✦
Страх — вот главная, и, пожалуй, единственная напасть Джисона. Именно страх толкнул его к алкоголю, к тотальному одиночеству и к прочим неудачам, о которых он умалчивает. Вчера было страшно сидеть с Чонином среди людей и говорить с Крисом в мрачной тишине, но он как-то справился, переступил или переборол себя. А вот после собрания было почему-то не страшно и Хан тут вообще не причём, он даже не старался, а просто шёл рядом с Ангелом и ощущал какую-никакую безопасность. Оба почти всю дорогу до метро молчали, блондин лишь спросил его о побеге — зачем и почему? Пусть Джисон и не был напуган в тот момент, но внятно объяснить своё поведение он не смог. А может и не хотел, поэтому и мямлил что-то о плохом самочувствии и просил сбавить шаг — не успевал он за парнем. Нельзя сказать, что Джисон за короткую прогулку вообще ничего скверного не почувствовал. Чувство одиночества, например, снова влепило пощёчину. Он смотрел в небо, а там светила только одна звезда — ей тоже одиноко. Через дорогу не видно людей, только один уцелевший фонарь, под которым одним вечером стояли два одиночества — его величество Хван Хёнджин и его ничтожество Хан Джисон. Сегодня под этим фонарём стоит лишь одинокая бутылка пива. Всё вокруг пропитано этим гадким чувством, и даже вокруг Ангела витает дух одиночества. О своём наблюдении Хан, конечно же, умолчал. Зато сероглазый молчать не стал и на прощание сказал зачем-то: «Страх — это болезнь, и у любой болезни есть свои видимые признаки», а потом коснулся плеча и оставил Джисона в компании тотального непонимания. Сейчас, в своей кровати ему тоже не страшно, хоть за дверью и слышится очередной утренний скандал. Джисон вчера всю дорогу до дома об этом думал, размышлял, как тот парень угадал? У страха не обязательно должны быть причины, так? И признаков никаких ведь быть не может? Но Ангел всё же понял, значит ошибся Джисон — он и правда выглядит напуганным двадцать четыре на семь. Может нескончаемый страх уже на лице отпечатался? Но в отражении он ничего не нашёл, кроме тёмных кругов под глазами и бледной кожи, которая пропускала светлую сетку вен у висков. Ни-че-го, что могло выдать его внутреннее состояние, но как-то же он, блять, понял. «Страх — это всего лишь реакция», — крутил в уме Джисон, когда зашёл на залитую ярким солнцем кухню. Мама за столом подпирает голову и роняет слёзы на светлое дерево, а рядом «второй папа» знакомо присосался к бутылке пива. — Это из-за тебя мне приходится за пиво бороться, — мужчина в одной растянутой белой майке и таких же растянутых линялых трусах тыкает горлышком зелёной тары в сторону Хана, а у того сердце в пятки уходит. — Не смей вообще с ним разговаривать, — стонет женщина и тоже смотрит на застывшего в проходе у холодильника Хана. На парне лица нет. Наверное, таким же вчера и видел его Ангел сероглазый — зажатым, обледеневшим и давно мёртвым. Страшно. — Ему сейчас поддержка нужна… — скулит женщина и вяло трясёт рукой. — Сони, иди к себе пока… — Закрой рот, сука. — Перестань орать, — цедит женщина, смахивая вырвавшиеся на свободу из высокого хвоста передние пряди. — Сони, давай в комнату. — Хватит, — теперь стонет Джисон, обнимая себя руками. Слышится звон бутылки о стол и это явно не один из тех приятных звуков, которые должны раздаваться с кухни рано утром. Чужой мужчина не должен бить маму, а после спокойно выпивать, словно у них не обычное утро среды, а праздник. — Хватит вам! «Хватит орать, перестаньте ненавидеть друг друга и просто разойдитесь», хочется кричать Джисону, «хватит это терпеть и мучить себя, мам». Страх — эмоция сильная — либо губит человека, либо помогает выжить. Джисон натурально погибал, прижавшись к стене, под гнётом звериных чёрных глаз. Мамин хахаль стоит теперь так близко, что Хан чувствует страшную смесь запахов ночного пота, пива и кислятины, которая ощущается хуже, чем протухшее кимчи. — А может пора тебе не в комнату свалить, а куда подальше? — мужчина склоняет голову, чтобы орать прямо в лицо, ведь у Джисона же на лбу написано «глухой и тупой, кричите громче и плюйте в глаза». — Может хватит сидеть у матери на шее? — Донхён! Отстань от него! «Да, отстань от меня, конченый придурок», просят глаза Джисона, «отстань от меня и от мамы и сам катись к хуям собачьим». — Заткнись я сказал, — прямо-таки верещит покрасневший Донхён. С первой встречи этот мужчина понравился Хану. Он был спокойным, тихим, приносил маме цветы и иногда давал какие-никакие советы по воспитанию сына. Своих троих он бросил, но решил отыграться на Джисоне, которого поздно уже воспитывать да и явно не кнутом это стоило делать. Все три месяца Джисон привыкал к нему. Мама вроде рада, вроде успокоилась и снова в квартире воцарилась картинная стабильность с субботними синяками на тонких запястьях. А вот под конец четвёртого месяца сожительства начался кромешный ад: если они не ругались, то обязательно ебались; если Донхён не пил, то материл всё, что видел и всех, кто этим был яро недоволен. Это мужчина был из тех, кто долго копит свои недовольства, а потом выливает эти помои на головы всем здесь живущим. Джисону, конечно, доставалось, но первой всегда прилетало маме. Вот и сейчас она кинулась оттолкнуть это грузное тело от сына, за что и получила не то пощёчину кулаком, не то слабый толчок по выделяющимся скулам. — Не лезь, блять! Это недоразумение, — мужчина яростно тыкал одной рукой в грудь Джисона, а второй продолжал отпихивать от себя миниатюрную женщину, и без устали вертел головой. — твоё упущение. Его пороть надо было, а не сопли подтирать. — Заткнись и не трогай! — мама надрывала голос. Ей тоже было страшно — это видно и слышно, но этот страх был другой, не такой, как у сына — она боялась, что Сони будет больно, она так не хотела, чтобы он был свидетелем этого уже рутинного утра. — Сони, уходи. — Да, Сони, беги, как трусливый щенок, давай. — Ну, иди же, — слова терялись, не доходили до окаменевшего сына. Бледнее Джисона сейчас мог быть только снег, но за окном комфортный июнь и снегом ещё не пахнет. Страх сделал из него пленника, прикованного к полу и к стене невидимыми путами. Он видит эту сцену и злится на себя — он не может ничего сделать. Его распирает внутренний гнев и давняя обида на маму — она сама до этого довела, она сама, блять, виновата. Но ещё больше Хан злится на ёбанного Донхёна, который из себя ничего ценного не представляет — грязь общества, пыль на самой нижней ступени социальной лестницы, ничтожество, которое превращает жизнь всех его окружающих в выживание, нет, в настоящую борьбу за спокойное существование. Джисон сам трёт глаза, хотя слёз там нет. Он видит мокрое морщинистое лицо мамы и каждую каплю ощущает на себе. Он тоже ничтожество, которое не может помочь родному человеку и злость загорается с новой силой, температура тела повышается с каждым звонким шлепком и обиженным женским стоном. Мама зовёт его, кричит уходить, а «примерный отец» лупит уже без разбора по рукам, лицу и груди, и ещё успевает ворчать, чтобы Джисон поторапливался и уносил свои ноги куда глаза глядят, иначе он и до него доберётся. Глаза — зеркало души. Кто это сказал? В глазах Джисона горит ненависть синим пламенем, но душа-то у него не такая. Там, глубоко-глубоко, он всё ещё маленький Сони, который убирает в сторону охапку карандашей и бежит к маме, чтобы орешками украсить печенье. Он всё тот же любопытный и доверчивый мальчик, который не знал, но очень хотел узнать чем таким «заболел» его лучший друг и какая влюблённость на вкус. Он тот же, он не менялся. Только этот малыш уже который год барахтается в реке из спирта и отдушек и не может до берега доплыть: его шатает, его уносит течение жизни и за что бы он не цеплялся, итог всегда один — ему приходится глотать то, в чём он обязан утонуть. Джисон слабый, потому что душа его устала — маленький мальчик внутри не справляется уже очень давно и, если честно, он не был уверен, что когда-нибудь справится. Пока Хан натягивал спортивные штаны и путался в безразмерной чёрной футболке, он представлял себя героем фильма у которого особое задание — съебаться и побыстрее. Спор за закрытой дверью слышался обычными помехами — белый шум, не более, а вот когда всё стихло, шумел один Джисон: запахивал с психом грязно-синий комбинезон в рюкзак, довольно громко топал, отшвыривая валяющиеся вещи, хлопал дверьми и дышал сквозь стиснутые зубы. Его страх переродился в едкую злость и лучше бы ему выплюнуть этот сгусток куда-нибудь, прежде чем упасть перед своей слабостью на колени. Оказавшись на лестничной площадке, парень со всей злости хлопает дверью, забывая, что она вообще-то ни в чём не виновата и, если он её сломает, мама точно не обрадуется очередной проблеме, а Донхён и подавно. Но сделанного не воротишь, поэтому он лишь разворачивается и идет по лестнице вниз, громко шаркая ногами. Хан не бежит и не торопится, потому что гнев — чувство тяжёлое, ведь он тормозит и тянет назад. Хлопнув дверью подъезда получается вздохнуть не полной грудью, как хотелось бы, но уже что-то. Уже легче. Солнце светит своими яркими лучами, что отражаются от стекол домов и «спящих» машин и Джисон старается отвлечься на эти блики и кривые отражения, но слишком радостная картинка ему видится. Совсем неподходящая сегодня погода для такого гадкого утра, которое Хан мог смело обозвать одним, всем знакомым, словом — «паршивое». Не то, чтобы это начало дня отличалось от какого-либо другого. После алкоголя может и было похмелье, головные боли и прочие симптомы интоксикации, но с ними можно было легко переносить громкие скандалы — парочка бутылок пива за завтраком успокаивали. Как же теперь бороться со всем этим, Джисон не знал и не догадывался у кого можно узнать. Скорее всего, лучшим вариантом было бы просто забить, постараться забыть это утро, как и всё остальное, что беспокоит и сковывает; отвлечь себя и попробовать задвинуть в дальний угол всё это дерьмо; кинуть на самое дно подсознания до следующего, аналогичного, утра. Проблемы это не решит, однако Джисон и не собирался её решить. «Мне просто надо подумать о чём-то приятном… Ну, давай же! Птички, лужи, может бургером себя порадовать?». Паршиво. На отработке всё как всегда: мусор здесь, мусор там, граффити, разрисованная лавочка и снова гора мусора. «Вот она — моя стабильность». Джисону кажется, что вся его жизнь состоит из такой вот стабильности и он просто ходит по кругу без возможности выхода. «Вот эта синяя этикетка из-под пива точно я: такая же скомканая и никому ненужная. А вот это розовый фантик из-под мороженного похож на Чонина — яркий и открытый». Чонин, кстати, сегодня на глаза ему ещё не попадался. Обычно он носится быстрее всех с огромным пластиковым мешком, стараясь сделать работу одним из первых и упасть под какое-нибудь дерево до полуденного жаркого солнца. Его сложно было не заметить, но легко было игнорировать. А сегодня, когда парня на горизонте не видно, Джисону сложно не думать о нём. «Может опаздывает? Хотя странно…». Мусорные баки пустели, разбитые бутылки больше не блестели на велосипедной дорожке, Чонин ни через час, ни через два, и даже к концу отработки так и не появился. Слушая злое ворчание надзирателя, который перепроверял списки, и просил присутствующих не только крикнуть «здесь», но и выйти — себя отброса показать этому миру, Джисон почувствовал укол вины за то, что не прикрыл парня, как сделал это сам Чонин. Хоть укол этот был едва ощутимым и почти призрачным — Джисон ведь не просил себя прикрывать, но маленький расковырянный заусенец на душе сигнализировал о том, что он мог бы хотя бы попытаться помочь человеку, который решился называть его хёном. «Я же говорил, что хён из меня совершенно никакой». Руководствуясь именно этой мыслью Джисон и сделал то, что сделал — подошёл к надзирателю, что-то промямлил про дурное самочувствие Чонина, которое он заметил ещё вчера и попросил, не боясь получить оплеуху, не наказывать парня. — И чё мне теперь? Понять, простить и забыть? — высокий мужчина плевался словами, выкрикивая ещё и нечленораздельные угрозы парочке, которая проигнорировала урну в этот момент. — Вот же сволочи! Так… Ты у нас Джисон, да? — Ага, Хан Джисон, — парень не ожидал, что его детский лепет примут за правду — врун из него совершенно никакой. — Чонин правда приболел, у него даже кровь вчера пошла. — Кровь, говоришь, пошла? — снова хмурое бурчание. — А кому тут не плохо? А, парень? Кто тут из вас не выглядит болезненным? Ты себя-то видел? А? — мужчина грубо хлопнул Джисона по лбу. — Выглядишь дохлым. — Но… — Передай этому сукиному сыну, — мужчина что-то быстро написал на ярком жёлтом стикере, а затем снова довольно грубо приклеил этот квадрат на лоб ахуевшего от происходящего Хана. — Не явится завтра больной и хромой — будет у меня землю вылизывать до конца года. — А… — Адрес у тебя на лбу. Джисону было крайне мерзко и противно от слов этого хама. «Мы для него тоже мусор». Скопившаяся утренняя злость, которую Хан кое-как утихомирил изнурительными часами копания в мусоре, снова подступила к горлу и комом встала. Джисон потратил наверное больше часа, обсасывая каждое колкое слово с свой адрес и в адрес бедного Чонина, пока брёл к его дому. Он уже близко, ещё несколько метров и встанет перед нужной дверью подъезда, поднимется на этаж, а дальше… А что дальше-то? На этот вопрос времени не хватило, увы. Джисон лишь слепо шёл по велению «занозы», что не давала покоя. Вот он уже у серой обшарпанной двери тянется к звонку, но что сказать Хан так и не придумал. «Привет, какого хера тебя не было? Нормальное начало?». Это даже в мыслях звучит глупо и парень морщится. «А ещё глупо бросить человека, который пытается со мной подружиться. Вдруг ему нужна помощь? Он и правда вчера бледный был…». Из Джисона не получился великий лжец, а уж помощник и подавно никакущий, но может быть он и вправду сможет, если что-то произошло, хотя бы поддержать? Он готов и таблеток младшему принести и рамён сварить, если случай настолько тяжёлый. Душа Джисона искренне хочет сделать хоть что-то полезное, ведь добрыми делами и себя можно легко «починить». Зайти в подъезд было легче всего, как и подняться на этаж. Действительно трудным было позвонить в дверь. Тут уже сомнения начали играть новыми красками: вдруг Чонина нет дома и Джисон сделает своим приходом только хуже? Это же снова придется разговаривать с незнакомыми людьми. Снова страх сковал все внутри стальными путами. То ли Джисон любит искать себе головняки, то ли головняки любят Джисона. Хотя какая разница? У парня уже рука затекла от того, что он минут пять, как не может решиться нажать на маленькую кнопочку. Из-за двери, тем временем, слышатся крики. Что там кричат и кому — не разобрать толком, но Джисон был уверен, что явно что-то неприятное. За всю свою жизнь он ни разу не слышал, чтобы кричали от радости или счастья и вот снова знакомые сомнения и страхи берут верх. Хан подумывает развернуться и пойти по своим делам, забив на то, что он хён и на наказание, которое висит над младшим, он тоже забить не против. Похуй. Но не успевает он и шага назад ступить, как дверь перед ним открывается сама. — Ой, а вы тоже папу ищите? — спрашивает маленькая девочка лет семи и смотрит удивленно своими лисьими глазами. Палец так и завис недалеко от дверного звонка, а челюсть у Хана заклинило и он слова вымолвить не может — просто пялится на маленькую копию Чонина и тянет с ответом. Вспомнив Солнце и лучик появился. За хрупким созданием с дурацкими растрёпанными высокими хвостиками показывается тот, ради кого Джисон наплевал на свои переживания и страхи. Ладно, не совсем наплевал и точно не сам, но он здесь, и смотрит на Чонина всё также не закрывая рта. — Чеён, я что тебе говорил? От того, что ты в десятый раз открыла дверь, папа там не появится! — до ушей Хана доносятся возмущения. — О, Джисон, — Чонин улыбается настоящей радугой и смотрит на милое создание в светлом сарафане, которое дверь качает туда-сюда. — Малышка, беги к Соён, она тебя потеряла. Милая малышка Чеён напоследок машет незваному гостю ручкой и исчезает. — Сестрёнка моя. — А… А у тебя их две? — Три, — смеётся парень, складывая руки на груди. — Ещё есть брат. Тут раздаётся далёкий девчачий визг, и лишь по спокойствию Чонина и его забавно закатывающимся глазам, Хан понимает, что это точно от простой детской радости. — Шумненько у нас, но может зайдёшь? — А? Да. — А ты, кстати, как узнал где я живу? Хан скидывает кроссовки и плетётся за другом, видимо, на кухню. По пути он тайком заглядывает в спальни, полные игрушек, видит бардак в общей комнате и три тёмные макушки в центре мягкого ковра — все с неаккуратными хвостиками и все три заняты важным спором. Хан отвлёкся на это бормотание лишь на секунду, и тут же споткнулся о башню из кубиков. Пришлось сдержать стон и кучу подходящих этой ситуации ругательств и, стиснув зубы, дохромать до кухни уже на одной левой. — Ты не пришёл и меня петух этот послал узнать как ты, — Хан быстро падает на стул, а Чонин во всю суетится у плиты. — Я не буду чай, я… Я ненадолго. — У нас ещё кофе есть и шоколадное молоко, — глаза младшего опять трансформируются из хитрых лисьих в круглые кошачьи. — Молоко буду, — выдыхает Джисон, уже удобнее устраиваясь на шатком стуле. — Спасибо. Кухня, как и вся квартира, содержится в чистоте — это видно, но беспорядок тут тоже бросается в глаза. На большом полукруглом столе у стены валяются согнутые куклы, одетые наспех, а под столом, если нагнуться, можно найти чей-то мяч, и рядом резиночки для волос. Подоконник завален стопками газет, на холодильнике тоже красуется коробка с какой-то макулатурой. Пыли и пятен грязи нет, как и ощущения комфорта и домашнего уюта. В этой квартире царит такое же уныние, как и дома у Джисона, только здесь и обстановка и звуки совсем другие — если кричат, то от восторга, а если что-то и валяется не на своём месте, то не после скандала. Чонин протягивает маленькую бутылочку с напитком и устраивается рядом на таком же расшатанном, хоть на первый взгляд и крепком, стуле. — Ну и чего он там? Материл и орал? — Ага, — Хан повторяет за Чонином и делает первый глоток. — Грозился продлить отработку, если завтра не явишься. Звук не то разочарования, не то полного безразличия вырвался наружу. Младший продолжал улыбаться, хотя видно было, что ему хочется либо поплакать от души, либо разбить что-нибудь. И Джисон его понимал, ой, как понимал. Он тоже не прочь свою злость выплеснуть, но пока держится Чонин, Джисон тоже будет сама сдержанность. — Ладно, а пришёл-то ты зачем? — Эм… — снова слышится детский визг и приближающийся топот. Знакомая малышка и вторая, чуть повыше, кидаются на брата, обнимая его с двух сторон и тараторят что-то про папу, спрашивают кто их гость и когда вернётся мамочка. Чонин и на эти вопросы отстреливается улыбочкой, но глаза становятся более тусклыми и мрачными с каждым ответом. Джисон и в этом понимает парня. Дома явно что-то неладно. — Лапоньки, давайте вы соберёте свои игрушки, а я пока разогрею обед? Идёт? Снова громкий топот и радостный писк доносится до ушей Хана. Он вспоминает себя в их возрасте и свои визги. Он тоже ждал маму, вопил от восторга, когда она приходила с новыми раскрасками и пакетиком леденцов. Он радовался сложным игрушкам, которые иногда дарил один из названных отцов — тот был умный и строил здания по всей стране, поэтому и Джисону приходилось возиться с конструкторами и пазлами. А ещё тот мужчина отчётливо запомнился Джисону не только своей щедростью, красотой и сложными, совсем не детскими игрушками. Он был первый, кого маленький Сони увидел голым на своей маме и эта картинка до сих пор иногда вспыхивает в его памяти яркими вспышками… — Джисон? — А? — Я спрашиваю, не хочешь ли ты с нами пообедать? — Чонин кивает на большую миску риса, рядом с которой возвышается башня из контейнеров. Желудок вовремя скручивает, намекая хозяину, что да, хочет, но ему как-то неудобно. Хан ощущает себя здесь лишним. Теперь окружающий хаос давит на него, прогоняет, а мрачный вид младшего, наоборот, задерживает — Чонин ведь явно не хочет, чтобы он уходил. — Да, я поем, спасибо, — Джисон снова возвращается в свои иллюзии, но Чонин очередным вопросом вырывает его из мира фантазий. — Ты расскажешь, что у тебя случилось? Ты ведь не просто так пришёл? Помощь нужна? Джисон пришёл, потому что заставили? Нет. Его грызло отсутствие младшего, а он же, блять, хён, он должен о нём заботиться. Но стоит ли Чонину говорить об этом? И почему сам младший заговорил о помощи? «Неужели у меня правда всё на лице написано?». — Нет, нет, ты чего? Я просто переживал, что с тобой что-то случилось, а я… Я в порядке, не волнуйся. Пиздит, как дышит. Дышать, кстати, Джисон тоже иногда забывает, витая в облаках, от чего его рот сам по себе и открывается в нужные и ненужные моменты. Можно посмеяться, что даже с такой простой вещью Хан не справляется, но, на самом деле, это не смешно. Это грустно. — Я тоже в порядке, — Чонин, как видит Джисон, тоже лжец не искусный, поэтому он колупает парня дальше, расспрашивает о причине его отсутствия и попадает в цель, спросив про родителей. Чонин забывает о еде на плите и снова падает на соседний стул. — Я не пришёл, потому что мелких оставить не с кем. — А… — Да, мамы и папы нет и когда появятся, я не знаю, — он прячет лицо в ладонях и устало трёт глаза. Утешать Джисон не умеет, он может только послушать. — Отец играет иногда, а мама его по квартирам дружков бегает ищет. У него что-то вроде болезни и он как-то… Однажды он проиграл машину в покер, а через месяц… Чонин так громко дышал, пока рассказывал подробности, что эта «отдышка» от волнения передалась и Джисону. Мериться трагедиями — дело последнее, но Джисон зачем-то сравнивает услышанное со своими проблемами в семье и решить не может у кого из них ситуация «полная жопа». — Мне лет десять было и папа проиграл меня, представляешь? Мама меня на следующий день забрала, но я ночь провёл в незнакомом доме… Я… Я тогда так испугался, хён, это было просто ужасно. Ужасно, что Чонин в такой момент назвал его хёном. Опять. А что делать Джисону, который поддержать не может ни словом, ни делом? Бесполезный друг, никакой он не хён и вообще он себя сейчас ощущает младшим в их дуэте, потому что плачет. До него доходит боль этого парня и, конечно же, смешивается с его собственной пережитой и бьёт по глазам. Слёзы ручьём, а Чонин — камень камнем. До ужаса странно, что Чонин улыбался, пока вспоминал этот пиздец. — Ты чего, Джисон? — Ничего, просто, — «просто мне жаль тебя и я не хотел этого всего слышать, не хотел, блять, и за тебя переживать теперь… Мне своего дерьма хватает». — Это ужасно, да. Ужасно ещё и то, что Хана снова тянет выпить. Вот так и сближайся с людьми, слушай их проблемы и чувствуй себя куском дерьма беспомощным. С бутылкой проще. С ней тоже можно поговорить, содержимое подарит лишь облегчение и забвение, а люди… — Чонин, прости, что я тут ною, просто… — «просто спасибо тебе, что напомнил, что я не один страдаю в этом мире». — У меня тоже дома не всё гладко и я… Я типа понимаю, — Хан устраивает свою руку на плече друга. Не совсем то, что поможет, но уже неплохо. Чонин, засранец, в ответ снова улыбается, и Джисон повторяет за ним. — Прости, ладно? — А у тебя что? А у Джисона глубочайшая бездна уныния, и о ней он говорить не готов. Правило «секрет за секрет» тут не сработало. Он ещё раз десять извиняется, успокаивается, даже обнимает Чонина, как умеет и, пообедав в шумной компании малышни, собирается сваливать. — Ты ведь придёшь завтра? — уже на лестничной площадке спрашивает Хан. — Надеюсь, — улыбается Чонин. И тут Джисон снова его не понимает, но уже по другому поводу. Он знать не знает каково это — надеяться по-настоящему. Надежда, как говорят, умирает последней, но что делать, если ты никогда её не знал? Надеяться — значит ожидать, а Джисон уже давно ничего не ждет и ни во что не верит. Он бы даже сказал, что живет без ориентира, который помог бы разобраться в себе, не говоря уже о других. Совсем непонятно откуда все берут эту надежду и что с ней делают после того, как она появляется. Надеяться для Джисона — всё равно, что заранее разочароваться, так зачем проходить через этот лишний пункт веры во что-то хорошее и светлое, если от светлого ничего не остается в конечном итоге? Разве что светлое нефильтрованное… На него бы, кстати, Джисон возложил большие надежды, но и те с некоторых пор стали несбыточными. Стрелки перевалили за шесть часов вечера. Скоро у него встреча в АА, но идти туда снова разбитым не хочется. А ещё его всё не покидает злость. Мало было Донхёна и босса-отброса, так теперь к причинам злости добавились и родители Чонина. Отец-молодец, да и мать тоже хороша. Неужели все женщины на этой планете так боятся остаться одни, что терпят подобную хуйню от своих мужей? Неужели оставленный где-то и с кем-то сын — не веская причина бросить мудака, который не выполняет основную функцию — быть, блять, родителем? Неужели ей самой не страшно за себя и своих малышей? За пятерых детей, на минуточку. Как она может спокойно бросать их и бежать искать это недоразумение? Как, блять? Всякая злость приходит от бессилия, и это правда. Джисона распирает гнев. Ещё немного и пар из ушей пойдёт, а всё потому, что говна в мире много — факт, но Джисон ничего с этим поделать не может, даже если очень захочет. Он-то один. Если у страха есть видимые признаки, то у злости тем более: Хан сейчас красный, как свежеваренный рак и до неузнаваемости угрюмый. Плевать. Встав перед знакомой дверью в ад, Джисон дёргает её на себя с полной уверенностью, что обратит сегодня всё это внутреннее кипящее дерьмо в энергию. Этим вечером он будет злой собакой, спущенной с цепи и пусть кто-то из присутствующих придурков только посмеет словом или взглядом его задеть. Зла этого на всех хватит. В помещении его встречает Крис и мило улыбающийся Грей в розовом, нет, в зефирно-розовом мягком худи и светлых шортах. Злость засыпает, просыпается недоумение. «Что за херня?». Мягкое, даже очень нежное и сладкое, как воздушное безе «привет, Сони» тоже вводит вошедшего в ступор. Хан неосознанно улыбается, как идиот, вспоминает про клубничное мороженое, плюшевого зайца и рисует всё это здесь и сейчас, рядом с Бинни, а после загибается от смеха. — Бля, я же говорил кто-нибудь, да будет угорать, — голос Грея пусть и звучит обиженно, но он тоже улыбается и даже смущается настолько, что щёки его тоже приобретают характерный нежно-розовый оттенок. Крис смех сдерживает, а вот улыбку всё-таки показывает. Обстановка приятная, располагающая и Хан, с трудом, отдышавшись, даже позволяет себе обнять старшего. — А меня? — снова слышится капризные нотки, отлетающие от стен и потолка тихим эхо. — А тебя я боюсь, — выдавливает Хан, усаживаясь рядом с Крисом. — Если сегодня никого не побьёшь, я обниму тебя на прощание. Так легко было улыбаться, шутить и смеяться. «Наверное, я сошёл с ума и это истерика», думает Джисон, «и, наверное, я правда смогу его обнять. Я реально сошёл с ума». — Замётано, парень. Крис возвращает Грея к разговору о каких-то играх, о которых Джисон вообще ничего не знает и знать не желает. Он сидит себе, думает о своём и ногти колупает. Снова его ожидания не оправдались. Встреча началась довольно-таки хорошо, даже супер хорошо и позитивно. Дверь открывается и появляются ещё две тени — Феликс и Ангел-хранитель. Под лёгкой эйфорией Джисон и им улыбается, хотя на него вообще-то не смотрят, но улыбаться хочется. Оказавшись рядом, Феликс всё же кивает Хану, хлопает Криса по спине и виснет на плечах Грея. Мысль, что эти двое близки приходит сама по себе, а затем другая мысль догоняет первую — Феликс всегда приходит и уходит с сероглазым. Фетиш на серое, как аргумент, Джисон отметает сразу, но что-то между этими тремя явно происходит, потому что даже сейчас, спасаясь от щекотки Чанбина, милый парень с грубым голосом не перестаёт пялиться на сероглазого. — Ой, — Хан подпрыгивает, как и вчера, уступая место Коту, а тот уже сидит на соседнем стуле и кивает, мол «всё нормально». Ещё одна мелочь, которая преображает лицо Джисона, заставляет светится сейчас, наверное, самым ярким прожектором. «А у счастья тоже есть видимые признаки?». Этот мысленный вопрос он адресует парню в том же джинсовом комбинезоне, в котором видел его в первый день собрания и тот опять кивает, глядя в глаза Джисону, словно мысль прочитал. «Тёмный небосвод» и «серебрянные звёзды» так и продолжали бы смотреть друг на друга, если бы не резкий хлопок в ладоши. — Начнём? — А мы уже, разве нет? — смеётся Грей, придвигая стул к Феликсу. — А… А Принц? — про других двоих Хан не спрашивает, ему похуй, а вот Принца не хватает. Тот вчера сбежал с собрания за Чанбином, как когда-то убежал и за самим Джисоном, и, вспоминая его поведение в ту ночь, становится тревожно. Он же псих, а Грей психованый. А что если сегодняшний мягкий образ старшего лишь прикрытие, и вчера он прибил Хёнджина голыми руками где-то в подворотне? Джисон действительно фантазирует себе именно такой исход событий — иначе быть не может. — Опоздает, не переживай, — Грей уже во всю прижимает к себе Феликса, и игриво дёргает его за нос. Со стороны оба выглядят большими детьми. Коту, на которого неустанно глазеет второй блондин — похуй. Он снова статуя, которая ничего не видит, ничего не слышит и ничего никому не скажет. Даже на замечания старшего этим двоим сероглазый и бровью не ведёт и гипнотизирует холодный бетон под ногами. — Феликс, давай с тебя начнём? — Ладно, — смех ненадолго стихает, парень выпрямляется. — Дома всё хорошо. Никто не пьёт. Это Хан уже слышал. Или у него дежавю? Феликс ещё добавляет, что чувствует себя прекрасно и даже в компании друзей может спокойно отодвинуть банку с пивом — теперь он контролирует алкоголь, а не наоборот. После своё слово берет Грей и тоже делится своими успехами. Не хватает хлопков и конфетти. У всех тут, видимо, жизнь налаживается, один Джисон похвастаться ничем не может. Сказать, что его не тянет больше к спиртному — будет ложью; сказать, что дома всё хорошо — язык не повернётся, а после обеда в доме Чонина ему хочется кричать, что жизнь говно полное и, как оказалось, не только у одного Джисона. Зачем стараться? Ради чего? Ради кого? Чанбин уже что-то рассказывает про свои тренировки, Феликс, как обычно смеётся и шутки шутит, а Крис привычно успокаивает этих говорливых и шумных непосед, которые меры в громкости не знают. — Сони? — А? Джисон очнулся. Пора. Теперь никто не смеётся, все заняты разглядыванием его тупого выражения лица. Хану бы не помешало больше обращать внимание на реальность происходящего, а не зарываться в свои мысли. — Сони? — П-прости, что? — Как у тебя дела, спрашиваю? — Крис осторожно улыбается, видит, что от весёлого Джисона ничего не осталось и сейчас, рядом, снова сидит хмурая туча. — Хочешь что-нибудь рассказать? — Наверное, да… Эм… Я не пью, — начал Хан, но это, видимо, не то, совсем не то, что от него ждут. Он быстро машет головой, прогоняет новые яркие картинки утреннего Донхёна и печального Чонина. Ему нужна реальность, именно его реальная жизнь. — Но сегодня очень-очень хотелось, — этим признанием Хан делает маленький осторожный шажочек. Ему всё ещё страшно открываться. — Мамин сожитель он… Он пьёт и он бывает выходит из себя. И сегодня утром он снова кричал с бутылкой в руке и мне… Я так злился, что готов был сорваться! — он осторожно шагает вперёд, но очень хочется закрыть рот и вернуться в мысленное «назад», туда, где про него ничего не знают. — Мне и сейчас хочется выпить если честно, потому что… Блин, мне правда сложно с людьми… Всё бесит! Всё злит! Джисон замолкает и жмурится, хотя было бы правильно сейчас взглянуть на старшего, как тот и просил. Крис, тем временем, переглядывается с Чанбином; Феликс с Котом, но Джисон, дурак, этого не видит, думает, что все три пары глаз сверлят сейчас его одного. Он снова краснеет, приходится краснеть, но не от стыда в этот раз, а от проснувшейся злости. «Жаль, что Хёнджин так и не пришёл». Джисону нужна была бы очень кстати его поддержка. Ему необходима отдушина в лице лёгкого и похуистичного Принца, который непременно бы сейчас ляпнул очередную гадкую шутку, и принял на себя всё внимание присутствующих, а может и руками своими прекрасными успокоил как-то. Кажется, что всего одна ночь вместе ничего не значит, а Джисон за такой короткий промежуток времени проникся его величеством. Он не то, чтобы скучает, но с ним рядом, с Хёнджином, становилось необъяснимо спокойно. «Как же ты меня подставил, Принц…». — Сони? — снова Крис обращается к нему. — Не поддавайся, ладно? Всё хорошо. Ты сможешь. Хан открывает один глаз и оглядывается. Все на своих местах, и все смотрят на него, как он и думал. Может, его лицо поэтому и горит сейчас? Все эти глаза жгут и прожигают дыры насквозь? Джисон жалеет, что рот открыл. — Алкоголь тебя расслаблял, — снова слышится голос главного. — Теперь нужно научиться расслабляться иначе. Злость ведь не плохое чувство и его не надо бояться, — все будто умерли. В помещении почти тотальная тишина. Только монотонный голос Криса и рваное дыхание Хана слышится. Всё. — И уж тем более не надо считать, что алкоголь тебе друг и помощник. Если злишься, значит больно, Сони. Где-то внутри болит, понимаешь? — Хан медленно кивает и правда понимает. — А пиво или вино только притупляют твою боль. — Либо новую добавляют, — тихо добавляет Грей. — Именно, — кивает Крис и замолкает, явно выжидая хоть какого-то ответа от Джисона, а тот снова прячется за закрытыми глазами и по новой заводит свою злость на самого себя. — И что мне делать? — Хочешь со мной грушу поколотить? — моментально отвечает Грей. Серьёзно? Джисон не хочет ничего колотить, хотя идея хоть одним глазком взглянуть на то, как держать удар и ставить блок ему понравилась. — Не знаю, — опять голова Хана медленно качается туда-сюда. — Либо, давай я гниду эту поколочу, — Бинни заливается мягким смехом. — Нет человека — нет проблем. — Грей, — Хан слышит голос Криса и непонятно с каким лицом сейчас сидит старший, но веки разлепить Джисон так всё и не решается. — Нет, а что? Раз он его доводит, то объясню ему доходчиво разок с правой, и два раза с левой. Гогот Феликса разряжает напряжение Хана. Он воспринимает это всё за шутку, и ему уже не так боязно слышать подобное, оказывается. Джисон подхватывает смех блондина, не обращая внимание на мелкую дрожь в коленях, и Крис тоже поддаётся и смеётся вместе со всеми. Одному Коту на всё до лампочки. — Я ж серьёзно, чего вы угораете? — Кстати, да, — басит Феликс. — Бинни реально может помочь тебе. Надежда умирает последней, да, но может она ещё и имеет свойство возвращаться, возрождаться, как феникс из пепла? Светлый проблеск мелькнул в сознании Джисона, но тут же исчез. Он ведь рехнётся, если сейчас поверит, понадеется на старшего, а в итоге всё останется на том же месте, либо станет ещё хуже. Предложение избить Донхёна всё ещё пульсирует в голове, но приплетать в семейные разборки посторонних людей как-то неправильно. Неправильно же? Или Хан Джисон опять дурак и упускает возможность изменить свою жизнь? — Эй, — сквозь громкий шум троицы справа, до ушей Джисона доносится тихий и неуловимый шёпот парня слева. Хан поворачивается, видит, куда уставились жемчужные глаза и тоже смотрит вниз. Парень протягивает ему руку. Сам он бледный, а вот рука розоватая, наверняка тёплая и Джисон хватается за неё, чтобы проверить. — Не бойся, — ещё тише шепчет Ангел. Джисон эти слова прямо с губ срывает удивлёнными глазами, а когда его ладонь сильнее сжимают приятным теплом, то он ещё и улыбнуться себе позволяет. — Спасибо, — тоже одними губами благодарит Хан, надеясь, что Кот сможет опять мысли прочитать и понять, что ещё хотел бы добавить Джисон после беззвучного «спасибо», но постеснялся. Хан проводит большим пальцем по приятной атласной коже, цепляется за чужой палец, губы поджимает от необычных ощущений и снова шепчет «большое спасибо». Снова стало спокойно.✦
Дождь не всегда приносит только лужи, грязь и разочарование, но и надежду. Он смывает пыль с дорог, возвращает жизнь увядающим растениям, сближает двоих под одним зонтом и непременно оставляет после себя ожидание чего-то светлого, например, радуги или ясного безоблачного неба. Ливень — это не всегда слёзы и грустная музыка, которая подталкивает прыгнуть под колёса машины. Иногда природные капли помогают отмыть и некоторую грязь внутри, да смыть пятна на душе. Хан Джисон стоит на крыльце и к стене жмётся, потому что для него дождь — это преграда, ещё один плевок от жизни, но никакая не надежда. А вот один из стоящих рядом видит шанс в том кошмаре, который устроила погода. Пока Грей сплетничает с Феликсом где-то за спиной, Минхо втягивает в лёгкие чужой сигаретный дым. А ещё он вглядывается в профиль, от которого всю сегодняшнюю встречу оторваться не мог. Что-то щёлкало внутри, типа «он такой же, смотри»; что-то ворочалось в мыслях намекая поговорить с этим беднягой, болеющим страхом. Вот он и решается, делает шаг вперёд, но другая туча в лице Чанбина перекрывает дорогу, и заслоняет сверкающие кристаллики слёз в больших глазах новенького. Он слышит, как Чанбин не то зовёт его потусить, не то снова предлагает морду кому-то начистить и этот Сони, придурок, соглашается зачем-то. Минхо видит, как Грей накрывает тёмную голову огромным рукавом худи и буквально утаскивает куда-то того, кто ноги еле переставляет. «Ему снова страшно». — Мин, а я всё видел! — Феликс хитро улыбается, повиснув на плече, и Минхо напрягается. Они давно не дети, точнее, Феликс давно не маленький и становится сильнее и тяжелее с каждым годом, но разве упрекнёшь брата в старой привычке. — А давай ты тоже меня укроешь и обнимешь? — Если хочешь обниматься, шёл бы за Бином. — Эй, — маленький кулак прилетает в ребро. Ещё одна привычка детства — распускать руки и бить именно туда, где болеть будет дольше. — Ну обними меня! А я, так уж и быть, не буду тебя ни о чем расспрашивать. Пока что. И старший брат поддаётся, стоя на сером разбитом крыльце в объятиях Феликса, хотя очень бы хотел поменяться местами с Чанбином и обнимать кого-то не из-за капризов, а потому что это действительно жизненно необходимо.