Nostalghia — They Don’t Love You for Your Mind
Туман приходит быстро, а уходит ещё быстрее, всасывается между комьями мокрой земли, не оставив после себя даже воспоминания, обнажив тайны и раскрыв тех, кто не желал показаться на глаза. Но и прятаться нужды больше нет. Главное достоинство привычки к боли — отвыкаешь замечать дискомфорт. Голод, мороз, яд, огонь… ничто не смогло убить его, а значит, не стоило и внимания. На пароме он порвал чулок, ночью в порту подрался с двумя пьяными матросами и свалился с пристани в холодную воду; стоит при случае сфотографироваться для Ксавье, который уже пару месяцев ищет вдохновение для образа бродяжки. Но сначала нужно найти Альбедо. Теперь это сложнее — кроме Кэйи рядом вертится Сошедший. Отвратительная тварь. Только окажись слишком близко, попадёшь в рабство и станешь делать всё, что он только пожелает. Даже прошлый, куски которого сохранились у матери в лаборатории, легко подчинял самых сильных тварей из Бездны, а этот, живой, сильнее. Покружив у клиники, Дориан сдаётся. Подкараулить Альбедо один на один не выйдет. Насколько же поганое место. Промозглее даже чем Фонтейн. И ни одной мелочи с запахом Альбедо поблизости. Ни пустого кофейного стаканчика, ни окурка, ни даже обёртки от очередной сладкой дряни. Слишком раздражённый, чтобы сопротивляться физическим желаниям, Дориан заглядывает в ближайшую урну, тянет носом. Аромат приятный: под упаковками от лекарств и смятыми бумажными стаканчиками что-то разлагается. Не очень давно, но достаточно, чтобы стать мягким. Как всё вкусное в плотском мире, остаток мясной колбаски облеплен разной мерзостью — кусками овощей, мокрым тестом, загустевшим соусом. Дориан морщится от отвращения, пока счищает со своей добычи весь этот несъедобный мусор, потом осматривает ещё раз, разминает в пальцах. Первые месяцы свободы научили его не тянуть в рот что попало — даже в самом аппетитном мясе может оказаться начинка. Повезло, в эту колбаску не подмешано ни зелени, ни крупно нарезанных специй, а крупинки перца и имбиря достаточно пропитались жиром, чтобы стать безопасными. Еда всего лишь каприз, но тающий на языке вкус напоминает о доме, которого Дориан, вероятно, никогда больше не увидит. Зачем только он откликнулся на сладкий зов, на приманку из плоти, пропитанной светом иных миров? Он наивно верил, что после короткой человеческой жизни получит свою награду — и вернётся в Бездну с новой силой, внушит страх тем, кто прежде смел ему приказывать. Всё было ложью. Мать не дала ему ни крупицы волшебного мяса, да и обычное приготовить не трудилась. Мертвечина, облитая кислотой, совсем не походила на подгнившую, но разве кому-то было дело до его раздутого живота и рези в кишках? Тогда он ещё не умел обходиться без пищи, вечная мерзлота вокруг дома не оставляла выбора, а уходить так далеко, чтобы выбраться за пределы Драконьего Хребта и отыскать какую-нибудь падаль, ему запрещалось. Больше мать не посмеет его мучить. И если то, что сказал Кэйа, правда, если Альбедо не на её стороне, Дориан защитит его тоже. Старуха, как ни пыталась, не смогла его убить. Значит, вдвоём есть шанс её одолеть. Стать свободными от её воли. Облизывая губы, Дориан смотрит в сторону клиники. Сошедший ещё там, рисковать не стоит. Придётся ждать, может, день, может, несколько. Пора найти местечко потеплее и зарыть кусок мяса. Надо же хоть иногда нормально питаться. ~MIYAVI — Over The Rainbow
Дверь вежливо прикрывают снаружи. Аль-Хайтам остаётся в полутёмной комнате, взбешённый настолько, что если откроет рот, оттуда повалятся проклятия. Кави смотрит на него распахнутыми глазами, такой… растерянный. Ошеломлённый. Широкий ворот белой сорочки открывает острое плечо и побелевший шрам. От мысли, что Кави, едва встав с постели, удрал с этим… Аль-Хайтама начинает трясти. Скрученная до предела пружина в груди вот-вот выпрямится, и больно будет всем. Ему, Кави, ненавистному Фатуи, Томе, Бай Чжу… всем, заслужили они или нет. Он поворачивается, чтобы уйти. Промолчать сейчас, чтобы вернуться… одумавшимся. С холодной головой. Готовым к разговору, а не к выплеску ярости. Его разум и так едва справляется. Чувствовать беспомощность перед своими же эмоциями отвратительно. — Аль-Хайтам! — Кави хватает его за локоть и тут же теряет равновесие. Отработанным за годы движением аль-Хайтам обнимает его за талию, прижимает к себе — и больше не может отпустить. Не может. Это сильнее него. — Аль-Хайтам… — выдыхает Кави, и его лицо освещает улыбка. Как бы аль-Хайтам хотел, чтобы она осветила и его сердце. — Моя луна. Мой… …до него аль-Хайтам мало задумывался о других людях. До него стихи состояли из слов, а слова из букв. До него в прикосновениях не было ничего особенного. До него мир был другим. До него луна не любила солнце, а сердце не было живым. — Не плачь, Кави, — шепчет аль-Хайтам и целует его. Поцеловал бы через тысячу пропастей, через страх, непонимание и обиды, через всю боль и усталость, которая скопилась в нём, сделала другим человеком, незнакомым, озлобленным, отчаявшимся. Поцеловал бы, даже заплатив своей жизнью. Любовь солнца увенчала луну сияющей короной. Почему аль-Хайтам так часто забывал, как много это для него значит? Конечно, Кави всё равно плачет. Поцелуй становится горько-солёным, и аль-Хайтам принимает этот вкус как награду — не за победу. За то, что добрался до финишной прямой. Возможно, дополз, — но не сошёл с дистанции. Остальное неважно. Но Кави отстраняет его, и только зародившийся свет у аль-Хайтама внутри гаснет. Неужели он снова поддался фантазиям?.. И Кави… нет, нет, он не может… Руки сами собой сцепляются на его талии. — Аль-Хайтам, — у Кави по щекам текут слёзы; какое сердце не разорвётся от этого зрелища? — Аль-Хайтам, сначала послушай… …так он и знал. Разве после всего, что было, Кави захотел бы остаться с ним?.. Даже чужой человек сделал для него больше, чем собственный муж. Здоровый, полный сил и совершенно не способный помочь. — …эта проклятая боль, она закончилась. Я буду жить. Буду целовать тебя по утрам и желая спокойной ночи, буду год за годом портить тебе жизнь. Может, даже буду меньше работать, чтобы ты хорошенько от меня уставал. Аль-Хайтам, я… мы сможем заняться любовью. — Кави прижимается лбом к его лбу, опускает мокрые ресницы. — Святые Архонты, как же я тебя затрахаю… Смеясь сквозь слёзы, он обнимает аль-Хайтама за шею. Такой худой, что страшно сломать. Болезнь выплавила из него всё — но у него хватает смелости и силы говорить, надеяться, обещать, а у аль-Хайтама нет. Когда Кави медленно поднимает взгляд, аль-Хайтам тонет в нём с головой. Всё, что тревожило его, исчезает. Всё, что имело цену, теряет её. Всё вне кольца их объятий перестаёт существовать. По небесному пути луна идёт за солнцем, а солнце идёт за луной. Аль-Хайтам молчит, но Кави читает по его глазам — и видит в них вселенную, которую никто больше не мог разглядеть. — Теперь всё хорошо, — добавляет он, нежно гладя аль-Хайтама по голове, — я снова с тобой. Наверное, сейчас аль-Хайтам должен говорить всё это. Но он не может. Он так устал бояться. Так устал каждый день ждать дурных новостей. Так устал. Он поднимает на руки, слепо целует в шею, в плечо. Никакие шрамы не посмеют встать между ними. Никто не разлучит их против воли. — Аль… Хайтам… — вырывается у Кави. Он закидывает голову, и, коснувшись губами его уха без привычной тяжёлой серьги, аль-Хайтам впервые так остро понимает, как много Кави пришлось пережить. С момента знакомства не было и дня, когда бы Кави за собой не следил, не пользовался духами, не носил свои блестящие украшения. Всё это давно стало неотъемлемой его частью, и сейчас он кажется настолько… обнажённым и беззащитным. — Будь со мной, Кави, — молит аль-Хайтам, целуя завитки его волос, — моё золотое солнце, моя любовь, ты вся моя жизнь. Взъерошив ему волосы, Кави спускает на шею наушники, обнимает ладонями его лицо, снова утягивает в поцелуй, — и слаб от болезни он, но колени подкашиваются у аль-Хайтама. ~ — Я подсмотрел этот рецепт в Сумеру, — расслабленно рассказывает Итэр; ему явно доставляет удовольствие месить тесто, так что Тома занимается начинкой. — Точнее, рецепта нет, в каждом уголке мира найдётся блюдо, которое готовят из чего под руку попалось. Ингредиенты часто одни и те же, отличается только способ приготовления. Мне такую лепёшку сделал один старик из маленькой деревушки в пустыне. Сказал, когда-то каждый день ходил в море, поэтому форма лодочки навевает тёплые воспоминания… Он едва достаёт макушкой Томе до плеча, и ладони у него уже почти вдвое, но пальцы сильные — заметно по движениям. Люди, которые красиво готовят, встречаются не так уж часто; Тома так засматривается, что нож соскальзывает с фрукта харра и громко бьёт по доске. Итэр поднимает взгляд — такой хитрый, что и говорить не надо: ему всё ясно. Он читает и чувства, и жесты, и интонации так легко, что скрыть от него хоть что-нибудь, похоже, невозможно… или очень, очень нелегко. — Ты ведь из Монда? — Да. Долго жил в Иназуме. Улыбка Итэра становится шире. — Дух свободы остался с тобой. Тома не удерживается от смеха. Как-то само собой вышло, что они стоят так близко, почти сталкиваются локтями, и это комфортно, хотя Тома не очень любит касаться едва знакомых людей, тем более стоя к ним не лицом к лицу. — Если ты хочешь, я не против, — говорит он, — но сначала я должен спросить у аль-Хайтама, как он к этому отнесётся. — О. Вы вместе? Тома немного грустнеет — неожиданно сам для себя, — откладывает нож. — Наверное. Думаю, узнаю на днях. Всё началось, когда его муж тяжело заболел, и сейчас… я пойму, если мы останемся приятелями, или даже если он начнёт меня избегать, в конце концов, до меня он не занимался любовью ни с кем кроме мужа… — Ого. — Не думал, что такое целомудрие может оказаться… трогательным, — Тома трогает зелень кончиком ножа, перемешивает с тонкими до прозрачности ломтиками харра. — Я не держу зла на людей, которые мне доверились. Все мы на прощание что-то дарим друг другу. Но за всё время, что я здесь работаю, у меня не появилось близких друзей. Таких, чтобы можно было завалиться всем вместе к кому-нибудь домой и устроить вечеринку. Я почти всех знаю по именам, помню, кто что пьёт и ест и какие лекарства на всякий случай стоит держать под рукой, мне нравится заботиться о гостях и подбадривать их улыбкой или парой добрых слов, но после нескольких выходных я понял, что мне, наверное, нужно немного времени и для себя. Итэр втискивается между ним и столом, лицом к лицу, и Тома замирает с ножом в руке. — Мы с мужем здесь, скорее всего, надолго. Сняли квартиру в доме через дорогу от кофейни, я хочу её купить. Заглядывай к нам. Приготовим что-нибудь. Он не скрывает, что Тома ему нравится, не скрывает, что его приглашение подразумевает и секс, если им захочется, и весёлый ужин за общим столом, и уютные посиделки один на один. Томе нравятся все варианты… если для аль-Хайтама они будут приемлемы. Если у него вообще останется необходимость принимать во внимание, что для аль-Хайтама приемлемо, а что нет. Становится ещё грустнее. — Тома, — тихо зовёт Итэр и, бережно обхватив его голову ладонями, заставляет наклониться, целует в лоб. Только утешение, ничего больше, пусть со стороны это и могло бы выглядеть… ну, так себе. По крайней мере для того, кто привык ревновать. — Люди приходят и уходят. Кто-то становится особенным. Но ты не должен оставаться с этим один на один. — Пожалуй… — Тома пытается улыбнуться, но выходит криво. — Спасибо. Я как-то не думал, что мне нужно… сочувствие, наверное. В моей жизни ничего такого не происходит. По сравнению с теми, кто здесь работает и проходит лечение. Я ведь совершенно здоров. — Как будто ты не можешь устать. — Выгляжу не очень? Итэр поднимает его руку, медленно проводит языком по лезвию ножа. У Томы неизбежно твердеет член — он слишком неравнодушен ко всему, чем можно порезаться. — Ты выглядишь привлекательно. Досолишь немного? — Только когда нарежу всё. — Потом тебе придётся смотреть, как я леплю лодочки. Хочу услышать мнение профессионала. — Не такой уж я и профессионал. Просто люблю помогать людям… и готовить. — Значит, — заключает Итэр и возвращается к тесту, — мы с тобой коллеги. Дальше они молча занимаются каждый своим, но Томе становится легче. Может, ему и правда требовалось всего лишь немного сочувствия. ~ — Значит, ты тоже видел Дилюка? — спрашивает Чайльд. Рассказ о встрече в клинике он сократил, опустив ненужные подробности, но даже так хватило почти на всю дорогу до дома. — Да. Мы познакомились. Он очень хорошо ко мне отнёсся. Я сегодня ночевал у них с Итэром. — Ночевал?! — Чайльд задыхается от негодования. — И вы… с ним… — Чайльд, — Альбедо бережно сжимает его локоть, — ночевал. Я не мог уснуть в пустой квартире. Секс интересовал меня в последнюю очередь. Тем более Дилюк и Итэр были заняты друг другом. — Постой, они что, при тебе трахались?! — Почему нет? Это их дом. И нет, я спал даже не в соседней комнате. У меня острый слух, только и всего. — Послушай, — Чайльд хватает его за плечи и разворачивает к себе лицом, — будь ты впервые у меня в гостях, я бы Кэйю тоже всю ночь трахал, да погромче! — Зачем? — Чтобы тебя соблазнить! — И как бы это помогло? — Ты бы не смог спать и пришёл к нам, — заявляет Чайльд самодовольно. — Чтобы попросить быть потише? — Альбедо с невинным видом приподнимает брови. — Чтобы трахнуться с нами! — Чайльд, так бывает только в порно. — Ты бы не стал?! — Может, и стал, если бы вы меня пригласили. Невежливо врываться к кому-то в спальню, разве нет? — Тебе — нет! — Даже если бы мы были едва знакомы? — Но мы так и начали трахаться! — Чайльд, — Альбедо обнимает его за шею, целует под ссадиной на скуле, и Чайльд жмурится от удовольствия, — это сработало только с Кэйей и с тобой. Я хотел вас и понятия не имел, как это показать… чтобы вы не посчитали меня извращенцем, по крайней мере, — добавляет он со смешком. — Я бы не отказался встретить тебя в тёмной подворотне, — мурлычет Чайльд ему в губы, — ну, знаешь, в той портупее. Ты мог бы распахнуть пальто, чтобы я тебе отдался… Альбедо порывисто целует его в губы, и Чайльд засасывает его так, что руки сами тянутся стащить что-нибудь из одежды… Как же долго они не трахались, страшно вообразить… — М-м, — Альбедо выворачивается из поцелуя, выхватывает телефон, распахнутыми глазами смотрит в чат, потом поворачивает экран к Чайльду, балансирующему между гневом и желанием ебаться. — Смотри! Кэйа вернулся! Еле дождавшись, пока он наберёт ответ, Чайльд хватает его за руку и тащит за собой. — Пойдём скорее! И если там с ним этот Дилюк, так и знай, я его вышвырну! — Зачем, если можно просто попросить его уйти? — Затем, что я хочу спустить его с лестницы! Смысл в насилии, понимаешь?! Теперь останавливается Альбедо; Чайльд по инерции разворачивается и влетает к нему в объятия. — Мог бы хоть из вежливости пошатнуться, — бурчит он, но когда Альбедо рядом… нет, невозможно беситься, совсем. — Нам всем хватило страданий, — каждое слово звучит так весомо, что он невольно притихает. — Особенно Кэйе. Не заставляй его выбирать, на чью встать сторону. Об этом Чайльд как-то не подумал. — Ты прав, — признаёт он неохотно, — я постараюсь быть хорошим мальчиком. — Ты уже хороший мальчик. — Альбедо кажется спокойным, но в его голосе проскальзывает что-то такое… Чайльд уже дождаться не может момента, когда его где-нибудь разложит. — Я прошу только о том, чтобы ты относился к Дилюку хотя бы нейтрально. Если будет нужно, я постараюсь помочь. Чем угодно, чтобы тебе было легче. — Вот ещё, я и сам отлично справлюсь! — заявляет Чайльд оскорблённо, и они снова долго смотрят друг на друга в невыносимой жажде засосаться. — Давай. Всего три минуты, и я сорву с тебя одежду и швырну в постель. — Умеешь подбодрить, — хрипловато от возбуждения шепчет Альбедо и уже на ходу целует тыльную сторону его ладони. — Но я могу успеть первым.