Клуб «Ненужных людей»

✦

      «Люди — животные, а себе я не могу дать определение. И не могу вспомнить, почему случился переход от «нас» до «тебя» и «меня». Когда? Смерть нас разлучила? Или никогда не было никаких «нас», потому что ты так и не запомнил мои любимые конфеты и всегда приносил персиковые леденцы, которые я терпеть не могу. Ты поздравлял меня с Днём рождения всегда на день раньше. Ты подсовывал мне таблетки, зная, что я и без них ненормальный. Это была дружба или мы изначально шли по пути предательств…».       Хёнджин не моргая смотрит на слишком яркий экран и гоняет шатающиеся от спиртного мысли. Зачем он вообще пишет бывшему другу? Обещал же себе больше никогда и ни за что, но как раз вспомнив о своих «обещаниях» на автомате открыл диалог с мёртвой перепиской годичной давности. — Сука, — парень делает жадный глоток, и горло от напора забивается. Хван сгибается и выплёвывает лишний алкоголь. Ноги не слушаются, руки, соответственно, тоже. Он падает, но делает это довольно-таки изящно, и как же жаль, что нет на знакомой крыше ни одной живой души, чтобы похвалила его за такой пируэт.       Хёнджину всегда кого-то не хватает. Он всегда кого-то ждёт и всегда, чёрт возьми, его ожидания ломаются об одиночество.       Телефон всё ещё в руках, а взгляд всё такой же рассеянный, как и жалкие крупицы мыслей пропитанных желчью и обидой на общее прошлое. Хёнджин всегда ждал Криса. Его поэтому и ломает, но он всё же сгребает свои обломки в большую кучу и дописывает сообщение, тому, кто его самого никогда не ждал. День и так говно и эти строки никак хуже не сделают. Как минимум настроение Хёнджина не упадёт ещё ниже, потому что ниже просто некуда.       «В любом случае, друг ты мне или враг, я тебя любил, как родную душу. Я отрицаю любовь, ненавижу дружбу, но люблю до сих пор…».       Вой полицейской машины, где-то там, внизу, за сотни метров, на минуту отвлекает. Хёнджин вчитывается в уже написанное, и думает стереть весь текст, как когда-то Крис стёр его из своей жизни. Зачем это всё?       «Пошёл ты, Крис…».       Волосы раскидывает слабый ветер, когда Хёнджин давится усмешкой в гладкое горлышко бутылки. Сообщение отправлено, но от этого ни горячо, ни холодно. Вторая бутылка виски тоже душу не греет, хотя раньше это помогало. Может проблема в том, что сейчас внутри слишком много всего? Кровь мешается со сладким вермутом и ненавистью ко всему живому; ликёр с горечью отдаёт отвращением к самому себе; целая бутылка игристого вина до сих пор играет на языке отборным матом, а вот от сорокаградусного вискаря начинает тошнить и клонить в сон. — Потом, — ещё одной кривой ухмылкой обращается Хван непонятно к кому.       Он смотрит на непозволительно чистое небо для такого отвратительного дня, и горечь теперь ощущается глазами. — Такой красивый день, а я один…       Привычку разговаривать с самим собой и причём вслух Хёнджин заработал давно, в семь, а может и в шесть лет. Мама была слишком занята собой, отец тоже. Если к маленькому Хёнджину и обращались, то не с вопросами: «как дела, сынок?», «как прошёл твой день?», «что бы ты хотел на обед?» или банальным «почему ты плачешь, милый?». Ему лишь указывали что делать и слов не требовали — только действия.       Сегодня, после очередного «холодного» завтрака с безвкусным омлетом и руганью о деньгах и семейных реликвиях, Хёнджин тоже выбрал действие вместо упрёков в адрес родителей. Его заебало быть пустым местом, грязью или пылью в этом доме. Хотя, даже на грязь зачастую обращают внимание, а пыль старательно смахивают, потому что нельзя такое игнорировать. Не принято. А вот сын — другое дело.       Полки с дорогим барахлом опустели слишком быстро. Все журналы и книги следом вылетели из окна за неприлично короткий срок. Жаль, что личных богатств у Хёнджина было крайне мало — хватило каких-то пятнадцати минут, чтобы собрать небольшую кучу из когда-то важного и ценного. Одна секунда, чтобы чиркнуть спичкой и ещё секунда, чтобы пламя охватило всё. Стоять и наблюдать за этим кострищем было приятно, но и странно. Хёнджин словно чувствовал себя тем же личным дневником, который он исписал вдоль и поперёк, или брендовой рубашкой, которую носил непозволительно часто, ведь она была одной из его любимых. Всё горело одинаково, как и он сам.       Хватило ровно минуты, чтобы осознать, заглядываясь на колыхающиеся языки пламени — он тоже сгорел. Давно? — Я не хотел, правда, — Хван задирает голову, делает ещё один большой глоток и шепчет кудрявым облакам о своей усталости. — Но поздно, да?       Ещё утром он хотел просто сбежать, а сейчас, напившись, он хочет уйти. — Поздно, — ещё одна ухмылка адресованная небесам.       Фразу «никогда не поздно» можно найти в каждой, наверное, книге. Любая дорама о любви и расставаниях тоже несёт этот посыл. Стихи и поэмы зачастую пишутся с намёками, что никогда, чёрт возьми, не поздно, всё поправимо и выход есть всегда.       «Выхода нет только из гроба».       Хван чувствует жар от солнечных лучей, которые зачем-то дарят ему слишком много света. Ему одному. Он не заслужил. Бежать на самом деле было некуда, да и от самого себя никуда не деться. Выход представляется только один.        Когда в бутылке из закалённого стекла остаётся ровно половина, Хёнджин снова принимается печатать то, что заслуживает знать Крис.       «Мне иногда снится, что мы сидим с тобой в беседке на заднем дворе вашего особняка, но я говорю тебе, кричу на тебя, смеюсь для тебя, но ты не слышишь и даже не смотришь. Я просыпаюсь и хватаюсь за телефон, чтобы написать тебе, но каждый раз, я вспоминаю твоё сообщение…».       Короткий миг, в котором он отобрал жизнь у другого человека, являлся к нему почти каждую ночь скверным сновидением. Это нельзя было называть кошмаром, ведь, если сравнивать пугающие мозговые галлюцинации с реальной жизнью, то то, что виделось в быстрых снах — было детскими сказками.       Жизнь Хёнджина — ад и преувеличением тут не пахнет.       Пара маленьких глотков, чтобы горло смочить, и он снова силы собирает продолжить второе сообщение для своего личного дьявола.       «Ты был пьян? Это было до похорон или после? Почему ты не извинился за это? Тебе никогда не хотелось? Почему кровь того парня только на моих руках? Ты, правда, до сих пор желаешь мне смерти? Я ведь не удалил, Крис… Я запомнил…».       Утро после той трагедии тоже вспоминается далеко не приятными картинками. Старший не отвечал, полиция давила, адвокаты раздражали, пресса царапала там, докуда родительское безразличие к происходящему не добралось. Было не больно. Было никак.       Те переживания Хёнджин смог бы обрисовать пустой комнатой, мёртвым морем, или сгоревшим дотла домом. Это было неправильно. Всё происходящее ощущалось дичайшей несправедливостью, но разве можно было понять и разобраться в куче нового и непонятного, если никогда в жизни никакой справедливости вообще не было? Никогда. И никто ведь не пытался даже помочь навести порядок в голове и расставить всё на законные места.       «Ты обещал помочь? Так помоги».       Парень эти пять слов писал, наверное, дольше, чем всё сообщение в целом. И дело не в сильном опьянении и в белых кругах перед глазами, нет. Он никогда не просил о помощи так нагло, напрямую и без увиливаний. Крис ему обещал. Много чего ещё друг успел пообещать за годы их дружбы и так же много он с лёгкостью смог забыть, но очень хотелось верить, что сейчас, в эту минуту острой боли, старший сдержит своё слово, ведь он же теперь другой — благородный и справедливый. А если нет, если Хёнджин зря цепляется за этот образ святоши, то… — Не могу больше…       Трудно ничего не чувствовать долгое время, а потом тонуть в нахлынувших эмоциях. Хёнджин не знал, что такое эмоциональные качели, зато прекрасно знал, что такое эмоциональное цунами. Кто-то откроет не ту дверь внутри, впуская потоп, и он барахтается в бешеном потоке нового и неразборчивого, готовый вот-вот хлебнуть горя и пойти ко дну, но всегда что-то помогало держаться. Алкоголь? — Я не хочу так…       Сейчас ощущения не те, но раньше, когда обычно выбор парня стоял между сладким какао и травяным чаем, тогда-то ему спиртное даровало облегчение. Свой первый глоток Хёнджин плохо помнил, потому что всё внимание тогда забрал себе болтливый парень с непривычным для корейцев именем Кристофер. Было светло, шумно, слишком людно и неимоверно душно. А ещё было страшно, ведь в огромном зале среди хрусталя и арок из искусственных цветов были знакомые неприятные лица и чересчур фальшивые сморщенные улыбки.       Который сейчас час? Сколько минут он уже сидит, не моргая, и буквально медленно слепнет от стеклянной пыли в глазах? Как давно его руки пусты от посторонних предметов и как долго он сможет дальше с грубой силой сжимать свои колени? Хёнджин обычный — из плоти и крови, но сам себя он чувствовал тонким хрусталём, который скоро лопнет.       Он не предполагал, что закончит именно так. Даже в самые тёмные дни, он был слишком труслив, чтобы даже думать о смерти, но всё — перегорело и выгорело. Мысль пришла внезапно, как и многие другие, и прочно въелась в подкорку, в отличие от других, не менее скверных и разрушительных. Потребовалась всего секунда.       «Помогите мне кто-нибудь».       В своём чёрно-белом мире Хёнджин широко открытыми глазами видел помощь лишь в том синем «море», что не утягивало на дно. Хан Джисон. — Он не такой, как Крис. Он ведь никогда меня не обманывал и не подводил, — очередная брошенная в воздух фраза тенью рисует вялую улыбку на лице. — Он хороший, прекрасный… Лучший мой друг.       С Джисоном было слишком просто и в этой простоте необъяснимой всегда удавалось забыть, что нужно забыться. Разговоры всегда были лёгкими и на вкус прямо-таки сладкими. Их спонтанные поцелуи, свидетелями которых стали миллионы звёзд и одна бездушная Луна, были не подарками, а вознаграждением за всё пережитое. За то, что они оба просто смогли дожить до того момента.       Джисон был не первым, кого целовали губы Хвана, но он стал единственным, с кем было приятно. — А если он не ответит? Я же ему не отвечал, — парень ложится и тихо шипит от адской температуры нагретой крыши, которая ощущалась через слои одежды настоящей лавой. Глаза закрываются, а дыхание замирает. — Но он особенный и он поймёт, да?       Тишину Хёнджин на дух не выносил. Если с ним не говорили, то говорить должен был он. Под ярким солнцем он лежал, жмурился, путая между собой влажные ресницы, и стонал в ясное небо одно и то же: «я хочу жить. Я так хочу жить».       А ещё он хотел бы для себя познать вкус счастья, но, видимо, он всегда задувал не те свечи или мечтал недостаточно сильно, когда загадывал одно и то же желание из раза в раз: «я хочу быть просто счастливым».       Маленькое обещанное «счастье» сейчас болталось во внутреннем кармане пиджака — бабочка — символ жизни и смерти, любви и ненависти, неба и земли, горя и радости. Морфо. — Может, я давно должен был отдать её кому-то? Отдавай то, что хочешь получить назад, верно? Может так я смогу стать счастливым?       Хёнджин смутно помнил тот тропический ливень, не запомнил он, увы, каким мягким был песок, и сам дорисовал себе цвет морской воды, но старика, который появился из ниоткуда и протянул пожелтевшую пачку сигарет со сбитыми временем углами, он запомнил на все сто. Такие «знаковые» подарки просто так не делают. Тот незнакомец явно говорил что-то ещё, что-то важное и обязательно про счастье, но Хёнджин был слишком шокирован, чтобы слушать и слышать. Он запомнил морщины, запомнил кожу цвета самого крепкого чая, а ещё он оставил в воспоминаниях настоящие созвездия в больших тёмных зрачках — в добрых глазах незнакомца, которые не то гипнотизировали, не то на дно души с заботой вглядывались.       Откопав сегодня на полках этот «подарок со смыслом» из прошлого, Хван перед собой представил другие глаза — такие же тёмные, бездонные и блестящие, которые наверняка будут светиться счастьем сейчас, в настоящем.       В глазах Хана тоже мерцали родные звёзды. — Он так часто плакал, — задумчиво тянет Хёнджин. — А если не плакал, то глаза всё равно были мокрыми… Зачем его обижают? Зачем люди делают больно?       Хан не из болтливых, поэтому всё, чем он делился, пусть и нехотя, Хёнджин старательно сохранял внутри себя. Для него это был новый опыт, когда ему доверяют, с ним говорят, к нему тянутся и добровольно. — Ну всё, нет, — смех похожий на звук тысячи разбитых бокалов заполняет пространство крыши и падает туда, вниз, где до пьяного парня никому нет дела. — Отставить суицид, нет… Не… — Хёнджин давится кашлем от слишком навязчивого смеха. Как с утра он не планировал умирать, так и сейчас он не думал смеяться, но остановиться не мог. Его истерика набирала обороты. — Он придёт и всё будет хорошо.       Хван садится и для смелости или от очередного приступа сухости глотает огненное пойло, которое пить уже и не хочется, но надо. Открытый диалог с Крисом напрочь исковеркал его счастливую, мальчишескую улыбку и превратил в нечто, напоминающее болезненный безобразный оскал. Отвращение? Безысходность? Ещё одна трещина внутри?       Сообщения всё ещё были отмечены непрочитанными. — Ой, похуй, — Хван делает один вдох, второй, третий и открывает переписку с «причиной улыбаться». — Он так скучал по мне.       Каждое сообщение Джисона было приправлено заботой. Он не просто спрашивал, где друг пропадает, но и уточнял не хочет ли он сказать как он и не плохо ли ему.       «Мы же увидимся на собрании, Хённи?». — Моё сердце, — телефон, такой же нестерпимо горячий, как и всё вокруг, впечатывается в грудь. Теперь ему просто по-хорошему тепло, а не обжигающе больно. Правильно. — Нет, я же всё испорчу и расстрою его.       Сердце Хёнджина, то, которое временами стучало слишком быстро, а иногда предательски затихало, ёкнуло от мысли, что и без того перепуганный и обиженный жизнью друг увидит его таким. Опять открылся диалог с бывшим другом. Отчаянное желание уже не писать, а позвонить снова сверлит в голове, ведь хотелось назойливо напомнить о данных когда-то обещаниях.       Там, где Джисон — там мысли о прекрасном, а там, где Крис, лишь одно на уме — покончить со всем старым дерьмом. Покончить, блять, с самым ненавистным человеком — с самим собой. — Почему меня учили математике, но не учили любить себя, а? — тонкие струйки льются по подбородку и стекают вниз по ровной шее. Алкоголь потерял свой вкус.       Жизнь за долю секунды стала безвкусной, все цвета выцвели, а ощущения ветра и жар от Солнца смазались в нечто одно большое «больше не интересует». Похуй. Всё. И на себя в том числе.       «Нахуй эту жизнь, нахуй всех, нахуй эти ваши чувства». — Обидно, — своим же мыслям отвечает Хёнджин, рукавом пиджака стирая следы виски с лица. А ещё он стирает слёзы, которые произвольно бежали, огибая выпирающие скулы. Он теперь не чувствовал себя, поэтому и удивился тому, что глаза его на мокром месте. Похуй.       Жаль, что он так много не успел, и до коликов в груди жаль, что успел натворить много всего не того. Зачем он вообще появился на свет? С какой целью? Даже его мать не могла ответить на эти вопросы. Хёнджин однажды спросил, потому что уж очень хотел утолить свой детский интерес и докопаться до истины, а мама, хлопнув позолоченной пудреницей, и, нарочно громко цокнув языком, прошипела: «сама не знаю. Я надеялась, что у меня будет принцесса».       Хвану, который никакая не принцесса и даже не настоящий принц вовсе, до сих пор это помнилось. Это лёгкое и брошенное в спешке признание навечно осталось ожогом, от которого он так и не смог найти действенного лекарства. Не похуй ли? Вообще-то нет.       Телефон в руке плавно вибрирует. Уведомление на пол-экрана: «заряд аккумулятора 20%». — А у меня примерно два, — с нервным смешком Хван смаргивает крупные слёзы. — Но я же не говорю об этом, не кричу на каждом шагу. Я же никогда не жаловался и терпел… Сука, я же терпел всё это…       Хотелось отбросить от себя и этот телефон, и эту почти пустую бутылку и следом кинуться вниз. Уже не пугала мысль разбиться насмерть, ведь он уже разбит и давно. Осталось только всем остальным это наглядно показать и медицинское заключение получить.       А кому остальным? Отцу, который считал своего наследника не приемником, а призраком, с которым разговаривать не о чем, да и смотреть на него тоже необязательно — невидимый же? Матери, которая мечтала о красавице дочке, а получила так себе сыночка? Крису, который под наркотой обнимал его трясущегося со спины и уверял, что они правда братья, и он всегда будет рядом, а потом, в самый нужный момент разорвал с ним все связи? — Как же мне на всех вас похуй.       «Нет, очень не похуй».       Хёнджин приподнимается, не забывая стряхнуть с задницы городскую пыль, и обречённо шагает к краю. В правой — полумёртвый телефон, в левой — полупустая бутылка, в голове — настоящий ультразвук. — Меня не должно было быть, — Хван давится собственными словами, которые горчат и жгут язык.       На улицах города так неспокойно. Машины одна за одной следуют непонятно откуда и непонятно зачем, люди снуют туда-сюда, уткнувшись в свои гаджеты и даже по сторонам не смотрят. А Хёнджин вот, на грани смерти, решил посмотреть. Его манят небеса, на которых неизменно то появляются, то исчезают звёзды — свидетели многих драм и ещё больших трагедий, но он, наперекор своим желаниям, вглядывается вниз, твёрдо стоя на выступе. Его не шатает и он вообще как будто бы и не пил. Замер и сердце его тоже замерло от высоты, которая сейчас показалась нереальной. Дух не захватывало, а мучительно медленно натягивало на что-то острое и невообразим колючее. Так не хотелось умирать, но так не хотелось дальше существовать.       Слабый поток ветра словно обнимает, успокаивает, а может и толкает назад, подальше от безумного решения.       Тёмные длинные пряди снова перекрывают обзор, путаясь на лице. — Я ведь умру, и ничего не изменится. Звёзды будут дальше светить, люди будут так же ходить и даже никакого землетрясения моя смерть нигде не вызовет… Пф… Ладно, синичка мне поможет, да?       Удерживая равновесие, Хёнджин быстро печатает сообщение Хану. Ничего необычного, лишь чистая правда: «оставаться без тебя, оказывается, опасно для жизни», а в голове громом гремит одно и то же в ту минуту: «не хочу так, не хочу, не хочу я так…».       Крису позвонить он так и не решился. Улыбнувшись тому, что его неосторожное желание не будет исполнено, он принялся медленно крутить головой, переставляя ноги то вправо, то влево — своеобразный победный танец. Хотелось включить музыку, но не грустную, а такую, чтобы не странно было руки к небу вскидывать и растягивать губы в искренности.       «Я не такой слабый».       В плейлисте было только две песни, которые Хёнджин слушал и переслушивал сотни и тысячи раз, ныряя в прошлое, обитая в своём настоящем. Игнорируя первую, пропитанную Крисом, спиртным, таблетками, затхлыми помещениями в которых все без исключения были «счастливы», Хёнджин большим пальцем нежно проходится по второй, лаская — Nothing But Thieves — Sorry. Под эту песню было легче страдать. Всегда. А ещё это стало бы неплохим саундтреком к его финалу.       «Нет».       Мягкая довольная улыбка не сходит с мокрых от виски губ, потому что он вроде как дал себе ещё один шанс только что. — Maybe I'm defective or maybe I'm dumb, — Хёнджин не кричит строки, которые только «его», а беззвучно шепчет всё тому же небу. Острый подбородок ощущает ласку лучей уходящего за горизонт Солнца. «Мир со мной прощается». — I'm sorry, so sorry for what I've done…       Всегда было жаль всех вокруг, но никогда себя. Может, это его и доломало? Даже сейчас, стоя одной ногой в могиле и жалко выпрашивая у Вселенной намёки счастья для себя, Хван всё равно жалеет Криса, который ворвался в его жизнь, познакомил с хаосом и проебался. Причин для жалости было намного больше, на самом деле, и всех оставшихся часов этого дня не хватило бы, чтобы вспомнить и назвать каждую.       Эмоции под замком надёжно спрятаны даже от самого себя. Лишь однажды Хёнджин почувствовал что-то — жуткий холод, продирающийся откуда-то изнутри на свет, дрожь всех конечностей разом и отсутствие каких-либо звуков вокруг — вакуум. Тогда он по неопытности решил, что это проснулась жалость к себе, но нет, тогда ему снова было жаль «друга», который потерял своего, нового друга.       Никаких чувств. Никогда. Обидно.       Даже родителей, если честно, Хван временами жалел, либо старался пожалеть, ведь они мечтали об одном, а получили другое — даже близко не то, от чего их глаза бы светились, как гирлянды на рождественской ели. Хёнджин, кстати, даже не знал, что Рождество отмечают, что это тоже, блять, праздник, а не просто лишний выходной отца. Не было у него ни утренних подарков под ёлкой, ни семейных обедов с индейкой и пирогами, даже вечерних свечей никто никогда не зажигал. Никогда. О таких нормальных традициях запрещалось говорить прислуге и гувернанткам — дурацкая прихоть тех, кто нанимал их на работу. О проблемах тоже в семье Хван все привычно молчали. Всегда. — I've been waiting so long, — уже не сдерживаясь, воет парень, напрягая связки до запредельного хрипа. Он видит где-то снизу «синие волны» и настроение его взлетает до любимых небес. Нет. Выше. «Моя незабудка всё же пришла».       Хёнджин чуть подаётся вперёд, стараясь среди других, незнакомых и серых, ещё раз разглядеть и убедиться, что ему не показалось и Джисон правда здесь. Так быстро и так вовремя. Но ничего синего и даже близкого к небесному или морскому внизу уже не мелькало. Разочарование исковеркало настроение, и музыка очень не вовремя затихла, но двигаться Хёнджин не перестал.       Его качает и его расслабляет ощущение нелепости жизни. Сладко и слишком много воздуха. Он готов задохнуться. — Хёнджин!       Не крик, а настоящий упрёк слышится в собственном имени.       «Это правда был он…». — О, моё сокровище, — Хван, стоя уже на одной ноге, запрокидывает голову, неаккуратно вливая в себя последние капли виски и с тихим «ой» бросает стекло вниз. Его душа в два шага подбегает к краю и наблюдает за свободным падением какой-то жалкой пустой бутылки. Молчание хотелось вновь заменить его голосом. — Я знал, что придёшь именно ты. — Слезай, быстро, — Джисон грубо хватает за запястье, отмахиваясь при этом от любых слов в его сторону, и рывком притягивает к себе. — Фу, как грубо, — Хван послушно спрыгивает с поребрика и тут же виснет на удобной шее друга, своего спасения с небом в волосах. — Но я всё равно тебе рад, мой хороший. — Что происходит? Какого чёрта ты напился? — А что мне ещё делать?       «Повеситься», — сам себе отвечает Хёнджин, рассматривая галактику в широко распахнутых глазах Хана. Зря он написал ему, зря он смотрит так пристально и очень зря надеется, что Джисон ничего не понимает. Кроме боли на дне зрачков всё ещё ничего не светится. Хван отстраняется чуть пошатываясь и в том же непонятном танце делает реверанс, прежде чем сесть по-турецки. Банально больно смотреть на отпечатки печали и недавнего испуга. Джисон тоже опускается напротив, но как обычный, нормальный человек, и тут же нападает с расспросами: — Почему ты не отвечал мне весь день? — Хан всё внимание отдаёт Хёнджину, который и сидя продолжает плавно качать головой и двигать руками в такт музыке, которая звучит только в его нетрезвой голове. «Maybe I'm bad natured оr maybe I'm young». — Хёнджин! — Мне нравится, как ты зовёшь меня.       Новая улыбка с оттенком удовлетворения красуется на пухлых губах. Руки незаметно переплетаются с другими. Джисон их принимает, но не без укора. — Хённи, что происходит? — Ничего необычного.       Происходило всё и всё из-за чёртового взгляда Джисона, который требовал душу оголить прямо здесь, прямо сейчас. Хёнджин в таком разморённом состоянии мог, наверное, только одежду с себя снять. Он не понимает, почему так жарко и зябко при этом, но это алкоголь добрался до внутреннего спрятанного страха. Хёнджин не знает, что это за чувство. Он ничего не знает. Это пугает.       «Мне просто, наверное, страшно, душа моя».       В пьянящем трансе Хван, словно робот, отвечает кое-как на вопросы друга. Его, конечно, потряхивает, как любого живого человека в кризисной ситуации, но он и этого не понимает и наивно полагает, что во всём виноват солнечный удар и микс алкоголя в крови. Ему так сложно с этими чувствами, названия которых он путает.       Крис часто посмеивался над ним как раз по этому поводу. Внутри одно, на лице совершенно другое, а на ладони всегда лежали две таблетки с иллюзией выбора. Хёнджин испытывал ломку ещё до того, как запихивал в себя вредное и противное, но ломало его от игольчатых холодных мурашек, и от горячего пота, который градом валил по невозмутимому лицу. «Это не страшно, Принц. Просто проглоти и всё поймёшь. Я буду рядом». Хвану в те моменты было не просто страшно, а до нелепого боязно отказать, обидеть и потерять родного человека, который не понимает, что творит и с кем он это вытворят. Хёнджин играл свою роль, и Крис игрался с ним. Было жутко, но Хван тогда был слишком занят привязанностью, чтобы услышать вой сирен внутри себя и тупо сбежать не оглядываясь.       «Я не знаю как, но с Джисоном слишком хорошо и безопасно. Он ранимый, как я, но такой нежный… Мы одинаковые? Но я не могу быть, как он. Почему не у всех цветов есть шипы?». — Прошу, скажи что происходит? Как мне… Что мне сделать для тебя?       «Нет, он переживает, он что-то ведь чувствует, а я…». — Я всё уже сделал, — брюнет отвечает как-то мрачно и брови сводит подобающе своему тону. Действительно проще наготу свою показать, чем душу. — Что? Что ты сделал? Хёнджин!       Видно, что Хан зол и каждая вербальная попытка прыгнуть выше головы и достучаться, в конце концов, ни к чему не приводит, лишь неприятный налёт на языке проявляется от досады. — Где я был? — Хёнджин смотрит на друга, но на самом деле смотрит сквозь него, словно нет тут никакого Джисона, а дрожащий голос и тёплые руки это всего лишь рядовая галлюцинация. — Я был дома и сжигал свои вещи… Потом я помню, что отец кричал и я думал, что он зол на меня, но…       «Но ему было так же похуй на меня, как и всегда. Я так устал, синичка моя… Мне так невыносимо это всё». — Он отчитывал горничную. Он прошёл мимо и ничего мне не сказал, представляешь? — лицо мрачнеет и все оставшиеся краски уходят: губы бледнеют, зрачки теряют цвет, и былой блеск куда-то исчезает. — Мамы не было и я опустошил её личный бар… А потом я пришёл сюда и ты тоже пришёл.       Хван не стал вдаваться в подробности о том, что его сюда привело и почему было так важно, чтобы Джисон составил ему компанию. Рядом с ним снова всё забывалось и на душе, после сказанного, остался приятный осадок, обещающий что-то хорошее. — Я сжёг не всё, кстати… Это не предложение руки и сердца, не бойся. — Хван лезет во внутренний карман пиджака, а после протягивает небольшую коробку, отделанную чёрным бархатом. Он внимательно наблюдает за мерцанием звёздочек в глазах друга и перемена во взгляде ему очень даже нравится.       Джисон правда меняется в лице, пока крутит эту коробочку. Он то трясёт, то чуть подкидывает её, но почему-то не спешит открывать.       «Наверное, ему тоже не делали подарков просто так».       Хёнджин хорошо успел узнать Хана — выучить, и даже долгих рассказов не понадобилось. Они одинаковые — они оба страдают от недостатка внимания и любви. Но Джисон ещё верит во что-то, пытается, а Хёнджину уже до пизды. Устал натыкаться на безнадёжные тупики.       «Но я попробую. Я должен».       Пока друг продолжал с нескрываемым восхищением смотреть на обычную дохлую бабочку, Хван лирично рассказывал о том, как она к нему попала и что она должна значить. Счастье.       Никакого счастья в мире нет. Его выдумали. Оно ничего не значит само по себе, а цена этому грёбанному счастью — количество и качество употребляемого. Под воздействием алкоголя были радость и пьяные улыбки, под наркотиками — тоже. Но это всё искусственное и безвкусное в конечном итоге.       Счастья нет, наслаждение жизнью протухло, желание жить держалось на одной нитке — Хан Джисон был той самой ниточкой. — Для меня счастья в этом мире нет, но вот у тебя ещё есть шанс его найти.       «Ты заслуживаешь, душа моя, ты заслуживаешь всего в этом мире». — Почему ты решил, что для тебя нет счастья?       «Потому что даже если бы у меня оно было, я бы всё равно отдал всё тебе».       Хан странно косится на друга и видно, как он с трудом сдерживает накатившую внезапно солёную воду. В глазах Джисона бушующее море, а у Хёнджина мёртвый штиль и ответа нет. Ему правда стало лучше рядом с Ханом и всё, что ему сейчас желается, так это тупо любоваться лёгкой улыбкой и, если позволят, аккуратно стереть с лица неуместные капли слёз. — Вот если покажешь мне порно, которое смотришь, тогда я и отвечу на этот вопрос, — Хёнджин играет бровями, а Джисон от такого заявление чуть не давится кашлем.       «Улыбайся, мой хороший, тебе так идёт улыбаться». — Пока не покажешь, я ничего не расскажу, — смех Хёнджина заразил и Джисона. Они привыкли делить всё пополам и не важно — бутылка это или обычный смех. — Но я правда хочу, чтобы ты был счастлив. Самым счастливым из всех.       «Тогда и я, может, буду счастлив». — Спасибо, Хённи. — Не плачь, моя радость, соплями подавишься.       Джисон теперь во всю давит улыбку сквозь слёзы, а Хёнджину приходится исправлять ситуацию, хотя сам еле держится, чтобы не пролить свои, собравшиеся внутри капли печали. — И тогда точно умру, — хихикает друг и, уткнувшись носом в чужую бархатную кожу, задаёт очередные вопросы про это чёртово счастье, с которым Хёнджина так и не познакомили.       Не знает он, что это и как это. Для него это незнакомое понятие, паранормальное явление, и оправданий за своё незнание он найти не может. «Мне оно больше ни к чему», — единственное, что подсказывает подсознание, и тучи внутри парня сгущаются по-новому. С Джисоном приятно сидеть вот так — смеяться и плакать попеременно, но дальше ведь не проживёшь подобным образом. Ему некуда идти, негде скрыться, да и не с кем, а тащить в неизвестность Хана — неправильно. Даже сказать ему о своём «грандиозном» побеге теперь язык не повернётся — от себя не убежишь.       Зря он надеялся. Пытался надеяться…       Хёнджин делится крупицами того, что Джисона точно не заденет и не пошатнёт, а самое главное желание — остановить своё сердце и прервать жизнь, он оставляет при себе. Бессовестно прячет с нахальной ухмылочкой на лице. Его друг оказался не таблеткой, а витамином, который делает жизнь лучше, но не лечит. Не то… Не тот.       В момент очередной необходимой паузы, Хёнджин подглядывает в экран смартфона в надежде увидеть сообщение от того, кто действительно может вылечить. Но там лишь очередное уведомление о низком заряде телефона.       «Не смогу… Я не хочу так».       Когда небо цвета апельсина тускнеет, а на смену закатному бледно-розовому приходят сумерки, Хёнджин снова впивается взглядом в экран.       «Интересно, а он прочитал? Почему он не звонит? Может ему нужно скинуть адрес? Может мне станет легче, если я скинусь, например, с моста у него на глазах?».       Желание быть спасённым сменилось на желание отомстить, пусть и ценой своей жизни. Она ведь жалкая и ничего не стоит, зато бывший друг запомнит, что люди — не расходный материал. — Ты знал, что звёзды, перед тем, как упасть, ярко вспыхивают? — голос Хёнджина был таким тихим, что Джисон, кажется, не сразу понял сути вопроса. А может парень немного опешил от внезапности. — Не знал, — Хан поднял голову, глазами нашёл самую яркую точку на небе, которая появляется раньше остальных, а затем снова повернулся к своей личной звезде, которая заставляла светиться его самого, изнутри согревая. — Теперь знаешь, — одна рука привычно держит вторую, такую мягкую и знакомую, и пальчики так же нежно и по-родному проходятся по коже в самых правильных местах. — А угадай, зачем они это делают? — Наверное, они взрываются? Вот мы и видим вспышку. — Нет, — Хёнджин кладёт голову на плечо Джисона и крепче сжимает его ладонь, словно боится, что она с секунды на секунду испарится, превратится в ничто. «Как же мне не хочется оставлять тебя, незабудка». — Ну, просвети меня.       «Простишь ли ты меня, когда завтра я не отвечу тебе? Никогда больше не отвечу». — Они загораются перед падением, чтобы напомнить, что между жизнью и смертью всего один шаг, короткий миг… Вспышка, понимаешь? — Хан молчал и тупо улыбался этим рассуждениям, а Хёнджин слышал эту улыбку, чувствовал с закрытыми глазами и открытой душой. — И вот они висят на небе, а потом, перед своей смертью, они ослепляют, чтобы напоследок показать себя и намекнуть нам жить ярко.       «Я надеюсь, что моё тело никогда не всплывёт, Джисон-и, и ты никогда не узнаешь, что я сделал… Забудешь ли ты меня через год? А через два? Ты простишь меня?».       Всё. Ни о какой жизни Хван уже не может думать и вины Джисона, за то, что он не помогает, тут нет. Хёнджин просто видит перед собой пример живого человека, а себя самого живым не ощущает. Тогда зачем страдать дальше? Ради чего стараться? — И давно ты в астрономы заделался?       Хван смотрит на друга в момент, когда внутри всё окончательно рушится с таких грохотом и болью, и пытается понять видит ли Джисон это? Слышит? Но люди так слепы и глухи к чужим чувствам… — Астрономом я был вчера, — Хёнджин совсем неискренне улыбается, словно скалится. Это безнадёжность с ним такое сотворила, он не виноват. «Завтра я уже буду никем». — А сегодня я буду для тебя астрологом. — Хочешь предсказать моё будущее? — Если ты в это веришь, то… — Вообще-то не верю. — Вот и хорошо, — Хёнджин резко хватает руку друга и с умным видом во мраке ночи вглядывается в ладонь, царапая каждую линию острым ногтем. — Так будет веселее. — По рукам гадают хироманты, дурак.       Смех Хана отлично заслоняет собой всё те же звуки разрушений внутри. Хёнджин поддаётся и этому доброму взгляду, и этой особенной улыбке и смеху, по которому совершенно точно будет скучать даже в загробном мире.       «Я буду скучать по твоей душе, моя прелесть…».       Они спорят о незначительных вещах, продолжают тянуть улыбки, словно соревнуясь, у кого из них скулы сведёт первее, и глазами впитывать орнаменты звёздного неба. Хан выглядел и, наверное, ощущал себя, как герой сказки в тот час, а Хёнджин чувствовал себя просто мёртвым чудовищем. Он не жалеет, что последние часы своей жизни и последние моменты он отдал в надёжные руки Джисона — уже не просто Сердца Океана, а его личного сердца.       Только что Хёнджин, запутавшись в потоках мыслей, ляпнул вроде бы что-то про любовь. Хан, спасибо случаю, пропустил этот момент мимо ушей, ну либо он намеренно замолчал, чтобы переварить и выплюнуть кривое признание, озвучить которое ещё раз Хёнджину не хватит ни времени, ни смелости.       Джисон и правда стал его другом, его душой или, скорее, отдушиной, а ещё он стал любовью. И это не про ту любовь, когда хочется пачкать друг друга слюнями и лапать запредельно часто самые интимные места. Нет. Хёнджин любит Джисона иначе: как бабочка любит летать, как рыба любит плавать и как звёзды любят светить. Хан — его необходимость, но бабочки умирают рано или поздно, рыбы падают на дно морское, а звёзды гаснут, пока никто не видит.       «Я верю, что не ошибся в тебе. Ты правда любовь во всех светлых и чистых помыслах. Ты — это ещё несколько часов дышать воздухом. Ты, Джисон-и, это надежда, что не все гнилые. Ты — свет. Ты — моё счастье, которого я правда оказался не достоин».       Пока бредовые мысли одного скачут от собственной любви к выдуманной, той, которую нацарапала судьба на маленькой ладони, второй тянется ближе к знакомым розоватым губам, но за секунду меняет траекторию. Хан нежно касается лба Хёнджина и в этот миг оба готовы поклясться, что ощущение времени потерялось.       Пока весь мир остановился, большим пальцем Хёнджин медленно проходится по тёплой коже там, где какое-то время назад блестели слёзы, а потом он принимается ласкать иначе — губами. Про гадание оба забывают, точнее, парни забываются в долгом поцелуе, который сопровождается жадными покусываниями от Джисона и тихими стонами от Хёнджина. Они «рассказывали» друг другу то, что никак нельзя выразить на словах.       Джисон показывал свою благодарность за то, что друг смог изменить его, а Хёнджин, наверное, просто прощался. Джисон правда был ниткой, которая удерживала, но это были свежие швы на многолетних ранах, которые лопнули. Иначе и быть не могло.       Неполная Луна уже значительно сдвинулась вправо, а эти двое всё никак не могли оторваться друг от друга. Но всё хорошее когда-то кончается, и волшебный поцелуй любви, который всех спасает в сказках, подходит к своему концу, когда дорожки слёз побежали по лицу не Джисона, а уже Хвана. — Я что-то сделал не так? — мечтательное прежде выражение лица друга сменяет тревога. — Ты всё делаешь так, сердце моё, — парень дышит, точнее, пытается, но у него получается лишь задыхаться, и не ясно — это от накатывающей волны истерики со слезами или от получасового марафона поцелуев. — Слишком всё так… «Мне так больно, Джисон-и». — Прости, — Хан выпрямляется и напрягается, потому что правда чувствует вину, ведь он сам, можно сказать, требовательно забрал этот поцелуй. Украл. Он и руки Хвана нагло подгребает в свои, чтобы согреть и как-то успокоить, но сам пугается тому, что моментально мёрзнет от такого льда под кожей. — Тебе, вообще-то, не нужно извиняться, — «это я должен извиняться! Я! Ты вообще не виноват, душа моя». Смотреть в эти по-настоящему бездонные глаза нет никаких сил, потому что снова будет сопливо и мокро, а изо рта непременно польётся жалость. — Но если ты настаиваешь, то я прощу, — в глазах горят и догорают последние искорки жизни и всё те же застывшие бриллианты из соли. — Если потанцуешь со мной.       «Молю, подари мне первый в жизни танец, сокровище. Позволь запомниться тебе хотя бы этим. Прошу…». — Я приглашаю, — Хёнджин во всей своей красе кланяется, подавая руку вперёд и выжидает, когда друг примет его капризную просьбу за нечто серьёзное, но Хан не торопится, а вот тревога внутри тут, как тут. — Давай без этого… Поздно уже…       «Пожалуйста», — едва не стонет Хван, незаметно сжимая руку, заведённую за спину, в кулак.       Хан уже рядом, но его мягкая ладонь всё ещё при нём. — Считай, что это твой подарок на мой День рождения. — А у тебя он сегодня? — Нет, но лучше отпраздновать его раньше, чем никогда.       Хван почти пищит, когда Джисон всё же подаёт руку в знак согласия, и в тот же миг они прижимаются друг к другу, соединяя кончики носов и лбы вместе. Момент неподдельного счастья, которое Хёнджин не распознаёт, к сожалению. Швы продолжают расходиться.       Руки Джисона греют плечи, а пальцы Хвана, тем временем, ощупывают узкую талию друга и мягко оглаживают спину. Это всё ещё любовь, но не пошлая, а душевная. Хочется не забирать стоны и требовать слова благодарности за ласки, а хочется отдавать то последнее, что Хёнджин может дать.       Когда-то у него было всё, но при этом не было ничего. А сейчас, на этой крыше, у него в объятиях действительно всё, что нужно. Большего не надо.       Пока никто не видит, с неба ярким камнем свалилась далёкая звезда.       Хёнджин еле шепчет что-то про дурман в голове и про кошмары, которые мучают его, а Хан плавно двигается в такт ему вокруг своей оси и вслушивается, ведь этот бархатный шёпот и есть его музыка, под которую танцует тело и душа. И плевать, что мотивы у этой музыки невозможно грустные, прямо-таки кошмарно минорные. Джисон его понимает, потому что тоже мучился когда-то. — Мне холодно, Джисон, и я пытаюсь согреть своё сердце словами. Я поэтому такой болтливый и… И плачу, блять, опять. — Я понимаю тебя, — Хан тоже говорит тихо и как-то неуверенно. Боится всю эту сказочную атмосферу от первого в жизни танца проебать. — Это плохо. Я не хочу, чтобы ты понимал такое.       «Кошмары должны быть у таких, как я, а не ты». — Но, увы, — парень плавно ведёт плечом и устраивает подбородок на плече Хёнджина. Теперь он тоже обнимает чужую талию и сам себя ощущает таким маленьким рядом с другом, совсем ничтожным и нереальным. — Мне тоже снились кошмары, даже при солнечном свете, и я тоже боялся засыпать и… И я долго мучил себя.       Джисон замолкает, а Хёнджину тишины не хочется. — И что тебе помогло? — шепчет Хван, едва касаясь уха Джисона. А тот мурашками покрывается от самой шеи до кончиков пальцев ног, которые через одежду мелкими колючками ощущаются. — Алкоголь и помогал, — парень шмыгает носом и ещё ближе прижимается пострадавшим сердцем к чужому покалеченному. — Я давно пить начал. После… После того, как меня изнасиловали.       Хёнджин даже не дрогнул, переживая, что Джисон не так поймёт. Глаза захлопнулись, а внутри новый взрыв боли. «Его насиловали…». — Я не говорил никому, — продолжал тихо делиться своей драмой Хан, лаская напряжённую шею друга. Им бы сесть поудобнее, да поговорить, но они выбрали стоять, слипшись, и дать душам пообщаться. — Мама не знала. Ей я тоже не говорил, потому что… Тот… Он ушёл. Но я его помнил и пил. Когда напивался в комнате, то сразу вырубался, ну, а днём я о нём не думал. Старался не думать… — тихие слёзы снова выступили на лице Джисона и он мешал их с резкими всхлипами. — Потом был другой и про него я тоже молчал. Пить стал чаще и…       Хёнджина выключило. Он потерял эту границу между прошлым и настоящим. Он видит себя, маленького любопытного, помнит мамину руку и строгую улыбку отца. Там был кто-то ещё, кого парень тоже старательно смывал из памяти долгие годы, чем придётся. Мама хотела принцессу — это выгодно. Отец хотел больше денег и больше свободы в бизнесе — брак по расчёту отлично бы подправил семейные дела. Но принцессы не было — это оказалось не так уж критично, ведь, в конце концов, маленький Хёнджин оказался по вкусу одному больному извращённому уму.       «Мы с тобой слишком похожи, Джисон-и. Я тоже молчал».       Как случилось так, что две искалеченные одной бедой жизни нашли друг друга? Звёзды так сошлись? Или они вместе рука об руку в прошлой жизни напортачили так, что в этой им предначертано было только жить, терпеть и молчать?       Хёнджин слушает откровения друга с замиранием сердца, поглаживает то плечи, то спину и не понимает. За что?       «Ты не заслужил этого. Никто не заслуживает».       Он обещал себе когда-то давно забыть, и он смог. Закидал то гнилое воспоминание новыми. Он обещал себе не плакать и с того момента, он ронял слёзы по другим поводам: колени разбил, с Крисом повздорил, машину поцарапал. Но никогда он не возвращался туда, где разбили и поцарапали его самого. Время не вылечило, а выпотрошило.       Сколько они так стояли в странном танце, напоминающем самые тесные объятия? Ни один, ни второй точно ответить бы не смогли, потому что когда они вместе, такого понятия как время просто не существует. А на горизонте, тем временем, где-то далеко-далеко появляется первая серо-голубая полоска, которая тянет за собой утро, новый день и новые возможные сожаления. — Ты сильный, — почти по слогам проговаривает Хван и гладит сразу двумя руками сапфировую голову. Хотелось и губами тёплыми влажную кожу на щеках «погладить». — Ты самый сильный, Джисон. — Мне стало легче, — Джисон поднимает уголки губ вверх и быстро целует друга в нос. Это уже привычка, каприз, благодарность без пафосных слов. — Ну, вот видишь, ещё немного и счастье постучится к тебе, — Хёнджин отходит в сторону, а Джисона словно кислорода лишили. Ему так нравилось это тепло Хвана и его особенный аромат — запах перемен.       После душещипательной речи Хан был готов к тому, что его оттолкнут с отвращением, но Хёнджин не такой — он бесспорно лучший. Парню рыдать в голос хотелось от облегчения на душе. Тяжкий груз, который он таскал большую часть жизни, вмиг исчез, стоило выговориться. Теперь же эту приятную пустоту хотелось заполнять нежностью друга, но тот сейчас в своём мире. Этот же Хван поставил на паузу.       Быстро, насколько это вообще было возможно в его заторможенном состоянии, Хёнджин бегает пальцами по клавиатуре.       «Я ждал тебя. Но мне больше не нужно. Мне жаль, Крис. До последней секунды мне было жаль».       Это было третье сообщение, которое наверняка, как и два предыдущих останется висеть непрочитанным и со временем потеряется. Вместе с этой горькой правдой Хван с равнодушием на лице откидывает телефон в сторону. Он ему больше не нужен.       «Я ему не нужен». — Пообещай мне быть счастливым, Джисон-и. Пообещай, больше не ломаться. И что бы не происходило, помни — ты герой, настоящий герой для меня.       Хван мысленно перебирал в голове десятки хвалебных слов, так подходивших Джисону, а тот, в момент тишины по-настоящему теряется. Он посмеивается и обнимает себя руками, вспоминая, как неописуемо приятно было обнимать Хвана и фантазирует его в своих руках. Опять. — Ну что ты несёшь? — Я бы хотел быть для кого-то героем. Хотя бы для одного единственного человека… — Хёнджин медленно отдаляется, устроив руки в карманах брюк. Он вышагивает, обращая свои глаза к звёздам, напоминая мечтательно чудака, которых можно встретить на центральных улицах города. «Я никогда не был тебе нужен, Крис. Никому… Только ему…». — Даже один человек, это очень много, поверь. И зря ты смеёшься. — Но ты герой для меня, Хённи.       Теперь смеяться должен был Хван. Он не герой для Джисона — максимум горе, с которым он столкнётся. И то, если Хёнджин сам себя не обманул на счёт искренности друга. Бывает же, что хочется верить в то, чего нет, вот и видится всякое, чего в действительности не было и не будет никогда.       Сомнения. Чёртовы сомнения скользкими змеями вьются в голове, мешая правду и ложь. Неприятные ощущения. В висках будто иглы, а в глазах стёкла от разбившихся розовых очков. Хотя… Хёнджин всегда носил чёрные — истинный пессимист. — Нет, у меня другая роль, — Хван на пятках разворачивается и теперь смотрит прямо на Хана. Между ними довольно приличное расстояние, но они прекрасно видят друг друга и слышат. Очень бы хотелось услышать и мысли, заглянуть другу в голову, чтобы убедиться, что этот параноидальный поток ничего не значит и Джисон всё ещё друг. Единственный, как оказалось друг. — Я для всех разочарование, поэтому не приписывай мне лишних титулов.       Разом всё снова обрушилось. Череда вихрей из прошлого сносила остатки хрупкого, но стойкого и уцелевшего до этого момента. Хёнджин держался до последнего. Верил.       Сейчас он вздыхает уже не из-за Криса, который действиями своими «рассказал» кто он такой. Лживый эгоист. Судорога в теле у парня сейчас и не из-за рассказов Джисона. Хван давно не маленький и наивный — прекрасно знал и понимал, что он не единственный в мире, кем воспользовались, как неодушевленной куклой без зазрения совести. Насилия много вокруг. Каждый хоть раз, да сталкивался с ним, пусть и в другой форме — менее извращённой. — Нельзя просто так мучиться изо дня в день… Мы же разрушаем себя… Люди разрушают других, — пока Хван медленно отдалялся от Джисона, вступая в диалог с сами собой, друг упал со своими серыми мыслями в обнимку. Оба устали одинаково, но одному жить захотелось после этого вечера, прямо по-настоящему проживать каждый день, стирая прошлое и освобождая больше места для будущего, а перед вторым захлопнулась единственная дверь в светлое недоступное завтра.       Страдающим вход воспрещён. — Зачем всё это? Зачем люди делают то, что не любят и зачем радуются тому, что ненавистно? Жизнь берёт своё, да? А где моё? Где…       «Зачем я так жил?».       Хван и правда со стороны смахивал на реального сумасшедшего, болтающего со своей тенью. У него было оправдание — он уже умом тронулся, но не прямо сейчас, и даже не минуту назад, а там, в детстве, когда мама сама за руку вела сына к чудовищу; когда отец пересчитывал хрустящие купюры; когда тот, кто обещал защищать — медленно убивал; когда сам убил и это сошло ему с рук за всё те же хрустящие купюры.       Ужасно было вновь воскрешать старую боль, но напоследок можно. Перед смертью захотелось снова почувствовать хоть что-то: не важно, что и в каком объёме. Холодное и в то же время обжигающее, сейчас накатывает, давит, когтями раздирает. Несправедливо. Противно. До крови на губах досадно.       «Мне больно жить», — такой диагноз сам себе поставил Хван. Это конец.       Он как в бреду продолжает бормотать что-то о счастье и несчастьях. Говорит он тихо и абстрактно, умело обходя всё то, что касается самого себя. Даже на пороге смерти он ни за что не расскажет, что нагло пряталось внутри, ведь там отрава для других ушей; там яд, для чужого сердца и не зачем эту гадость распространять. — Я так держался за тебя, Крис, а ты всё испортил… Меня испортил, — одними губами без лишних звуков заключает парень. Он верил Крису и только ему. В себя так никогда не верил, как в него и ему. Не алкоголь был зависимостью Хвана, и не лёгкие наркотики, а один человек с красивым и необычным для корейца именем Кристофер. — Бросил меня… А расставание всегда даёт нам больше, чем забирает, и это самая ужасная правда, которая открылась мне недавно… — друг, а в мыслях и сердце навсегда брат, слишком резко оборвал все связи, лишив Хёнджина возможности безболезненно «слезть». Они расстались даже не на доброй ноте — это была заключительная нота похоронного марша Шопена. — Ладно, это я только что придумал… Так вот…       Рассвет вовсю захватывал территорию. Джисон где-то сзади едва слышно возмущался чему-то, а Хёнджин вмиг стал глух к этому миру. У него забрали всё, хотя было ли у него когда-то хоть что-то своё? Ничего и никого.       Никогда. — Хённи? — доносится откуда-то издалека. Неуловимый шёпот против крика внутри. — Вместе всегда лучше, всегда, блять, лучше, чем в одиночку. Одному лишь одиночество лучше ощущается, а вместе с тобой, Крис я ощущал жизнь… Я жил… — перед глазами проносятся картинки прошлого, словно он в одной секунде до остановки сердца. Дышать тяжело, ведь картинки эти такие яркие, как настоящие фотографии: Хёнджин видит себя мелкого и Криса рядом — они играют в футбол; следующий кадр — они выбегают из машины к реке и на ходу стягивают с себя дизайнерские пиджаки и рубашки — у Хёнджина был выпускной; картинка сменяется, отпечатываясь на сетчатке огнями и фейерверками в небе — его девятнадцатилетие, которое он помнил смутно из-за выпитого и забитого в нос… — И ведь так обидно, что нельзя жизнь исправить. Притушить печали и прибавить контраста в жизни. Я бы так хотел выкрутить все настройки на максимум и просто почувствовать, наконец, что такое быть счастливым…       Хёнджин бы хотел это без спиртного и без порошка, но обязательно с Крисом. Он не понимал, кем болел до последнего важного шага — до шага с крыши.       «Мне жаль, мне так жаль, что ты во мне разочаровался… Ты бросил меня… Отказался». — Мне жаль, что я не стал твоим человеком, Крис, — с побледневших сухих губ срывается мёртвый шёпот. — Хёнджин!       Джисон старается, это чувствуется. Всё яркое туманом развеивается и перед глазами та же ночь, те же меркнущие звёзды и всё та же крыша. Хван понимает, что не дотерпит, как бы глупо это не звучало. Сил себя носить больше не осталось. Ещё немного, совсем чуть-чуть и сердце чувствует, заставляя кровь разгоняться до бешеной скорости, что всё — правда конец. — Хёнджин?       Джисон пытался, даже сам того не подозревая. Теперь ему придётся постараться вылечить себя. Точнее, залечить тот шрам, который оставит ему друг. Хван это понимает, последней живой нервной клеткой ощущает, что заносит невидимый меч над другом, своим же, блять, сердцем, но остановить себя не может. Одна нога уже не чувствует под собой ничего… — Ты не пообещал мне быть счастливым, — парень резко поворачивается. Глаза его кажется стеклянными — мёртвыми, как у выброшенных на помойку надоевших игрушек, и голос подобающий — поломанный с оттенком черноты. — Обещаю, — а вот по голосу Хана можно понять, что ещё секунда-две и он свалится мёртвым сном. Он устал, но это не мешает ему продолжать звать, растрачивая свои последние силы.       На пороге смерти Хван ему верит — Джисон был одним единственным, кому было не всё равно. Как же поздно. Сил стоять уже нет. Ноги сами подгибаются. Боль добралась до коленей. — Я тебе верю, — Хван отворачивается на зов смерти. Он не должен говорить то, что крутилось на языке, но кто он такой, чтобы отказать себе в последнем желании. «Моё сокровище должно знать. Он должен дать мне слово». — А ещё пообещай мне любить себя также сильно, как я любил тебя.       «Только это, незабудка… Будь счастлив, пожалуйста… Живи и люби… И ни за что не ломайся, прошу тебя». — Обещаю, — мычит друг, наверное, зевая. — Иди сюда, Хённи.       Хван оглох окончательно. В ушах только ветер и стук сердца о решётку из костей. — И, пожалуйста, не забывай меня… — голос уже совсем тихий, далёкий, как чёртов прекрасный последний рассвет в его жизни. Каждое слово украшено тоской и горечью. — Хотя бы ты помни меня, моя прелесть.       Теперь ветер его обнимал, а не отталкивал, и напоследок утешал. Он всё сделал правильно.       Жить — это решение, а лишить себя жизни — выбор, о котором можно пожалеть. Никто и никогда больше не узнает, пожалел ли Хван, но до последних цветных пятен и смазанных красок в глазах Хёнджин жалел; до последнего ветра на коже и до первого громкого хруста жалел…       Жалел, что всё случилось именно так…