые годы аль-Хайтама это бесило — он предпочёл бы раздельные кровати или даже спальни. Но сколько бы он ни клал в постель второе, третье, да хоть пятое одеяло, через пару часов Кави оказывался у него под боком, жался так, будто пытался спастись от холода, и аль-Хайтам неизбежно просыпался на краю кровати с довольным Кави в обнимку.       Они ругались; у Кави на глазах выступали слёзы, когда он сжимал кулаки и выкрикивал, что делает это не специально. Они мирились, но даже если аль-Хайтам уходил спать в другую комнату, Кави к утру оказывался на нём и никак не мог это объяснить. Насколько аль-Хайтам знал, он никогда не страдал от лунатизма.        Но чем меньше времени они проводили вместе, чем реже Кавех приезжал домой, тем сильнее аль-Хайтам хотел его объятий, его дыхания, щекочущего шею, его лёгких рук у себя на талии и груди. Если бы десять лет назад он хоть немного лучше разбирался в людях…       Аль-Хайтам поводит плечом, глубоко вздыхает. В таких случаях Кавех всегда откатывался в сторону, словно кожей почувствовав недовольство. Сейчас никакого движения не следует, и дыхание остаётся таким же мерным.       Это не Кавех, — вспоминает аль-Хайтам, когда его сознание возвращается в реальность. — Это Тома.       Это Тома, и он спит, навалившись на аль-Хайтама грудью, обняв под мышкой и перекинув через него ногу. Его светлые волосы щекочут щёку; аль-Хайтам осторожно меняет позу, чтобы дать отдых затёкшей руке, и бедром чувствует член Томы, большой даже в покое.       Одного этого достаточно, чтобы возбудиться.       — Сделать завтрак? — спрашивает Тома, не открывая глаз, даже губы толком не разлепив.       Аль-Хайтам медленно проводит пальцами по его затылку, наматывает на кулак распущенный хвостик, тянет к себе, прижимается ртом ко рту. Тома шумно выдыхает и всем весом прижимает его к постели. Они целуются, всё ещё сонно; аль-Хайтам не помнит, когда в последний раз всего за два дня столько спал. Так много секса у него точно не было очень давно. Кавех нечасто бывал сверху; аль-Хайтаму нравилось, но в привычку так и не вошло.       Сейчас он ловит себя на том, что сам разводит колени, скрещивает щиколотки у Томы под ягодицами. Тома сдвигается назад, закидывает его ноги себе на плечи, плавно двигается обратно.       Почти сложившись пополам, аль-Хайтам хватает ртом воздух и сдавленно вскрикивает — Пиро смазка делает проникновение ещё ощутимее.       — Аль-Хайтам? — Тома распахивает глаза в ту же секунду, поднимается на локтях. — Больно? Мне перестать?       Аль-Хайтам приподнимает зад — всё, что он сейчас может сделать.       — Не переставай.       — Точно? — Тома целует его в уголок губ, заглядывает в глаза. — Тогда почему такое лицо?       Он улыбается, и аль-Хайтам не может не улыбнуться в ответ.       — Не привык, чтобы было так… настолько… — дальше сформулировать не получается, но Тома понимает.       — Тогда помедленнее. Чтобы ты успел распробовать.       Аль-Хайтам думал, быстрый секс в такой позе будет для него слишком, но пережить плавные, сильные, глубокие толчки оказывается не проще. Свободной рукой стискивая простыню, он крепится как может, но самообладания хватает ненадолго. Так развозило его только когда выпивал слишком много; в такие ночи Кави обычно и оказывался сверху. Сейчас не нужно ни спиртное, ни даже разогревающая смазка.       Он стонет Томе в рот и чувствует, что краснеет. Этот звук слишком сокровенный. Разрушающий тот образ, за который аль-Хайтам не хотел пускать никого, кроме Кави.       Но на следующем толчке он начинает кричать.       — Аль-Хайтам… — шепчет Тома так, будто само имя на языке уже ласка, уже удовольствие, — аль-Хайтам… ты такой узкий…       У аль-Хайтама начинают гореть щёки. Ему до смерти стыдно, но он не может остановиться, а внутренние мышцы сжимаются всё сильнее.       Чувствовал ли Кави то же самое с Чайльдом?..       Непрошеная мысль разжигает ревность и гнев. Почти инстинктивно аль-Хайтам дёргается, пытаясь освободиться, он сам не отдаёт себе отчёта, зачем, — но Тома прижимает его сильнее, входит так глубоко, что прижимает яйца аль-Хайтама лобком, с силой, почти не отстраняясь, двигает бёдрами.       Аль-Хайтам кончает с ощущением, что его тонким слоем размазало по кровати.       Легко подняв, Тома переворачивает его на живот, садится верхом ему на бёдра и снова вставляет. Член ещё в сперме, с каждым движением трётся о простыню; сразу после оргазма это скорее больно, но сейчас аль-Хайтаму и это доставляет удовольствие. Опыт, который он хотел получить, но точно не с Кави.       И он в шаге от понимания, каково подставлять зад и просить ещё.       — Укуси меня, — хрипит он, — пожал…       Тома приподнимает его, кусает между шеей и плечом, над правой лопаткой, щиплет соски. Боль отдаётся в висках, отстреливает в низ живота, заставляет сжаться. Смазки так много, что внутри хлюпает, и это окончательно сводит с ума. Пытаясь вывернуться, аль-Хайтам снова терпит неудачу: Тома только сильнее сжимает его ноги коленями.       Теперь аль-Хайтам и сам чувствует себя узким. Может, даже слишком…       Имя Томы он выкрикивает в голос, когда его настигает второй оргазм, и бессильно распластывается на мокрой от пота и спермы постели. Продолжая сжимать между пальцами его соски, Тома утыкается ему между лопаток и стонет сквозь зубы; его член становится почти невыносимо толстым, вздрагивает по ощущениям очень глубоко внутри.       — Аль-Хайтам, — шепчет Тома и проводит языком по чуть саднящему укусу под лопаткой, — прости, я… я от тебя совсем потерял голову… не знал, что ты можешь быть таким…       Его член всё ещё внутри, и аль-Хайтам с одинаковой силой хочет и вытолкнуть его из себя, и сжать так, чтобы не отпустить ни на сантиметр.       — Скажи что-нибудь, — шепчет Тома и всё-таки отстраняется. Аль-Хайтам чувствует облегчение и разочарование одновременно. — Аль-Хайтам?       Аль-Хайтам приоткрывает рот, но из горла вырывается только стон.       — Аль-Хайтам, — Тома переворачивает его на бок, заглядывает в лицо, — я сделал тебе больно?       У аль-Хайтама хватает сил отрицательно покачать головой. Ему не хорошо и не плохо, ему слишком, и это нужно пережить.       Тома укрывает его, прижимает к себе, целует в висок, снова гладит по голове — и этого хватает, чтобы тело начало расслабляться.       — Отдохни, — ласково и немного испуганно просит Тома. — Постарайся поспать.       Аль-Хайтаму не приходится прикладывать усилий — он засыпает, как только закрывает глаза.