Хорошие люди

Перчик аккуратно снял морковь с его руки, щекотнув ее бархатистыми губами. Это был седеющий рыжий мерин с белой проточиной от храпа до самого лба, спокойный и ласковый, как ребенок. Вальдемиро дал ему пшеницы из кармана (потом нужно будет пинцетом вынуть забившиеся в швы зерна — куртка была совсем новой, Феликс принес ее от портного на той неделе. Жалко пачкать, но положить угощение было совершенно некуда), и Перчик снова ткнулся мордой ему в ладонь, благодарно поведя ушами. — У него свое в мешке есть, а ему все мало, — усмехнулся Якоб с козел, уже давно ожидающий, пока разодетый господин натешится с его лошадью и наконец сядет в фаэтон. Этот спектакль они разыгрывали почти каждый день — Вальдемиро приходил на каретную станцию, оглядывался в поисках знакомых экипажей, и если на месте не было Красавчика или Чернушки, то приходил к Якобу и его Перчику. Он угощал мерина, гладил его по нечесанной шее, и только потом ехал в театр на утренний урок. — Хороший конь, — Перчик обнюхал его руки, толкнул в бок, попытавшись потереться о него, и Вальдемиро со смехом отступил на шаг. — Ты хороший, понял? — Да спотыкается на каждом шагу и одышливый. Был бы хорошим, мы бы с ним не катались. Ну, пошел, пошел, старое ты барахло. — Я не тороплюсь, можно обойтись без кнута, — Вальдемиро уже на ходу обмахнул платком жесткую скамью, почерневшую с годами, тяжело и неловко сел, едва не вывалившись за борт на повороте. Якоб был небрежным возницей, и его фаэтон нуждался и в чистке, и в починке заедающего верха, который в дождь норовил протечь и сложиться под ветром. Зато его Перчик всегда был накормлен, на его спине почти не было следов от кнута — малость по сравнению с тем, чего хотелось бы Вальдемиро, но в Дрехте было мало лошадей, с которыми обращались бы лучше. До театра, бывшего особняка баронов Шаронских, было не больше десяти минут неторопливой езды, и Вальдемиро еще раз попросил Якова не гнать попусту и уж точно не проезжать через Рыночную площадь. Ему нужно было время поразмыслить. Феликс снова закопался в своем подвале и не выходил из него. С одной стороны и пускай себе сидит, можно посидеть в саду в одиночестве, посмотреть на свежую весеннюю зелень, на быстро бегущие облака. Порепетировать в уме, проигрывая музыку нота за нотой — па де бурре, долгая нота, зависшая в воздухе, вдруг срывается в бравурный марш, рисунок несложный, но он вечно сбивался под конец. Кому из приживалов не хочется времени для себя? А с другой стороны Феликса было жалко, и после такой работы он был мрачным, срывался на маленького Орана, и самому Вальдемиро доставалось. Вот и выбирай — то ли отдохнуть от него, то ли вытаскивать из подвала, рискуя вызвать гнев. Можно было подумать о театре, о новой постановке, о том, что к началу лета из города разъедется вся высокая публика и останутся только ремесленники и торгаши; можно было подумать о Мехельбурге, но этой темы Вальдемиро суеверно сторонился. Даже не заглядывал в газеты Феликса, которые вечно лежали серым покровом на кресле у окна в гостиной. От выбоины в брусчатке колено ударилось о козлы и Вальдемиро поморщился от прокатившейся до самого бедра боли. Ничего, это хорошо, что сейчас лето — может, солнце подсушит город Дрехт, вытянет из него сырость, от которой старые раны ныли каждую минуту, откликаясь и на дожди, и на туманы. Он снова прогреет ноги на солнце, и этого тепла хватит ему еще на год. Когда-то особняк баронов (часто так и говорили, опуская фамилию владельцев — где там сейчас их потомки, куда унесли их годы после восстания в Вадерхайме? Вальдемиро спрашивал об этом у Феликса, но тот тоже не знал) показался ему сумрачным даже несмотря на яркий летний день. В те годы театр переживал свои последние темные годы, пока магистрат не принял решение укрепить культуру в Дрехте. Вальдемиро заступил на службу в кордебалете, а театр вскоре ожил — обновили его фасад, даже пригласив реставраторов-даманцев из Мехельбурга, счистивших грязь и грубую побелку с химер и малых божеств, подпирающих фронтон, обновили зрительный зал и сцену. Даже переложили пол в репетиционных залах, хотя до щелей в окнах руки магистрата так и не дошли, и зимой все бились за право стоять как можно дальше от сквозняков. Он погладил Перчика напоследок, пользуясь тем, что сейчас перед входом в театр никого не было. Такое случалось редко — все приезжали перед самой репетицией, и на недолгие минуты сонная площадь с одним-единственным магазином становилась живой, шумной, чтобы потом снова затихнуть до самого вечера. В такие дни Вальдемиро не решался трогать лошадей извозчиков, и вообще напускал на себя озабоченный и занятой вид, чтобы не выделяться из общей толпы. — Хороший вы человек, минейр Вега, — сказал ему Якоб, и Вальдемиро пожал плечами. В том, что он щедро раздавал деньги Феликса, не было особенного добра. Его собственное жалованье заканчивалось в первую же неделю. Между домами серебрился Дрехт, тоже пустынный в этот день. Вальдемиро нравилась эта медленная и широкая река, на которую взгромоздился целый город. Нужно будет взять напрокат лодочку и устроить прогулку с Феликсом — тому пойдет на пользу свежий воздух. Может, так устанет сидеть на веслах, что переночует в спальне. Взять бы с собой и Орана. Мальчику было одиноко в их доме — с тех пор, как Феликс нанял глухую работницу, тому было совсем не с кем поговорить по душам. Вальдемиро еще давно поразило то, как тихо жили Янсены и как мало делились мыслями. Разве это хорошая жизнь для ребенка? Кто-то торопился по пустынным улицам, эхо шагов становилось все громче, заполняя площадь сухим звонким стуком деревянных подошв о чистую каменную брусчатку. Вальдемиро еще раз оглядел побеленные дома в дрехтском стиле, аккуратном и однообразном, реку за ними, редкие всполохи зелени, и вошел в особняк. В комнате для переодеваний пахло цветочной водой, ногами и пудрой. Вальдемиро быстро пересек ее, длинную, скудно освещенную, битком набитую другими танцовщиками, и мужчинами, и женщинами. В женской комнате еще зимой протекла крыша, и теперь по выложенным плиткой стенам расползлись черные поля плесени, лавки повело от сырости, и никто не хотел туда входить, кроме Скорцио, вот и толкались в одной общей каморке. Стесняться здесь все равно было некого. За свою жизнь Вальдемиро видел столько тел, что воспринимал их как своего рода инструменты — бывают хорошие, ладные, выполняющие свою работу, бывают негодные. Это их общий театральный мир; люди за его пределами их не поймут. — Интересно, что теперь будет делать Магрета. Только получила место и сразу вернется к нам, — говорила Паулина, обвязывая шелком ступни. В последнее время она всегда делала это перед тем, как надеть туфли; Вальдемиро не был уверен, что это придаст ей особенную легкость ног. — Бедняжка. Еще и уступить такой цапле — нет, пускай она хоть всю сцену пролетит, все равно у нее мужское сложение. Это некрасиво. Маленькая Имке вскинула голову и принялась убирать кудрявые волосы, грозовым облаком окутывающие ее плечи и спину. Вальдемиро тихо усмехнулся ее возмущению; да, что ни солистка, то выше нее на голову, а о размере их рук и ног и говорить не приходится. И все-таки несмотря на свою изящность Имке давно уже служила в людях, только редко получая несложные и небольшие вариации. А время идет, оно утекает сквозь пальцы, и в прежде угольно-черном облаке теперь временами можно было увидеть серую прядь. Ее закрашивали тем же вечером, но все знали, что она там есть. В их негласной иерархии молодость покупала место ближе к солистам, к виртуозам, заметкам в газетах, ролях, у которых были имена и характеры. До Магреты на вершине была Элеонора (и рядом с ней Харберт, ее всегдашний партнер), до нее — Хортензия, Квирин. Имена были ненастоящие, взятые для красивого звучания, и никто из зрителей уже не помнил, как на самом деле звали тот цветок или ту принцессу, которыми так восхищались десять лет назад, и мало кто узнал бы их в артритных женщинах, ведущих приватные уроки танцев для детей. — Так что, уже прибыли новые танцовщики? — тихо спросил Вальдемиро у Филипа, как всегда одетого в совсем легкие панталоны и сорочку; промозглый воздух театра как будто не существовал для него. — Вечером будет бенефис этой новой из Дамана, — бросил тот, и Вальдемиро понимающе кивнул. Раз они приехали с новым балетмейстером, значит, к ним будет особое отношение, поэтому утренний класс они могут пропустить. Хотя они могли бы просто посмотреть, что здесь за люди, подумалось ему, когда все потянулись в класс. Многие кутались в шерстяные шали, даже мужчины, и почти каждый еще не расстался с теплыми гетрами, натянутыми прямо поверх туфель. В дверях Вальдемиро наткнулся на Скорцио, вышедшего из заброшенной женской комнаты, и уступил ему дорогу, избегая встречаться с ним взглядом. Если в театре были те, к кому хотели приблизиться, кем восхищались хотя бы притворно, кем хотели быть, то были и те, кто оставался далеко в стороне от всех. Вальдемиро оказался в таком положении невольно, а Скорцио будто был даже доволен им. Магрете и новым членам труппы вообще-то стоило посещать утренний класс, но они считали себя слишком привилегированными для этого. Все разошлись по своим местам, хотя кроме аккомпаниатора в комнате пока что никого больше не было. — Опоздать в первый день, — пробормотал Ринеке, щурясь от бьющего в глаза солнца. — И почему пригласили именно его? — Его балеты в Дамане имели большой успех, — через всю комнату отозвалась Ильза. Она всегда слышала любой шепот и любой вздох, если только они исходили не от педагога. — Но я слышала, что он соблазнил принцессу и был вынужден сбежать. — Не соблазнил, а высмеял. У нее пятна на коже от пьянства, а он поставил балет о даме роз — конечно, в насмешку. — А что за дама роз? Вальдемиро бросил взгляд на Скорцио, скучающе рассматривающего грязные окна. Должно быть, тот знал про эту даму. Он все время вертел в руках всякие книги. — А я слышал про сифилис, — сказал Филип. Он и сам как будто был ему подвержен; под слоем пудры иногда проступала красная сыпь, хлопья отшелушившейся кожи. Когда-то он нравился Вальдемиро за его добродушие, но скоро он перестал жалеть о том, что предпочел ему Феликса. — Как в курятнике сидим, — послышалось ему от старого аккомпаниатора, сгорбившегося над клавикордом. Больше никто не обратил на это внимание, даже Ильза, которая несмотря на всем известную связь с фабрикантом сейчас отчаянно кокетничала со своим соседом по станку. Пока было время, он привстал на носки и попробовал левую ногу, особенно чувствительную после неудачного прыжка на той неделе. Стоило перенести на нее вес, как лодыжка знакомо стрельнула до самого колена; Вальдемиро плавно вернулся в позицию и постучал носком туфли о пол, стряхивая боль. Нужно будет попросить Феликса сделать лекарство посильнее — конечно, у того совсем нет времени, но сведущий в таких болях аптекарь может и разнести, что у Вальдемиро де Веги ноги стали слишком плохи, чтобы танцевать. Да, какое-нибудь притирание от Феликса и горячие обертывания; еще можно затянуть сустав потуже. —...проявляем ли мы патриотизм, работая с даманцем? В Мехельбурге люди красного герцога сжигают женщин и детей живьем, а мы их тут укрываем? — гулко говорил Ринеке, и Вальдемиро еще внимательнее уставился на свою ногу. Чужие взгляды жгли ему спину. — Да, у меня тетка возле Вохберга — что я ей скажу, что мы тут разыгрываем даманские сценки? Скорее всего, ты уже ничего ей не скажешь, подумал Вальдемиро, и устыдился этого. Может, эта тетка еще и жива, и резня, опустошившая весь город, не выдавший повстанцев, не коснулась ее. И может, давно не выезжавшая за пределы Дрехта Имке правда когда-нибудь приедет в Мехельбург и со стыдом расскажет тетке про балетмейстера. — Мы освобождали Дрехт от этих паразитов не чтобы потом их сюда приглашать. Кто в магистрате вообще за это проголосовал? Гвалт стал еще громче, и Вальдемиро вдруг вспомнил, как когда-то давным-давно точно так же шумел класс в приходской школе, когда учитель выходил по своим делам. Еще немного и полетят мелки и графитные доски, кто-нибудь опрокинет печку и все заволочет едкий дым, под ногами захрустит уголь, и потом всем достанется учительской палки. — Рад, что работаю с такой сознательной труппой. — Вот и учитель. Все замолкли, будто над птичьей стайкой пролетел коршун, смирно встали вдоль станков, уставившись на нового балетмейстера из Дамана. — Марсио Солес к вашим услугам. Возможно, из королевского театра Дамана. Не был ли он слишком молод для такого? Он не надел парик, хотя еще недавно, наверное, снимал его только ночью, обошелся без толстого слоя пудры, и одет был просто, почти что не по моде. Только глубокая матовая чернота камзола показывала, что тот стоил немало, и шился из редкой ткани. — Я уже побывал на ваших вечерних плясках и увидел достаточно. Я не поклонник роялизма, но избавление от аристократии не пошло Дрехту на пользу. Наверное, ему около тридцати, решил Вальдемиро. Очень легкий акцент, и от этого в животе повеяло холодком. “Брось, он ничего не распознает”, сказал ему Феликс, когда он поделился с ним своими опасениями насчет балетмейстера из Дамана. “Вряд ли ты привлечешь его внимание настолько, что он спросит о твоем происхождении. И что ты предлагаешь — всем признаться, кто ты такой? Не говори глупостей”. А если он все-таки?.. —...отбор. Вальдемиро встрепенулся и окинул взглядом остальных, пытаясь уловить только что сказанное. Лица помрачнели; Филип почему-то жался, будто пытаясь раствориться в воздухе. Ему наконец досталось за свободные панталоны?.. — И раз мы с вами свели знакомство, начнем урок. Если кому-то станет дурно, прошу не стесняться и избавить меня от своего общества, — закончил минейр Солес и направился к свободному месту у станка, чтобы показать первую комбинацию. От такого начала нога почти перестала болеть. Урок длился несколько часов, затянувшись сверх меры, потом все разошлись глотнуть воды, очищенной красным вином, и пошептаться о новом хореографе. Тот давал комбинации одна сложнее другой, правил их на ходу, потом начал просить показать их сольно перед ним и всей труппой, молча поедающей взглядами и его, и его избранников. О чем он думает? Какая музыка звучит в его голове? Клавикорд сегодня звучал обрывисто и неуверенно, ноты вопросительно зависали в воздухе, прямо как арабеск Ринеке — изящно-живой, трепещущий в толстых снопах света из пыльных окон, невысокий и недостаточно прямой, но все равно манящий взгляд. Ринеке хорошо играл женщин и детей; Вальдемиро смотрел на его сухие ноги, ребристую грудь и иногда думал, каково быть им. Каково сейчас быть минейром Солесом? Он попытался угадать, о чем тот выдумывает балет, какие фигуры перейдут в вариации, и кто, может быть, сейчас перейдет в ранг солиста. Какую историю он возьмет, чтобы рассказать через них? Прошлый хореограф, минейр Блом, имел привычку бормотать себе под нос, пояснять, как лучше выразить его мысль, даже если это была простая цепочка шагов. Если минейр Солес и ронял что-то, то говорил он по-дамански. Вальдемиро поймал на себе несколько вопросительных взглядов после очередной его ремарки, и сделал вид, будто занят своими полупальцами. — Можешь идти, — Вальдемиро поднял взгляд, снизу вверх взглянув на подошедшего к нему во время перерыва Солеса. Его акцент был приятнее, чем у других выходцев из Дамана; правда старался заговорить на языке новой страны? Взгляд холодный, цепкий. Ускользающий взгляд, следящий не за собеседником, а за витающими где-то далеко мыслями. У Феликса тоже был такой, то пристальный, то пустой, веющий нелюдским. — Понял? Иди. И ты тоже. Домой отправилась половина труппы; остались те, что помоложе, у кого высокий, крутой подъем (пусть даже все точно знали, кто специально заказывал туфли размером меньше для такого вида), те, кто правда мог дотянуться до небольшой вариации, а то и до парного танца. Пока переодевались, ругали Солеса на чем свет стоит, клавикорд заглушал голоса, рвал их, но и так было понятно, что все недовольны. Вальдемиро не вслушивался и только думал о том, что могли напоминать эти быстрые, скользящие шаги, эти прыжки, неуловимые арабески, возникавшие на секунду, пока нота не сменится другой, и опадающие в следующую фигуру. Музыка не очень подходила им, но Солес, наверное, еще поработает с аккомпаниатором. Дым из трубы деревенского дома, туман, стоящий между деревьями; может, птицы? Вальдемиро надел поверх кожаных туфель кломпы, постучал ими по истертому полу, оглядевшись по сторонам в поисках кого-нибудь, кто захотел бы пройтись с ним хотя бы до стоянки экипажей. Нард пересекся было с ним взглядом, но сразу же отвел глаза; раньше они часто вместе ходили до самой Рыночной площади, если позволяли репетиции и выступления. Потом Мехельбург восстал против кровавого герцога из Дамана, и Нард больше не заговаривал с Вальдемиро. Дрехт опускался в теплые сумерки как в некрепко заваренный восточный чай, оживал даже здесь, в своей нелавочной, неторговой части. Люди выходили на променад, прислуга, сделав дневные дела, отправлялась вниз, домой, в тесно прижавшиеся друг к другу дома у самых стен. Станция была пуста; на весь Дрехт общественных экипажей было немного, не больше сотни-двух, и в этот час они все толклись у канала или в еще одном районе, не таком сонном, но все-таки богатом — у старых имений аристократов. Вальдемиро отошел к стене, пропустив карету Имке, и на пробу потрогал колено, лодыжку. Суставы как будто опухли, но не так, чтобы сильно. Вполне возможно даже и прогуляться, сделать крюк до аллеи и подышать свежим, чистым воздухом. Для этого нужно было пройти через Руку, горбатый мостик над узким каналом, заросшим толстым слоем мха. Вальдемиро всегда забавляло это название — если это была рука, то, несомненно, рука танцора, изящно изогнутая и застывшая в этой позиции. Вряд ли это была настоящая рука; Феликс рассказывал про Пальцы, высокие скалы, между которыми помещалась целая деревня, и вряд ли они выступали из земли на всю свою длину. Если бы лежащее под Дрехтом древнее божество и выставило бы свою руку на поверхность, то она закрыла бы небо до самого Авергена, а может, и еще дальше. Вальдемиро любил эту историю про огромное тело под их ногами, по словам магов мертвое, а как ему казалось, так живое и только дремлющее. Дрехт как будто уходил корнями в его голову, его видения, и нес в себе его душу, отпущенную на волю из-под земли. — Хороших снов, старина, — пробормотал он, погладив каменные перила, видевшие еще королей обезглавленной и забытой династии. — Спасибо, что не ворочаешься. Мимо него прошмыгнула толстая крыса и он вздрогнул от неожиданности. Хвост вильнул и скрылся в щели, которую Вальдемиро раньше не замечал, пускай и ходил здесь по меньшей мере несколько раз в неделю. Столько лет он уже жил в этом городе, и все равно то и дело видел что-то новое у себя под носом. И все-таки что они будут танцевать? Недалеко есть лес, в котором, говорят, раньше водились малые божества; может, их они сегодня пытались показать? За его спиной раздались стремительные легкие шаги, чьи-то кломпы, казалось, едва касались земли — их звук был чистым и частым, летящим, как у малого божества по верхушкам деревьев, по туманным завиткам между ними. Скорцио поравнялся с ним, кивнул как бы в знак приветствия, и почти сразу же скрылся в длинных густых тенях улицы. Вскоре затихли и его шаги. Вальдемиро вдруг вспомнилось, что тот как будто переглядывался с минейром Солесом; как будто они друг друга уже встречали. Может, в Дамане; Скорцио тоже был откуда-то с юга, хотя никто точно не знал, с какого именно. На всякий случай его тоже начали недолюбливать, когда Ульрик из Виттендама повел своих повстанцев свергать власть даманцев в Мехельбурге и когда их повесили люди императора. Он все-таки свернул со своего маршрута и свернул к Рыночной площади. Вечер был теплый, но ноги все равно ныли, потихоньку как будто наполняясь закипающей водой. Вальдемиро даже подумывал остановить один из проезжающих пустых экипажей, но пока что решил повременить — идти оставалось недолго, а тряска все равно причиняла боль. В Дрехте было много рынков. Город был торговый, бойко производил товары и бойко их сбывал; пускай до моря отсюда было дня полтора пути, порт постоянно принимал и выплевывал ткани, железо, посуду, луковицы и семена цветов, сыры, колбасы и рыбу, тонкие вышивки, картины и финтифлюшки. Много всего. Гильдий здесь тоже было немало, Вальдемиро миновал их резиденции одну за другой. Чем ниже он спускался, тем больше ему встречалось лавок и лоточников, и он, не удержавшись, купил себе бутерброд с селедкой и луком. Парень с рябым лицом ловко разломил еще хрустящую булку, сунул туда нарезанный свежий лук, маринованный огурец и плюхнул масляную мелкую рыбину — жаль, не нового улова. Вальдемиро отошел от лотка, пропустив следующего человека, прислонился к черной балке дома и в два укуса съел хрустнувший мягкими косточками бутерброд. По подбородку потек сок от лука и от сельди; он утер его платком, помял тот в руках и бросил под ноги к прочему сору. Пять пеннингов за штуку, было бы из-за чего пачкать карман. Скоро появится свежий улов, рыба будет нежная и жирная, как масло, и тогда к таким лоточникам, стоящим со своими бочками рядом с пекарнями, будут очереди длиной с улицу. Подумать только, и когда-то его мутило от одного запаха, а от того, как многие заглатывали рыбину целиком, подняв ее за хвост, ему вообще хотелось уехать из Дрехта куда-то подальше. Вальдемиро усмехнулся, вспомнив себя в прошлом — совсем юного, напуганного и брезгливого, мечущегося между театром и дешевой комнатой под крышей, без денег и связей (хотя не сказать, что и сейчас они у него были; так, не дающие привилегий знакомства). Тогда он был очень принципиальным и гордым. Что бы он сказал, увидь себя сейчас? На старой Рыночной площади не было палаток и торговцев; в домах, окруживших ее, горели лампы лавок, но сейчас в них никто не толпился. Вальдемиро приостановился, окинув взглядом что-то ожидающих людей, стоящих то тут, то там, и по большей части жмущихся к стенам, и помост для казней, как всегда пустой и отталкивающий самим своим видом от себя. Никому не хотелось подойти к нему ближе, но сегодня что-то такое было в воздухе, что говорило — люди придут к нему и обступят его, и будут смотреть. Вальдемиро давно выучился не слушать прохожих. В Дрехте любили посудачить, и он не выглядел как обычный горожанин, и потому раньше слышал реплики и про свою кожу, и про слишком яркую одежду, про распущенные по плечам волосы, про то, что он любил остановиться у какого-нибудь здания и полюбоваться пейзажем; потом прибавились комментарии о том, что он южанин. Что мужеложец — такие новости расходились медленно, но верно, и спасибо, что на него за такое только шикали. Феликс говорил, что раньше могли и плюнуть. Сейчас на площади говорили о другом. Из-за угла повернула тюремная повозка — деревянный короб на колесах, без окон, с откидывающейся стенкой с тяжелыми замками и засовами. Лица коснулся как будто другой ветер, не тот, что дул весь вечер; затхлый воздух болезни и несвободы, искрящийся от напряжения и чего-то еще, чего Вальдемиро по своей природе не мог уловить. Может, Оран сумел бы. Будут казнить мага. Вальдемиро отвернулся от повозки, коричневого пятна на белой площади, и заторопился прочь. Нога ныла, но сейчас было не до суставов, не до пузырящейся от жара жидкости в них — он спиной чувствовал, как остановились лошади, как с козел спрыгнули охранники, и как все остальные прохожие невольно сделали шаг вперед. Во всеобщей синхронности стук его кломпов резал уши. Об этом не следовало думать. Вальдемиро свернул на нужную улицу, нагнувшись, прошел под свисающими из чьего-то сада ветками яблони. Если он начнет вспоминать Феликса, беспокоиться, представлять себе, как его везут в кромешной темноте деревянного ящика, то что изменится? Феликс в самом начале сказал ему, чем рискует. Он вздохнул спокойно только дома. Холодный, темный, старинный, тот редко вызывал в нем приязнь, но зато в нем была надежная дверь и невидимые глазу плетения охранных заклинаний. Феликс говорил, что теперь здесь безопасно — значило ли это, что когда-то было не так? Когда он впервые увидел этот дом, то решил, что Феликс наследник обедневшего аристократического рода. Он выглядел как миниатюрный замок, неуклюже стоящий посреди обычных фахверковых домов. Весной его фасад мыли, даже подкрашивали рамы белой краской, но он не становился таким же приветливым и ярким, как другие. Внутри, должно быть, все оставалось почти таким же, как сто лет назад — Феликс покупал новую мебель, устраивал обстановку сообразно своему вкусу, но на всем все равно была печать старины. — Получил за работу много лет назад, — сухо ответил Феликс, когда Вальдемиро спросил его о том, как этот дом оказался у него. Больше он ничего не сказал, и было ясно, что спрашивать об этом во второй раз не было смысла. Но все-таки — за какую такую работу искра-подмастерье мог получить целый дом? — Остываешь? — спросил Вальдемиро вполголоса, снимая с ног кломпы. Те плотно сидели на опухших ступнях, непривычное движение отозвалось болью нового оттенка. Нужно позаботиться о ногах перед завтрашним уроком. Дом молчал. В его темном коридоре всегда как будто что-то потрескивало; Вальдемиро долго не мог сообразить, что это за звук, пока однажды его не осенило — так звучит маленькая молния, проскакивающая при трении шерстью о шерсть. Лучше всего это можно было расслышать у двери в подвал, и мимо нее он старался проходить как можно быстрее. Даже не дышал, словно воздух там был неприятен. Мефрау Любек уже ушла, оставив наполненную холодной водой ванну в спальне. Водопровода на втором этаже не было, и ведра приходилось носить из кухни по крутой узкой лестнице. Обычно они занимались этим сами, но иногда старая служанка проявляла какую-то сверхъестественную прозорливость. Оставалось только устроить между высоких кованых ножек горелку, заправить ее углем, стараясь не запачкать начищенную авергенскую плитку, и ждать, пока вода не согреется. Без Феликса с его порошками и аккуратными моделями еще не завершенных изобретений это могло занять и час. Внизу хлопнула дверь, повалились башмаки и кто-то взбежал по лестнице на второй этаж, едва не вписавшись в стену на крутом повороте. Оран вернулся из своей академии; Вальдемиро улыбнулся, не сдвинувшись с места. Даже если он сейчас напряжет свои несчастные ноги и встанет, то Оран уже скроется у себя на чердаке. Нужно поставить его обувь на место, пока Феликс не заметил беспорядка у порога; его выводила из себя любая мелочь, связанная с мальчиком, и повторения давешнего скандала с брызгами крови на стенах, слезами и криками не хотелось. Когда Феликс вернулся домой, Вальдемиро успел поужинать холодным картофельным супом, прогреть свои кости и густо намазать суставы мазью. Что бы ни входило в ее состав, она начала работать сразу же, как он укутался в шерстяные платки — под кожей разлился сухой приятный жар, усилившийся, когда он залез под одеяла. Внизу расхаживал Феликс, хлопала дверь подвала, тяжелая, с несколькими запорами и замками. Иногда Вальдемиро размышлял, зачем прежним владельцам дома были нужны все эти старые замки, от некоторых из которых даже не осталось ключей. Кого они так боялись там, внизу? Дом поскрипывал, будто разбуженный хозяином; по перемене в воздухе, которую Вальдемиро не мог бы ни объяснить, ни описать, он понял, что в гостиной затопился камин. Когда Феликс был не в своем кабинете, не уходил по делам, то дом казался уютнее. — Болеешь? — Феликс вошел в комнату, на ходу расстегивая камзол, едва не натолкнулся на остывшую ванну и взглянул на Вальдемиро с легким укором. — Как суп? — Она продолжает солить его горстями, — они оба рассмеялись; манера фрау Любек приправлять пищу была головной болью, но в остальном она была женщиной ответственной, неболтливой и расторопной. — Новый балетмейстер зверь. Меня вышвырнут из труппы. Эта мысль крутилась у него в голове весь вечер. Их всего тридцать, едва набирается два состава, но в магистрате только и говорят, что об экономии и одновременно — о блеске, изяществе, прославлении Дрехта не как ремесленного и торгового города, а столицы самой крупной из свободных провинций, о центре искусств. Что ему делать, если не будет театра? Чем он будет занимать дни, за что получать жалованье, пускай копеечное, но свое? Вся жизнь потрачена в классе, и ему придется начинать заново? Будет ли Феликс любить его?.. — Не вышвырнут, — Феликс обтерся мокрым полотенцем, обмакнув его в ванну, набросил на сухие жилистые плечи теплый халат. — Я плачу все взносы. — Но ведь Яна выгнали, — возразил Вальдемиро, из-под одеяла следя за его стремительными передвижениями. Феликс расчесывал волосы; те падали на его плечи легкой пеленой, волнистые по природе. Вальдемиро любил касаться их, когда те были распущенными, но сейчас их сразу же снова стянули лентой. — А он платил за все, даже взятку давал. — Тогда сделай так, чтобы не выгнали, — сухо ответил Феликс, присел рядом, отбросив с его ног одеяло и быстро разворошил платки. Холодные пальцы легко коснулись его лодыжки; Вальдемиро усилием воли принудил себя не отдернуть ногу. — На ночь перебинтую тебе их. И начни уже бинтовать их перед уроками — тебе же легче будет. — Так я не смогу прыгать, — хотелось сказать что-то еще, продолжить говорить про то, что Ян в двадцать пять оказался человеком без имени и без дела, но Феликс выглядел уставшим и злым. Вальдемиро решил промолчать. Если бы не Феликс, кто знает, что бы с ним было. Ночью он лежал рядом с ним, придвинувшись, чтобы согреть, и все думал о том, как ему повезло. С чердака Орана не доносилось ни звука; повзрослев, мальчик как будто старался не встречаться с ними и избегал спускаться вниз. Кто бы вел себя иначе с таким братом? Вальдемиро вспомнился страшное уханье воздуха под стальной линейкой и поежился, натянул повыше толстое одеяло. Но зато у них была крыша над головой. Феликс давал им все, что нужно, он заботился о них. Что бы ни произошло сегодня у Орана — а что-то произошло, Вальдемиро не смог выспросить деталей, но видел по лицу Феликса и по тому, как раздраженно тот разорвал записку с гербом академии — брат его не бросит. Маленькая речка за садом несла свои воды в большой и медлительный Дрехт. Только это и было слышно — ее журчание и тихое дыхание Феликса. Вальдемиро откинулся на высокую атласную подушку, закрыл глаза, и к этому немудреному ритму добавилось еще кое-что. Музыка текла и переливалась под черным весенним небом, тонкая, полупрозрачная, как текущие мимо луны облака. Если у Марсио Солера есть хотя бы немного воображения, они будут танцевать про эту музыку, неверный свет звезд, освещающий редких малых богов, вышедших из-под земли, и про великана глубоко под их ногами. Вальдемиро казалось, что воображения ему хватит.