До конца света осталось...

      Апатия была постоянной спутницей Рене. Полный одиночества и ощущающий себя последним ничтожеством, он погружался на дно бездны отчаяния, и руки его опускались ниже и ниже с каждым прожитым днём. Почему он вообще продолжал делать это? Влачил своё жалкое существование и зачем-то боролся, цеплялся за эту жизнь. Как будто в ней был хоть какой-то смысл и ценность, в самом деле.       От ощущения собственной никчёмности огонь внутри гас, не успевая разгораться. Горечь и боль Рене топил в алкоголе, не выходя из запоя неделями, а то и месяцами. Уныние растекалось по венам, ядом ещё более губительным, чем вино, и апатия сковывала прочными цепями, не давая ничего делать, и даже просто шевелить конечностями было так тяжело, словно они были сделаны из неподъёмного гранита.       До встречи с Флорианом и его друзьями вся жизнь Рене была такой. Что бы он ни делал, он всё время проваливался. Нигде он не смог стать своим, ото всюду был гоним, терпел лишь насмешки и унижения. Что бы он ни делал, всё время оказывался недостаточно хорош, и в конце концов отчаяние и усталость заставили его руки опуститься. Зачем пытаться, если всё равно ничего не получится? — но странным образом именно Флориан поверил в него, и для Рене это оказалось судьбоносным знакомством.       Они не прогнали его, позволили отправиться вместе с ними и даже были рады его компании. Рене влился в неё и стал своим, и он не мог поверить в то, что в его безрадостной жизни появился хоть какой-то просвет. А потом дороги привели его в Браудар, и всё изменилось окончательно и бесповоротно: именно здесь он нашёл себя и нашёл того, кто согласился разделить с ним жизнь.       Отголоски прошлого, впрочем, временами напоминали о себе, и Рене погружался в тотальное уныние и апатию, не желая ничего делать. С отвращением смотрел на свои изделия, которые вырезал в собственной мастерской, и снова опускался на дно бездны, не видя выхода из беспросветного мрака.       Сигхват беззвучно вздохнул, качая головой, с сочувствием глядя на возлюбленного любовника, завернувшегося в одеяло, превратившись в бесформенный кокон тоски и печали. Он подошёл к нему ближе, опустившись рядом, и аккуратно обхватил, предположительно, поперёк груди, прижимая к себе. Рене в ответ неразборчиво всхлипнул, но поспешил прильнуть ближе, холодным носом ткнувшись куда-то в тёплую шею гнома. Сигхват на это улыбнулся, посмеявшись одними глазами, и утешающе погладил эльфа по волосам, просунув руку под одеяло, в которое тот был завёрнут так, что только нос один и торчал.       Слова были не нужны. Гном знал, что у его возлюбленного бывали такие моменты тоски и апатии, и важно было просто оставаться рядом. Демонстрировать свою поддержку и убеждая, что Рене больше не одинок и не отвергаем. Теперь у него есть место, где он свой. Дело, в котором он преуспел. Но самое главное — возлюбленный, который принимал его и готов был разделить с ним всё, что его беспокоило.       Рене был благодарен за это — Сигхват чувствовал это. Доверял ему, и гном не мог разбить это хрупкое и прекрасное чувство. Тем более Рене, который страдал так долго и искал себя и своё место так долго и с такими страданиями. А потому Сигхват продолжил гладить его по волосам, прижимая к себе и позволяя унынию и апатии схлынуть. Теперь им было не место в сердце Рене; теперь у них не было власти над Рене. И Сигхват был бороться с ними и доказывать это столько, сколько понадобится.