Клуб «Ненужных людей»

✦

      Рассчитывать и полагаться всегда необходимо на себя и только на себя. Это стоит запомнить, выучить, на лбу нацарапать, в качестве напоминания. Но, если однажды, кто-то предлагает помощь — нужно протянуть руку и принять её с благодарностью.       Джисон нехотя скидывает ноги с кровати и громко зевает, широко растягивая рот. Минхо рядом нет, но он его и не ждал. Парень ведь вчера предупредил, что утром у него дела. А ещё вчера за ужином в довольно уютном местечке, Минхо зачем-то предложил переехать к нему.       Хан улыбается сейчас, как и вчера за миской рамёна с копчёной курицей, и точно так же трясёт головой. Звучало это предложение заманчиво и походило на одну из стадий «лечения» его горя, но он не может, не хочет лечиться так, нагло вторгаясь в чужую жизнь и нарушая привычный быт.       На кухне он находит пустую пачку от хлопьев, и кое-как выискивает синий маркер. Телефон его сел, а пользоваться телефоном Хённи как-то рука не поднималась, поэтому Джисон решил оставить другу «сообщение» именно таким древним способом, аккуратно нацарапав: «я вернусь, не переживай. Мне нужно взять дома вещи».       Да, переезжать он со всем своим добром не будет, не посмеет, но пару ночей в этих голых стенах ему явно пойдут на пользу. С этими мыслями Хан оглядывается по сторонам, словно ему нужно убедиться, что мебели или других предметов интерьера за то время, что он спал, не появилось. Всё и правда без изменений. Прикусив кончик языка, Джисон добавляет к уже написанному «спасибо» и с особой аккуратностью и старательностью выводит почти идеальную фигуру «♡».       Всё в том же изумрудном худи и с той утренней улыбкой, которую он давит через силу, Джисон стучит в дверь родного дома, ключи от которого потерялись, словно и не было их никогда. К счастью Хана, спустя пару секунд, по ту сторону слышатся шорохи, но дверь так и остаётся закрытой. Он снова стучит и губы начинают дрожать, потому что сложно улыбаться и делать вид, что всё вообще-то заебись, когда всего день назад страшной смертью погиб его друг. Его любовь?       «Я устал. Я нашёл тебя и потерял, Хённи. Это была не ошибка, но я ошибся». Сердце Хана не выдерживает и больно бьёт по грудной клетке. Клетка. Джисон сам чувствует себя загнанным, но не в стальные прутья, а в страхи, сотканные из дрожи и колючих воспоминаний. «Ты был не ошибкой, но ошибся во мне».       Приходится отвлечься от мыслей о великом и непостижимом чувстве — о боли, точнее, парня отвлёк незнакомый мужчина, тёмным пятном заслонивший дверной проём. — Здравствуйте, — невысокий и вообще ни капли не симпатичный мужик лет пятидесяти сверкает залысиной и пожелтевшими зубами и смотрит на Джисона, как на гостя, только незваного и далеко нежданного. Хан озирается, пытаясь сообразить, а не ошибся ли он этажом или подъездом, но нет — это его дверь, вот у порога стоят его кроссовки, да и с квартиры тянет запахом его дома. «Видимо, я ошибся жизнью». — А… — Вы же Джисон? — незнакомец удивляет не только своей вежливостью и огромным пивным пузом, но и сообразительностью. — А вы… — Проходите, знакомиться будем, — пухлой рукой мужчина машет, и двигает в сторону кухни, чуть прихрамывая на правую ногу. Джисон порог переступает и тупо смотрит в спину этому странному пингвину в тёмно-синих спортивных штанах и чёрной футболке, размера так на два меньше необходимого. «Это моя футболка?».       Мамы не видно, зато видно гору сумок и пакетов у стены, и что-то подсказывает, что сейчас он будет не выбирать вещи, в которых сегодня заснёт под мудрые мурчания Кота, а реально знакомиться с очередным папашей.       Кеды летят в сторону и Хан быстрым шагом заходит туда, где лысеющий пингвин уже сидит за столом и хлюпает чаем, а рядом с ним восседает женщина, подарившая ему эту блядскую жизнь. Всё своё внимание она дарит лишь этому мужику — на сына, по всей видимости, сегодня по гороскопу должно быть похуй. — Мам? — Джисон не спешит садиться. Он прижимается плечом к стене и ждёт, когда же на него наконец-то посмотрят, но глазеет и разглядывает его лишь двадцатый или пятидесятый по счёту папаша, сверкая добрыми, на удивление, глазами поверх кружки. — Садитесь, давайте, — хохочет тот и Хан поклясться готов, что и смех у него добрый, не пугающий. — Меня зовут Пак Чонин.       От знакомого имени Джисон сам безвольно улыбается, но эта радость адресована не доброму толстяку, а его «брату от другой мамы» — настоящему и единственному Чонину в его серой жизни. — А я Джисон, Хан Джисон, — парень всё ждёт и ждёт, когда же мама уже повернётся к нему лицом. Да, они ругались, молчали долгое время, но неужели она совсем не переживала и ей не интересно где он был? Как он? — Мам? — Вам, наверное, поговорить нужно, — ожидаемо кряхтя и сладко улыбаясь, Пак поднимается, но его тут же останавливают женские руки. — Нам не о чем разговаривать, — тут женщина всё же удостаивает сына чести и смотрит на него пустыми глазами. — Твои вещи я собрала. Денег не дам, заработаешь… А… Документы свои достань сам, они сверху в… — Мам?       Джисон знал, что день сегодня самый обычный и не рассчитывал, что мать вдруг встретит его с распростёртыми объятиями, как было в далёком прошлом, но и на такой приём он ставки не делал. Хан шёл по улицам и думал лишь о том, что ему правда стоит послушать друга, взять вещи и остаться с ним ровно на столько, пока всех тараканов в голове они вместе не вытравят. И вот он дома, его вещи собрала мать, а не он сам, тем самым подкинув не отраву для противных насекомых, а лакомство. Да, внутри сейчас настоящий пир из сомнений и разочарования. — Джисон, ты уже не маленький, — холодным тоном режет женщина и натянуто улыбается. Больше слёз, видимо, Хан не увидит. — Пора справляться самому.       Спасибо, что она не добавила: «Донхён был прав, я слишком опекала тебя», потому что нихуя тот чёрт не прав, да и о какой опеке идёт речь, если сына насиловали буквально за соседней стеной, пока она смотрела свои цветные сны? «Ошибка, ошибка, ошибка». — Мам! — Джисон сам готов расплакаться. От этого и голос у него совсем детский и жалобный. Так звучат те, у кого не выдерживают нервы, наблюдая, как рушится иллюзорный замок из стекла и мечтаний, который выстраивался годами. Всё рухнуло за долю секунды.       Названный Чонином опять встаёт, заботливо целует женщину в макушку и намеревается всё же оставить мать и сына наедине, только разговора всё равно не получается. Хан падает на стул, снова зовёт маму, свою мамочку, но та лишь отворачивается к окну и на каждое «мам» и «прошу, мамочка» морщится, плотнее сжимая губы в тонкую линию. — Собираешься деньги выпрашивать? — Да, блять, мне внимание твоё нужно… — «идиотка». — Даже про любовь молчу, просто… Мне просто сейчас очень тяжело, мам… Мам…       Джисон не изменил своего к ней отношения — ему она всё ещё противна, но он думал, что пройдёт время и она сама пересмотрит свои взгляды, относительно единственного сына и искренне извинится, обнимет, поцелует. Всё должно было наладиться со временем и их былая любовь и взаимопонимание должны были очнуться от спячки, но всё опять пошло не по призрачному сценарию — женщина пересмотрела своё отношение и упаковала всё то немногое, принадлежавшее Джисону, в сумки и пакеты.       «Это ошибка, не смей, мам!». — Не отворачивайся, прошу. — Хватит, Сони. Просто уходи. — Тебе плевать куда я пойду? — парень срывается на вой. — Что со мной будет? — Нужно было раньше думать. — О чём, блять? — Хан Джисон, следи за языком, — тут происходит чудо и мама не просто смотрит на сына, но и бережно заключает его руку в свои, только этого больше не хочется. Её ласка больше не пластырь, а соль на рану. — Ты уже большой мальчик, тебе пора жить самостоятельно и… Сони, пойми, мне тоже не просто, но я не хочу… Не могу видеть тебя здесь после всего, что ты мне наговорил.       Джисона душат эти слова, цепко держат за горло и давят со страшной силой. Он не видит уже перед собой маму, свою мамочку — всё размывается обидными слезами. А может правда пора принять и осознать, что ему не пять лет, а двадцать пять и стоит начать жить самостоятельно? Мысль верная, жаль, пришла она в самое тёмное для Джисона время. — Не думай ничего лишнего. Ты всё ещё мой сын, хоть ты отказываешься это признавать, но пришла пора и мне пожить для себя.       Каждое слово, каждый ёбаный аргумент матери — иглы и ножи в самое сердце сына. Клетка медленно и верно сжимается, стремительно стискивает забившееся сердце, которое не должно так стучать. «Интересно, сколько оно ещё выдержит?». Этот запредельный пульс тоже ошибка. Хан ведь давно вроде внутри себя «зарезал» обидой любовь к матери. Это обрывки прошлого сейчас так больно режут изнутри или протухшие надежды вырезают неутешительное: «это всё, конец»?       Хочется кричать, что это всё не так, неправильно и несправедливо, но губы склеены, глаза полны слёз и тумана, а ушей касаются очередные обидные причины так подло с ним поступить. Неделю назад Джисон орал в лицо женщине о своей ненависти, а теперь даже пискнуть не может, но ненавидит он её всё так же — изо всех сил, от всего израненного сердца и всей своей потрёпанной душой. «Я — ошибка в твоей жизни, мам». — Уходи, — громом звенит последняя просьба, и сын послушно уходит. Нет, он конечно и рад бы остаться, попытаться достучаться, да хоть докричаться и объяснить простыми словами, как он травмирован и какую ошибку сейчас совершает женщина, выбросившая его в этот мир совсем неготовым, но шок не отпускает. Хан в самом настоящем трансе спускается по лестнице, не замечая ступеней, падает, больно воткнувшись коленями в пыльный бетон, благо руки его не заняты и он может встать и идти дальше, но он не поднимается.       Накрывает. Есть люди, которым нравится боль во всех её проявлениях. Они намеренно могут причинять вред сами и глотать все обиды с удовлетворённой улыбкой, но Джисон ведь не такой. У него, словно, с рождения выбора не было: идти счастливой дорогой или на коленях ползти по тропе из гвоздей и осколков. В его случае осколки были от бутылок.       Кричать в подъезде не вариант — много лишнего услышат немногие лишние, чужие. Поэтому каждая упавшая слеза на поцарапанные ладони сопровождается немым криком. Джисон не любит боль, но все, видимо, считают, что он большой фанат.       Парень не стал забирать вещи. Зачем? Хотя, кое-что он всё же унёс. На самой верхней полке среди стопки стареньких комиксов лежал конверт с деньгами, которые он копил для своего светлого свободного будущего. Оно наступило слишком неожиданно, только никакого света не видно и свободой, к сожалению, не пахнет. Теперь со спокойной душой Хан решает безбожно пропить эти остатки роскоши.       Тяжело. Невидимый груз давит и нужно бы разобраться, хорошенько подумать, что больше всего его обидело: вынужденное выселение или всё же мамины слова про «пожить для себя»? «Хёнджин».       Если бы душа умела говорить, она бы буквально пропела своему владельцу плаксивую серенаду о том, что больше всего болит от предательств. Папа, которого он даже не знает, мама, которую он вроде знал, но не с той стороны, первый друг — Ким Сынмин и последний — Хван Хёнджин. Его предавали не только люди, но и сама жизнь. Судьба у него такая, видимо, жить для того, чтобы изо дня в день страдать.       Но есть же Чонин и Минхо и они тоже его друзья, которые не предадут, не прогонят и точно помогут, только Хан о них почему-то не вспоминает, когда выходит из алкомаркета и не успев закрыть за собой дверь тут же срывает алюминиевую крышку с так себе на вкус чёрного рома. Всё плохое и гадкое всегда видится и запоминается впоследствии ярче.       Погода сегодня прям подстать настроению — прохладно и серо. Обязательно прольётся дождь.       Парень большими глотками вливает в себя содержимое бутылки и просто идёт прямо, не выстраивая в голове определённые маршруты. Ноги путаются временами, но не от градуса, а от усталости. Все извилины крутятся вокруг мамы и прокручивают каждое её слово заново. Нужно подождать, пока пластинку не заест и голос женщины не стихнет сам собой, но вот весь ром выпит, а сын всё ещё слышит прощальные слова, которые больше напоминали проклятия на дальнейшую одинокую жизнь неважно где, лишь бы подальше. «Я — ошибка?».       Ненависть действительно ослепляет Джисона, а обида оглушает. Раскаты грома над головой его не пугают, как прежде, резкие крупные капли дождя, как бы слащаво это не звучало, «прячут» его собственные слёзы. «Ненавижу, ненавижу, сука, всех вас ненавижу».       А ещё вчера вечером он обещал Минхо любить жизнь и принимать каждый поворот судьбы, как некий уровень игры, который обязательно получится пройти, пусть и не с первой попытки. Главное — руки не опускать, но Хан опускает, пустая стеклянная тара свободно выскальзывает, и крупные осколки-половинки теперь плавают в грязной луже. Хёнджин сдался и ему, пожалуй, можно. Чем он хуже? Чем лучше?       Ливень размазывает не только слёзы по лицу, но и все ориентиры. Джисон сейчас должен торопиться на отработку своего прошлого косяка, а в итоге он совершает ещё одну ошибку — заходит в первый попавшийся бар. Умирать, так с музыкой.       Мрачное помещение сразу же приглушает все депрессивные звуки улиц вибрацией джаза. Слишком необычно и как-то по-винтажному, описали бы это местечко другие посетители, но Джисону не до созерцания предметов старины. Он падает на первый попавшийся стул, тут же роняя голову на барную стойку, и старается страдания свои заглушить, чтобы его не выпнули отсюда, но подошедший бармен лишь молча ставит рядом стакан чего-то прозрачного, но обязательно крепкого. «А может кофе?».       Хан глотает не думая, что это и сколько он должен будет отдать за такую обжигающую отраву. Плевать на всё. Он молодец, что так долго смог продержаться от спиртного подальше, но он всё ещё человек, который больше не хочет держаться. «Хённи не удержался».       Мама со своим новым немолодым человеком отходит на второй план. Пусть себе живёт, как ей хочется в своё удовольствие. Похуй. Теперь Хан роняет слёзы по мёртвому Принцу. «Не успел, не смог, не помог». Хотя о какой помощи может идти речь, если он сам себе помочь не может? Горечь от предательств сменяется горьким осознанием, что больше так не хочется, ничего не хочется и стараться выкарабкиваться тем более.       Все обещания и красивые слова, что вчера он говорил Минхо, смывает очередной глоток и Джисон выковыривает из пыльных углов своей души спрятанные желания напиться, отвлечься, забыться и убиться. Последнее — если повезёт, конечно же.       Не успел парень расправиться с первым стаканом, как рядом оказывается второй, а следом целая бутылка дорогого бурбона. — Привет, — справа слышится приятный голос и вроде вполне себе дружелюбный. Увы, Джисону всё ещё плевать. — А ты какими слезами плачешь?       А вот на этот вопрос Хан всё же поворачивается и первое, что он делает — пугается. На соседнем стуле сидит довольно-таки взрослый мужчина, в фазе переходного возраста. Его вьющиеся волосы, доходящие до чёткой линии скул, блестят знакомым цветом драгоценного сапфира, кисти рук и часть открытой кожи на предплечьях усеяны нескладными маленькими татуировками, различать которые Хану не хочется. Как и лень понимать сочетание классических брюк, белой рубашки и бунтарского пирсинга брови и губы. Плевать.       От вида этого экспоната, захотелось свои ободранные руки спрятать, да и лицо тоже. — Ты умеешь разговаривать? — всё тем же умопомрачительно приятным голосом обращается к Джисону незнакомец, стараясь завести диалог, на который Джисону, всем уже ясно, похуй. — Не хочу, — заплетающимся языком отвечает Хан, не стесняясь этого. Не от алкоголя ему говорить трудно, а от мерзости, которая сейчас обгладывает его кости — самобичевание чувствуется именно так. Снова череда всхлипов сопровождается слезами. Нет ещё таких слов, чтобы чётко описать внутреннее состояние парня. Зверски больно? Не совсем точное определение. Он горит синим пламенем изнутри, выгорая? Нет. Его ломает и выворачивает от острой боли в животе и в голове мясорубка? Тоже не подходит. — Я вообще-то интересный собеседник. Зря ты так, — мужчина растягивает пухлые губы в скромной улыбке и подливает Джисону янтарную жидкость. — Вижу же, что страдаешь. — Теперь незнакомец проходится кончиком языка по своей улыбке, задевая золотое колечко, украшающее уголок нижней губы. — Могу послушать, совет дать… А если напьёшься, то до дома довезу.       Такой «подарок» Джисон не заслужил, поэтому тратить на него своё время он не собирался, отбившись очередным: «не хочу».       В тишине они просидели недолго. Мужчина заботливо налил ещё одну порцию спиртного и вместе со стаканом протянул рыдающему Хану визитку. Визитку, блять, в век цифровых технологий, на секундочку. «Ну точно фрик». — Это страховка, что я действительно могу тебе помочь, если дела плохи, — мужчина подбирает закатные рукава чуть выше и, подпирая правой рукой голову, почти укладывается на барную стойку, полностью поворачиваясь к угрюмому созданию — к Джисону. — Читать умеешь? — Да за кого ты меня принимаешь? — сдерживать себя Хан уже не в силах. Ну что за насмешки? Хотя, нужно признать, что эти неуместные вопросы хоть и злили, но отвлекали. А приятная ухмылка на лице мужика пробила в хрупкой броне Джисона трещину и его губы тоже криво изогнулись.       Такая улыбка сквозь слёзы Хану в новинку, а вот тупое чувство усталости, которое продолжает давить и пригибать к земле — с этим он знаком. Парень опять роняет голову на прохладное тёмное дерево барной стойки и старается вернуться к состоянию отчаяния, в котором он пребывал до появления на горизонте этого чудика. Но ёбнутые же на то и ёбнутые, чтобы невербальные сигналы не различать? — Я ещё не решил, — смеётся мужчина и пальцем левой руки подталкивает маленький прямоугольник к собеседнику. — Имя, фамилия, контактный телефон, ну и адрес конторы внизу. — «Конторы?». — Я юрист. А ты у нас кто? — Никто. — Слушай, ну давай поболтаем? — приличных размеров кулак легонько толкает Хана в плечо и, подняв голову, Джисон снова напарывается на губы, которые трогает лёгкая улыбка. «Отвлекает».       Повторять в третий раз своё «не хочу» Джисон не стал и просто уткнулся в стакан. Наконец-то магия алкоголя подействовала, и голова начала приятно кружиться, размывая все краски и звуки в нечто странное и непонятное. — Так вот… Слёзы бывают: физиологическими, рефлекторными и эмоциональными, — снова без приглашения на «похороны» психики Хана, врывается юрист, непроизвольно перехватывая внимание, которое сейчас рассеяно на все четыре стороны. — Судя по настроению, ты, малыш, плачешь эмоциональными, и значит, тебя обидели, а обиду в себе таить нельзя. Избавляйся, — мужчина смачивает горло выпивкой и возвращается к своей лекции для одного единственного слушателя. — А ещё интересный факт — за год человек в среднем может собрать полстакана слёз и это при стабильном эмоциональном состоянии, но, как я погляжу… — мужчина снова делает большой глоток и зарывает пятерню в копну блестящих синих волос. — Ты за эти двадцать минут выполнил годовую норму. — Ты откуда такой умный? — Хан стирает с щёк объект рассуждений и странно улыбается. С каждым словом этот фрик вызывает всё больше вопросов. — Не откуда, а куда, — мужчина легонько щёлкает парня по кончику носа. — А лучше спроси для чего я здесь? — Для чего? — Видимо, чтобы выслушать очередную грустную историю о разбитом сердце?       Хан непроизвольно фыркает и отворачивается. Всё, больше не интересно, потому что не угадал, разочаровал. «Пошёл ты».       Стакан, зажатый в правой руке, снова полон наполовину и Хан, не говоря спасибо, выпивает всё за раз. Разбитое сердце? Серьёзно? Неужели можно убиваться по такому глупому поводу, когда вокруг сплошь и рядом другие, более важные проблемы, способные вывернуть человека наизнанку? Хёнджин, например, и его внезапная смерть, к которой готов Джисон не был — вот его проблема? Ни к чему, если подумать, Хан в этой жизни не готов и скорая мысль о том, что Хёнджина он как раз-таки любил, стреляет прямо в лоб. Он плачет о потере друга или о потере возлюбленного?       Будь Принц живым и невредимым он бы рассказал и на пальцах объяснил что у него внутри сейчас горит и сгорает. Хёнджин бы ответил была ли это влюблённость или банальная нехватка хоть кого-то рядом. «Мне не хватает тебя, Хённи».       Мысли о матери и о её предательстве растворились бесследно, потому что в голове, как было и в жизни, рядом с Хёнджином меркнет всё. Он был самой настоящей яркой звездой, за которой Джисону не страшно было следовать, но вот эта звезда погасла, упала, разбилась нахуй и снова Хан в темноте без желания искать новую путеводную. «Таких больше нет».       Страшно снова подпустить, боязно ещё хоть раз в жизни испытать чувства глубокой привязанности и обломаться в прямом смысле. Джисон переосмыслил под боком Хвана всё и открыл для себя ещё больше: ценность жизни, неприязнь к алкоголю, желание быть нужным, возможность быть услышанным, смысл такого простого действия, как объятие, поцелуй… Он ведь нашёл себя рядом с Хёнджином. Полюбил не оболочку, а именно душу, ведь раньше и подумать было страшно о том, что он может быть с парнем, чувствовать то, что чувствует не к девушке, а именно к парню, а теперь это кажется правильным и необходимым. Джисону нужна душа, ведь свою он пропил или потерял. Какая разница? Но кто захочет добровольно оторвать от себя часть и подарить, вверить и безвозмездно при всём при этом? Хёнджин смог, но всё потому, что он, скорее, нереальный сказочный Принц, а не реальный человек. Он был сказкой и останется в сердце Джисона волшебным воспоминанием. «Главное, помнить его». — Если хочешь, могу заказать другую выпивку, — мужчина видит, как лицо собутыльника застывает в страшной гримасе и после вопроса позволяет себе ещё один утешительный жест в виде похлопывания по плечу. — Я ничего не хочу…       Правда, пить больше не хотелось. Хёнджин призраком отрывает руку Хана от стакана. Мерзко, крайне противно от того, что сдался. Но сожалеть, оказывается, поздно, потому что Джисона во всю размазывает и даже расплывчатые картинки происходящего вокруг становятся сплошным серым туманом. — Домой… Хочу…       Парень забыл, какой мгновенный удар может нанести спиртное. Он силится спрыгнуть с барного стула, но путается в движениях, а может и в желаниях, и падает, снова причиняя уже побитым коленям новую тупую боль. Дома нет, и сил вставать тоже нет. — Ну, домой, так домой, — мужчина через секунду слезает с высокого стула и достаточно грациозно для такого количества спирта, что сейчас плещется в крови. — Сам встанешь?       Ничего Джисон не хочет и ничего не может. Ему бы и правда руку протянуть, да попытаться оторвать себя от пола, пусть и с чужой помощью, но он и это сделать не в состоянии. Привык же, что от кофе не шатает. Забыл, что любое бухло даже в самых мизерных количествах не противоядие, а реальный яд. — Так, малыш, — мужчина уже совсем рядом одним коленом упирается в светлый паркет и двумя руками с лёгкостью закидывает вольно болтающиеся руки Джисона на плечи. Выждав, пока до парня дойдёт его идея, он встаёт, с такой же былой лёгкостью и аккуратностью подняв расплывшееся в эмоциях и бурбоне тело. — Ходить сложно, да?       Хан лишь кивает, шмыгнув носом, чтобы слёзы, скопившиеся на кончике носа, в себя вобрать. Дальше он помнит воду, много воды, а потом вкус жжёного кофейного зерна и далёкое: «сейчас отпустит, не переживай».       Пока в неприметном баре синеволосый юрист и, подошедший на подмогу, худощавый бармен Джисона буквально отпаивали, чем только можно, в полупустой квартире на холодном балконе Минхо ждал, видимо, чуда. Феликс игнорирует сообщения, и все звонки сбрасывает, а у Джисона вообще абонент не абонент. Ему не сложно позвонить ещё раз, он в состоянии приглушить крики гордости и послать ещё десяток сообщений брату, но вот тревогу за друга ему ничем не перебить.       Минхо уже провожал выглянувшее внезапно из-за тёмных туч Солнце, которое вот-вот скроется за высотками, а потом спрячется за горизонтом и наступит вечер — время, когда Джисон точно должен появиться на пороге, но в дверь постучал, увы, не он. — Бин? — Ты один? — не решаясь сразу зайти в квартиру, Чанбин потупил взгляд. Очевидно же, что на кусок резины у двери, донельзя забитый песком и грязью, куда приятнее смотреть, чем в лицо другу. Другу? Со пришёл к другу, да, но распрощаются они наверняка врагами. — Да. А где… Почему не на собрании? — Поговорить надо.       Тревожное чувство всё не отпускало, но теперь ещё и по поводу младшего брата. Если Со не явился на встречу, то Ликс и подавно. Страха добавили и все отклонённые ранее вызовы, и непрочитанные сообщения.       Чанбин прошёл мимо непривычной угрюмой тучей и явно же вся его «чернота» так или иначе, касалась Феликса. У него по-другому быть не могло. А ещё прежде от парня никогда не разило спиртным, да и глаза его видятся сейчас особенно пустыми, какими-то стеклянными шарами, когда Минхо выходит на любимый балкон и садится рядом.       Спрашивать пил ли он — глупо. Очевидно же, что да. Поэтому Ли старший начинает разговор с другого, более важного вопроса: — Феликс тоже пил? — Да. — На встрече вы не были? — Мне там делать нечего, а он — не знаю.       Ожидаемо, но всё же обидно. Надейся на лучшее — получай самое худшее. — Где?       Чанбин снова прячет покрасневшие глаза и тут тревога с каких-то пятидесяти процентов резко подскакивает до ста. — Бин, где? Где он? — Ушёл. — Ты либо рассказываешь, либо… — «ну не пытать же тебя силой». Каких-либо аргументов и убеждений Минхо не подготовил, потому что парень как снег на голову в июньский день упал — неожиданно и неприятно, сказать по правде. — Мы переспали.       Два слова оглушают, но лишь на жалкие несколько секунд. Когда Минхо приходит в себя, он различает внутри волнение, похожее на жжение и даже некую злость, потому что всё ещё ничего непонятно. Кулаки он сжимает только чтобы неприятное покалывание на кончиках пальцев усмирить, а Чанбину кажется, что Минхо закипает. Он готов получить по лицу, для этого ведь и пришёл. — И что? — И что? — Чанбин, как тупой накосячивший подросток, ждёт наказания, но его… Не будет? — Что значит и что? — Вы переспали и что дальше? Почему он мне не отвечает?       Теперь Бин завис. Ему непонятно что творится в голове у старшего Ли и вряд ли получится по лицу хоть что-то понять, Минхо себе не изменяет — он непроницаем. — Я не понимаю. Ты не злишься? — А почему я должен? — тусклый оранжевый свет заливает лица обоих, но Чанбин от солнечного света выглядит неестественно болезненным, а Минхо — пугающим. — У вас вроде чувства друг к другу и я понимаю, что это случилось бы. Просто это как-то… — «рано? Быстро? Не вовремя?». — Так вы вместе? — Нет.       Односложные ответы парня шатали настроение Минхо в разные стороны. Он принял Чанбина в качестве друга и готов принять его в роли парня Феликса, но другого Чанбина, а не этого неуверенного и непонятного. — Тогда как? — Он попросил. — Блять, Бинни, давай я не буду тратить время и вытаскивать из тебя всё силой?       Тяжело. К такому чистосердечному признанию Со как ни пытался, не смог подготовиться. Весь его план был в том, чтобы выложить старшему брату о том, что он сделал с младшим, получить по заслугам и распрощаться не на доброй ноте. Минхо снова удивил, а Чанбин опять завис. — Ты ведь знаешь, что я его люблю? — увидев уверенный кивок, Бин отворачивается к уходящему Солнцу и исповедуется теперь ему. — А он меня нет, и никогда не сможет.       Попытку Минхо вставить свой, наверняка важный вопрос, парень пресекает. — Твой брат себя не любит, но почему-то решил, что у него есть чувства к Хвану… Были чувства, была любовь и… — Я понимаю, — всё же встревает блондин. — Я не знал, просто не знал про его влюблённости или что там у него, и решил признаться ему, мы поругались и как раз после ты прислал ту новость о том, что он разбился, — Чанбин с былой печалью выдыхает и торопится забить лёгкие свежим воздухом. — Я на всё это глаза закрыл, думал, смогу перебороть себя и не лезть больше, ведь мне, правда, там ничего не светило, но я не смог.       Это Минхо тоже понимал и продолжал кивать. — Мы напились, и ему сорвало крышу. Он хотел забыть его, а я… — Хотел его.       Чанбин мог бы съязвить что-то вроде «ты не помогаешь», но Минхо ведь помогал, да ещё как. Он не кидается на него и это уже придаёт сил и некой уверенности быть понятым, а не обвинённым во всех смертных грехах. — Он просил, и я не смог отказать, хотя поклялся себе отстать от него и не мучить. — И что потом? — Он сбежал.       Куда и зачем нет смысла спрашивать. Чанбин бы не ответил, а ещё больше загнал себя чувством вины. — Ты думал, что я буду тебя обвинять? Ругаться? — Надеялся, — честно признаётся парень и вновь обращает свой взор на Минхо. Мудрый не по годам, но и Чанбин себя тоже таковым считал, если честно. В жизни всякое бывает, и хвалёные мудрецы тоже могут оступиться и облажаться. — Я не должен был… — Это Феликс не должен был.       Минхо, если честно, не очень хочет утешать парня, зарывая тем самым младшего брата, хоть тот и правда не прав, во многом не прав, но оказать поддержку всё же должен. «А ещё, это всё моя вина». Не было ещё дня, чтобы Ли старший, глядя на поведение младшего, не думал о том, что это всё — его ошибка. Родители привили Ликсу странное представление о любви, где есть место унижениям и боли, и Минхо, как заботливый и любящий старший, просто обязан был объяснить, что всё не так, всё не то и бывает иначе. Непонятно как он сам воспитал в себе всё «нормальное», обходя всё странное и неправильное, но смог же и это главное. — Дай ему время, Бин, — скрипя не зубами, а сердцем, Минхо готов упрашивать Чанбина не опускать руки. За любовь иногда нужно бороться, драться в прямом смысле слова, а иногда нужно и страдать. Это чертовски обидно, но таковы правила жизни — нет ничего простого. Хочешь что-то? Постарайся доказать, что достоин. — Я не спасатель, Мин. Я не хочу его вытаскивать. — Сможешь так просто отпустить? — Нет, но лучше я помогу себе, чем впустую потрачу год или даже полжизни на то, что ему нахуй не нужно.       Заметно темнеет, и больше не греет ни Солнце, ни надежда на что-то светлое. — Его первый бойфренд тоже говорил мне, что Ликс поломанный и его надо спасать, но знаешь, что он делал? — Минхо не верит себе, что может спокойно вспоминать то, что так хотелось стереть из памяти. — Он ломал его дальше. Я не сразу понял, что у мелкого проблемы. Все синяки списывал на отца и участившиеся запои поначалу игнорировал. — Он его бил? — И не только, — сейчас в глазах блондина встало яркое воспоминание, которое с годами не потеряло контраста: его любимого брата тащат за волосы в машину, он не сопротивляется и лишь скулит от разодранных об асфальт коленей… — Его мучали, и я пытался сделать всё возможное, чтобы защитить и объяснить ему разницу между зависимостью и любовью, но, видимо, я плохо старался. А ещё я слишком быстро обрадовался той перемене, когда в его жизни появился ты. Я верил в вас.       Из Минхо чуть не вырвалось отчаянное «я верил в тебя, Чанбин», но это было ни к чему, так с людьми нельзя. — Я не могу, — Чанбин через силу заставляет себя не расплакаться от своих же слов. — Я просто, блять, не могу. — Я не буду тебя винить, правда, — «это всё ещё мои ошибки, никто в них не виноват, кроме меня». — Зачем ты мне это сказал? — спонтанный вопрос, который слетает с губ раньше, чем Бин успевает подумать о том, что он ляпнул. — Он ведь сам тебе не признается и не покажет, где у него болит и что надо лечить.       Наивно было полагаться на внутреннее чутьё, которое напевало: «ему не всё равно, он может помочь» и слишком нагло было открыто просить Бина об этой помощи. Он чётко дал понять, что не хочет. На дне его зрачков сейчас блестит жалость или скопившееся за долгое время сожаление. Чанбин страдает и кто Минхо такой, чтобы просить его страдать дальше? — Помоги мне его найти и на этом всё.       Действительно всё. Старшему придётся как-то справляться самому без надежды на пару лишних довольно крепких рук и таких же крепких нервов.       Бледная неполная Луна выглянула из-за многоэтажки, но внимание двух сидящих на пустом балконе приковано к земле. Чанбин размышляет о просьбе, а именно о последствиях своей «помощи», а Минхо разглядывает в маленьких фигурках прохожих знакомое и родное — Джисона.       А Хан Джисон и рад бы оказаться дома… Дома у Минхо, но он всё ещё головой на барной стойке и рядом всё ещё заботливо суетится фрик-юрист. — Знаешь, мамаша у тебя конечно… — мужчина крутит в руках пустой стакан. Долго он его крутил и видимо это занятие его не утомляло. Пока Джисон жаловался на несправедливость сегодняшнего дня, да и всей жизни в когда-то любимом доме, украшенные татуировками руки тоже играли со стеклом. Отвлекает. — Ещё кофе?       Хан уверенно отказывается, потому что горло беспощадно дерёт от уже выпитого. Ему с трудом удаётся выдавить из себя жалкое «спасибо», адресованное сразу и синеволосому мужику и бармену, похожему на скелета. Знакомиться он с ними не торопится, да и как? Он только что душу тут вывернул, и было бы до смешного странно после всего сказанного натянуть улыбку и представиться. — Признаюсь, ты меня удивил, — мужчина продолжает крутить стакан влево-вправо, но наполнять его не торопится. Он поймал настроение сидящего рядом и хочется просто вместе погрустить, а не выпить. — Это чем? — Я ведь и правда думал, что ты убиваешься от сердечных переживаний. — Да кто вообще это… — Мой брат, — как бы невзначай, но очень метко вставляет слово мужчина. — Он страдал, только никому не говорил.       Шестое чувство подсказывало Джисону поднять голову, повернуться и уточнить, почему именно «страдал», а не страдает, например. Но парень списывает этот порыв храбрости на остатки алкоголя, волнующие его кровь, поэтому просто молча косится. Людей Хан больше не боится до дрожи, но и смелым себя назвать постесняется. — Я его потерял, — мужчина словно мысли прочитал и Джисон уже не мог не повернуться на такое откровение. — Ему изменили, он вроде простил, молча переживал всё дерьмо, а потом слетел с моста на байке.       Будничный тон не смущал. Иногда что-то очень болезненное нужно подавать именно так, себя оберегая, словно это не трагедия, а недоразумение. Джисону это знакомо. Он понимает. — Я тоже… Тоже потерял друга, — открыться ещё и в этом оказалось легко, ведь язык боли один и переводчик не нужен. — Давно? — Пару дней назад, — лёгкая, несколько секунд назад, голова снова каменеет и так и хочет оказаться прижатой к прохладному дереву. — А ты? Как давно не стало твоего брата? — Сегодня какое число? — Хан показательно хмурит брови, изображая из себя задумчивого, но тяжело соображать. Он готов слушать, иногда отвечать и на этом всё. — Семнадцатое? О… Тогда сегодня ровно сто тридцать дней, как я его ненавижу. — Ненавидишь?       Бармен неожиданно оказывается рядом, проверяет как его недавно очнувшийся гость и интересуется, не нужно ли ещё кофе или воды. За Джисона отвечает его понурый взгляд с явным намёком «не мешай». — А что мне делать? Жалеть его? — мужчина снова качает пустой стакан, но на этот раз не расслаблено, а как-то нервно, что ли. — Это глупо, малыш, ведь он своей смертью так много страданий принёс нашей семье… Эгоист.       Джисон не понимает. Это какой-то незнакомый ему диалект боли, ведь он знает как это — лишиться кого-то, но он не может ненавидеть, остаётся лишь жалеть. — Но если он так поступил, значит не видел иного… — Не вздумай его оправдывать. — Я просто… — Хан не думал никого защищать и уж тем более оправдывать, не его дело. Поэтому остывшие остатки чая приходятся как нельзя кстати, чтобы отвлечься и занять чем-то свой рот. — Слушай, а ты всегда такой?       Из всего, что рассказал и даже показал ему этот чудаковатый, Хан в памяти отложил лишь его профессию и причину всех разномастных тату, а ещё он про себя отметил, что тот странно цепляется за чужие беды, видимо, чтобы свою душу этим облегчить или демонов покормить. — Какой? — Ну… Подсаживаешься, спрашиваешь, — «лезешь и отвлекаешь». — Только по пятницам, малыш, — криво, но довольно мило улыбается «спасатель». — Сегодня же среда? — А ты внимательный. Есть ещё чем удивить?       Случалось в жизни Джисона не так уж и много удивительного, но вот эта встреча, например, в незнакомом баре под так-себе джаз восьмидесятых, могла войти в список чего-то приятного или просто запоминающегося. Часто Хану встречались именно те, с кем вроде можно просто поговорить, но уже через минут пять хочется завянуть от страха, стать камнем и ничего не слышать и не видеть. Все до единого одногруппники были такими — жуткие и фальшивые. А бывают ведь и другие. И вот однажды Джисон убедился, доверив себя такому, как Хван Хёнджин. Сначала в голове стучало: «ну ничего, странный, но нормальный». А когда узнал его поближе и изучил его натуру, то от счастья, которое мешалось, как раз-таки с чем-то удивительным, неописуемым, готов был захлебнуться. Все прекрасные прилагательные после лечащих душу разговоров навеки стали принадлежать Хёнджину, все позитивные мысли тоже касались его одного, но вот его не стало… — Ты завис, малыш, — как всегда в самый нужный момент приятный голос и это ласковое обращение не дали Джисону заплыть дальше. — Может тишину разбавим каким-нибудь коктейльчиком?       Разбавить хотелось жизнь, но и коктейль ведь может помочь? Ну, хотя бы догнать степень опьянения странного, но удивительного мужика. Снова жажда спиртного проснулась и кого винить в этом, Джисон не знал, но поддался. — Давай, — слишком уверенно кивает парень и разворачивается всем телом к своему зрителю. Хённи не стало, но осталось то, что он в него «вложил» — не бояться, говорить и избавляться. — Только если ты и правда хочешь послушать ещё моих неприятных историй, конечно же.       Так приятно бывает слушать тишину, но только не тогда, когда страдаешь от неведения. Чанбин устало трёт лицо. В какой раз за последние пять минут? А Минхо мирно себе сидит на прохладном полу, потирая щекой затёкшие колени и, кажется, слишком громко думает.       «Почему ты меня так волнуешь? Почему я не умею переключать своё внимание на что-то другое? С каких пор, ты, Ханни, занимаешь всё место в моей голове? Я не должен опекать, но я хочу. Мне страшно давить на тебя, но ты не обязан жить по моим правилам. Почему у меня есть чувство, что ты снова пьёшь? Обещал же. Ему ты тоже обещал. Почему так трудно дышать? Когда ты вернёшься? Мне не нужно много времени, чтобы понять, как с тобой хорошо. Почему ты этого не понимаешь? Я напугал тебя? Всё зря? Почему я не могу спокойно сидеть и продолжаю звонить тебе? Меня переполняет тревога, Ханни. Неужели ты не вернёшься? Когда, Джисон? Почему..?». — О чём думаешь? — внезапно нарушает глухую тишину осипший голос Бина.       «Соврать или нет?». — Обо всём, наверное, — парень слабо крутит головой, разминая уставшую шею. Всё же длительное ожидание непонятно чего в одном положении может и на его крепком теле здорово отыграться. — А ты?       «Скажет правду или нет?». — О нём, — и смотреть на Грея не нужно, чтобы понять — печаль его не отпустила. Разговор по душам это конечно хорошо, но вот что делать с осадком на душе после него непонятно. — Я не хочу сдаваться, хочу, наверное, попробовать достучаться до него, но знаешь, что меня тормозит?       «Знаю или я сам себя обманываю?».       Минхо бросает быстрый взгляд в сторону гостя, развалившегося поперёк кровати, и ждёт ответа. — Насильно мил не будешь, так?       Чанбин усмехается своим же словам, а точнее, воспоминаниям. Он, Феликс, стол, фонарь и насилие, одно сплошное насилие над чувствами и телом. Эти подробности парень от Ли старшего скрыл, ведь, наверное, сам до последнего старался себя в голове успокоить и вообразить, что это была лишь игра. А вот кто кем играл — нужно спросить у Ли младшего. — Ещё раз повторюсь, ты не обязан и ничего ему не должен. Если решил, что не твоё — оставь его. — Он-то — моё, а вот я, увы, не его, — ещё один правильный вывод и ещё один тяжёлый выдох.       «Ты не такой, Ханни. Почему ты не такой? Будь ты здесь, твоё любопытство задало вопрос «а какой я?», но я бы не смог ответить. Почему ты такой яркий? Откуда в тебе столько света? Почему ты не светишь сам для себя? Мог бы я расчистить эту тьму вокруг? Не слишком ли много я от себя хочу? Ты потрясающий. Ты необходимый. Ты такой далёкий. Ты обещал вернуться, Ханни. Почему я всё ещё не вижу тебя?». — Скажи, а как ты вообще понял, что любишь Ликса?       «Прошу, скажи правду, не обманывай». — Не знаю. Мне просто было его мало, — Чанбин теперь дышал тем, о чём думал. В его голове ярко проносятся моменты первой встречи. Он помнит, как бросил себе вызов пересчитать все веснушки, украшающие кукольное личико, а потом, когда успешно справился, решил пересчитать ресницы зачем-то. — Со мной он был всегда честным и открытым, — парень улыбается, ставшими такими редкими, фразам «пошёл ты» и «иди на хуй», чередует в голове все смешки настоящего Феликса и все его «обними меня, Бинни» и «ну возьми ты уже меня на ручки». — Я просто почувствовал, что нравится… Всё в нём нравится.       Любовь держит весь чёртов мир вместе, объединяет и помогает понять, узнать друг друга лучше. Язык любви — это прекрасный язык, богатый не только красивыми словами и обещаниями, но поступками.       Минхо не сомневался, что за его спиной Чанбин реально делал всё, но, как правило, этого подвига недостаточно. Любить нужно просто так, потому что чувствуешь, а не за что-то.       Парень уже сбился со счёта, какой раз покрывается противными мурашками, прогоняя в голове один и тот же вопрос: «а что я чувствую к Джисону?». Такое, наверное, стоило бы обсудить с самим виновником вопроса, прежде чем делать выводы, а может и нет. Может Минхо и ошибается, ведь он в этих вопросах любви всего-навсего новичок. Ему тоже многое непонятно, странно, хотя возраст такой, что давно пора.       «А вдруг я всю жизнь ошибался? А что, если любовь — это правда одна сплошная боль и незаживающие раны? А что, если..?». — Он прочитал, — слишком громко хрипит Бин и Минхо, теряя цепочку мысленных вопросов, открывает глаза и в упор смотрит вроде на парня, а на самом деле в никуда. — Ликс? — Ага, — пальцы принимаются что-то быстро печатать, а Минхо только и может, что вздыхать под громкие щелчки клавиатуры. «Ханни бы ещё ответил».       Номер Джисона всё так же недоступен, телефон Хвана лежит на холодильнике, Крис, какого-то хуя, тоже его игнорирует. Мир сошёл с ума, а может, свихнулся сам Минхо и всё реальное в глазах — давно уже нереальный мир в его черепной коробке телепередач. — Пишет, что как раз собирался к тебе… Пишет… Хочет поговорить, — Чанбин плывёт от быстрых сообщений Феликса и лицо его тоже превращается в нечто мягкое. — Пишет, что поговорить хочет со мной… Мин?       Минхо в своём мире, смотрит со стороны за нелепыми реакциями Чанбина и заведомо жалеет его. Младший наверняка спешит сюда не просто поговорить, а сердце бедного Чанбина окончательно растоптать, умертвить, задушить не голыми руками, а обидными словами. Серые глаза не изучают друга, а буквально прощаются с ним. Надежды на лучшее нет. Феликс не исправим, а Бин всё так же зависим.       «Это ошибка». — Мне на работу скоро, — Минхо кидает взгляд на экран телефона, чтобы скрыть свою ложь. — Не разнесите тут… Ладно, тут нечего разносить, но всё же. — Ты не дождёшься его? — Грей всем сердцем сейчас в переписке, и зачем он задаёт этот колючий вопрос не совсем понятно. — А Сони?       «Почему я боюсь стать таким, как Чанбин? Джисон, почему я начинаю бояться того, что чувствую? Ты далеко не мой брат, но я, вроде как, нуждаюсь в тебе, как Бин в Феликсе. Почему ты оставил меня? Почему? Неужели ты решил проиграть, даже не попробовав выиграть? Снова тревога мешает дышать. Почему, Ханни, почему?».       Контраст тёмного, почти неразличимо чёрного неба и яркого золота от стареньких фонарей больно бьёт по глазам. Минхо не нужно было уходить, никакая работа его не ждёт, но и оставаться, наверное, смысла не было. Пока он удобно сидел в светлой квартире, где-то возможно лежал Хан Джисон. Это где-то могло оказаться где угодно: подворотня, берег реки, трасса, туалет какого-нибудь клуба, а может он не просто лежал, а доживал свои последние минуты? Секунды?       Протоптанная земля тоже кажется удобным местом, чтобы упасть на колени и обхватить себя двумя руками. Он в тени, его не видно, но если прислушаться, то по задыхающимся звукам можно опознать в этой темноте жизнь, которая стремительно борется сейчас за каждую каплю кислорода. Сложно думать, невозможно говорить, мучительно больно глотать воздух. Минхо сам может легко распрощаться с жизнью от приступа паники, вызванной переживаниями за другую жизнь — за жизнь его Ханни.       Знал бы Ли Минхо, что у его Ханни в тот момент прямо-таки пятки чесались встать уже и уйти своей кривой дорогой из бара, но седьмой по счёту коктейль нежно-розового цвета помешал его планам, а странный мужик, который уже не кажется таким странным, но всё ещё остаётся мужиком без имени, заказывает новый, восьмой коктейль. — Так… Вот… — Хану уже весело, ведь всё грустное и невкусное высказано, и можно теперь с чистой совестью запивать смех, а не слёзы. — Если человек и умер, то ему пиздец… Не… Его пиздец нельзя не любить… — говорить Джисону ой, как хочется, но тяжело, а компаньону, который, кстати, тоже до сих пор имени собеседника не узнал, запредельно весело наблюдать за этим стендапом. — Эм… Вот… Если он ещё был пиздецки лучше всех живых, понимаешь? — Понимаю, и ещё вижу, что тебе хватит, малыш, — мужчина без стеснения отодвигает от размазанной алкоголем маленькой версии самого себя почти полный бокал коктейля с вкусным и звучным названием «Розовая Белка», и сам героически выпивает содержимое в два глотка. Спешка оставила свои следы в виде сливочных усов чуть выше верхней губы, и Хана это развеселило ещё на пол-оборота. — Я даже не насла… Наслапи… Бля, — на звонкий и неприлично громкий смех парня уже обернулись все редкие гости и не только те, что ютились за барной стойкой. Те, с дальних столов тоже решили наградить нарушителя вечерней идиллии недружелюбным взглядом и грубыми возгласами. — На-сла-дил-ся! — Малыш, ты напился, куда тебе до насладился?       Музыку, по просьбе самых недовольных отдыхающих делают чуть громче. — Ладно… — Хан ненадолго зависает, рассматривая знакомого, а может очередного нового друга, которого очень бы хотелось вспомнить наутро. Чем-то, а именно характером, этот мужчина напоминал прекрасного Принца. Если бы Хван дожил до его лет, то наверняка выглядел бы именно так — гармонично, складно и в меру горячо. У Джисона испарина на лбу от этих далеко не нежно-розовых мыслей выступила. Явно пора сменить тему. — Слушай, а ты… Ты же правда может… Нет… Можешь… — Я помогу, да, но давай поговорим, как проспишься, — мужчина растягивает остатки своего прозрачного коктейля непозволительно долгими глотками и, наконец, встаёт с нагретого стула.       Бывает, что человека нагибает усталость, а в случае с Джисоном его согнула напополам жизнь, которая продолжает сыпать чувства вины, чувство одиночества и, куда же без этого, бесконечное чувство ненависти, идущее за руку с пустым отвращением. Слишком много ещё внутри того, что парень просто не знает, как назвать, но оно тоже давит, душит, гложет. Вдобавок ко всему добавился позабытый вкус спирта, поэтому, когда Джисон сваливал себя со стула, смеялись теперь громко все сидящие позади зрители.       «Ну и пожалуйста, мне не привыкать».       Ненавистное спиртное снова притупляло, помогало, и Хан благодарил себя за этот день со вкусом былой свободы, когда плевать не только на себя, но и на окружающих.       Мужчина всё видит и всё слышит, и нельзя сказать, что у него кулаки не зудят развернуться и врезать этим старым сморщенным рожам за осуждение. Он сегодня достаточно наслушался от парня, и над таким, как он смеяться запрещено — обнять, к сердцу прижать и жалеть, пока все слёзы не испарятся бесследно и надежда на стабильное будущее не проснётся. Вот, чего он достоин.       Джисона пошатывает, но он улыбается этому и прячет глупую ухмылку в ладонях, а юрист, тем временем, накидывает на плечи недоразумения пиджак, взявшийся непонятно откуда, бросает на стойку увесистую пачку сложённых вдвое купюр, и только потом, крепким хватом, поднимает Хана на руки. — Как и договаривались, малыш.       Улица тёмная, сырая, душная — не такая, какой запомнил её Джисон. Он так наивно вверил себя какому-то незнакомцу, который по доброй воле помогает ему, что оказавшись прижатым ремнём безопасности к переднему сидению крутой тачки, Хана пробирает дрожь и алкоголь странным образом отпускает. А вдруг это никакой не добрый волшебник из сказок, а чудовище из реального мира?       А дома ведь ждёт Минхо. Почему Хан только сейчас вспомнил о существовании своего Ангела-Спасителя? Свободное, после туманного чувства опьянения место тут же занимает вина. Обещал и проебался, потерял счёт времени и своим страданиям, отвлёкся на неважное, наверняка задев при этом то, что очень-очень важное. «Минхо…». — Ну и куда тебя?       Время стремительно бежало вперёд, весь мир бешено крутился вокруг, дыхание постепенно возвращалось. Мир Джисона крутился по причине опьянения, пока машина плавно следовала вперед по заданному маршруту. Приоткрытое окно должно было помочь проветрить голову и мысли, только вот дышать от свежего воздуха становилось лишь тяжелее, а в голове всё становилось более запутанным.       Мир Минхо вращался совершенно по другому поводу и дыхание всё никак не могло прийти в норму. Пульс, казалось, бил так сильно, что начало ломить виски, холодный пот прошибал всё тело, руки тряслись, а сам парень никак не мог разогнуться и вдохнуть. — Ну и куда ты? — что-то светлое и тёплое забирает, убирает руки от лица и крепко сжимает в своих. Согревает? Неужели может быть так холодно в летнюю ночь? — Мин, ты слышишь? Ты опять, да?       Это мог быть кто угодно, кто осмелился бы выйти в ночь из дома и увидеть недалеко от подъезда скорчившегося у облезлого куста парня, но это был он — любимый брат. — Ликс, — жалко и вымученно выдыхает Минхо, опасаясь, что потратил жизненно важный кислород, который с таким трудом ему дался. — Придурок, ты… — Ой, неужели Бинни успел нажаловаться?       Задорный и лёгкий смех забирает с собой часть волнений и развеивает по ветру. Минхо дышит значительно свободнее, но он всё ещё прибит к земле, всё ещё негодует из-за поведения младшего и ужасно хочет обрадоваться его появлению, но не может совладать с собой. — Ты чёртов идиот, — тихо ругается старший. Громче не получается. — Давай, ты сначала на ноги встанешь, а потом будешь на меня орать.       Феликс косится в сторону мелких луж и снова награждает брата самым «понимающим» взглядом. Не по своей воле он выбрал именно этот кусок земли, чтобы пострадать. — Я не ору. — Так наори, — опять Феликс ухмылкой делает легче. — Я этого заслуживаю.       Стало интересно, а кто заслуживал выглаженной чёрной рубашки, застёгнутой на все имеющиеся пуговицы, и, неожиданно, не дырявых джинсов? Это он так для «свидания-несвидания» с Греем нарядился? Он собирается в этом похоронном наряде калечить их общего друга? — Дыши, Мин.       А Минхо пытается, но через раз задыхается от вопросов: «почему ты такой, Ликс? Почему я вижу тебя своей ошибкой? Ты не такой, ты особенный. От чего ты постоянно убегаешь и почему прибегаешь назад слишком поздно? Что я, сука, сделал не так?».       Минхо в таком состоянии младший заставал от силы раза два-три, а если напрячь память, то можно было бы вспомнить измученного от приступов удушья брата в совсем раннем возрасте. Обязательно после кухонных скандалов и задвинутого кое-как к двери комода, двенадцатилетний Минхо забирался к брату в кровать, накрывал их с головой лёгким одеяльцем, просил дышать с ним и обещал, что это в последний раз, больше папа не будет так громко кричать и больно пинать. С этих детских обещаний, наверное, Минхо и начал проёбываться. Феликс прятался за его спиной, но он ему не верил, никому не доверял, потому что кричали и били всё так же.       В пятнадцать Феликс по нелепой случайности забежал в ванную и тут же поперхнулся неожиданностью застать старшего, уткнувшегося лицом в холодный кафель. Тогда, пожалуй, он и узнал чем же таким «заражён» его брат и почему он ещё мелкого просил иногда держать его за руки и напоминать вдыхать и выдыхать. — Ну, вдох, — младший сам показательно набирает полную грудь воздуха и тут же сдувается. — Вы-ы-ы-ыдох.       В двадцать пять Ли старшему не страшно предстать перед братом таким. Даже объяснять не нужно что это и почему это не лечится, не маленький уже. — Легче? — Легче будет, если ты перестанешь доставлять мне проблемы, — с хорошим самочувствием вернулось и желание воспитывать. — Так ты из-за меня такой?       «Соврать или обидеть правдой?».       Этой минутной заминки вполне хватило, чтобы Феликс сам нашёл ответ на свой вопрос. — Конечно. Хан Джисон, — пусть на улице недостаточно светло, чтобы все эмоции считывать верно, но старший уверен на все сто, что младший сейчас дует губы или строит кислую мину. — Да не нужен ты ему, очнись. — А давно ты стал экспертом в вопросах, о которых тебя даже не спрашивали?       Устав сидеть на корточках, младший тоже прижимает колени к прохладной земле и снова сгребает руки брата в свой маленький нежный капкан. Это он так извиняется, и Ли старший это знает. — Я просто не хочу, чтобы ты страдал, — «вот как сейчас, как раньше». — Чанбину это скажи и желательно прямо в глаза. — Ой, — фыркает младший и, с вероятностью в девяносто девять и девять десятых процента, закатывает глаза. — Задыхающийся ты мне нравился больше. — Я тебя ударю, — несерьёзно, но довольно агрессивно выдаёт Минхо. — А я скажу тебе спасибо. — Ликс! — Да что?       С этим язвительным «да что?» вспоминаются слова Бина о том, что Феликс не любит себя, не ценит. Хочется добавить, что он ещё и не уважает себя, за человека не считает. Минхо снова неприятно, даже слишком — его косяк. — Мы будем жить нормально?       Вопрос недолго остаётся без ответа. После ещё одного взгляда куда-то в небо, Феликс заметно сжимает свой «капкан» — обещает так. — Я хочу, правда, хочу. Я готов постараться, и… Просто, если я за голову возьмусь, то может, и ты прозреешь? — О чём ты?       Где-то слышится далёкий лай собак, а где-то сверху жильцы дома курят на балконе, посмеиваясь каким-то сплетням о любимых айдолах, а вот двоим, прикованным к сырой земле, не до смеха, а до ругани, видимо. — Ты не нужен Джисону, — чеканит каждое слово младший, словно от этого вес всего предложения увеличивается. — С тобой он тоже забывает лишь… Его.       Было бы это правдой, Минхо бы всё равно старался облегчить страдания Хана, не отвернулся бы и продолжал «лечить», даже не надеясь на что-то в ответ. Но это неправда, он не слышит, не верит, не примет такой исход событий.       «Я обманываю себя? Почему мне так нужна эта чёртова ложь? Ты ведь не такой, Ханни? Ты ведь не Феликс. Почему я без конца переживаю о тебе? Неужели я в тебе уже без конца? А ты? Неужели ты никогда?».       Феликс, не обращая внимание на тяжёлую тишину со стороны старшего, продолжал сыпать аргументы против Хана, против попыток привязать его к себе. Наверное, младшему и правда чуждо такое понятие, как влюблённость и избитая временем любовь. Он не может себе даже вообразить, что можно просто так, без цели и без скрытого смысла. Но другим случается попасть в плен этого чувства надолго, иногда — навсегда.       Минхо попал, реально попал в паутину, сотканную из собственных иллюзий. Джисон может его не любить, он не обязан принимать его чувства, которые всплыли одним прекрасным днём совершенно внезапно и, возможно, беспричинно. А может Ли старший погряз, но уже в путанных сомнениях. «А если Феликс, как раз прав? А если я просто путаю любовь с состраданием?». — Мне не нравится, какой ты рядом с ним, — выдыхает на последних словах младший, кидая свою голову на плечо брата и едва слышно шипит, тут же хватаясь за шею. — А мне нравится, каким становишься ты рядом с Бином, — честно выдаёт Минхо, уже не ожидая психов со стороны Феликса. — Я вот тоже думаю, что мне с ним нравится. — Хочешь попробовать? — Наверное, — чуть мечтательно и с ноткой грусти воркует младший. — Если он меня простит, конечно. Мы немного повздорили, — совсем печально признаётся Феликс. — И я, наверное, много лишнего… Он ведь ничего тебе не говорил?       Старший не хотел обманывать, но и правду говорить — тоже. Он просто завис, снова заполняя эфир тяжёлыми мыслями.       «Ты сделаешь ему снова больно, Ликс. Опять и опять, день за днём. Ты отрава для него, но он готов пить тебя и добровольно. Ты выжмешь из него всё и оставишь пустым, а он и рад будет погибнуть от твоей руки. Это не любовь. Это болезнь, с какой стороны не посмотри».       Собаки так и продолжают выть где-то за много километров от этого тихого места, где два брата вроде как сказали много, но ещё больше решили оставить в себе.       Феликс мнётся от переживаний перед предстоящим диалогом с Чанбином, где он непременно и на колени встанет, если потребуется, главное, чтобы простили и приняли назад. Он не до конца уверен в своей авантюре, но попробовать подсказывает шестое чувство.       Минхо хмурится от червей, который младший подкинул ему в пищу для размышлений. Всегда хочется верить в лучшее, надеяться, что чувства внутри не обманывают. Хочется тупо попробовать вкус взаимной симпатии и отдаться, блять, любви. Страшно.       Яркий свет фар проходится по глазам и больно бьёт по нервам. Феликс лениво поднимает голову, провожая взглядом медленно проплывающее мимо авто, а Минхо ещё больше хмурится, но от галлюцинаций, скорее всего. Он увидел узнаваемый профиль Джисона, и сердце намёком кольнуло, что это он на переднем сидении, да. Иначе ведь быть не может? В любом другом случае это грустно, что теперь в каждом встречном он будет видеть его, своего Ханни.       Нежные поглаживания брата по предплечью не дают очередному приступу взять верх.       Тёмная машина замирает прямо у подъезда. Младший продолжает наблюдать из тени, вытянув губы трубочкой, за мужчиной с приличной шевелюрой, который нетвёрдыми шагами огибает капот и не с первого раза открывает вторую пассажирскую дверь. Минхо же брови напрягает сильнее, потому что тоже следит и уже не сомневается — это Джисон. На руках у какого-то мужика реально Хан Джисон.       Кисти рук сжимаются рефлекторно, ногти впиваются в кожу тоже по своему собственному желанию. — Я же говорил, — полушёпот младшего стал страшным громом в самый тихий и спокойный день. — Ему хорошо и без тебя.