То, что даже не снилось

Итер думает, что дни его сочтены. Его не убил дракон, морское чудовище, чудовище, спавшее под горой, архонт-затворница, чтецы Бездны, один Фатуи, второй Фатуи, но третий… Три — число счастливое (не для Итера), и третий Фатуи точно завершит дело, начатое Тартальей и Синьорой. Сказитель точно его убьёт. — И вот таким бредом ты занимаешься целыми днями? — Сказитель зависает над левым плечом Итера, лениво растянувшись в воздухе словно на невидимой кровати. — Я думал, ты ищешь сестру, а не самый жалкий из возможных способ убить время своей довольно никчёмной жизни. «Я помог людям избавиться от плесенников, что в этом плохого?» — за почти неделю, которую они провели вместе Итер научился думать с особой раздражённо-злой интонацией, при этом никак не выдавая себя внешне. Он так в этом преуспел, что Паймон даже иногда забывает о существовании Сказителя. Итер искренне ей завидует. — Кроме того, что это довольно мелко для того, кто способен одолеть Ужаса Бури, Осиала… «… или тебя?» — язвительно заканчивает Итер. — Или меня, — на удивление легко соглашается Сказитель. «Помощь людям это хорошо», — думает Итер самым назидательным тоном. Да, он научился думать с выражением. — Избавь меня от этого, — Сказитель закатывает глаза. «А ещё за это платят», — добавляет Итер, вспоминая, что язык денег понятен всем. — Почему все спасённые тобой просто не осыпали тебя морой? Мондштадт, Ли Юэ, Иназума, Сумеру — их жители у тебя в долгу. Они могли бы этот долг оплатить. «Они меня не просили. Я сам во всё влез. И я никогда не делал ничего один, мне помогали». Сказитель возникает перед лицом Итера, если бы он не отшатнулся, врезались бы носами. То есть не врезались бы, конечно, Сказитель же не материальный. Но Итер шарахается назад вполне по-настоящему, пугая этим Паймон. — Что он делает? Что он опять такое делает? — взволнованно спрашивает Паймон, летая от одного плеча Итера к другому. Итер злится на Сказителя за то, что он её пугает. И злится на себя за то, что ничего не может с этим сделать. — Да, что ты такое делаешь? — спрашивает Итер, и его тон и взгляд тоже кажутся пугающими. — О тебе так много рассказывают, будто о чём-то безумно интересном. Вот я и ищу в тебе хотя бы что-то нескучное, — Сказитель подаётся вперёд, приглядывается, — но пока вижу только унылую скромность. Ты совсем не похож на то, что о тебе рассказали. — Не ты ли называл себя пустым листом? Это тоже унылая скромность? Сказитель отдаляется, отворачивается так, что теперь Итер видит его лицо в три четверти. Пожимает плечом, дёргает то ли небрежно, то ли нервно. — Это констатация факта. Я чистый лист. Я пустая кукла. И в то же время подобен Архонтам. Поэтому люди лишь жалкие букашки, а Архонты недостижимые небожители. Здесь ни слова гордости или скромности. В меня не заложено таких чувств. В меня вообще не заложено чувств. — А обида и презрение не чувства что ли? — хмыкает Итер. — Отрастил их сам специально для тебя, — улыбка у Сказителя неприятная, острая. Он этой улыбкой что-то внутри поддевает, что-то внутри режет, и оно рвётся наружу, льётся, словно вода из самого крохотного отверстия. На самом деле в Итере тоже нет никакой скромности, факты одни. Он правда ничего бы не смог сам, все его победы преувеличены, раздуты людскими словами словно лесной пожар из костра. Людям нравятся красивые истории. Венти говорил, что Итер — идеальный персонаж для такой. Для него с самого начала всё было предрешено, словно легенды только и ждали, когда он проснётся, чтобы схватиться за него мёртвой хваткой и никогда больше не отпускать. Прекрасный златовласый герой — никто не знает, откуда он явился и где кончится его путь. Он появился из небытия, словно соткался из первых солнечных лучей и предрассветного тумана, а после ступил на Мондштадские земли и сразу же прогнал Великого Ужаса Бури. И всё. После этого прекрасному герою было уже не спастись. Слухи, рассказы, домыслы, сплетни свивались, сливались, становились молвой, перерастали в легенды. «И как только легенда ожила, — говорил Венти, — она поглотила тебя. Ты стал лишь её частью, потому что ты настоящий всегда будешь отличаться от легенды, от образа тебя, созданного чужими словами, моими словами в том числе, — он смеялся и наливал себе вина, — легенда всегда будет ярче, чётче, она откинет все неопределённости, разделит на чёрное и белое, сместит весь акцент на тебя, на центрального персонажа, на главного актёра на сцене. И чем дальше тем хуже. Тебе придётся научиться жить с тем, что о тебе рассказали». Итеру не нравилось. Ему в целом не нравилось, когда о нём говорят слишком много, обращают внимание, узнают на улицах. Возможно, ему нравилось быть никем. Потому что он в половину не так хорош как то, что о нём рассказали. Сказитель видел его насквозь. Он действительно залез к Итеру в голову. Каждая его победа лишь казалась красивой победой, лёгкой, изящной. На самом же деле после битвы со Сказителем, даже несмотря на лечение Нахиды, у Итера болело всё. После того, как Сказитель уронил на Итера потолок, припечатал своей огромной рукой, едва не сжёг, заморозил, утопил, ударил молнией… Итеру было больно ходить, стоять, дышать, теперь ещё и думать. Даже бой с плесенниками дался ему так тяжело, словно каждый из них был чем-то вроде Пиро-орхидеи. А если бы во время битвы со Сказителем Итер был один, он бы не справился. Он бы во время любой битвы один не справился. Он остался один на один с той богиней, которая похитила Люмин, и чем всё закончилось? Сказитель прав, Итер совсем не похож на то, что о нём рассказывают.