«Я тебя найду среди сломанных стен
С нас небо рисует странные тени
И мы с тобою танцуем в этой пустоте
Я тебя сберегу»
***
Симон останавливается напротив окна, выходящего на задний двор. Он замирает, не завершив шаг, и возвращает ногу назад, выпрямляясь. Губы растягиваются в мягкой улыбке, уголки приподнимаются совсем немного, и уходит несколько секунд, чтобы осознать это. Симон выдыхает, делая шаг к низкому широкому подоконнику. Он понимает, что, скорее всего, останется незамеченным, но все равно решает подойти ближе к окну, позволяя себе несколько минут простого наблюдения. В нескольких метрах от дома, в тени невысоких, но пышных деревьев расположился Вильгельм. Под ним темная ткань, расстеленная прямо на траве для того, чтобы не испачкать одежду. Одна его рука согнута в локте и держит книгу, а палец другой порхает над текстом: Вильгельм всегда следит за строками, потому что это помогает ему сосредоточиться на чтении. Эту маленькую, но очаровательную привычку Симон заметил еще в Хиллерска, в один из многочисленных вечеров, когда они выполняли школьные задания вместе. Вильгельм, на самом деле, любит читать вслух, особенно для Симона, и мальчик считает, что так он справляется с паническим настроением, сосредотачиваясь на буквах и собственном голосе, однако предпочитает оставлять это мнение при себе, позволяя Вильгельму отвлекаться таким способом, если он не хочет перейти к разговору. Симон не любит давить на него. Симон делал, делает и будет делать все, чтобы Вильгельму было комфортно. Светлые волосы Вильгельма причудливо переливаются, когда на них попадают солнечные блики. Юноша поднимает голову, устремляя взгляд к небу, и приставляет ладонь ко лбу, защищая глаза от яркого света. Симон не может видеть, но знает, что он прищуривается и морщит нос, и, если судить по движениям плеч, вздыхает. Когда его взгляд задерживается на голубом полотне неба, Симон поджимает губы в тонкую полоску, находя ответ на вопрос, заданный самому себе, и позволяет беспокойству найти отклик в учащенном пульсе. Эрик. Вильгельм не любит разговаривать об Эрике ни с Симоном, ни с кем-либо еще, предпочитая вести молчаливые монологи в собственной голове, упрямо считая, что только он может понять все то, что тяжелым грузом давит на плечи. Симон никогда не осуждал его и не выпытывал ответы, не давил и выводил на разговор, а оставался сторонним наблюдателем. Он подмечал детали: запоминал эмоции на любимом лице, улавливал судорожное дерганье ногой, нервное прокручивание ручки между пальцев, заломанные брови и дорожки слез на веснушчатых щеках. Делал пометки в голове, определяя критичность того, что происходит за закрытыми веками, в мыслях, которые не всегда легко предугадать. Давал Вильгельму пространство, но оставался в зоне его видимости, на случай, если он потеряется в лабиринтах воспоминаний и мыслей. На случай, если ему станет невыносимо тяжело дышать. Для Вильгельма Эрик был не просто братом — он был его главной эталонной фигурой с самого детства. Он был идеальным сыном для родителей, идеальным принцем для страны: послушный и осторожный, легко идущий на компромисс, понимающий ценности и правила семьи, в которой был рожден, понимающий свою роль. Он умел сохранять безупречный образ наследника престола, умел подбирать слова, быстро находил правильную модель поведения в зависимости от людей, с которыми находился. Умел фальшиво улыбаться, любил перерезать ленточки и пожимать руки. Он не грыз нервно ногти, не поправлял без остановки волосы и не прятался по углам на важных мероприятиях, боясь осуждения и внимания. Эрик был удобным и вписывался в свою роль, а еще умело скрывал проблемы, чтобы непоколебимый образ, искусно создающийся годами воспитания, не рухнул в одночасье, а разочарование родителей вкупе с обязанностями, непосильными для ребенка, не прибили их с Вильгельмом. Эрик был честным наполовину лишь для того, чтобы быть героем в сияющих глазах Вильгельма, а Вильгельм хотел походить на него. С того злополучного дня, когда всю Швецию потрясла новость о смерти старшего сына действующей королевы — первого наследного принца Эрика, прошло больше семи лет, но Симон знает, что, когда Вильгельм загоняет себя в ловушку, он думает, как бы поступил Эрик, потому что фигура старшего брата навсегда останется для него авторитетной. Он давно не является его тенью, уже забыл идею о том, чтобы быть таким принцем, каким был Эрик в глазах остальных, давно избавился от установки о правильном образе, привитой матерью. Вильгельм — не Эрик, никогда им не был и, как бы не старался в прошлом, никогда бы им не стал, но некоторые моменты стали глупыми привычками, впитались. Вильгельм иногда прокручивает в голове совместные с Эриком воспоминания из детства, чтобы не позволить им навсегда исчезнуть, а его пальцы в такие моменты неосознанно сжимаются, будто то, что выдавало его сознание, было осязаемым и имело форму в настоящем. Иногда это пугает, иногда заставляет глаза щипать и всегда принуждает молчать, сковывая горло Симона и выжигая из груди все светлое, что там только могло быть, оставляя зияющую дыру. Вильгельм улыбается, смеется и плачет, пока его веки закрыты, пока он глубоко в себе. Это неправильно и чуждо, и собственная беспомощность ломает Симона. Такие приходы — редкость, но они есть, и терапия только начинает сглаживать углы. Лишь однажды Вильгельм завел разговор о брате сам, привлекая внимание Симона, деликатно кашлянув. — Не все можно легко отпустить, чтобы иметь возможность двигаться дальше, — поделился он тихо, смотря на руки, сложенные на столе, — и говорить о том, что прочно сидит внутри, тяжело и больно, но я думаю, что готов, — он поднял голову, и Симон помнит, как его собственная рука дрогнула, а пальцы оттянули рукав толстовки. — Ты заслуживаешь познакомиться с Эриком, даже если он — поток моих воспоминаний. Внимание Вильгельма возвращается к книге медленно. Сначала он обводит деревья, чьи листья успокаивающе шелестят при редких порывах теплого ветра, потом — розовый куст с недавно распустившимися на нем цветами, на котором задерживает взгляд по неизвестной Симону причине. Он разглядывает траву вокруг себя, сочную и яркую, и вышитые узоры на ткани, будто пытаясь найти связь с настоящим, удостовериться, что все вокруг него реальное, и только после, наконец, опускает взгляд на буквы и перелистывает ленивым жестом страницу. Симон вздыхает, чувствуя острую потребность в чужих руках, и спешит к двери, выходя на улицу в пижамных штанах и белой рубашке Вильгельма, доходящей ему аккурат до середины бедер. Его собственный взгляд скользит по крепкой фигуре, очерчивая изгибы плеч и спины. Шорох от шагов привлекает внимание Вильгельма, когда Симон подбирается чуть ближе, и его голова запрокидывается назад, а глаза находят глаза мальчика. Симон наблюдает, как спешно закрывается книга и как тело принимает сидячее положение, и улыбается. Обложка книги перекрыта цветным темно-синим листом, что выдает ее принадлежность дворцовой библиотеке, но над секцией он не задумывается, потому что как бы не старался выучить эту глупую сортировку, так ее и не запомнил. — Босыми ногами по траве, Симме? — принц выгибает бровь, усмехается, хотя в дразнящем тоне слышен намек на заботу. — Мм, — он кивает, шевелит пальцами, чувствуя, как щекочет ноги трава, и вздыхает почти раздраженно. — Не цепляйся за это. Вильгельм в ответ тихо смеется, а его плечи заметно расслабляются, но Симон не знает, с чем точно это связано: с его появлением или с тем, что Вильгельм договорился о чем-то в своей собственной голове. Симон открывает рот, когда Вильгельм опускает взгляд на свои колени. Желание спросить, о чем он думает, нависает над ним, будто валун, угрожающий вот-вот слететь вниз с обрыва. Слова крутятся на языке, но Симон не уверен, должен ли он поднимать явно волнующую парня перед ним тему. Он не может сказать, хочет ли сам Вильгельм обсуждать, и ничего в нем, его движениях или выражении лица не может дать четкого ответа. Тихо выдохнув, он переступает край покрывала, который приминается под его весом, и опускается рядом с долговязой фигурой. Молчание между ними впервые за долгое время душит. Недосказанность, как густой туман, окутывает их, посылая по телу неприятный холодок. Вильгельм думает громко, Симон готов поклясться, что слышит, как мысли одна за другой проносятся в его голове, точно скоростной поезд, а Вильгельм упрямо остается стоять на рельсах, не желая, чтобы его спасали. Это больно. Симон обнимает колени одной рукой, пока вторую опускает на собственное плечо и прижимается сверху щекой к прохладной коже. Вильгельм не спешит двигаться, не спешит заводить разговор снова, кажется, что он даже не моргает — смотрит в одну точку, постукивая неслышно по покрывалу под ними. Все в том, как выглядит Вильгельм сейчас, причиняет боль. Собственная беспомощность, как болото, и Симон медленно увязает в нем, зная, что в конце концов погибнет. Губы Вильгельма сжимаются в тонкую полоску, будто он размышляет над тем, что сказать, словно уловив бурю внутри своего мальчика. Он качает головой, отмахиваясь от чего-то, известного только ему. Его плечи поднимаются и опускаются, до ушей долетает рассеянный тяжелый вздох. — Я думаю, что делаю успехи, но стоит только этой чертовой дате приблизиться, и я как будто возвращаюсь к тому, с чего начинал, — делится Вильгельм тихо. Его взгляд все еще устремлен в одну точку, а руки беспокойно сжимают грубую ткань бежевых брюк. — Воспоминания о нем такие болезненные, Симон. Иногда я хочу забыть его и жить так, будто никогда не был с ним знаком, будто его никогда не существовало в моей жизни. Я не должен…не должен говорить такие вещи, я, наверное, ужасный брат, но я так устал от того, что прошлое до сих пор преследует меня, — он проводит руками по своему лицу, зачесывает волосы назад привычным действием, как делает всегда, когда волнуется, а после приваливается головой к плечу Симона. Еще один тяжелый вздох слетает с его губ, и Симон меняет положение. Осознание того, насколько сильно нуждается в нем Вильгельм и насколько отчаянный он в своей привязанности, болезненно сдавливает грудную клетку. Симон устраивает одну из ладоней чуть выше чужих лопаток, а вторую — на затылке, моментально путая пальцы в коротких волосах. Вильгельм цепляется за рубашку руками, сжимает ткань так крепко, что Симон едва ли может пошевелиться. Однако, он позволяет. Вильгельм для него — все. — Тебе не нужно забывать его, в любом случае не сможешь. Воспоминания — память об утраченном, нельзя просто выкинуть их из головы, тем более намеренно. Береги их, но не позволяй им стать твоим кошмаром, — мягко произносит Симон, перемещая ладонь с затылка на подбородок и вынуждая Вильгельма поднять голову. Он сталкивает их лбы, улавливая искру тепла в любимых глазах, которая, к сожалению, слишком стремительно исчезает, оставляя за собой боль, вдребезги разбивающую сердце. — Ты не одинок. Мы вместе, в конце концов, пройдем через это. Вильгельм кивает, медленно закрывая глаза. С его губ слетает тяжелый вздох, прежде чем они смыкаются. Симон зачесывает челку Вильгельма назад, запечатляя на открывшемся лбу поцелуй и задерживаясь чуть дольше необходимого. Его слух улавливает еще один вздох ровно в тот момент, когда чужие пальцы на рубашке расслабляются, а следом широкая ладонь накрывает его поясницу, твердым движением притягивая худое тело ближе. У Симона на коже непрошенные мурашки, в голове секундный белый шум, а его рука, которая покоилась за крепкой спиной, перемещается на плечо почти самовольно и так же плавно, как опускается на его собственное тяжелая голова. — Я рад, что у меня есть ты, — шепчет Вильгельм тихо, притираясь щекой к мягкой от времени ткани, пока вторая рука обхватывает Симона за талию крепко, даже отчасти больно. Вильгельм отчаянно хватается за него, будто он единственное, что держит его и не позволяет вернуться в преследующий годами кошмар. «А я рад, что у меня есть ты», — думает Симон, однако вместо признания с губ слетает игривое: — И тебе лучше не потерять это чувство. Где бы ты был, если бы не я? — он вытягивает обе руки, сцепляя пальцы в замок напротив светлого затылка, и в следующую секунду заполняет тихий двор собственным звонким смехом: карма за озвученную маленькую дерзость настигает его мгновенно в лице наследного принца, настойчиво щекочущего его под ребрами. Импровизированная борьба, возникшая между ними, едва не доводит Симона до удушения, и тогда Вильгельм уступает, прижимая трясущееся от смеха тело к груди. — Линда сегодня работает допоздна? — интересуется он между делом, пока дыхание Симона плавно приходит в норму, а хихиканье сходит на нет. Симон в ответ подтверждающе мычит, ладонью опираясь на колено юноши, чтобы оттолкнуться и сесть. — Она оставила записку на холодильнике, в которой попросила заняться ужином, — он проводит руками по кудрям, переводя взгляд на поднимающегося с покрывала Вильгельма. — Наша война не окончена, — он хватается за предложенную руку, позволяя поднять себя, и щурится, когда Вильгельм приподнимает насмешливо бровь, делая шаг назад, чтобы избежать столкновения собственного подбородка с кудрявой макушкой. — Разумеется, — шепот слетает с пухлых губ, и Вильгельм наклоняется для короткого поцелуя, упираясь углом книги в мягкое бедро. Симон пропускает его вперед, задерживаясь, чтобы поднять покрывало, и кусает губу, возвращаясь к словам юноши о брате, отчетливо звучащим в его голове. Незавершенность разговора отзывается уколом в сердце. Он поднимает голову, натыкаясь на удаляющуюся спину, и думает, стоит ли поднимать волнующую тему сейчас, когда Вильгельм, кажется, забылся? Его взгляд мечется от долговязой фигуры к собственным босым ногам. Действительно ли Вильгельму легче или он лишь делает вид, привычно решив, что сможет справиться сам? Вильгельм был не самым простым человеком. До их знакомства и в тяжелые первые месяцы обучения в Хиллерска, он был для Симона далеким, ненастоящим и неживым. Образ представителей страны должен был быть безупречным, но Вильгельм, казалось, всегда выбивался из общей картины и терялся в блеске собственной семьи. Слишком проблемный для принца, слишком угловатый для ребенка, слишком незаинтересованный для придворной жизни, слишком тихий для публичных мероприятий. Невзрачный, скучный и лишний. Симон не понимал, почему кто-то, кому, вроде бы, совсем не о чем беспокоиться, ведет себя так, будто несет на своих плечах всю тяжесть этого мира? Чем дальше заходили их отношения, тем отчетливее Симон замечал то, что, вне всяких сомнений, являлось ответом на волнующий вопрос: Вильгельм понятия не имел о том, кто же он на самом деле. Его жизнь была чередой ожиданий и ответственностей, возложенных посторонними людьми. У прошлого Вильгельма не было личности — его поведение и характер были прописаны королевским двором и контролировались собственной матерью, потому что в ином случае он быстро бы стал непригодным. Королева вкладывала мысли в его голову, слова в его рот, двигала им, как марионеткой, манипулировала и загоняла в угол собственными убеждениями, которые преподносились как нечто единственно верное. Его детство и часть взросления состояла из споров, истерик из-за нежелания принимать положение, о котором он не просил, вечных компромиссов, которые выглядели таковыми лишь со стороны, и Эрика, который был недосягаемым, идеальным образом. Все, что он знал — это семья, семья, семья, терпеть которую он не мог. Он не вписывался: он был старомоден и перепичкан нравоучениями, и потому не видел смысла быть с кем-то откровенным, даже если этот кто-то — он сам. Очередной порыв теплого ветра приподнимает край его рубашки, касается разгоряченной кожи и выводит Симона из мыслей. Он встряхивает головой, позволяя кудрям подпрыгнуть. В его руках смятый край покрывала, которое он так и не удосужился полностью поднять, а перед глазами приоткрытая дверь и силуэт крепкой фигуры принца, мелькнувший за оконным стеклом. Симон окидывает маленький двор взглядом, прежде чем двинуться к дому, на ходу складывая покрывало в неровный прямоугольник. Фигура Вильгельма, стоящая в дверном проеме ванной комнаты, ненадолго привлекает его внимание. Он наблюдает за тем, как юноша стряхивает воду с рук, как вытирает их пушистым полотенцем, как осторожно он двигается в маленьком пространстве, как естественно вписывается в окружение его старого дома, в котором теперь живет только Линда. Он думает, что мог бы простоять так вечность, но покрывало, грузом лежащее у него в руках, напоминает о том, что его надо куда-то деть. Вильгельм ловит его в гостиной, привычно зачесывая назад волосы. На его лице легко читается беспокойство, а глаза смотрят так, будто пытаются выведать, что же там у Симона в мыслях. Все вдруг кажется неправильным. Теплые ладони тянутся к нему, притягивают ближе, взяв за руку под все тот же любопытный взгляд, выдержать который Симон более не в состоянии. Он опускает голову, делает короткий шаг вперед и утыкается лбом в подставленное плечо. «Постоянство» — со вздохом думает Симон, губами прижимаясь к чужой футболке. Вильгельма поглощают собственные мысли, но он сбегает, чтобы беспокоиться о Симоне, будто в этом его успокоение. — Ты в порядке? — над его головой слышится тихий шепот, а после рука с запястья перемещается на непослушные кудри на затылке и мягко, успокаивающе гладит. — Я — да, а ты в порядке? — Симон копирует вопрос, выделяя местоимение в бесполезной попытке донести до Вильгельма его важность и расставить приоритеты. Лежащая на его талии рука вскоре тоже исчезает, чтобы уместиться на плече и притянуть Симона еще ближе. Вильгельм цепляется за него, снова цепляется, и его боль отдается болью там, где грубые пальцы впиваются в кожу. Он чувствует, как Вильгельм над его головой кивает, как он целует его в макушку. Он знает, что Вильгельм видит больше, чем Симон стремится показать. Он знает, что Вильгельм понимает, что никто не поверил в его «в порядке», и отведенный в сторону взгляд тому доказательство. Серая тень печали затуманивает светлое лицо. Симон чувствует, что вновь проиграл. Проходит несколько минут, прежде чем Вильгельм, наконец, расслабляет хватку своих пальцев, а его хриплый из-за молчания голос рушит тишину и заставляет кожу на худых руках Симона покрыться мурашками. — Какие пожелания на ужин, Ваше Высочество? — говорит он, наклоняясь, чтобы потереться об аккуратный нос. Симон, фыркнув, морщится, но не отстраняется, лишь перемещает ладони на заднюю часть шеи и позволяет выплеснуть томящуюся внутри будущего короля нежность. Он разделит ее, преумножит и непременно вернет. Он безумно чувствами Вильгельма дорожит. — Мама готовит лапшу, когда мы приезжаем, — медленно выговаривает Симон, оставляя поцелуй на открытом лбе, приподнявшись на носки. — Не будем изменять традициям, — его тонкие пальцы поправляют короткие волосы, а взгляд, изучив любимое лицо, останавливается на губах. Вскользь брошенная пару дней назад фраза всплывает в голове, и он щурится. Вспомнит ли Вильгельм об этом маленьком случайном желании? — Снова предлагаешь мне смотреть, как ты выдавливаешь половину бутылочки кетчупа на макароны? — Вильгельм причудливо сводит брови, будто его только что приговорили к казни, и Симон снова фыркает, толкая его в плечо. — Будто ты не делаешь то же самое, — отшучивается он тихо и легко подается вперед, ведомый давлением ладони на поясницу. Глаза принца сверкают игривым блеском в тени, а после, аккурат за шепотом, в котором различается «никому об этом не говори», мягкие губы накрывают его собственные. Поцелуй нежный и непродолжительный, однако его достаточно, чтобы выбить землю из-под ног. Широкая ладонь опускается на ягодицу, хлопает мягко, будто дразнит, и прохладный воздух дома, к разочарованию, обдает собой влажные губы. — Переоденься, — слышится следом. Крепкие руки исчезают с тела, в мыслях все тоже неугасаемое желание быть ближе, чувствовать на себе вес ладоней, получать любимое внимание. Симон не эгоист, но Вильгельмом делиться ни с кем не хочет, и это так по-детски — хотеть кого-то себе настолько сильно. Живот неприятно сводит. Уходить даже на пару минут нет никакого желания, однако переодеться действительно нужно: испачкать рубашку Вильгельма, которая, по общему признанию, теперь принадлежит ему, не хочется. Тяжелый вздох, слетевший с чужих губ до того, как Симон успел отойти на достаточное расстояние, лопает пузырь, в который они самолично поместили себя на какие-то жалкие минуты. Беспокойство вновь поселяется в груди, он сжимает руки в кулаки, скрываясь за дверью своей детской спальни, и прикрывает глаза, опираясь спиной о холодное крашенное дерево. Чувство безысходности накрывает с головой, холодит кровь и будто ломает незримо кости, выкручивает бесследно суставы, если судить по тому, как от этого всего больно. Его взгляд огибает комнату. Из изменений в ней отсутствие аквариума, который переехал в их с Вильгельмом дом и обзавелся новыми жителями, и стопка вещей на стуле с высокой спинкой, стоящем в самом углу. Они приехали на пару дней, потому решили не тратить время на развешивание смешного количества одежды в гардероб. С кухни доносится звон ложек и приглушенный мат, когда Симон подхватывает одну из чужих футболок и без зазрения совести заменяет ей рубашку. — Все хорошо, Вилле? — интересуется он повышенным тоном, приоткрыв дверь на тонкую щель. Сердце бешено бьется. Он понятия не имеет, чего ожидать от таких шумов. — Да! Ударился лбом о вытяжку, пока доставал приборы, — уведомляет его любимый голос, и Симон, переодев штаны на свои спортивные, тихо смеется, шаркая тапочками по полу. Вильгельм стоит спиной к узкому коридору и что-то разглядывает в телефоне, когда Симон появляется в зоне видимости. Юноша подходит сзади, утыкаясь носом между лопаток, и крепко обвивает руками талию, издавая неразборчивый протяжный звук. — Кухня все так же любит твою голову. — Или ненавидит мой рост, — хмыкает принц, оборачиваясь, чтобы, надавив на плечи, заставить Симона сделать шаг в бок и позволить им нормально обняться. Мягкий поцелуй касается кудрявой макушки, а ладонь потирает сгиб плеча. — Кажется, кое-кто недавно жаловался, что соскучился по яблочным пирогам, — раздается над головой, и Симон растягивает губы в довольной улыбке. Вильгельм, разумеется, помнит. — Надеюсь, получится не хуже, чем у королевских поваров, — недосказанность в тоне заставляет задержать на секунду дыхание в ожидании. Вильгельм хмыкает, — Ваше Высочество. Симон, отстранившись, обреченно стонет. Слова о том, что ему тяжело привыкнуть к обращению по титулу, воспринялись слишком буквально. — Напомни мне, почему я согласился выйти за тебя? — шепчет он наигранно раздраженно, подходя к стене, разделяющей кухню с небольшой столовой. Маленькое радио привлекает его внимание, и он, не задумываясь, тянется через тумбочку, чтобы его достать. Воспоминания о проведенном тут детстве и Линде, тщательно настраивающей нужную волну, чтобы они с Сарой могли отвлечься, приятно согревают. Он крутит маленькую коробочку в пальцах, нажимая наугад на кнопки, и громкий шум вдруг заполняет дом, перекрывая постукивание ладони по столешнице. — Что ты делаешь? — за его спиной раздается любопытный голос. Вильгельм подходит ближе, устраивает подбородок на макушке и, обхватив его руки, поднимает их повыше, чтобы разглядеть вещицу. — Радио? Его еще кто-то слушает? Как оно работает вообще? Симон вскидывает брови, отклоняясь назад, чтобы опереться затылком на подставленное плечо. Вильгельм не может всерьез задавать эти вопросы. — Ты никогда им не пользовался? — хмыкает он тихо, оборачиваясь в любимых руках, и клюет губами в подбородок. — Разве королевские особы не держат у себя всякие винтажные штуки? Я точно помню, что видел радио в одном из кабинетов дворца. — Обычно вызывают живой оркестр или, э, если говорить прямо-таки о винтажных штуках, то предпочитают граммофоны, — делится тихо Вильгельм, и на последнем слове Симон чуть поднимает голову, растягивая губы в усмешке. Граммофоны? — Не спрашивай, — отмахивается он, увлеченно наблюдая за тем, как Симон крутит колесико в поиске хоть какой-нибудь работающей волны. Незнакомая песня заполняет маленькое пространство. Симон регулирует громкость, чувствуя, как пробравшиеся под футболку пальцы лениво вырисовывают узоры на коже, и улыбается, кидая взгляд из-под ресниц. Вильгельм смотрит на него с такой теплотой и любовью, и это красиво, воодушевляюще, головокружительно. Симон готов расплакаться от переполняющих его сердце чувств. В который раз за многие-многие годы он уверен, что эта любовь — то самое «долго и счастливо», то самое «навсегда», которыми так любят разбрасываться в мелодрамах и детских сказках. Радио опускается на столешницу, а ладони Симона на излюбленные плечи. Внутри привычный трепет. Он тянет парня ближе, отступая назад на короткий шаг, пока не оказывается зажатым между кухонной тумбой и крепкой фигурой. Ладонь с плеча перемещается к щеке, покрытой маленькими шрамиками в напоминание о подростковом периоде. Пальцы гладят кожу, касаясь едва ощутимо, почти невесомо. Он уверен, что его взгляд мог бы искриться в какой-нибудь из вселенных при виде будущего короля, склонившего голову ближе к нежной ласке; при виде того, как трещит по швам привычная собранность человека, на чьи плечи возложено слишком много; от осознания, что ему готовы показать свою уязвимость, готовы без разговоров передать часть контроля в его маленькие руки, готовы доверить всего себя и больше. Незнакомая песня, наконец, заканчивается. — Надо вернуться к готовке, — напоминает Вильгельм едва слышно. — Вероятно, да, раз уж я хочу получить свой пирог от наследного принца, — он выпутывается нехотя из объятий, позволяя себе лишь несколько коротких секунд, чтобы провести подушечками пальцев про расслабленным мышцам чужих рук. Монотонный голос ведущего радиостанции начинает рассказывать о какой-то увлекательной личной истории, когда перед ним опускается разделочная доска с салатницей с мытыми овощами и ножом. — Я не голоден, — тянет он отстраненно, оборачиваясь. — Симон, — парень качает головой, его тон звучит как предупреждение, и Симон сдается, опускает плечи и подхватывает поблескивающий нож. Вильгельм пристраивается сбоку через пару минут, передвигает салатницу на середину, чтобы она стояла ровно между ними, и, оставив поцелуй на кудрях чуть выше уха, дорезает последний сладкий перец, окутанный вниманием любимых глаз. Кусочки мяса в сковороде шкворчат, и Симон оборачивается, приподнимаясь на носки, чтобы со своего места понять, стоит ли подходить. Высокая фигура огибает его, на короткое мгновение опустив ладонь на теплый бок, и проскальзывает к плите, перенимая всякую инициативу. Это, на самом деле, больше радует, чем огорчает: он никогда не был фанатом готовки, чего, на удивление, не скажешь о Вильгельме, который открыл в себе эту маленькую страсть после того, как они закончили школу и, в конце концов, съехались. Сначала были завтраки вроде несложных сэндвичей, которые, тем не менее, разваливались, едва только удавалось поднять их, или сваренного собственноручно кофе, лишь с пятой попытки лишившегося кислого привкуса. Потом начались набеги на кухню в редкие свободные от обязанностей дни. Он какое-то время крутил пальцем у виска, пока в один из вечеров Вильгельм не усадил персонал за обеденный стол, а потом не выдал за ужином гордое «сам» и, обращаясь к Симону, любопытное и робкое «тебе нравится?». Вновь привалившись бедрами к столешнице, он наблюдает, как Вильгельм немного наклоняется, когда проверяет воду в небольшой кастрюле, как осторожно, но сосредоточено помешивает мясо, как открывает один из шкафов и разглядывает названия на разноцветных пачках. Ему редко удается понаблюдать за процессом, но каждый такой раз, кажется, навсегда останется в памяти. — Спагетти, — темно-синяя пачка моментально оказывается в руке, а после выставляется на обозрение, как трофей. Он вскидывает брови и вытягивает руку вперед, касаясь ею плотной упаковки. — Симон. — Идиот, — Вильгельм щелкает его по носу, открывая пачку и отправляя длинные макаронины в кастрюлю. Симон медлит, прежде чем вскинуть подбородок и, подавив дразнящую улыбку, произнести игривое: «интересное имя». Вильгельм тяжело вздыхает и поглядывает пару раз на наполненный водой стакан. — Не смей, — тянет он предупреждающе, поняв ход крутящихся в чужой голове шестеренок. Он видит, как рука медленно приближается ближе к стакану, будто Вильгельм дает Симону небольшую фору, однако все, что он делает — это выставляет руки перед собой и качает головой. — Вилле, нет. — Вилле, да, — одновременно с этими словами он переливает немного воды в ладонь и выплескивает ее на взвизгнувшего юношу, прикрывающегося руками. Ему не дают даже времени прийти в себя, когда следующая порция уже окатывает его спортивные штаны, оставляя за собой большое мокрое пятно. Симон судорожно обводит комнату взглядом. Огонь правосудия вспыхивает в груди, и желание отомстить берет верх, однако поблизости нет ничего, чем можно было бы безопасно отбиться. Он кидается к раковине, пользуясь секундным ступором Вильгельма и отталкивая его в сторону, чтобы включить кран и набрать воду в собственные ладони. Вильгельм выплескивает на него остатки воды из стакана, желая замедлить, однако промахивается. Один шаг в сторону приносит парню поражение, а Симон пользуется моментом и чужие светлые волосы моментально покрываются влагой. — Вот так, да? — принц встряхивает головой, брызги с его волос попадают прямо на Симона, и он морщится, бездумно обтирая лицо мокрыми ладонями. Вильгельм, очевидно, собирается сделать что-то еще, уже поднимает руки и тянется к нему, когда вода в кастрюле угрожает пролиться. — Черт! Черт, Симон! — его отталкивают аккуратно подальше, оттесняя от раковины и плиты. Вильгельм убавляет температуру, а после, выдохнув, зачесывает назад короткие пряди волос. Взволнованный взгляд вновь обращается к нему, обводит невысокую фигуру, заостряет внимание на голых руках. Проверяет, все ли в порядке. Симону вдруг хочется от этого внимания скрыться, потому что оно все еще неправильное, хоть и до дрожи искреннее. Яркий мир вокруг них стремительно темнеет с каждой секундой, и Вильгельм в итоге возвращается к готовке, поворачиваясь спиной. Руки упираются в поверхность тумб с двух сторон от плиты, слышится тяжелый вздох, будто являющийся попыткой успокоиться. Он встряхивает головой, гоня возвращающиеся беспокойства прочь, а Симон стоит позади и сжимает нервно пальцы. Радиоведущий объявляет следующую песню, а Симон упрямо смотрит на напряженную широкую спину, однако Вильгельм ни на что из этого не реагирует. Посторонний голос не режет слух, имя любимого ими исполнителя не заставляет в предвкушении замереть, огорченный взгляд не прожигает кожу сквозь футболку. Вильгельм механически проделывает свои действия: перекладывает лапшу к овощам и мясу, смешивает все с соусом и мешает дольше, чем необходимо. Пытается успокоиться, задержаться на чем-то настоящем, что может увидеть, почувствовать, попробовать. Симон отходит назад, к играющему в этой серости радио, прикрывает глаза и отгоняет назойливо звучащий в голове собственный внутренний голос, повторяющий, как заезженная пластинка, всего одну фразу: «это снова не я». Юноша вдруг оборачивается, и что-то в его взгляде призывает подойти. Вильгельма трудно читать, и он зачастую эгоистично любит справляться со своими проблемами сам, но вот он стоит перед ним с немой просьбой быть рядом, долгожданным разрешением утешить, пока не стало слишком поздно. Симон смотрит на него, медленно переводя внимание от лица к вздымающейся не слишком ровно груди, и вдыхает через нос. Вильгельм решительно протягивает руки к его плечам, тянет к себе и обнимает слишком крепко, настолько, что с губ слетает сдавленный звук. — Все в порядке, — Симон ведет медленно ладонями по крепкой спине, останавливает движение на лопатках. Вильгельм над его головой кивает, и нельзя сказать точно, соглашается он или пытается убедить себя в правдивости услышанного. — В порядке, — вторит хрипловатый голос над его головой, а широкие ладони ведут свой путь по рукам до запястий, переходят на талию и сжимают так же крепко, как несколько минут назад сжимали плечи. Вильгельм в его руках наконец-то начинает расслабляться. — Я обещал тебе пирог. — Верно. Сделаем вместе? — он немного отстраняется и, уловив кивок чужой головы, улыбается, запечатляя смазанный поцелуй на щеке. — Займусь яблоками, а ты тестом. Несколько шагов отдаляют их друг от друга. Вильгельм еще какое-то время смотрит на него, Симон чувствует его взгляд, пока берет несколько мытых яблок из вазочки с фруктами, пока ополаскивает нож, пока берет блюдце, чтобы складывать на него шкурку. Он улавливает волнение на чужом лице, когда оборачивается, будто между делом. Слышит нервное глухое постукивание пальцем, замечает, как поджимаются чужие губы, а нижняя прикусывается передними зубами. Эта неуверенность привлекает внимание, подобно яркому фонарю в ночи, и в каком-то смысле действительно этим является. Возрождает надежду на то, что Вильгельм позволит разделить с ним тяжесть прошлого, поделится всей историей, перестанет оберегать Симона от своих монстров. В ожидании проходят длинные минуты. Он поднимает палец с ножа, позволяя длинной яблочной кожуре упасть на блюдце, откладывает очищенное яблоко на разделочную доску; слышит, как Вильгельм достает форму для выпечки, как матерится под нос из-за возникшего шума, как выравнивает по поверхности тесто и вновь вздыхает. Симон, в конце концов, заканчивает с яблоками и специями, и под все тот же пристальный взгляд выкладывает нарезанные кусочки на тесто. Рука обвивается вокруг его талии сразу после того, как пирог скрывается за дверцей духовки. Теплая ладонь устраивается на животе, пробираясь под футболку; губы касаются затылка, ведут дорожку поцелуев к шее, останавливаются на стыке кожи и воротника футболки. Кончики пальцев «шагают» по предплечью. Дыхание замирает, а короткий гитарный проигрыш заполняет тишину. Вильгельм ведет носом за его ухом, втягивает запах, прижимает ближе к себе, и Симон хочет раствориться в этом моменте, остаться навсегда в любимых крепких руках, чтобы не потерять ощущение безопасности и дома. — Ain't it funny how the simplest things in life can make a man, — пропевает тихо принц, наизусть помня звучащую по радио песню. Симон улыбается, легко подхватывая его: — Little moments that pass us by. Ладонь перемещается с его живота на бедро, давит легонько, призывая обернуться, а после пальцы обхватывают запястья, тянут его руки вверх, опускают на плечи. Симон смотрит вопросительно, но Вильгельм лишь качает головой, прислоняясь к его лбу. — Oh, but I remember the first kiss, the first night, the first song that made you cry. — The first look in your eyes when I said «I love you», — Симон подается вверх, соединяя вместе их носы на секунду, и Вильгельм моментально подхватывает его за талию, дает опору, а в его глазах бесконечная любовь, идентичная той, которую испытывает он сам. — I can still feel the butterflies from when we stumbled home that night, — одна из рук поднимается к его кудрям, кончики пальцев огибают их силуэт, ласкают линию челюсти, останавливаются на подбородке, — and I can't wait to make a million more first times. — Я люблю тебя, — шепчет он в чужие губы и настойчиво тянет юношу к себе, вынуждая немного пригнуться, — так безумно люблю, ты представить себе не можешь, Вильгельм, — его ресницы дрожат, когда он закрывает глаза, а следующий за всем этим трепетный, желанный поцелуй позволяет миру вокруг них выключиться и дать им немного времени. — Я хочу вернуться к тому разговору, который мы так и не завершили днем. И этого вполне достаточно для ответа.