✦
Вязкие слюни, больше похожие на горячий клей противно капают на промёрзшую шею. Феликсу холодно, но должно быть наоборот — жарко и липко. В тесном туалете, где со всех сторон одна и та же идеально белая плитка, впитывающая в себя розовые тени от неона, которым обогнуто круглое зеркало, по-настоящему душно, но физически. Быстрыми и даже неаккуратными движениями чужие пальцы размазывают вырвавшуюся слюну, потому что так просили. Так хотелось. Внутри тоже всё размазывается от грубого возбуждения, которое вколачивают с намёком на жестокость. Он нуждался в этом. Он хотел так. Именно так — уподобляясь голодным до чужой спермы животным — и никак иначе. Убегая с внезапного собрания, куда брат приволок его ночью ещё не до конца трезвого и бодрого, он не планировал бежать к очередным граблям. Но все ошибаются. Это самая нормальная нормальность из всех возможных и Ли младший со своими демонами не аномалия — норма. Все больны. Минхо, почему-то забравший «Клуб» себе, тоже на этом настаивал пару часов назад, а Крис — сдавшийся без боя, во всём потакал и на своём примере решил показать, что потрошить себя на публике не страшно — нужно. Феликс достал из себя почти всё. Он беспощадно выпотрошил себя под слабой властью спиртного, что подогревало кровь, перед старшим братом, перед Крисом и перед Джисоном, который говорил самый последний и говорил недостаточно. Несправедливо, что никто не вытягивал из этого щекастого его дерьмо, а Феликса заставляли тяжёлыми и осуждающими взглядами оба старших. Если Минхо он простит, то злоба на Криса прочно засядет в подкорке. Талию, которую кажется можно сломить неосторожным хватом, сейчас сжимают с силой, но не такой… Гладкая и раскалённая головка члена долбит в одну и ту же точку, но не ту, от которой судороги скручивают тело в подобии эйфории… Его шею массируют длинными пальцами, растирая слабо видимые засосы — печати этого спонтанного договора секса без прелюдий и обязательств, но это оказывается не чем-то приятным, а отвратным… Это всё равно не то, что ему нужно. Щека, прилипшая к холодной плитке, намокла быстро, едва ли не сразу, как с парня стянули штаны до колен и надавили на поясницу. Феликс смаргивает слёзы, тут же слизывая их с сухих губ и дышит, как собака после хорошей пробежки. Стонать себе он не разрешает. Нельзя. Все звуки только одному — Чанбину, а с другими нужно тихо, словно и не значит это ничего. Всё неправда. Бомгю это нравится. Не может не нравится, ведь они на его рабочем месте и если долгое отсутствие сотрудника коллега сможет простить, то пошлые звуки из-за картонной стены — ни за что. — Так? — парень склоняется к самому уху блондина и кусает острый хрящик. — Так ты хотел? Это не первый их секс, но и не десятый, когда можно капризно заявлять, что миссионерская поза приелась, или в их случае — заебала, и нужно что-то другое. — Да, — вяло выдаёт Феликс, подаваясь тазом навстречу тем ударам, которыми награждал его запасной вариант. Всё не так. Он хочет к Чанбину и в его сильные руки. Ему не нужен Бомгю, снова притворяющийся кем-то другим, потому что у того не получилось и на этот раз заменить. Провалено, но Феликс не отчаивается, смело насаживаясь на чужой горячий член, от которого бисером сыпятся мурашки по грязной коже. Он старается… Первый раз у этих двоих был слишком романтичным, пожалуй. Феликсу он запомнился даже чересчур сопливыми, оттого и гадким. Минхо только устроился на работу, которую называл ночной подработкой на время, а дома опять воцарилась алкогольная вакханалия. Феликс сбежал тогда, вспоминая наставления Криса держаться подальше от любых намёков на спиртное. Это было самое начало его пути к трезвости, и к какой-никакой нормальности, поэтому и сам парень был другим. Он не остался в подъезде, не стал беспокоить нового знакомого Чанбина, который хоть и был добр с первой встречи, но всё равно казался ему угрозой, а шатался по улицам и набрёл на эту рамённую. Уставший парень за кассой, подпиравший утопичное лицо к концу смены, позабавил Ли младшего. Завлёк. Бомгю сквозь витрину и свою утомлённость был похож на тень Хвана — того, к кому тоже влекло. Незнакомец, похоже, хмурился, смеялся с первых минут спонтанного разговора едва ли не так же тихо, в миг набирая громкость до максимума. А ещё волосы… Бомгю был жалкой копией, подделкой и не более… — Быстрее? — едва различимый хрип теряется в шуршании одежды и заглушается в изгибах шеи. — Да. С закрытыми глазами легче. Можно рисовать воображением всё, что угодно: например, забыть о слюне вместо приличной ярко пахнущей фруктовой смазки или прямо сейчас ощущать чуть кривой, но внушительный половой орган внутри себя и мечтать о недозволенном — о принце, но не из сказок. Чанбин тоже был принцем, если не рыцарем без доспехов и без совести. Старший втёрся в доверие, буквально приручил, влюбил, а потом дал пощёчину и вместе с тем оттолкнул в пропасть. Променял. Предал. Обманул. Щеки не просто мокнут, а краснеют от тех усилий, что Феликс прилагает, чтобы не разрыдаться. Он до сих пор летит вниз головой в ту бездну, что сейчас разрастается внутри до масштабов Вселенной и дальше. Это не просто надуманная дыра в груди, похожая на глухую пустоту. Это реальная дыра, которую сравнить можно с той чёрной и космической. — Сильнее, — шипит Феликс, намекая крепче схватить за горло и до онемения давить на кадык. Уже влажные скулы разрезают новые полосы слёз, скрытых от чужих глаз. Нелюбимых. Блондин вспоминает, как Бомгю в первую встречу трепетно и довольно осторожно касался его, а после, примерно перед рассветом, он выцеловывал родинки и веснушки на костлявой спине своими плотными, словно сладкой ватой набитыми губами и плакал, кончив через минут пять общих стараний. Чанбин был другой. Он был правильным, диким и властным в их первый раз. Грей не боялся обидеть и сделать больно. Он делал больно, разрывал его на части каждым толчком, выбивал новые трещины на душе хлёсткими ударами и кусал… — Укуси, — лепечет Феликс, не открывая глаз. — В шею… Кусай… Бомгю был послушным и тут же вцепился зубами в верхнюю косточку позвоночника и цепочкой из похожих покусываний потянулся к уху. Он быстро вжился в роль, но всё равно это было не то. Он был не тот. Бомгю был хорошим, но лишь для прогулок и походов в кино на премьеры, которые Феликс не смотрел и не собирался начинать. Бомгю помогал, как таблетка обезболивающего и заменял собой лекарство с более сильным эффектом. Сейчас он тоже помогает приползшему ранним утром разбитому Феликсу. Бомгю продолжал короткими толчками между напряжённых ягодиц добивать разбитое не думая о побочных эффектах. — Я почти… — слюняво мычит парень в затылок. Это отрезвляет. Скоро всё закончится. Через пару мгновений вернётся пустота, а значит, встанут на свои места все реальные и обжигающие скучания, но не по мечтательному образу недоступного когда-то и уже мёртвого Хвана, как было в первый раз; и даже не по тому парню, что пустил первую трещину по хрупкой стеклянной душе своими манипуляциями и подлыми ударами в спину, а по Чанбину. Пальчиками с отросшими ногтями Феликс царапает скользкую плитку, как мечтал бы расцарапать себе лицо. Нет. Он это только что придумал, хватая ртом побольше спёртого воздуха, от которого в горле першит. Он хочет расцарапать лицо Чэвон или выцарапать то, что понравилось Бину в ней. Что? Что это? Чем она лучше? Почему сквозь все «люблю» и через все «без тебя не хочу» она смогла пробиться к его родному Грею? Его ли? Любили ли? — Почему? — всхлипывает Ли, тут же затыкая себя ладонью, собравшей немало беззвучных слёз. «Почему он не пришёл?», вторит мысленно Феликс тот же вопрос, ответ на который он с первыми лучами Солнца выпытывал уже протрезвевший у старшего брата на крыльце заброшенного здания. «Почему он сказал тебе, что больше не придёт?». — Что? Бомгю больше не в нём, и даже не рядом. Он сейчас где-то в полушаге за спиной смывает тонкой струёй ледяной воды капли мутной спермы с краёв раковины, куда пришлось кончить, но уже по собственному желанию, а не по чужой указке. «Что мне делать?», — с этим вопросом по грудной клетке колотят демоны своими кулаками. Они требуют свободы. Им мало. Они хотят ещё. «Что мне, блять, сделать?». Ноги больше не держат, и тело обмякает, словно медленно сдувающаяся надувная кукла. Внутри пустота. Он, правда, ничто и никто — игрушка; нечто бесполезное, обтянутое кожей; некто, кого невозможно любить. — За что? — очередной глухой вопрос в липкую ладонь. — Эй, Ликс, — Бомгю очень вовремя напоминает парню, что он не пустое место. Его видно. Его слышно. Он осязаем. — Эй, эй, эй, — звякнув ширинкой, он устраивается на коленях рядом с тем, кого всего минуту назад трахал так, как умоляли, но без души, а теперь не узнаёт старого знакомого. — Прекрати! Блондин всё ещё не издаёт звуков. Рот его кривится в беззвучных рыданиях, а веснушки горят от количества соли, которую даже впитывать не успевают. Истерика. Видно, что он хочет завыть, или пытается, по крайней мере, а ещё в тусклом светло-розовом неоне заметно, как на шее алеют следы от ногтей. — Зачем? — Бомгю очень зря напоминает, что он, сука, хороший. Идеальный. «Не такой, как Грей». — Ликс! Мокрые пальцы окольцовывают чужие холодные запястья и оттягивают от настрадавшейся порядком шеи. — Зачем ты царапаешь себя? Вместо внятного ответа на этот тихий, но возмущённый вопрос, Феликс устремляется свои кукольные глаза, полные солёной влаги и смотрит-смотрит-смотрит, стараясь объясниться без лишних слов. Они не помогут. С ними тяжелее. «Чанбин бы понял», — саднит где-то под сердцем. «Он бы смог», — колит под рёбра. «Он меня бросил», — стреляет точно в голову меж сведённых бровей. — Я… — Бомгю нервно моргает, уставившись на дрожащие руки парня в своих, наверняка таких же трясущихся, и теряется. — Я сделал что-то не так? Больно? Тебе больно? Видно, как вспыхивает вина в огромных щенячьих глазах цвета жжёной карамели. Наверняка парень уже жалеет, что ушёл из-за кассы на поводу своей симпатии. Он винит себя, что согласился на эту авантюру. Он ненавидеть себя готов за то, что причинил вред тому, по кому сердце дико страдает уже который месяц. Бомгю слабый. Бомгю нежный. Бомгю ранимый. Не тот. — Уйди, — тихо мычит Феликс, отводя взгляд. Вокруг всё такое розовое, что хочется блевать. Мир явно издевается, демонстрируя теперь всё, что так нравилось старшему и то, что младший неосознанно и глупо не замечал. Даже освежитель воздуха в пространстве два на два отдаёт химозной клубникой. Тошно до настоящих иголок в гортани. — Ликс… Прошлое поднимает со дна всё дерьмо, что парень копил, носил и порой даже гордился, словно ценностью, а не лишним багажом, который другие смело назвали бы гниющим мусором. Горько. Ладони сами тянутся к горлу, но Бомгю, этот чёртов лапочка Чхве Бомгю, не позволяет до себя дотронуться. Бесит. Слова снова враги. Феликс рычит, дёргает локтями, отчего хват парня усиливается, и обеспокоенность в карамельных глазах разрастается во всю. — Феликс, ты меня пугаешь, — уже плевать на неприятности в виде штрафа или увольнения. Бомгю хочет сорваться и позвать на помощь, но оставлять это трясущееся недоразумение со спущенными штанами непозволительно. — Хватит! Бомгю кричит. Бомгю встряхивает того, кто ураганом однажды ворвался не просто к нему на смену, а в жизнь. Бомгю бьёт по мокрым щекам того, кто заставляет его нервы знатно крутиться на эмоциональных горках. Оба сейчас на пределе. Феликс — натянутая и перетянутая струна, готовая лопнуть от любого касания не тех рук, а сам Бомгю словно оголённый провод — искрится и грозится стать болью кому-то другому. — Ну зачем я тебя послушал, — не то стонет, не то усмехается поганой улыбкой брюнет, морщась от тех странных жалящих ощущений, на которые он плевал все минуты, пока входил в неподатливое тело с наспех разработанным анусом. Бомгю жалеет. Он бегает глазами по искорёженному непонятно чем лицу и жалеет, что согласился «помочь». Бомгю такой же, как и Ли младший — он тоже ищет едва ли не в каждом, кто ему улыбнётся своего человека, только боли он не жаждет. Бомгю чувствительный, наверное, гиперчувствительный, от того и сердечная мышца сейчас бесится в такт нервным всхлипам страдающего. Бомгю тоже хотел быть кому то важным и за любое внимание хватался, как за зелёный флаг, позволяющий действовать. Возможно Бомгю ко всему прочему ещё и дальтоник, раз цвета путает и просто не видит красных тряпок, которые буквально бросают ему в лицо. — Может, в больни… Предложение теряется, застревает на кончике языка и не срывается. Феликс слишком быстро подался вперёд, согнув шею. Серые штаны и рабочий фартук теперь впитывают нечто тёмное и страшно кислое. Даже лицо само по себе кривится от запаха того, что не хилым фонтаном вырвалось из блондина. Тот замирает. Больше не плачет, и даже не дышит, хотя должен, как и должен задыхаться. — Ты… Бомгю боялся, смотря на то, что вроде как похоже на панику под влажными слипшимися ресницами. С подобным недугом сталкиваться парню ещё не приходилось раз на раз, но он по своей недалёкости всё неестественное списывал на то, о чём только слышал от знакомых и друзей. Феликса не жалко. Теперь брюнет полон до макушки отвращения к человеку перед собой. Он брезгливо убирает руки, которые до этой секунды мёртвым хватом держались за худые запястья, как за надежду, что парня не из-за него колбасит. Бомгю злится за очередную ошибку, о которую споткнулся, и немного отползает назад, тихо ругаясь себе под нос на свою дрянную судьбу. — Что это, блять? Ли размазывает остатки водянистой коричневой рвоты по розовым щекам и, с облегчением выдыхая, откидывает голову назад, вбивая затылок в чёртов кафель цвета души блядского Чанбина. Потрескавшиеся губы шевелятся, но звуков нет. Тихо. Жужжание вентиляционной системы и далёкий звон посуды с кухни заполняет туалетную комнату и забивает паузу, которую Чхве взял, чтобы подумать, как быть дальше. Бомгю идиот. Феликс ему нравился той самой симпатией, которую легко можно спутать с влюблённостью с первого взгляда. Бомгю глупый, раз после долгого игнора обрадовался встрече, как забытая собака, увидевшая своего старого хозяина. В его случае он хвостом не вилял, когда в заведение спотыкаясь ввалился Ли, а ресницами дрожал и предлагал поесть что-то нового из меню, а Феликс… — Помоги встать, — продирая горло от той грязи, что осела на стенках гортани, блондин басит, не глядя, протягивая руки. Он осознаёт, как жалко выглядит со стороны, но попробовав встать самому и пяткой проскользнув по луже рвоты, он сдался моментально. Сам он не поднимется и этот вывод не только о данной ситуации. Бомгю отходчивый. Бомгю дурак. Бомгю подскакивает сам и помогает подняться парню, который даже после рвотной сцены продолжает нравиться. «Ты одинокий?», вспомнилось вдруг то, что затерялось среди пустых столиков в закрытой рамённой. «Я тоже одинокий». — Тебе из-за меня так?.. — Нет, — хмыкает Феликс, кое-как натягивая штаны, прилипнув плечом к стене. — Ты помог. Ложь. Ноги действительно привели его сюда за помощью. Но помогли ли ему? — Тогда что?.. — Я вчера пил, — легко выпаливает парень, хватаясь за края акриловой раковины. Зеркало он намеренно избегает — видеть себя не хочется, да и этот ёбанный неон… — Я перепил. Мне просто стало плохо. Ты тут не причём. Новая пауза, которая сопровождается звуками нервного покусывания губы затягивается. — А чем я помог? — прикрыв веки, Бомгю ждёт ответ и мысленно репетирует улыбку, но Феликс будто глух и слеп. — Тебе понравилось? — Мне противно. Вода бьёт из крана, а в дверь с той стороны кто-то долбит, очевидно, услышав не один, а сразу два голоса. Никому нет дела, что под футболкой сейчас больно бьётся сердце у одного из парней. — А зачем… Зачем это всё было тогда? — обиженно хватаясь за ручку к свободе решается спросить брюнет, чтобы порядок в голове навести перед тем, как хлопнет этим куском дешёвой фанеры; чтобы смахнуть с полок серую пыль из-за обычной, блять, влюблённости, которой обсыпало всё, и расставить всё по местам. Бомгю хочет услышать правду. Он хочет услышать, что не им воспользовались, а воспользовались шансом быть с ним. Бомгю до воспалённых ран и царапин на дёснах хочет услышать, что и на этот раз не облажался. Он хочет быть нужным. Он должен быть хоть кому-то быть важным. Все хотят. — Ты говорил, что я тебе нравлюсь, — невпопад бросает Феликс, хлюпая водой. — Да, но… Но ты… — И ты врал, — довольно громко блондин обрывает запоздавшие объяснения того, кто за его спиной в комок превращается. — Отъебись. Бомгю шугается. Бомгю сжимается. Бомгю возвращается в себя прежнего — мелкого и ранимого. Он побыл в роли какого-то садиста-мучителя, но ему не понравилось. Ему самому было больнее, наверное, чем Феликсу. Зачем это всё было? Сминая в руках заляпанный фартук, парень молча оглядывает застывшего над раковиной. Прощается, наверное, или прощает, потому что понимает, насколько они оказались разные. Бомгю был одинок, да, но это не смертельная болезнь. Это легко поправимо. А Феликс был просто один и таким он и останется. Никому такое дерьмо не понравится. Никому такой Феликс не нужен.✦
— Хён. Крис, оставшийся один в почти родных облезлых стенах, дёргается от внезапного обращения, которое мягким эхо смешивается с тем, что витает в воздухе до сих пор. А накопилось тут за ночь немало, и всё благодаря Ли Минхо. Парень не ответственность на свои плечи взвалил, вызвавшись помочь, а будто бы с себя что-то невидимое, но важное сбросил. Никто против не был, даже Ли младший. И когда Минхо будто бы приказал всем высказаться — никто не возражал. Без преувеличения, Крис первым забрал добрых часа полтора, чтобы на собственном примере показать, что избавляться от дерьма не страшно, пусть и тяжело. Хотя носить всё годами накопленное куда тяжелее, как оказалось. Старший доставал всё с самого начала, со дна, а именно с детства. Он говорил ровно, чтобы самому от собственных признаний не задохнуться, хотя чувствовал себя на месте подсудимого. Хван Хёнджин умер и кто-то же в ответе за его нелепую и скоропостижную смерть. Крис признавался, в грехах перед тремя слушателями, которые с большим удовольствием вручили бы ему десятки индульгенций за храбрость и честность. Только помогло бы это самому себя простить? Конечно же нет. Клеймо убийцы будет теперь на сердце всегда, но не затянувшимся шрамом, а бесконечно кровоточащей раной со сгустками гноя у сочащихся обожжённых краёв. Крис не склонял Хёнджина на свою грязную сторону. Нет. Он насильно гнул его и пригибал поближе и побольнее. То не окрепшее возрастом сознание просто не могло противиться. Хёнджин пил, когда пил Крис; младший закурил, когда старший протянул пачку импортных сигарет; Хван хватался за шприц, когда видел на чужом лице неописуемый кайф. Время не шло и не бежало, а мчалось и летело непонятно куда. Хван глотал таблетки без разбора, потому что Крису они нравились; он терял сознание, падая и разбивая локти и колени; он умолял однажды остановиться, потому что осознал, что оказался не готов к такой жизни, больше похожей на синтетику, которой внезапно увлёкся друг на пару с придурком Соджуном… — Хён? Голос подкрадывается вместе со своим хозяином. Ладони мягко приземляются на напряжённые плечи, а метла, которой Крис решил тут порядки навести и пыль смахнуть, вываливается против воли. — Кристофер, — младший возвращает парня из личного ада, где он варился в котле ядовитых воспоминаний в реальность. — Крис… Слюна застревает, не упав туда, где ей самое место. Ком в горле мешает. Слово обронить тоже трудно. Всё трудно. И стоять, как виноватый во всех смертных грехах, с поникшей головой, тоже до отвратного тяжело. Крис высказался, достал из себя, кажется, всё, что его мучило и раздражало, но легче не стало, потому что это было далеко не всё. — Джисон сказал, что вы тут, — тепло и осторожно оправдывается Чонин прямо в спину. Это из-за него старшему всё ещё нелегко. Вот она причина груза на сердце. Про свои чувства и проблемы, вставшие поперёк этих чувств он с парнями не делился. Это его. Чонин тоже его и для него, но не всегда правильные люди остаются рядом. Не всегда тот, кого любишь до опасного ускорения пульса и звёзд в глазах, обязан ввязываться в отношения во вред себе. — Я скучал, — прижимается щекой парень, чьи волосы теперь отливают чистым серебром, и трётся, словно выпрашивающий заслуженной ласки домашний кот. — Я волновался, — кольцом из рук Чонин сгребает своё и тянет к себе поближе, чтобы ни сантиметра, ни поганого миллиметра между ними больше не просвечивалось. — Ты ведь тоже скучал. Фраза, отпечатавшаяся на лопатке, через старую рубашку в клетку, была вовсе не вопросом с единственным верным ответом: «да, скучал». Чонин словно вырос за дни их разлуки и перерос того инфантильного мальчика с лазурными прядями, падающими на глаза — особенные и запоминающиеся глаза. Младший знал, что Крис скучал и не тратил время на никчёмные вопросы, для того чтобы просто тишину нарушить. — Я могу быть рядом, — ладони утешающе скользят по пожатому животу прямо к груди, где прячется сердце, и втирают уверенность через тонкую ткань. — Я буду рядом. Крис напряжён или перенапряжён. Ему нужна разрядка, но не словами. Он уже наговорился за сегодня. Устал. Развернувшись, старший сгребает в объятия ладоней любимое лицо, мокрым взглядом проходится по каждой линии, задерживается на приоткрытых губах, от которых жаром веет, засматривается на татуировку, украшающую шею и возвращается к глазам, которые часто видел во снах и кошмарах. Чонин льнёт, словно сожрать старшего хочет, или задушить от нахлынувших чувств, и утыкается лицом прямо в грудь, на которой когда-то засыпал. Дышит в сердце, по которому все дни жутко тосковал. В нос тут же прокрадываются нотки цитруса и какого-то нового кондиционера для белья. Младший начинает смеяться в позабытых объятиях старшего, и срывается на слёзы почти сразу. — Всё хорошо, — Крис утешает в первую очередь себя, гоняя странные мысли, что без Чонина будет тяжело. — Мне хорошо, — нервно кивает парень, растирая капельки слёз. Не всегда любовь заканчивается как в розовых фильмах. Иногда финал походит на трагедию или даже хоррор. — Почему мы встретились? — неожиданно выдаёт Крис, устроив подбородок на выбеленной макушке. Он тяжело дышит, не переставая поглаживать своё родное, и мысленно прощается. Без любви жить можно. Без нужных людей прожить не сложно. А вот лишившись средств на само бесполезное существование без любви и тепла, увы, нельзя. — Что ты имеешь в виду? — у Чонина набатом бьёт незнакомая тревога. Крис умеет не только делать хорошо, но и способен делать непоправимо больно. Парень выпутывается из любимых сильных рук и старается в глаза заглянуть, чтобы, наверное, ответ найти раньше, чем его озвучат. — Почему? — Сейчас или почему мы пересеклись ночью тогда? Недоумение невидимой маской облеплено и без того бледное лицо младшего. — Да, почему ты тогда не оттолкнул меня? — старший хмурится, перебирая в памяти момент их первой встречи. — Почему остался со мной? Вопрос вгоняет в ступор. Разворачивает лицом к тупику, который не перелезть и не обойти хитростью. Чонин теряется и копошится в памяти, чтобы и самому понять «почему?». — Ты обнял меня, и мне понравилось, — против воли и всем желаниям дальше лить слёзы от воспоминаний роковой встречи Ян гнёт губы в нежной улыбке. Соль высыхает быстро, а улыбка остаётся. — А потом ты извинился и отошёл, и мне стало так страшно… Я не знаю… Младший умалчивает о главном: Крис был далеко не первым, с кем он подобным образом считал звёзды и болтал до рассвета, но стал единственным, с кем хотелось ещё и ещё и не только ночью. Что это, если не прихоть судьбы? — Мне и сейчас страшно, — чересчур грустно вздыхает Чонин, опуская взгляд на свои пальцы, переплетённые с чужими, но при этом уже родными. — Я готов быть рядом, но я боюсь, что тебе это не нужно. Он помнит тот крик и никогда не забудет жёсткие и хлёсткие, как удары тонкой плетью приказы отвалить и даже сгинуть. — Нужно, — срывается с языка раньше, чем Крис успевает подумать о том, как его малыш повзрослел. Он всегда был таким проницательным? Как младший понял? Как разглядел именно ту занозу, что внутри засела? Как, чёрт возьми, Чонин может быть таким свободным и говорить о страхах не выдавая клокочущего волнения, словно ответы — правильные или нет — его не заденут? — Ты нужен мне, — парень спешит поцеловать своё солнце, согреться им и даже обжечься. — Нужен, но я тебе — нет. — Почему все решают за меня? — Чонин, послушай, — так и не добравшись губами до ровного лба младшего, Крис сдаётся, отходит, развязывая узлы из пальцев, и опускается на ближайший стул. Ладони прилипают к глазам, которые жечь начинают от ещё не высказанного. — Я больной и я опасный. — Я тоже больной. — Не говори ерунды, — цыкает парень, крепко зажмурившись. Себя старший видит самым, честное слово, самым нездоровым ублюдком, а вот остальные — знакомые и незнакомые — нормальные. — У тебя вся жизнь впереди, а моя как будто подходит к концу… — Это ты сейчас пытаешься мне голову забить и заставить сомневаться? Голос снова рядом. Чонин присаживается на корточки сперва, а потом встаёт на колени перед Крисом, прямо как в ту ночь… Их первую и изменившую жизнь ночь. — Ты первый, с кем я чувствую себя здоровым, Крис. Первый? Резкий укол необоснованной ревности к прошлому Чонина заставляет поморщиться. — Я хочу, чтобы и ты со мной был здоровым, — прячет нужную улыбку блондин, закусывая щёки до боли. — Мне хорошо с тобой и я уверен, что и тебе тоже. Ты просто боишься. Это наркотики, Крис… Это они сейчас в тебе сомневаются и отталкивают. Нет. Бред. Чонин всё же тот наивный парень, полагающий, что любое зло можно легко победить, что любовь спасает и в остальные романтичные сказки он, кажется, тоже верит. Жаль только, что Крис свою веру променял на пакетик порошка. Не будут они здоровыми. Не будут они вместе. Просто-напросто нельзя и дело не в зависимости. Точнее, в зависимости другого рода, которую можно назвать нуждой. — Ты не прав, — начинает оправдываться Крис, но замолкает. Делать кому-то больно тоже, оказывается, до хруста зубов больно самому. — Обед скоро, — хрупкие пальчики несильно царапают по острым коленкам от волнения. — Мама с утра напекла рисовых блинчиков, а на обед обещала приготовить суп с бараниной. Хочешь? Крис был бы бесконечно счастлив «лечиться» вместе с Чонином, но от его болезни нет лекарства. Отец чётко поставил «диагноз» и лишаться денег и семьи подобно смертельной инъекции перед электрическим стулом. Выбор без выбора. — Приглашаешь на обед? — старший беззлобно смеётся, вновь открывая мутные от соли глаза и уже жалеет о том решении, что даже не согласовал с совестью. Будет не просто. — Если ты не завтракал, то на завтрак, — смущённо и по-мальчишески опускает голову младший, рассматривая нервные пальцы колупающие ткань джинсов. — Помнишь, ты как-то обещал, что придёшь? Чонин стесняется напоминать. «Прощальный завтрак?». — Ладно, — старший поднимается и следом тянет Чонина на себя. Тот от резкости движений или неожиданности, кажется, голову теряет, прибившись к груди своего такого больного, но любимого парня. Он успевает забрать немного кислорода, прежде чем его губы накрывают другие — горькие, мягкие и знакомые. — Но это ничего не значит, — за первым поцелуем и первой режущей уверенность на мелкие полоски фразой следует второй поцелуй, более глубокий и обещающий многое, но не из приятного спектра эмоций. Крис жадно забирает то, чего сам себя лишил. Эгоист. И в то же время он отдаёт младшему то, что не успел и никогда не успеет дать. — Я просто скучал, — вибрирует на раскалённых от нервных покусываний губах перед третьим, наверное, финальным поцелуем, с обилием слюней и глупых стонов.✦
Короткое сообщение брату: «останусь у родителей» словно даёт карт-бланш на ещё одно свинство, к которому стремительно приближается Ли младший. Парень всё ещё пуст и он хочет себя наполнить чем-то, но, как ни странно, не алкоголем. Неприятностями. Выбравшись на свежий воздух, его снова вырвало, и кажется чем-то отдалённо напоминающим кровь. Ему плохо. Организм мучается. Феликс хоть и любит все эти физические страдания, которые отвлекают от душевных, но он всё же не последний придурок, мечтающий загнуться в подворотне и сдохнуть рядом с мусором. Дыхание затрудняется. Полуденное Солнце приятно согревает и целует веснушки на воспалённых щеках. Парень шмыгает носом, держится за грязную голову, очень некстати разболевшуюся от потуг и перенапряжения, и ступает вперёд. Куда? К новым ошибкам, которые помогут. А если и в этот раз не случится задуманное, то насильно придётся заливать кратеры внутри, хотя он обещал не прикасаться к бутылкам и клятва эта ещё не остыла в памяти. Феликсу просто нужно себя заполнить кем-то, но и запить желание быть с кем-то где-то рядом…✦
— Како-о-ой большо-о-ой! — пищит малышка в голубом комбинезоне, карикатурно разевая рот, и поглядывая на гостя снизу вверх своими игрушечными глазами с веером неестественно пушистых ресниц. Чонин неловко переминается с ноги на ногу, кидая ключи в сторону заваленной рекламными буклетами тумбу, и сбрасывает кроссовки в сторону. Госпожа Ян, выглянувшая на шум из коридора и на девичьи возгласы тоже руку к губам приложила, тихо ойкнув. — Чонин-а, ты не говорил, что у нас будут гости. Женщина, чьё совершенное лицо унаследовал младший, не ругалась. Она просто обомлела от неожиданности и её можно понять: дома бардак, устроенный тремя нечёсаными непоседами; на кухне кулинарный беспорядок, а на ней самой самый простой халат, из которого она не вылезает год так третий или четвёртый. Крис на всё это не обращает внимание. Правда. На свой беспорядок в жизни он же закрыл глаза, вот ему и нет дела до валяющихся игрушек и до пыли на полках в чужом доме. Маленькие, совсем крошечные ручки, ухватившие его за указательный палец — вот, что его завлекло и загипнотизировало. Семья и тепло — всё, что ему надо и это всё, чего он боится лишиться. — Всё нормально, мам, — младший, а он же самый старший из детей, чуть толкает Криса, взглядом намекая разуться. — Я же обещал познакомить вас с Кристофером. — Крис-то-фер, — тянет вдумчиво девочка, которая к новому человеку подходить стеснялась, в отличие от своей сестры, и выбрала стоять столбом рядом с третьей. — Странное имя. — Да, вы… — мать семейства тоже задумывается, наравне со своими маленькими копиями. — Это ваше настоящее имя? — Меня зовут Бан Кристофер Чан, — неловко кусает губы гость, произнося полное имя, которое видел только в официальных приглашениях на светские рауты и парочке важных документов. — Можете звать меня Чан, если вам так удобно. — Ну что ты, — женщина хлопает руками по бёдрам, и отмахивается. — Кристофер красивое имя. «Крис-то-фер», — звенит в ушах то, как звёздной ночью Чонин звал его ласково, судорожно, словно в агонии, ёрзая на бёдрах. — Да, — пищит малышка рядом. — Красивое! Красивое! — А я Соён, — бормочет та, что повыше всех, и смешно заламывает ручки за спиной. «Ты уже назвал меня своим счастьем, хотя можешь просто называть меня любовью всей твоей жизни, так устроит?». Очередной флешбэк заставляет поморщиться. — Приятно познакомиться, Соён, — Крис сгибается, присаживается, чтобы быть с мелкими почти одного роста, и чтобы отвлечься от внезапной любви всей своей никчёмной жизни. Те набрасываются на него тут же, не слушая возмущений старшего брата и мамы, которая не знает какую эмоцию выбрать: радости, что её первенец снова улыбается и светится, или всё же грусти… Она не сразу догадалась, почему её старший не вылезал из постели пару дней, пропуская даже обязательную отработку, а когда решила поговорить, уложив всех младших, то пожалуй впервые в жизни увидела, как её плоть и кровь не просто плачет, а задыхается от беззвучных слёз. Чонин рос спокойным и податливым ребёнком, едва ли не пластилиновым. Он как будто не знал, что такое капризы и не перечил, даже если ему что-то не нравилось. Парень умело глотал обиды и всех это вроде как устраивало, а тут… Тут сын плакал, нашёптывая как в бреду, что он потерял друга — единственного человека, с которым он был настоящим, и материнское сердце обливалось этими не солёными, а до противного горькими слезами. Она понимала, что по друзьям так не страдают. Она всё поняла. Визг самой маленькой Чеён заставляет опомниться. Госпожа Ян словно от навязчивого видения пробуждается, сразу обращая внимание на ту же картину: «друг» её любимого чада спорит с дочерьми о том, что легко может поднять всех троих разом, пусть у него всего лишь две руки, а после ласкает взглядом Чонина. Он светится. Он счастлив. Он жив, как никогда раньше. Блондин, очевидно почувствовав тёплый взгляд мамы смотрит на неё в ответ. Она кивает. Она понимает. И парень молниеносно засиял ярче, протолкнув ком волнения и неловкости, вставший в горле, новой порцией радости. Сын взглядом, в котором россыпь солнечных зайчиков бегает, благодарит в ответ. Стало чуточку легче. Кое-как отвоевав своего Кристофера от мелочи, осмелевшей настолько, чтобы кучей повиснуть на шее нового друга, Чонин тянет его за руку в свою комнату, где точно нет младшего брата. Видимо тот с отцом проторчит в стоматологической клинике до самого вечера. — А ты хвостики умеешь заплетать? — путается под ногами Соён. — Умею, — весело бросает Крис, слепо идущий за младшим. Девочки смеются, хлопают в ладошки, но не отстают и ступают за парочкой по коридору крадучись. — А косички? Косички умеешь? — Умею. — А вот Йенни не умеет, — хихикает третья сестра, обнимающая помятого волчонка. «Зови меня Йенни, хорошо? Но вариант с любовью мне тоже очень нравится». Уже на пороге в комнату, Чонин оборачивается, толкая Криса вперёд, и злостно что-то шипит непоседам. Те визжат игриво и скрываются в дверном проёме другой комнаты, унося с собой особенное семейное тепло со звуком детского колокольного смеха. — Они не зайдут, но подслушивать будут, — хлопнув дверью, немного устало ворчит Чонин, взъерошивая своё серебро на голове. Крис этого не видит. Оглядывается и разглядывает то, чем собственно живёт любовь всей его жизни, и улыбается тепло маленьким коллекционным фигуркам на подоконнике, идеально-заправленной кровати, и такой же идеально-раскуроченной второй — той, что у стены в углу. Старший тянет носом ту домашнюю сладость, которая присуща только лишь «живым» домам и понимает, что в его доме — в первом, во втором, в загородном и даже в том, что в другой стране — пахнет иначе. Не пахнет никак. — Это всё барахло Шихёка, — касаясь спины Чонин просит повернуться к нему, или же отвернуться от типичного мальчишеского бардака. — Прости за это… Я ведь и правда не знал, что мы сегодня… Что ты… — Тут очень хорошо, — обернувшись и криво улыбнувшись, качает головой Крис. Чонин засматривается на вновь появившиеся ямочки и мечтает опять коснуться их, но что-то всё равно мешает. Не тормозит, а именно препятствует, словно чья-то невидимая рука каждый чёртов раз опускает собственную, и чей-то потусторонний голос щекочет загривок предостережениями. — Мне больше нравилось у тебя, — мечтательно растягивает губы младший и опускается на кровать. Пара требовательных хлопков и старший садится рядом. — У тебя было много места и тихо. Кстати, тебе нужна помощь с уборкой или ты… — Чонин, — от этой расслабленной улыбки на страдающих губах слёзы накатили на глаза. Да всё, если честно, что касается младшего, вызывает внутри щемящую боль с обязательными мокрыми подтёками под нижними веками. — Не надо. До парня не доходило, что значило это вскользь брошенное «не надо». Он не обратил внимание и на подавленность, которая ссутулила плечи и заставила голову Криса склониться. Чонин не тупой, но когда он попытался взять в свои ладони любимые руки с мозолистыми подушечками, и ему опять повторили это поганое «не надо», он снова ни черта не понял. Из-за двери очень вовремя раздалось глухое приглашение к столу. Встав с постели, младший, моментально забыв о просьбах, опять тянет руку Крису. Тот качает головой и поднимается сам. — Не надо, малыш. Чонин и в этот раз маленькую обиду проглотил, решив оставить разговор о надобностях и не надобностях на десерт. Об этом он всерьёз задумался, пока шагал в сторону кухни уже с фальшивой лисьей улыбкой на лице. Крис тоже растягивал губы, но чтобы дурацкие слёзы таким способом удержать. «Я всё равно скоро уйду».✦
Идеальной жизни не бывает, но есть идеальные моменты. Феликс стоит на мосту, подставляя лицо уходящему за многоэтажки и самые дальние небоскрёбы Солнцу своё унылое лицо и моргнуть боится. Зацепился за важную мысль, как прямо сейчас крепко цепляется за холодные перила, и даже дышать, кажется, забывает. Всё то «идеальное» было у него с братом. Минхо стеной его всегда охранял и не только от пьяного отца, но и от самого себя. Старший зеркалил; поучал и воспитывал, но воспитание это далеко от идеала. «Идеальных людей нет», — червём вьётся по извилинам мозга. «Но есть те, с кем перестаёшь замечать других и сам чувствуешь себя идеальным». С одним единственным человеком, чьё имя Феликс даже в мыслях повторять не хочет было как раз-таки так. Он любил чисто и просто. Его гнобили легко и грязно. Он целовал быстро и нежно. Его пинали долго и страшно. Он возвращался всегда и привычно зависал в идеальных объятиях. Его толкали и отталкивали смертельно несправедливо. «Никто не идеален». Солнце ползёт ниже, скрывая свой румянец, а Ли Феликс багровеет от злости, до хруста сжимая пальцы. Он пытался любить. Пытался быть самим совершенством. Он вставал после падений. Он прощал. Он чувствовал… Его сломали. Точнее, какой-то механизм в сердце, которое прежде работало исправно как часы, повредили. Алкоголь был маслом для шестерёнок, но и они окончательно заржавели и вышли из строя. Спиртное больше не спасало, а разрушало основательно и в первую очередь психику. Хорошее стало казаться плохим, а ужасное вдруг стало прекрасным. Минхо превращался во врага, а бутылка в друга. Обо всём об этом Феликс сегодня ночью пытался рассказать парням, но он путался и сбивался, ведь проблема была в другом, и сам он до сути дойти не мог, как и не мог с грустью в голосе открыто попросить о помощи. Когда-то он мог быть простым и открытым. Когда-то, даже в самые страшные ночи, он верил, что хорошее вернётся, прямо как Солнце. Когда-то он полюбил не того. Идеально полюбил, словно по учебнику и всем писаным правилам. Когда-то✦
С людьми столько дерьма случается, а они всё равно продолжают улыбаться. Почему? Крис, например, сейчас в полном комфорте окружённый чужой любящей друг друга семьёй хочет забиться под стол и реветь бесконечно долго и сопливо, уподобляясь ранимой пятилетке. А Чонин улыбается, хотя поводов поплакать у него больше. Соён только что перевернула на брата тарелку супа — потрясающего, стоит отметить супа из бараньих рёбрышек. А до этого, всего минуту или две назад Чеён, засмотревшись глазами-сердцами на нового человека за столом, опрокинула бутылку с виноградным уксусом и опять же именно в тарелку бедного, и надо отдать должное, терпеливому Чонину. Женщина, родившая на свет все эти чудеса с одинаковыми лисьими глазами, негодовала, но терялась, и в моменты замешательства, мелкие неустанно шкодили, или перекрикивая друг друга, бросались вопросами в Криса, в которого этот прекрасный обед лез через огромные усилия. Нечто похожее на ломку мешало, но не от недостатка наркотиков ломало и крутило кости, а от огромной потери доступного «лекарства». Было странно отвечать на все эти детские: «а кто твой любимый супер герой?», «а ты ешь брокколи?» или нелепое «а почему ты похож на моего волка?», но старший вроде справлялся, отвлекался от неприятных ощущений и свербящих в голове желаний разрыдаться, но когда в голову влетел вопрос от взрослого человека: «расскажи о своей семье?», тогда Крис сник. Он конечно с лёгкостью ответил женщине, что отец его политик, бывший мэр этого города, а ныне успешный бизнесмен, но от собственных слов стало тяжело, и он не пытался даже скрыть своё состояние. Нервы крутились по девятому кругу ада. Он слышал, как восхищалась мелочь своей детской непосредственностью, и он видел, как переглянулись мать с сыном только им одним понятным взглядом. В комнате, куда Чонин опять силой загнал старшего, он тоже смотрел на него такими непонимающими оленьими глазами. — Тебе что-то не понравилось? Крису понравилось абсолютно всё, от этого-то его и накрыла печаль. У него тоже есть семья, но такого у него нет. — Всё прекрасно. — Тогда… Из-за чего ты грустишь? Грусть долбила парня далеко не из-за неудобных вопросов, а из-за собственных ответов. Он открылся наконец, рассказал кто он в этом мире — сынок богатых родителей и не более, и признание это смыло грязной волной всю былую радость от удобного ярлыка. — Тебе показалось, — тяжело выдыхает старший, присаживаясь на край кровати. — Я просто устал. За дверью послышалась возня. Видимо малявки не могут найти удобное положение, чтобы было слышно сразу всем троим. Это умиляло. Чонин, хмыкнув в их сторону, плюхается на кровать, подбирая ноги, и долго-долго смотрит на Криса, который взгляд этот испытующий избегает. — Иди ко мне, — руки приглашающе разлетаются в стороны, но опомнившись, младший стягивает с себя испачканную густым говяжьей бульоном футболку и швыряет на пол, чтобы объятия не отдавали запахом мяса и специй. — Крис? Тишина превращается в пытку, а бездействие старшего в какое-то наказание. Только за что? — Чонин, мне пора, — старший оборачивается, несмотря на то, что воспалённое нутро намекает ему во всю поскорее уходить. Правда, пора. Пора расставаться. — Всё было хорошо, но мне… — Это ведь не из-за того, что я бедный, — выпаливает Чонин. — Ты был холодным со мной ещё там, в заброшке. Почему? Я тебе правда не нужен? Нужен. Очень нужен. Важен. Жизненно необходим. — Дело не в тебе, — шаблонно отбивается старший, задерживаясь глазами на чуть подрагивающими подбородке своей незаслуженной любви. — Да, дело в тебе, — Чонин складывает руки на груди огорождаясь от той неприятности, что сейчас рванёт к нему из уст старшего. — Давай, объясняй. «Не надо. Не надо. Не надо». — Чонин… Хватит. Еда была вкусной. Малышки смешными. А одно доброе сердце совсем скоро станет разбитым. Нужно только главное озвучить и можно валить на все четыре стороны по этим хрупким осколкам. — Говори! — обиженно дует губы парень, не думая о том, что сёстры могут испугаться громких выкриков. — Я больше не приду. И ты ко мне не приходи. Слов правильных или красивых Крис заранее не выдумывал. Оттого и звучит неуверенно и даже жалко. — Потому что?.. — Потому что я не могу быть с тобой, — парень отрезает от себя каждое слово, и бросает, не глядя в сторону младшего, попадая точно в сердце, которое его любит невзирая ни на что. — Никаких нас быть не должно. — Я не понимаю, хён. — Прекрати меня так называть. Как хотелось бы прокричать о всех своих претензиях и просьбах. Чонин с начала их знакомства давился ими, но покорно ждал, когда Крис пойдёт на встречу, а не просто будет позволять подходить к нему. Хотя, в их случае «просто» совсем не подходящее слово. Младший обижался своей юношеской обидой каждый раз, когда пытался заглянуть в мир любимого и узнать о нём чуточку больше, но старший всё откладывал и закрывался. Да, им было хорошо вместе. Да, секс был просто невероятным. Да, чувства накрывали с головой. Но всё, что знал о Крисе Чонин — высосано из обрывков диалогов о прошлом и ведь даже не с ним, а с его друзьями. Терпение должно было лопнуть давно, ещё тогда, когда на просьбы рассказать, чем старший занимается и откуда у него такое жилье, настырно отодвинули в сторону. — Это из-за того, что я бедный, а ты богатый? Или потому что ты зависимый, а я… А я… Я не боюсь, слышишь? Я этого не боюсь… Чонин был богатым, а не Крис. У него была семья, любовь и тепло. Всего этого было много, даже может через край, но от этого было хорошо. У бедного Криса же была семья, где было холодно и даже деньги не грели. — Ты сам слышал, кто я и ты должен понимать, что мне не позволят быть с тобой. — А что тебе позволят? — Чонин не понимает, упрямится, издевается. — Жену красивую и наследников? — Да. Чонин попадает в цель — в огромную точку на собственном сердце, ставшем мишенью. Меткий выстрел, однако. — Ты шутишь? — Нет. Младший не верит. Тупо не верит. А ещё он никак не узнаёт своего Криса в том пустом двойнике, что пытается быть похожим на человека, но выглядит-выражается-ведёт себя как последний мудак. — Тогда зачем ты всё это начал, раз тебе нужны дети и… И всё это… Крис жил одним днём, забитым мыслями о других и ночными страхами. Попросту он не задумывался о целях и действиях. Он не предполагал, что так скоро придётся расставаться с тем, кого однажды ночью поймали не руки, а сердце с душой. — Я не знаю. — И ты хочешь этого? Нет. Нет. Нет. — У меня нет выбора. Ложь. Наглая ложь. Выбор есть всегда, даже поставить себя перед выбором — это уже выбор. — Я не хочу тебя бросать, — начинает вырываться из недр прогнившей души важное. Чонин замирает, вогнав в предплечья ногти, а Крис закрывает глаза, чтобы слепо признаться и не видеть, как он сломает ещё одного человека. — Но если я останусь с тобой, я потеряю всё. У меня не такая семья. От меня откажутся. Нет уверенности, что в один распрекрасный день и Чонин от него не отвернётся. Пусть внутри сердце задыхается от чувств, похожих на любовь и крепкую привязанность, но ведь у всего есть конец. У любви он точно есть, как и у жизни. Остаться с младшим, значит попрощаться с родными. Даже о наследии своём и о всех безлимитных картах Крис уже не так парится. Он просто боится остаться один на один со своими чертями, которые плодятся слишком быстро. Остаться с семьёй — выбрать сторону отца и мамы, значит потерять Чонина… Забыть солнечное тепло… Расстаться с другой семьей, которую они когда-нибудь могли бы создать, пусть и неформально. — Я потеряю всё, если выберу тебя. — А что у тебя есть? Крис слышит тихий шёпот за фанерной дверью и сдавленные всхлипы рядом. Младший предсказуемо плачет. — Ничего. — Тогда и терять тебе нечего? — Чонин давит жалобным голосом и подползает ближе. Он не касается своего человека — у него всё же припасено немного гордости. Просто так удобнее и просто хочется быть ближе даже на расстоянии. — У меня есть сердце, и оно стоит примерно шестьдесят миллиардов вон. Недолго трагедия в воздухе витала. Крис открывает глаза и находит Чонина улыбающимся самой дурацкой улыбкой. Шутит? Сейчас? — А ещё мама всегда говорила, что я золотой ребёнок, поэтому я дорогого стою, — парень накрывает лицо ладонями и трясёт плечами, посмеиваясь тихо, но быстро. — Я чего-то стою. Зависть начала душить и когти вонзать под горло. Чонин снова улыбается, хотя ему больно от реальных причин. Крис же в тоску привык нырять без видимых. — Я хочу быть с тобой, Крис. По некогда медовой коже, которая потеряла и цвет, и сладость, ползёт первая слеза. За ней быстро катится вторая. Третья срывается с уголка глаза и падает сразу на подбородок. И всё это под потухающий смех любимого солнца.✦
Знал бы Ли старший, что его терапия «говори, либо умри», даст необратимый эффект с привкусом саморазрушения? А виноват ли вообще Минхо? Да, он заставил выпотрошить себя собственными словами, но он не нашёл в этой куче главного — безмолвную просьбу помочь. А нужна ли младшему брату помощь? Ему Чанбин нужен, который мог с ним справиться и как раз-таки помочь. Феликс готов сдаться и признать в сотый и тысячный раз как крупно он облажался и как хочет вернуть всё назад, только всем плевать. Пока в динамике гремят долгие гудки, он отматывает время вспять, мысленно откидывает голову на спинку мягкого дивана и не отталкивает Бина, а сам тянется к нему. Звонок обрывается, так и не дозвонившись до абонента, а перед глазами так и застыла знакомая розовая комната, блестящие глаза и сладкие предложения быть вместе. — Чёрт, — цыкает парень, возвращая телефон к уху, унизанному гвоздиками. Он долго ждал ответа с той стороны. Зря ждал и очень зря надеялся. Время, которое он потратил покалечило, как и всегда. Оно не лечит. Лечат люди. — Я пытался. Фраза теряется в резком гуле толпы. Толкая дверь в знакомый гадюшник с яркой вывеской «143», Феликс уже понимал, что выползет отсюда не наполненным кем-то, а ещё более сломленным из-за кого-то. Но он пытался и пытается, протискиваясь сквозь липкие от танцев тела. Он быстро находит взглядом того, с кем можно попытать счастье и забыться. Ему подмигивают, и Феликс тухнет, потому что глаза эти красивые, губы соблазнительные, но всё равно не те. «Кажется, я помешался теперь на тебе, Грей».✦
— Я же говорила, что они уснули, — тихо мурчит Соён, просовывать голову в комнату. Две её соратницы тут же аккуратно толкают дверь и тоже видят два спящих тела рядом. Брат был по пояс голым, и его друг — осознанно или нет — укрывал живот и плечо своей огромной рукой. — Какой он всё же красивый, — воркует старшая из троих и на носочках крадётся ближе к кровати. Чеён и Черён не отстают. — Когда я вырасту, я заберу Кристофера себе. — Это зачем? — дует щёки самая маленькая. — Мы поженимся и у нас будут красивые дети, — задирая нос, мечтательно улыбается Соён. — Нет, это я его заберу! — тихо, насколько вообще возможно представить тихим детское негодование, упирается девочка и пихает сестру кулаком в живот. — Я первая его за руку взяла! Черён шикает на обеих, за что тоже получает незаслуженный толчок в бок. — Вообще-то он будет старым. — Ага, — опять раздувает губы малышка. — А старые некрасивые. — Ты и сейчас некрасивая, — хмыкает Соён, слишком грозно посматривая то на Чеён, то на игрушку в её руках. — Как волчара этот. — Ах ты коза! От шума, устроенного детскими эмоциями, Чонин шевелится, но не просыпается. Он переворачивается на бок, точно лицом к своему красивому Кристоферу, и теперь они полностью зеркалят друг друга: лбы склеены, руки одинаково согнуты, как и ноги. Точек соприкосновения так много, что младший улыбается даже сквозь сон. — Чуть не попались, — выдыхает одна и две другие согласно кивают. Три пары ног подбираются ещё немного ближе к спящим сердцам. — Какой-то Кристофер грустный, — уперев кулачки в бока, вдумчиво проговаривает Соён. Вся троица это заметила, но смелой была лишь Чеён, которая молча подошла и положила рядом с новым знакомым своего волчонка. Старший и правда был похож на эту игрушку — мягкий и обнимательный. — А давайте им ещё чего-нибудь принесём? И за этим шёпотом слышится мягкий топот босых ног по старому ковру. Малышки приносят всё самое любимое и большое, что успели схватить и поместить у себя в крошечных объятиях. Они разложили вокруг двух парней котят, лисят и тигрят, словно алтарь этим двоим воздвигли, а после, у этого святого воистину места решили подраться. — Это я хочу его обнимать, — упирается Соён, толкая сестрёнку в сторону и тут же залезая на кровать рядом с Крисом. — Мой! Отстаньте! — Тогда Йенни — мой, — высовывает язык Чеён, но сама себя хлопает по лбу, потому что в темноте никто её угрозу в виде острого язычка не разглядел. Девочка устраивается за братом и обнимает его, как прямо сейчас сестра липнет к спине ненаглядного Кристофера. Никто за спорами не слышит, что оба парня проснулись и тихо хмыкали на каждый, уже довольно громкий возглас мелких. Третья малышка забирается точно между двумя якобы спящими. Она перекладывает на грудь мягкого волка, сжимает его и прикрывает глаза. Ей хорошо. Всем хорошо и уютно. — Я думаю, что Йенни вам Кристофера не отдаст, — слышится истина из детских уст. — А если заберёте, то тогда он будет грустить. Чонин мысленно кивает, а Крис впервые за вечер улыбается не потому что надо, а потому что хорошо. Ему очень хорошо в такой семье — чужой, шумной и бедной, и больше думать не хочется в сторону того, чтобы от неё отказаться. «Я дома?».