До конца света осталось...

      Разговор с Франхрасьяном не проходит для Годмана бесследно. Он оставляет глубокую рану мучительных сомнений, и бедный священник медленно погружается на дно бездны беспросветного отчаяния. Он словно загнанный в угол зверь, который мечется по своей клетке, не зная и не видя выхода из ловушки, в которую попал.       Сердце болит и кровоточит, и Годман даже не может сходу понять, что именно приносит больше всего боли. Страх, что из-за него мог пострадать тот, кто был добр к нему? Стыд, что он оказался слаб и пал жертвой греха, одного из многих, от которых так рьяно и вдохновенно защищал внимающих ему? Сомнения, что вера, в которой он находил утешение, вдруг стала так остро противоречива? Или же печаль одиночества, такого явного и безжалостного, отнимающего у него последнее?       У Годмана не было ответа — лишь бесконечность вопросов. И он пытался сбежать от них, выкинуть из своей головы, запереть на самом дне сердца, не позволяя им вырваться наружу, словно губительный поток, способный разрушить всё до самого основания. Но прав был проницательный Владыка Смерти: он мог лгать кому угодно, но только не самому себе.       Он полюбил мужчину, и это было грешно. Привязался, как ребёнок, и чувствовал себя на своём месте только в его компании. И вроде бы взрослый мужчина, священник, так много лет отдавший служению богу — как же он смог допустить такой вопиющий прокол и так провалиться?       Он слишком много говорил о любви. Видимо, и вправду трактовал Песнь над песнями как-то неправильно и видел там то, чего на самом деле не было. Отдал свою жизнь другим людям, преисполненный любви и человеколюбия, и что-то, похоже, в этом пошло не так. И любовь его извратилась и стала отвратительной, зов грязной плоти, извращающийся омерзительным способом. Ведь у него нет ни жены, ни детей, ни семьи, а бренное слабое тело пытается найти им хоть какое-то замещение. Ведь мужчина не может любить другого мужчину, не так ли? Ведь Зардушту установил, что это грех и извращение, каким дурманит слабые головы Франхрасьян, разве нет?       Но в глазах Владыки Смерти было сочувствие, и сам он предупредил Годмана. Обратил его внимание на то, что тихо росло в его сердце и согревало его. И не было в нём ни триумфа, ни ликования, ни насмешки; и тёплое чувство не казалось чем-то грязным и осквернённым. Но мужчине любить другого мужчину грех; но разве любовь не безгранична и всеобъемлюща? И Годман запутался в сетях сомнений и отчаяния, и он не знал, что делать дальше. — Твоему сердцу неспокойно, — мягкий негромкий голос Винегода раздался за спиной, и Годман вздрогнул всем телом. Резко обернулся и отскочил от него как от огня, и лицо его исказилось настоящей мукой. — Уходи, прошу тебя, — пробормотал он, борясь со стыдом и жгучими слезами. — Я больше недостоин твоей милости и милости Зардушту. — Это решать не тебе, — веско, но терпеливо возразил ашур и приблизился к смертному, аккуратно поймав его руку. — Что тебя беспокоит? — Ты знаешь ответ, — Годман покачал головой. — Ты всегда знаешь все ответы. Я не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня.       Винегод вздохнул и с мягкой настойчивостью притянул смертного к себе ближе. Укрыл пологом светлых одежд и прижал к горячей груди, как ребёнка. И Годман прильнул к ней, словно и вправду был мальчиком, а не взрослым зрелым мужчиной. Устало вздохнул, коснувшись посеребренным сединой виском его плеча — Винегод всегда так делал, когда хотел утешить и развеять его сомнения. — Владыка Смерти показал мне, что ждёт тебя из-за меня, — прошептал Годман и в стыде низко опустил голову. — Я не смею больше просить тебя о милости сопровождать меня, ведь я стал грешником, и я нарушил один из заветов нашего пресветлого создателя. Ведь ты стал мне больше, чем друг и духовный наставник. — Владыка Смерти коварен — почему ты так легко поверил его речам и видениям? — с мягким укором ответил Винегод. — Разве тебе неизвестно, как искусен он во лжи и в склонении слабых умов на свою тёмную сторону. — Но я действительно чувствую это, — Годман покачал головой. — Я не могу объяснить, но это чувство во мне… оно всеобъемлюще, но оно выделяет тебя. Лишь с тобой я чувствую истинную радость, лишь с тобой я словно возвращаюсь домой после долгой разлуки. Ни одна женщина, ни один друг, никто никогда не заставлял моё сердце так трепетать. — Ашуры приходят не ко всякому смертному, — произнёс Винегод. — Наш господин отправляет нас лишь к достойнейшим. Ты полон света, Годман, того мягкого, согревающего и утешающего света, который наш владыка являет так редко. Он безжалостен к врагам и строг и суров к тем, кто идут за ними, но к тем, кто доказывают свою веру и верность, он ласков и милосерден. Его сила не только страх и покорность, и ты лучший из тех, кто чувствует это и понимает. Ты полон любви, и ты сам учишь людей вокруг себя, что она всеобъемлюща и у неё много граней — так почему же это должно принести вред тебе или мне? — Но ты мужчина… — пробормотал Годман. — Мужчина не может любить другого мужчину, как женщину… И то, что я чувствую к тебе… это не любовь к другу или наставнику, понимаешь? — Я ашур, — в голосе Винегода послышалась улыбка. — Я не мужчина и не женщина, я стою выше ваших смертных ограничений. Ты был бы грешен, если бы возжелал меня, если бы захотел возлежать со мной, если бы твоя плоть тянулась к моему телу, что я избрал для себя предпочтительным. Но твои страсти покорны тебе, и даже Владыка Смерти не смог разбудить их, разве нет? Тебя ведёт не плоть, но дух, и я полон благодарности тебе за это. Твоя привязанность ко мне очень трогательна и важна для меня, и я могу уверить тебя, что отвечаю на неё взаимностью. Ты любишь не моё тело, ты желаешь близости не с моим телом; твоя любовь не низменная похоть, но высокое возвышенное чувство. Ведь даже если я предстану пред тобой в своём истинном облике, ты всё равно будешь рад мне, я прав? И даже если бы свершилось лживое пророчество Франхрасьяна, ты всё равно не отвернулся бы от меня. Вот в чём разница, Годман, и вот в чём истина. И ты не должен стыдиться своей любви и замещать её чем-то другим. Ведь ты сам учишь свою паству, что любовь — высшее проявление духа, так почему твоё собственное заставляет тебя страдать так сильно? — Я ведь не знаю тебя в твоём истинном облике, — торопливо произнёс Годман. — Поэтому я опасаюсь, что Зардушту может разгневаться, что я соблазнился твоим смертным обликом… А ты выглядишь как мужчина — вдруг его гнев и тебя тоже коснётся из-за этого? Господин очень строг и безжалостен — вообще-то, я тоже имел возможность в этом убедиться. Он может не захотеть разбираться, что там возвышено, а что нет… — Плоть слаба и уходяща, — Винегод покачал головой. — Когда ты разделишь вечность святого бессмертного в Доме песнопений, она не будет иметь значения. И я там буду в своём истинном облике, так что сложно будет упрекнуть нас в чём-либо недостойном. Но если сейчас тебя это так сильно беспокоит, я могу попросить кого-то другого из ашур прийти к тебе. Хотя многие из них строги не меньше, чем наш владыка, и они могут быть оттого жестоки с тобой и сделать лишь хуже, но если тебе станет так легче, я не буду терзать тебя.       Годман встрепенулся, виновато и растеряно посмотрев в спокойное лицо Винегода. Всмотрелся в его золотистые глаза, раздумывая над его словами, и медленно покачал головой. Он не хотел искать замену тому, кто стал для него так важен. И пусть сомнений в нём всё ещё было немало, он чувствовал готовность и желание искать на них ответы рука об руку с тем, кто их и порождал. Иначе в чём тогда был смысл?.. — Надеюсь, я не оскорбил тебя, — Годман вздохнул, чувствуя, что легче стало едва ли. Однако буря в душе всё же немного успокоилась. — Не беспокойся об этом, — Винегод мягко улыбнулся. — Я помогу тебе, и я не оставлю тебя. Моя задача помогать тебе идти по этому пути, и более того, я сам хочу это делать, — он обхватил лицо Годмана руками и покровительственно поцеловал его в лоб, словно отец, только что утешивший своё дитя.       Годман вздохнул, поддавшись. В конце концов, кому, как не Винегоду, он мог ещё доверять так сильно и безоговорочно?